Гаврилов Анатолий. Берлинская флейта (сборник)

Перед собранием

   Девятнадцатое января.
   Зима в зените. Крещенские морозы. Все в инее. Соседка говорит, что это красиво. Может быть.
   Стол, стул, стена.
   Сегодня собрание.
   В нижнем ящике стола – пистолет. Он куплен в Одессе, на Привозе.
   Жил в Одессе, во флигеле, рядом с калиткой и уборной, под грушей, в десяти минутах ходьбы от моря. Купался, загорал, обедал в столовой автобазы.
   Собрание сегодня, в восемнадцать часов. Это там, за ОДК, по пути к железной дороге, а за нею горы гравия АБЗ, коллективные сады, домики, дренажные канавы, луг, деревья, река. Сейчас там снег, тишина. Нужно бы сходить, посмотреть, что там сейчас, но не пойдешь, не посмотришь.
   А если долго идти по железной дороге, то придешь в другой город, где нет ничего такого, ради чего стоило бы так долго идти. Но если продолжать идти, то придешь в конце концов туда, откуда приехал, и по шаткой лестнице взойдешь на колошниковую площадку доменной печи и увидишь среди пыли, газов и грохота, как скучающие ремонтники надувают сжатым воздухом газоспасателя Воробьева.
   Стол, стул, стена. Смеркается. До собрания остается полчаса.
   Этот стол подарен дядей пятнадцать лет назад. Дядя не умеет читать и писать. Он быстро пьянеет. Он закрывает глаза, фантазирует вслух, бормочет. Он уже всем надоел: и жене, и дочери, и зятю, и внучкам, и соседям, и родственникам. Его выталкивают в шею, и он долго бродит по поселку, а потом возвращается домой, но дверь заперта, и ночует он с курами…
   Звонок в дверь.
   Двое. Один в черных очках.
   – Здравствуйте, нам сказали, что здесь живет старушка.
   – Какая старушка?
   – Безногая. Без одной ноги. Нам сказали, что она нуждается в присмотре. Вот мы и решили за ней присматривать…
   Уже совсем темно.
 
   До собрания остается десять минут. Идти на него не хочется. Не хочется быть ни с теми, ни с этими.
   Да и вообще ничего не хочется. Выхода нет. Тупик, конец. В нижнем ящике стола – пистолет. Он куплен в Одессе, на Привозе. Он черный.
   Он пластмассовый.

Навоз

   Утро холодное. В электричке пусто и холодно. В поле совсем холодно. В луже с холодной водой отражается холодное небо.
   Земля холодная. Черви холодные. Лопата, присыпанная осенью землей, холодная, мокрая, ржавая.
 
   В небе появляются вертолеты. Они хладнокровно тренируются в опасной близости друг от друга и от земли.
   Мокрый бурьян не горит. Ветер холодный. Спрятаться некуда.
   Но ты не должен прятаться! Ты должен работать. Ты должен копать землю. Но какой смысл перекапывать эту бедную землю? Она бедная. Нечто бедное, бледное. Но кому ты адресуешь свои бесконечные жалобы? Разве ты не знаешь, что нужно делать?
   Знаешь. Нужен навоз.
   Ищи его, спрашивай.
   В лесу не так холодно. Деревья защищают человека от холодного ветра. Люди с ведрами бродят по лесу. Они что-то собирают. А, это весенние грибы. Они их ищут и находят. Кто ищет, тот всегда найдет.
   Найдешь и ты. Нужно только более решительно действовать.
   Вот и деревня. Запах навоза. Здесь есть навоз.
   – Здесь есть навоз?
   – Есть.
   – А как, что?
   – Спрашивать нужно.
   – Так я и спрашиваю.
   – У другого спроси.
   Уходит. На улице пусто. Во дворах никого не видно. Пусто и в магазине. Даже продавца нет. На витрине – пряники и водка. Из подсобки появляется продавщица.
   – Здравствуйте. Мне нужен навоз. Я ищу навоз. Почва бедная, нуждается в навозе. У вас есть навоз?
   – Да он-то есть, только транспорт нужен.
   – А транспорта нет?
   – А транспорта нет. Спроси на ферме.
   Навоз на ферме есть, только спросить не у кого. Совсем никого нет. Где они все? У кого спросить? Уходишь. Останавливаешься. Нужно вернуться. Нужно пробить стену молчания. Или купить бутылку водки и сгинуть с нею в серых, холодных полях.
   Вечером ты приглашен в гости. Даришь имениннику книгу. Он угощает каким-то суррогатом и куском черствого хлеба. Гостей больше нет и не будет. Он читает что-то из своего нового произведения. Речь там о какой-то конюшне.
   – Литература не может питаться только литературой, она погибнет от чрезмерной игры, ей нужен глоток свежего воздуха, ей нужен запах навоза, – поясняет автор.
 
   – Кстати, мне нужен навоз. Ты не знаешь, где его можно достать?
   Автор оскорблен.
   Ночью снятся горы навоза твердого и море навоза жидкого.
   Ты прыгаешь с горы в море и плывешь.
   Плывешь и тонешь.

Теперь я знаю, что сказать

   Все побежали, и я побежал. Бежали быстро, скользили, падали, хохотали и снова бежали. Потом некоторые стали отставать и останавливаться. Остановился и я. Никого вокруг не было, лишь далеко в мареве мелькнула клетчатая сорочка артиста народного театра металлургического завода «Азовсталь» Николая Переверзева. Он уже приближался к горизонту, и догнать его не было никакой возможности.
   Вернувшись домой, я смочил разгоряченное лицо уксусом и лег на пол. Мышь, как и прежде, грохотала под кроватью, катая по полу старый ребристый леденец. В выеденном и высушенном гранате хранилась соль. Бляха ремня бывшего механика – установщика 89–208 окислилась, и я протер ее асидолом. В поллитровой банке из-под варенья остались сушки, и я съел их. Детская пластмассовая железная дорога находилась в том маневровом положении, которое создалось до бега. Я привел ее в движение и завершил маневровые работы. Даже на полу было жарко, и уксус давал лишь временный эффект. Буйство цветов в палисаднике наводило на мысли о смерти, и вспомнились недавние похороны соседа, который после многолетнего строительства дома и новоселья повесился на чердаке. Из Америки вернулся на родину художник Арнаутов. Он многие годы жил и учился там у Сикейроса, а теперь хочет отдать все свои силы, весь свой талант родному городу. Он украсил торец нового почтамта мозаичным изображением о чем-то задумавшихся связистов и умер от алкоголя в мастерской художника Наминаса, что родом из Мангуша, где много камней, песка, красного вина и горячих чебуреков. Момот продолжал тренироваться отбивать ритм ложками по кастрюле. Он хочет стать джазистом. Он сказал, что бывают такие минуты, когда ему кажется, что его слышат в столице за тысячу двести километров по железной дороге.
   Трамвай бежал среди полей. Слева огней было больше, чем справа, а потом и они исчезли, остались лишь отдельные, блуждающие, далекие. Чем дальше на север бежал трамвай, тем выше и гуще становилась зелень, и было холодно, и я завернулся в стеклоткань. Вагоновожатая с опаской посматривала на одинокого пассажира. У нее под рукой был ломик.
   Я закрыл глаза и увидел яхту из красного дерева и ночной шторм. Яхту сорвало с якорей и швырнуло на ржавый буксир. Утром я был разжалован из Летучих Голландцев в засранцы с потерей права даже близко подходить к элитарному яхт-клубу завода стиральных машин.
   Трамвай остановился среди темных лесов. Вагоновожатая подошла ко мне и сказала, что замерзла. Я предложил ей завернуться в стеклоткань и лечь рядом. Она согласилась с условием, что я не буду приставать к ней. Я сказал, что не буду. Она завернулась в стеклоткань и легла рядом. Она легла рядом. Она сказала, что родом она из-под Соликамска и уехала оттуда в поисках лучшего продовольствия и возможности за кого-нибудь выйти замуж. Вдруг она вскочила и закричала, что я хочу лишить ее невинности, что в ближайшем городе она подаст на меня в суд. Потом она успокоилась, закурила и, напевая что-то из репертуара Маши Распутиной, повела трамвай дальше. Утром мы были во Владимире. Здесь было совсем холодно. Трамвай развернулся и побежал в Мариуполь, а я остался здесь.
   Живу здесь, работаю, слежу за событиями. Народ устал, скажу я.
   Был приглашен для интервью на радио, но ни на один поставленный вопрос ответить не смог, чем вызвал недоумение и хохот. Подобное повторилось и на телевидении. Больше не приглашают.
   Но сегодня я подкован лучше, чем вчера.
   Я стал учиться думать, анализировать, сопоставлять.
   И теперь я знаю, что ответить.
   Народ устал, скажу я.

Повседневное

   Лук ничего, картошка так себе, капуста еще стоит.
   Пусто на футбольном поле, только ворона бродит. Воронин когда-то был признан самым элегантным игроком на чемпионате мира по футболу в Англии.
   Тогда, давно, в лесах, в казармах.
   Небо, облака, тишина, камыши; утка скоро, наверное, улетит, хотя и здесь не так уж холодно с некоторых пор, ученые обнаружили полынью на Северном полюсе, глобальное потепление, пора строить ковчег; два полена догорают на берегу; муха пролетела, скрылась.
   Небо, облака, самолет.
   Абсент – настойка из полыни.
 
   Кабельная катушка в центре водоема, недавно с этой катушки неумело прыгала в воду Лолита лет четырнадцати, вода уже холодная, по тропинке идет негр.
   Небо, облака, тишина, камыш, бесхозный камыш почти в центре города, найти деньги, инвестировать деньги в камыш, камыш – деньги – камыш, маркетинг, менеджмент, расширение производства, экспансивность политики, только бы шею себе не свернуть в погоне за сверхприбылями.
   Негр оглядывается и ускоряет шаг.
   Да, открыть наконец свое дело, и тут, может быть, пригодятся те правила, что висели тогда там, лет десять назад, на стене, в раме под стеклом, а именно:
   1. Сначала продумай всю работу досконально.
   2. При работе ищи удобного положения тела.
   3. По возможности садись.
   4. Если стоишь, то ноги расставляй, чтобы была экономная опора.
   5. Не берись за работу круто, входи в работу исподволь.
   6. Не работай до полной усталости.
   7. Работай ровно: работа приступами, сгоряча портит и работу, и твой характер.
   8. Полезно в случае неудачи работу прервать, навести порядок, прибрать рабочее место, облюбовать его – и снова за работу.
   9. При удачном выполнении работы не старайся ее показать, хвалиться, лучше потерпи.
   10. В случае полной неудачи легче смотри на дело, пробуй сдержать себя и снова начать работу.
   Негр оглянулся, дернулся, побежал, скрылся.
   Спорт? Наркотики? Скинхеды?
   Он работал приступами, сгоряча, что портило и работу, и его характер.
   Трава, шмель в траве, тропинка, забор воинской части, дыра – сюда вечерами к голодным солдатам приходят голодные девки.
   Опавшая рябина хрустит под ногами, ее в этом году много, что по приметам – к суровой зиме, но бабьего лета не было, что по приметам – к теплой зиме.
   Сторонники губернатора отмечают заметное улучшение экономического положения области и повышение уровня жизни людей.
   Противники губернатора отмечают заметное ухудшение экономического положения области и понижение уровня жизни людей.
   Театральный сезон открыт, скульптор вернулся из Германии, от поэта ушла жена.
   Требуются сторожа, сторожа-дворники, сторожа-дворники-истопники, а также визажист-стилист.
   В этом дворе мужики всегда играют в домино и в шахматы, а этот дом отличается чистотой и наличием цветов на подоконниках подъездов.
   Солнце уже садится.
   Скоро сядет.
   Уже село.
   Ну а в случае полной неудачи будем легче смотреть на дело, попробуем сдержать себя, а там и снова за дело, не так ли, Жора?
   Отвернулся, молчит.

Зимний пейзаж

   Мчатся куда-то машины по черной дороге среди белых снегов.
   Деревня у автострады. Рядом с церковью и кладбищем – ресторан. К ресторану подкатывает лимузин. Веселая компания вываливается из него и скрывается в ресторане. Стая ворон снимается с дерева и кружит в зимнем небе.
   Река замерзла. За нею – белые поля и темные леса. Двор. Тощий пес на цепи уныло смотрит на входную дверь.
   В комнате сумрачно и холодно. Окно заклеено куском парниковой пленки.
   Виктор бродит по комнате. Он в телогрейке, в валенках, в шапке.
   Бродит, бормочет:
   – Зима. Наступила зима. Вот и зима пришла. Дело было зимой. Некто В. жил в столице, а потом уехал в деревню. Вот и живет он здесь. И было у него когда-то много друзей, а теперь никого не осталось. Никто к нему не приезжает. Никто не пишет. Он завел кур, но они сдохли. Он завел кошек, но все они тоже сдохли. Он завел собаку, но и она, кажется, тоже скоро сдохнет. Жил он впроголодь, но все вокруг почему-то считали его богатым человеком. Они ему предлагали купить у них чайные сервизы, меховые изделия, навоз, трактора, цемент, песок, известь. Они считали, что он специально рядится в лохмотья, маскируется. И вот однажды ночью они решили ограбить его. Они пришли, придушили его и стали обшаривать дом, но ничего не нашли…
   Виктор закуривает и останавливается у портрета Хемингуэя.
   – Привет, старик, – говорит он. – Приятно пить медленно, смаковать вино в одиночестве. Официант посоветовал мне бискайский ликер под названием иссара. Он принес бутылку с ликером и наполнил рюмку. Он сказал, что иссару делают из пиренейских цветов. А дальше, старик, я забыл. Я тоже когда-то умел красиво писать, а теперь не пишу. Жил когда-то в столице, а теперь здесь вот живу. Называется это Ворша. Чужой я здесь, посторонний. Они меня почему-то богатым считают, предлагают купить у них чайные сервизы, меховые изделия, навоз, комбикорм, трактора. Жесть, толь, известь. Они считают, что я специально ряжусь в лохмотья, маскируюсь. Чужой я здесь, посторонний. Но и в столице я уже чужой, посторонний. Все куда-то разбрелись, разбежались. Никому я не нужен, никто не напишет, не приедет. Но пройдет зима. И наступит весна, а что с нею делать – не знаю. А потом наступит лето, а потом – осень, а я буду продолжать жить. А зачем – не знаю.
   Воет за дверью голодный пес.
   Виктор с мешком бредет по улице, подбирая все, что может гореть.
   Из ресторана появляется веселая компания, усаживается в лимузин, исчезает.
   Стая ворон снимается с дерева и кружит в зимнем небе.
   Мчатся куда-то машины по черной дороге среди белых снегов.
   Сумерки.

Иногда, встречаясь

1

   Он был в легкой курточке, в джинсах, в клетчатом кепи. На левом опущенном плече висела пустая черная сумка, правое, сухое, было приподнято и похоже на бровь, когда неожиданно получишь в глаз.
   – Будете ли вы еще бывать здесь? – спросил он, предлагая папиросу с самодельным угольно-ватным фильтром.
   – Наверное, нет, – ответил я.
   – Да… мне тоже здесь… не совсем все нравится, даже далеко не все здесь устраивает, но и не бывать здесь пока не считаю возможным.
   Шли по центральной улице.
   Сумерки пасмурного весеннего дня, сырость, грязь, кривые фасады осевших домов, мрачные проемы внутренних дворов, хмурые лица прохожих, унылая обстановка прошедшего собрания, с которого мы возвращались, – все это создавало ощущение какого-то сырого, затхлого погреба, крышка которого вдруг захлопнулась и придавлена сверху чем-то тяжелым.
   – А вы знаете, что такое лошадь? – вдруг спросил он.
   Я что-то ответил, но он продолжал:
   – Я помню, хорошо и отчетливо помню гнедую и добродушную лошадь. А вы, судя по вашему ответу, помните нечто другое. Конечно, у каждого своя лошадь. Вы вот говорите, что ваша лошадь преследовала вас… что вы вынуждены были спасаться от нее бегством… Разве бывают такие лошади?
   – Не знаю. Может, мне показалось. В детстве дело было, когда многое казалось.
   – Детство мое сложилось самым счастливейшим образом. Вырос я в атмосфере любви и уважения к непреложным законам нравственности. В наше время говорить об этом не принято, как будто ничего такого не было и не могло быть, только грязь, сплошная грязь и мерзость, и тон сейчас задают те, кто… даже не знаю, как их назвать… бесы, наверное, крупные и мелкие. Вой и скрежет зубовный. Прямо эпидемия какая-то, соревновательность в меткости плевков… да бог с ними…
   Он замолчал, еще более сгорбился, сник, уже стемнело, и окна зажглись, и под фонарями что-то летело: то ли дождь, то ли снег.
   – Вот там, – он махнул рукой в сторону католического храма, – мы когда-то жили, там я родился и вырос, там прошли лучшие годы моей жизни. Отец мой лесничим был, мать – медсестрой. Он часто брал меня с собой в лес.
   Иногда всей семьей отправлялись в лес, на телеге, помню и лошадь, и телегу, и возницу, и как он поправлял сено в телеге с любовью, именно с любовью, чтобы всем нам было удобно сидеть, и мы с сестрой забирались в это сено с ногами, и трогались в путь, и постукивало подвешенное к телеге ведро, и мы ехали по городу, а потом по правую сторону яркой зеленой волной накатывалась рощица совсем юных дубков, а слева полынно серебрились овраги, и васильки вдоль дороги кланялись нам, и зелеными холмами вставали в отдалении леса, и вокруг разливалась рожь, и темный ветер гнал мягкие волны ржаного моря, и грохотали бревна мостка под колесами над прозрачной водой, и лошадка взбиралась в пологую горку, и проступали очертания таинственного оранжево-синего камня, на котором, казалось мне, была написана и моя судьба… Впрочем, зачем я все это рассказываю вам? Ведь вам, я так понимаю, наплевать на такого рода лирику. Впрочем, извините…
   Он грустно посмотрел на меня.
   Мне захотелось с ним выпить, и я предложил ему зайти в ближайший ресторан, но он отказался.
   – Я угощаю, – сказал я.
   Он усмехнулся и покачал головой.
   Отклонил он и приглашение зайти ко мне.
   – Потом как-нибудь, в другой раз, – ответил он. – Лучше, если не возражаете, еще немного прогуляемся.
   И мы еще долго гуляли по грязному городу.

2

   Он был в бежевой штормовке и в кепочке защитного цвета.
   Он стоял близко к краю тротуара, и пронесшийся автомобиль едва не зацепил его крылом; он пошатнулся и пробормотал что-то о нуворишах.
   Автобусы из-за разрытой дороги не ходили, и мы отправились пешком.
   За плотиной поднялись к ржаному полю и по тропинке среди зеленой ржи вышли в деревню.
   В магазине продавались спички, мыло, маргарин и войлочные ботинки.
   Церковь и памятник Ленину заросли лопухами. Мужик на мотоблоке с тележкой вез свежескошенную траву. На зеленой воде пруда в обрамлении высоких деревьев и густой травы картинно застыли белые утки. Кто-то с утра пытался играть на баяне.
   Дальше пошли коттеджи, и он сказал, что все это – гнезда наших славных новых слуг народа.
   Холмистый пейзаж был живописен, и я сказал, что неплохо бы здесь пожить в уединении, в тишине.
   – Ты опоздал, – усмехнулся он. – Этот пейзаж уже куплен. Мы обмануты, ограблены и выброшены на свалку самым циничным образом. Впрочем, тебя это, кажется, не касается.
   – Почему? – удивился я.
   – Ну как же! Ты ведь недавно в Италию ездил! Они и тебе, так сказать, кость швырнули со своего барского стола, и теперь ты обязан честно и благородно отрабатывать эту подачку.
   – И поэтому я бреду с тобой по этой дороге.
   – Я не знаю, зачем ты бредешь со мной по этой дороге! – воскликнул он, и голос его задрожал, и мне показалось, что он вот-вот заплачет.
   Вышли к полю, которое резким наклоном было похоже на палубу терпящего бедствие судна.
   Мы не сразу нашли свои участки.
   Земля была сухая, в глыбах, картошка выглядела плохо, а немощная ботва была густо усеяна расписными шкатулками колорадских жуков, и мы стали давить их пальцами, а потом били тяпками по сухим глыбам пересохшей земли; потом долго сидели под забором обширного деревенского двора среди сухой травы, в которой краснела мелкая земляника, а за забором стоял старый, сухой сад, и там были козы, и одна из них просунула в щель к нам свою морду, и он подал ей кусок хлеба и сказал, что глаза у нее очень красивые, и вдруг подул резкий ветер, это почему-то встревожило его, и он сказал, что сейчас мимо нас кто-то прошел, и что то, что я ничего не увидел, еще ничего не значит, потому что это может увидеть лишь тот, кто терпит бедствие, а сытому и самодовольному этого никогда не увидеть и не понять – такова уж, извини, логика, и голос его снова задрожал, и мне снова показалось, что он вот-вот заплачет, и я стал его пытаться чем-то развлечь, утешить, но он быстро взял себя в руки и резко ответил, что не нуждается в утешении и что мои попытки кажутся ему нелепыми и смешными; он собрал в траве землянику и протянул ее мне.
   А глубокой ночью он позвонил и просил не сердиться на него; голос его часто обрывался и переходил на шепот и бормотанье, а за окном уже светало, и пух чего-то отцветающего летел мимо окна и был похож на снег.

3

   Появился он неожиданно рано утром, в штормовке, в кепочке, с грибным коробом.
   Войти он решительно отказался, и мы разговаривали на лестничной площадке.
   – Прошу прощения, что без предупреждения и приглашения мой визит в столь ранний час, да ведь мы пока еще не в США, то есть не стал еще ее окончательным и бесповоротным жалким придатком, – сказал он, – протягивая мне и сам закуривая папиросу с самодельным угольно-ватным фильтром.
   – Что случилось? – спросил я.
   – Да так, ничего особенного, ты уж прости, что потревожил. Ты вот вчера у меня был… и уснуть я долго не мог, да, собственно, и не спал почти… думал все… Впрочем, ерунда все это, наверное, во всяком случае для тебя. Пойду я, пожалуй. В лес вот собрался за грибами, тебя не приглашаю, потому что… один люблю, хочешь – пойдем, только порознь будем там…
   – Спасибо, я не пойду, дела, – ответил я.
   – Дела, – усмехнулся он. – Понятно. Тебе ведь сейчас торопиться нужно, свой, так сказать, шанс использовать, звездный час, фортуна… Что ж, торопись, действуй, а то ведь и опоздать можешь – другие, новые, молодые, опередят… А я вот в лес хожу. Ноги болят, а хожу. Очень быстро ноги стали уставать, а раньше устали не знал, в футбол играл весьма азартно, заядлым болельщиком был, все про любимую команду знал, в великом нетерпении игры ее ждал, будто свидания с девушкой любимой, а сейчас ничего не знаю, да и знать, если честно сказать, не желаю. Чужое все стало, даже сборная страны кажется сборной чужой страны. Вот лес и остался только, лес, грибы, тишина, уединение. Вот иду, значит, и, заметь, без завтрака, без кофе, потому как нищему не положено завтракать… Даже добровольно уйти из этой постыдной жизни невозможно по причине дороговизны ритуала, не имею права семью ввергать в немыслимые затраты… Может, решусь-таки забрести куда-нибудь в такую чащу и болота, откуда уже не выбраться и где никто не найдет… А страна совсем обезумела и похожа на мать, не признающую своих детей… Лес только пока и спасает… Забываешься все же в его тишине… да тебе этого никогда не понять.
   – Почему же?
   – Извини, но ты ведь пришелец, ты ведь не отсюда, ты из каких-то там металлургических степей, из шлаковых отвалов, тебе только и остается, что иронизировать, что ж, иронизируй, раз нет ничего святого, как вчера например, когда ты кота моего оскорбил, назвав его облезлым, плешивым, и с колен столкнул грубо это милое, ласковое животное, а кот смертельно обиделся, и отказался от еды, и куда-то ушел, и я его всю ночь искал, и больше я тебя знать не желаю!
   И он с грохотом сбежал вниз, исчез.
   А ночью позвонил и сказал, что кот так и не нашелся, и подтвердил, что отныне знать меня не желает.

4

   В результате каких-то междоусобиц и недоразумений его дачный участок был неестественно узок и с довольно крутым наклоном, а верхняя его часть совсем уж нелепо резалась общесадовой дорогой.
   Маленький деревянный домик был поставлен еще отцом и давно нуждался в ремонте, но для этого не было ни сил, ни денег.
   Покосившаяся изгородь, заросли вишняка, крыжовника, смородины.
   Парник, компостная яма, железная бочка.
   Сарайчик, уборная.
   В домике стол, диван и картина.
   Рядом, слева, на пятачке садового общества, вечерами часто собирается окрестная молодежь: шум, гам, выпивки, разборки, то стакан им подай, то закусить что-нибудь.
   Нет здесь ни тишины, ни уединения.
   – Продай и купи что-нибудь другое, – сказал я.
   Он усмехнулся, печально покачал головой и сказал, что это невозможно по многим причинам, главная из которых – память об отце, да и мать ведь еще жива, и хотя она здесь уже не бывает по причине болезни и слабости, ей будет горько, если она узнает, что их старая дача продана…
   Вдруг он метнулся в сторону, влез на шаткую бочку и стал с нее карабкаться на старую яблоню, и стал тянуться к ветке, на которой еще оставались крупные, яркие яблоки, и было видно, что силы его покидают и что он вот-вот сорвется с дерева прямо на ржавый штырь, торчавший из земли под деревом, и я засуетился, пытаясь как-то помочь ему, но он крикнул, чтобы я ему не мешал, и стал карабкаться еще выше и опасно маневрировать на дереве над острым штырем, и в какой-то момент мне показалось, что он специально это делает, а зачем – не знаю…
   За яблоками он тянулся, чтобы угостить меня, потом он накопал мне саженцев, связал их и потащил вверх к троллейбусной остановке, не позволяя помочь ему.
   В тот же день я переправил саженцы на свой участок, где прикопал их в зиму до весны, а потом в ожидании электрички долго лежал под наветренной стороной шалаша на сене, смотрел, как ветер срывает с лесополосы вдоль железной дороги осенние листья и как они, кувыркаясь, летят в сторону города, в сторону Успенского собора на возвышенности, в дымке осеннего вечера, лежал, смотрел, слушал шум леса и шорохи мышей в соломе и ни о чем не думал.