Страница:
Наталья Гайдамака
Меченая молнией
I
Вита открыла глаза. В полутьме постепенно вырисовывалась стена, сложенная из грубо тесанных камней. По ним сползали тусклые капли воды. Тянуло сыростью и гнилью.
Ничего не понимая, Вита уставилась в эту стену. Всего лишь миг тому назад она стояла в шумной вокзальной толпе, и радость переполняла все ее. существо так, что, казалось, вот-вот польется через край и всех, кто рядом, окатит радужными брызгами. В стеклянной стене киоска отражалась тоненькая и ладная девчонка в новом синем платьице и со спортивной, в тон платью, сумкой через плечо. Она решительно тряхнула короткими светлыми волосами и лукаво подмигнула ей. В такой чудесный летний день разве могли появиться хоть какие-то сомнения, что экзамены она сдаст – лучше быть не может, станет студенткой, поселится в общежитии, найдет новых друзей!..
Ничего не скажешь, здорово встретили! Это что же, кто-то охотится среди бела дня на симпатичных приезжих девчат? Или придумали нестандартный тест на стойкость и выносливость для абитуриентов из провинции? Ну и чертовщина! Догадки, опережая друг друга, словно соревновались между собой в нелепости. Ничего, сейчас она что-нибудь да выяснит!
Вита попробовала шевельнуться. Левая рука сильно затекла. Мускулы стали совсем чужими, и прошла, наверное, целая вечность, пока она перевернулась на правый бок.
Тяжелая капля сорвалась со стены прямо на щеку, и Вита вздрогнула. До ее слуха долетели далекие неясные звуки: звон металла, глухие удары, отрывистые выкрики.
Она лежала в узком коридорчике, кончавшемся тупиком. Под низким сводом мигало пламя – в расщелине между камнями торчал факел. Странные звуки становились все громче. Вита подвинулась вперед, и колено ее коснулось холодной влажной плиты. Лишь теперь она заметила, что лежит на плотном зеленом покрывале.
Глаза наконец-то привыкли к дрожащему свету, и Вита, просто рот разинула от удивления: в подземелье шел бой, звенела сталь! Внезапно чувство нереальности происходящего вытеснило последние капли оптимизма и бодрости. Что за чушь?.. Вспомнила подземный переход, широкую дверь с надписью «Выход в город», цифровое табло на фасаде вокзала – и вдруг подземелье, где бьются на мечах!
Вита нашарила на полу свою сумку – единственную знакомую и понятную ей здесь вещь, вцепилась в нее обеими руками и стала наблюдать за боем.
Вскоре она поняла – нападающих было трое, все в желтых рубахах, с блестящими шлемами на головах. А защищал узкий проход только один. У него не было шлема. В одной руке он держал короткий меч, в другой – овальный щит. Неожиданно Вита поймала себя на том, что болеет за него: один против троих! К тому же ей страшно не понравились лица нападающих. На шлемах были маленькие щитки, защищавшие нос и глаза, и это придавало воинам зловещий вид. «Где только таких отыскали…» – невольно подумалось о них, как об актерах, которые снимаются в фильме. Но в это время воин, стоявший спиною к ней, оглянулся, и она увидела лицо, покрытое густою черной бородой, широко поставленные большие глаза, взгляды их встретились, и мгновенно, с жестокой ясностью Вита поняла: бой – настоящий, и чернобородый защищает ее! Он знает, что там, в углу, за его спиной сжалась в комок растерянная девчонка…
Пораженная таким открытием, она вскочила на ноги. Бой кипел уже под факелом. Вот чернобородый сделал резкий выпад – и один из нападающих упал. Воины в шлемах отступили, а затем, разозленные неудачей, с удвоенной силой ринулись вперед. Чернобородый быстро отскочил в сторону, тот, кто был к нему ближе всех, по инерции шагнул вперед – и оказался так близко от Виты, что она отпрянула, но меч чернобородого упал на него сзади, и еще один враг покатился ей под ноги. Она вскрикнула, ее защитник снова оглянулся, и чужой клинок взвился над его головой, однако он почуял опасность, пригнулся и успел отбить удар. Вите хотелось надавать себе пощечин. Дура! Трусиха! Надо же было ей завизжать! Не помня себя от стыда и злости, она схватила щит убитого и что было сил швырнула его в последнего из врагов. Тот пошатнулся. Блеснул меч. Девушка крепко зажмурилась и припала лицом к стене. Стало тихо, только факел потрескивал.
Прикосновение холодного камня помогло Вите прийти в себя. Она медленно повернула голову. Трое воинов в золотистых шлемах неподвижно лежали на полу. Мрачное подземелье, кровь на камнях, изрубленные тела… Что все это значит? Как очутилась она здесь? И где же тот, кто ее спас?
Он сидел под стеною, откинув назад голову. Меча так и не выпустил. Вита видела, как тяжело вздымаются от частого дыхания его плечи под мокрой от пота одеждой. Сколько же длился этот бой? Ведь она видела только конец его… Страх и восхищенье боролись в ней. Наконец девушка решилась – опустилась на колени и осторожно коснулась свободной от оружия руки чернобородого – так, как коснулась бы спящего льва.
Он открыл глаза, и она уловила в них отблеск обнаженных мечей.
Чернобородый встал. Пока шел бой, он казался Вите чуть ли не великаном, наверное, потому, что она вначале смотрела на него снизу вверх, на самом же деле был ненамного выше ее. Выпрямившись, он вложил меч в ножны, взглянул на убитых, потом на Виту, поднял с пола зеленое покрывало, встряхнул его и накинул девушке на плечи. Это был просторный теплый плащ, который укрыл ее до колен. Вита только теперь почувствовала, что успела порядком замерзнуть.
Себе же незнакомец взял плащ и шлем одного из убитых, и она догадалась, что свой плащ чернобородый отдал ей. Затем он снял со стены факел, поднял его над головой и красноречивым жестом пригласил Виту следовать за ним.
Ничего не понимая, Вита уставилась в эту стену. Всего лишь миг тому назад она стояла в шумной вокзальной толпе, и радость переполняла все ее. существо так, что, казалось, вот-вот польется через край и всех, кто рядом, окатит радужными брызгами. В стеклянной стене киоска отражалась тоненькая и ладная девчонка в новом синем платьице и со спортивной, в тон платью, сумкой через плечо. Она решительно тряхнула короткими светлыми волосами и лукаво подмигнула ей. В такой чудесный летний день разве могли появиться хоть какие-то сомнения, что экзамены она сдаст – лучше быть не может, станет студенткой, поселится в общежитии, найдет новых друзей!..
Ничего не скажешь, здорово встретили! Это что же, кто-то охотится среди бела дня на симпатичных приезжих девчат? Или придумали нестандартный тест на стойкость и выносливость для абитуриентов из провинции? Ну и чертовщина! Догадки, опережая друг друга, словно соревновались между собой в нелепости. Ничего, сейчас она что-нибудь да выяснит!
Вита попробовала шевельнуться. Левая рука сильно затекла. Мускулы стали совсем чужими, и прошла, наверное, целая вечность, пока она перевернулась на правый бок.
Тяжелая капля сорвалась со стены прямо на щеку, и Вита вздрогнула. До ее слуха долетели далекие неясные звуки: звон металла, глухие удары, отрывистые выкрики.
Она лежала в узком коридорчике, кончавшемся тупиком. Под низким сводом мигало пламя – в расщелине между камнями торчал факел. Странные звуки становились все громче. Вита подвинулась вперед, и колено ее коснулось холодной влажной плиты. Лишь теперь она заметила, что лежит на плотном зеленом покрывале.
Глаза наконец-то привыкли к дрожащему свету, и Вита, просто рот разинула от удивления: в подземелье шел бой, звенела сталь! Внезапно чувство нереальности происходящего вытеснило последние капли оптимизма и бодрости. Что за чушь?.. Вспомнила подземный переход, широкую дверь с надписью «Выход в город», цифровое табло на фасаде вокзала – и вдруг подземелье, где бьются на мечах!
Вита нашарила на полу свою сумку – единственную знакомую и понятную ей здесь вещь, вцепилась в нее обеими руками и стала наблюдать за боем.
Вскоре она поняла – нападающих было трое, все в желтых рубахах, с блестящими шлемами на головах. А защищал узкий проход только один. У него не было шлема. В одной руке он держал короткий меч, в другой – овальный щит. Неожиданно Вита поймала себя на том, что болеет за него: один против троих! К тому же ей страшно не понравились лица нападающих. На шлемах были маленькие щитки, защищавшие нос и глаза, и это придавало воинам зловещий вид. «Где только таких отыскали…» – невольно подумалось о них, как об актерах, которые снимаются в фильме. Но в это время воин, стоявший спиною к ней, оглянулся, и она увидела лицо, покрытое густою черной бородой, широко поставленные большие глаза, взгляды их встретились, и мгновенно, с жестокой ясностью Вита поняла: бой – настоящий, и чернобородый защищает ее! Он знает, что там, в углу, за его спиной сжалась в комок растерянная девчонка…
Пораженная таким открытием, она вскочила на ноги. Бой кипел уже под факелом. Вот чернобородый сделал резкий выпад – и один из нападающих упал. Воины в шлемах отступили, а затем, разозленные неудачей, с удвоенной силой ринулись вперед. Чернобородый быстро отскочил в сторону, тот, кто был к нему ближе всех, по инерции шагнул вперед – и оказался так близко от Виты, что она отпрянула, но меч чернобородого упал на него сзади, и еще один враг покатился ей под ноги. Она вскрикнула, ее защитник снова оглянулся, и чужой клинок взвился над его головой, однако он почуял опасность, пригнулся и успел отбить удар. Вите хотелось надавать себе пощечин. Дура! Трусиха! Надо же было ей завизжать! Не помня себя от стыда и злости, она схватила щит убитого и что было сил швырнула его в последнего из врагов. Тот пошатнулся. Блеснул меч. Девушка крепко зажмурилась и припала лицом к стене. Стало тихо, только факел потрескивал.
Прикосновение холодного камня помогло Вите прийти в себя. Она медленно повернула голову. Трое воинов в золотистых шлемах неподвижно лежали на полу. Мрачное подземелье, кровь на камнях, изрубленные тела… Что все это значит? Как очутилась она здесь? И где же тот, кто ее спас?
Он сидел под стеною, откинув назад голову. Меча так и не выпустил. Вита видела, как тяжело вздымаются от частого дыхания его плечи под мокрой от пота одеждой. Сколько же длился этот бой? Ведь она видела только конец его… Страх и восхищенье боролись в ней. Наконец девушка решилась – опустилась на колени и осторожно коснулась свободной от оружия руки чернобородого – так, как коснулась бы спящего льва.
Он открыл глаза, и она уловила в них отблеск обнаженных мечей.
Чернобородый встал. Пока шел бой, он казался Вите чуть ли не великаном, наверное, потому, что она вначале смотрела на него снизу вверх, на самом же деле был ненамного выше ее. Выпрямившись, он вложил меч в ножны, взглянул на убитых, потом на Виту, поднял с пола зеленое покрывало, встряхнул его и накинул девушке на плечи. Это был просторный теплый плащ, который укрыл ее до колен. Вита только теперь почувствовала, что успела порядком замерзнуть.
Себе же незнакомец взял плащ и шлем одного из убитых, и она догадалась, что свой плащ чернобородый отдал ей. Затем он снял со стены факел, поднял его над головой и красноречивым жестом пригласил Виту следовать за ним.
II
Своих родителей Эрлис не знала. То ли они подбросили ее в приют, потому что не могли прокормить, то ли умерли во время одной из эпидемий, нередко опустошавших страну, то ли еще что-то с ними случилось – об этом не суждено было узнать ни Эрлис, ни большинству детей из Мышатника – так называли приют в Гресторе горожане.
О тех добрых старых временах, когда жива была еще основательница приюта, благочестивая Бриета, одна из знатных дам Грестора, среди «мышат» ходили легенды. Видно, тогда и вправду дом, где размещался приют, был прочнее, а завтраки, обеды и ужины – щедрее и обильнее, и оттого сама Бриета казалась своим питомцам чуть ли не доброй феей. А может, было это лишь воплощением заветной мечты многих поколений «мышат» – за одинаковую серую одежду или за вечно голодные глаза прозвали их так? – мечты о тепле, сытости и ласке.
Однажды в приюте случилось чудо: нашлись родители маленького Юго! Что с того, что Юго потерялся во время последней ярмарки и пробыл в Мышатнике лишь несколько дней? Чудо оставалось чудом. Прошло совсем немного времени, а это событие, передаваясь из уст в уста, обросло самыми невероятными подробностями и превратилось в одну из сказок со счастливым концом, которые так любили «мышата».
Но были у них и страшные сказки – про то, например, как на другой ярмарке один парень стянул сладкий пирог и был избит до смерти толпой жадных лавочников и торговок.
В среде, где росла маленькая Эрлис, были свои представления о мире: он делился на две неравные части. Первая и большая часть – ненавистный мир сытых и довольных. Вторую, значительно меньшую, составляли жители Мышатника, кроме сестер-наставниц, конечно. Этот мир был неуютным, но, по крайней мере, знакомым, в нем ценились сила, ловкость, находчивость в добывании еды и умение обмануть представителей первого мира. Тут презирали слабых и беспомощных, не умеющих молча терпеть голод и холод, тычки и подзатыльники тех, кто старше и сильнее, презирали жаловавшихся сестрам-наставницам и не умеющих постоять за себя.
Единственными руками, которые гладили маленькую Эрлис в Мышатнике, были руки Лико, девочки постарше, присматривавшей за нею. Эрлис тогда была еще так мала, что даже лица ее не смогла запомнить, – только имя да узенькие теплые ладошки. Потом Лико исчезла куда-то. Эрлис так и не узнала куда: когда она подросла настолько, что смогла расспрашивать, оказалось, что про Лико никто даже не слышал. В этом не было ничего странного. Дети в приюте менялись: одни убегали, другие гибли от болезней или от тех страшных случаев, о которых потом слагали сказки новым поколениям «мышат» в назиданье, а новые шли и шли. Видно, сестры-наставницы просто поручили Лико приглядывать за Эрлис, как позже поручали и самой Эрлис смотреть за кем-нибудь из малышей. Однако для себя она решила, что это была ее сестра. Так хорошо было думать, что где-то – неизвестно где, но все-таки есть сестра.
Родители оставили Эрлис одно надежное наследство – крепкое здоровье. Даже жизнь в Мышатнике не смогла его погубить. К тому же она была такая хорошенькая: огромные ясные глаза и вьющиеся светлые волосы… И сестры-наставницы прозвали ее счастливицей.
Ей и вправду посчастливилось: когда бешеная буря пронеслась над Грестором и повалила старую развалюху, где был приют, из-под руин живыми вытащили только двоих: раненного в голову мальчишку и Эрлис, на которой не было ни единой царапины, лишь толстый слой пыли. Мальчик умер в тот же день. А Эрлис жила, и в городе заговорили об этом, как о чуде.
Так решилась судьба девочки. Суеверные горожане считали, что она приносит счастье, отчего-то не задумываясь над тем, что присутствие Эрлис не спасло Мышатник от гибели. Деваться ей было некуда, и начались скитания из дома в дом, из семьи в семью. Никто в Гресторе не стал бы держать ее за красивые глаза, хоть она и была «счастливицей», вот Эрлис и стала служанкой за еду и одежду, убирала, мыла посуду, нянчила детей. Ее привычный мир был разрушен, и пришлось приспосабливаться к новому – чужому. Однако прошлое всегда голодного, изверившегося во всем «мышонка» мстило за это невольное отступничество. Среди «мышат» не ценились ни старательность, ни аккуратность – такие необходимые ей сейчас качества. Проворная и бойкая в привычном окружении, Эрлис сделалась вдруг такой неуклюжей, что сама испугалась. Глиняная и особенно стеклянная посуда вызывала у нее ужас, она постоянно что-нибудь била, ломала, портила, все время что-то выпадало у нее из рук или попадало под ноги. Девочка окончательно утратила уверенность в себе. Если она до сих пор еще не оказалась на улице, то лишь благодаря своей славе «счастливицы», ведь каждая новая хозяйка была твердо убеждена, что именно в ее дом Эрлис принесет счастье. Иногда появление девочки и впрямь совпадало с каким-нибудь радостным событием в семье. Она стольких хозяев сменила, что ничего невероятного в таком стечении обстоятельств не было. Так продолжалось до того времени, пока Эрлис не попала к тетушке Йеле.
Йела была вдовою Толстого Котьера, богатого лавочника, известного своим необузданным нравом. Эрлис видела его лишь однажды, но успела возненавидеть на всю жизнь. Когда ее вытащили из-под развалин Мышатника, она услышала громко сказанную фразу: «Хорошо, хоть буря наконец разнесла ко всем чертям этот воровской вертеп», повернула голову и запомнила того, кто, это сказал. Вскоре в очередной пьяной драке кто-то раскроил Котьеру голову. Эрлис ничего не знала о его вдове, но в дом этот шла с тяжелым сердцем. Впрочем, выбирать ей не приходилось.
Тетушка Йела начала с того, что долго и терпеливо обучала Эрлис работе по дому. За все время она ни разу не повысила голос на девочку, не ударила ее (Эрлис знавала хозяек, которые никогда не кричали, зато били немилосердно). Так же – без крика и затрещин – тетушка Йела обращалась и со своими собственными детьми, а их у нее было четверо – трое сыновей и крохотная дочка, все в мать – темноглазые, смуглые и непоседливые.
Когда первое удивление прошло, и Эрлис поняла, что это не прихоть новой хозяйки, что так будет всегда, в ее руках стали появляться ловкость и сноровка, и она впервые почувствовала удовлетворение от собственной работы. И – тоже впервые – полюбила Йелиных детей. До сих пор все хозяйские малыши казались ей только несносными плаксами и привередами.
Тетушка Йела часто рассказывала ей о себе. Замуж она вышла совсем молоденькой, чтобы спасти завязшую в долгах семью. Но жертва оказалась напрасной, и когда вскоре землетрясение разрушило город, а родные Йелы остались без крова над головой и без куска хлеба, Котьер спокойно предоставил им возможность помереть с голоду. Йела не оправдывала своего бессердечного мужа, однако твердо была убеждена в одном: он стал таким потому, что с ним самим тоже обращались жестоко. Годы, проведенные в доме Котьера, не заставили саму Йела разувериться в людях. «В детстве родители вложили в меня много добра. Его надолго должно хватить», – говорила она. Теперь тетушка Йела воспитывала своих детей, пытаясь разрешить неразрешимое: вырастить их «людьми, а не лавочниками» (в ее устах это слово звучало самым резким ругательством – видно, жива еще была память о Толстом Котьере) и вместе с тем сделать их судьбу счастливой. Мать хотела видеть их добрыми и честными, а добрым и честным несладко живется.
На почетном месте в доме стояли книги в кожаных переплетах. Соседи пожимали плечами; вот уж нашла куда выбросить кучу денег! Еще и на учителей тратится. Вишь, хочет сделать детей грамотеями, да добро бы хоть только своих, нет же, и эту девчонку приблудную взялась учить!.. Однако Йела не обращала внимания на пересуды и насмешки – знала, что и зачем делает.
Йелины дети, случалось, болели, и тогда в доме появлялся Крейон, известный в Гресторе ученый-врачеватель. Эрлис и раньше много слышала о нем, а впервые увидела, когда ее вытащили из-под обломков приюта. Спокойный худощавый человек с небольшой бородкой и внимательными задумчивыми глазами осмотрел ее и сказал: «Повезло девочке. Теперь долго жить будет».
Что и говорить, в городе Крейона почти все считали чудаком, но к его чудачествам относились снисходительно. Все знали: если больному не поможет Крейон, то не поможет и никто другой. Его приглашали даже в замок. Богатые лавочники прощали ему то, чего не простили бы никому другому – неумение обращаться с деньгами. Они давали ему добрые советы, предлагали свои услуги, но Крейон вежливо отказывался. Он жил вдвоем с матерью в небольшом доме на окраине, одевался скромно, всегда ходил пешком и не собирался менять свой образ жизни.
Тетушка Йела как-то раз сказала Эрлис: «Не подумай, что я влюблена в Крейона. Но во всем Гресторе он – единственный, кого бы я хотела видеть своим мужем».
Йела была еще молода, я ее красоты не стерли ни годы жизни с нелюбимым и жестоким супругом, ни постоянные заботы и хлопоты по дому, однако после смерти Котьера она отказала многим выгодным женихам и в конце концов продала лавку. Богатое наследство дало вдове независимость. Теперь ничто не мешало ей жить так, как она считала нужным.
Йела и Крейон заставили девочку посмотреть на мир другими глазами. Но и в дом тетушки Йелы «счастливица» Эрлис не принесла счастья. Неожиданная беда, охватившая всю страну, не обошла и эту семью.
В Гресторе началась черная лихорадка, страшная, безжалостная болезнь, позже поразившая и другие города.
Вначале заболела дочка Йелы, малышка Вейя. И когда она горела в жару, когда захлебывалась от приступов хриплого кашля, а на тельце проступали синевато-черные пятна, которые неумолимо увеличивались. Эрлис впервые в жизни поняла, как горько и тяжело на сердце от невозможности помочь тому, кого любишь, уменьшить его боль. Да что она – даже Крейон опустил руки. С подобной болезнью он раньше не сталкивался, хотя и слышал о ней. «Я должен узнать» как бороться с этой напастью, – говорил он Йеле. – Я найду лекарство. Но время-мне нужно время». А времени как раз и не было. Вейя умирала. Да и чуть не в каждом доме уже появились больные. Черная лихорадка распространялась быстро.
По приказу Крейона мертвых не хоронили, а сжигали. Когда выносили Вейю, тетушка Йела не голосила, не плакала, только стонала так, что Эрлис стало жутко.
Недобрые предчувствия оправдались: через несколько дней заболели один за другим все три сына Йелы, а потом и она сама. Эрлис продержалась дольше всех. Она почти совсем не спала и утратила счет времени, разрываясь между четырьмя больными, у которых не было сил даже голову поднять. Крейон не приходил. Искал лекарство или слег сам? Последнее было намного вероятнее, но девочка не хотела в это верить. Она сопротивлялась недугу как только могла, пока не поняла. Что ее помощь уже не требуется ни тетушке Йеле, ни Йелиным сыновьям.
В короткие минуты просветления Эрлис видела возле себя Крейона, но она так много думала о нем и так ждала его, что не могла понять, сон это или явь.
И когда девочка впервые надолго пришла в себя, когда убедилась, что Крейон и вправду возле нее, то спросила, еле шевеля сухими потресканными губами:
– Ты… лекарство нашел?
– Нашел, – ответил он.
Чудодейственное средство оказалось на удивление простым. Отвар ирубеи, растения, считавшегося сорняком, намного облегчал ход болезни. Ирубея росла повсюду, достаточно было руку протянуть, чтобы нарвать целую охапку. Как только узнали о ее целебных свойствах, смерть начала отступать. Но ни семье тетушки Йелы, ни матери самого Крейона это зелье было уже ни к чему.
Молодость брала свое, и силы быстро возвращались к Эрлис. Как только она немного окрепла, то с радостью взяла на себя часть домашней работы. Чем только могла, девушка старалась отблагодарить Крейона за его заботу. Все в доме блестело чистотой. Крейон был равнодушен к изысканным блюдам, зато все, что он ел, было самым свежим, самым лучшим из того, что можно купить на рынке. Уроки тетушки Йелы не прошли даром.
Текли дни. Эрлис была уже совершенно здорова и каждый день ожидала, когда же ее выгонят из этого рая. Конечно, она теперь все умеет делать и нигде не пропадет, а все же…
И вот однажды утром Крейон пригласил ее зайти в комнату, в которой она еще ни разу не была. Ей не разрешалось даже убирать там. Эта комната с покрытыми голубой краской стенами вызывала у девушки почтительный страх: именно тая Крейон готовил лекарства и проводил опыты. Эрлис застыла на пороге, удивленно разглядывая длинные полки со странной посудой, непонятные приспособления, высокие и низкие столы, тоже выкрашенные в голубой цвет…
– Я долго к тебе присматривался, девочка, – сказал Крейон. – Теперь я знаю: у тебя ловкие руки и быстрый ум. Одному мне трудно: нужен еще кто-то, кто помогал бы и в доме, и тут, – он обвел взглядом голубые стены.
– Если хочешь, оставайся. Я постараюсь научить тебя тому, что знаю сам. Эти знания всегда тебе пригодятся, и, может, со временем ты тоже сможешь лечить других. Но предупреждаю; будет нелегко.
Голос Крейона звучал серьезно, даже чуть торжественно… Такого Эрлис не ожидала. Жить в этом доме, помогать Крейону, учиться у него!..
– Я согласна! – выпалила она не раздумывая.
– Не торопись с ответом, Эрлис.
– Остаюсь у тебя! Вот и все.
Вначале Эрлис заходила в голубую комнату, как, в волшебный дворец. Все казалось ей загадочным и непонятным. Когда Крейон сливал в высоком узком сосуде две прозрачные жидкости и они вдруг становились молочно-белого или же ярко-красного цвета, она чувствовала, как внутри у нее все замирает.
Но с каждым днем неизвестного становились все меньше и меньше. Эрлис могла уже сама приготовить и развесить на порции некоторые простые лекарства. Вот когда пригодилось ей умение писать и считать! Не все давалось одинаково легко, но теперь она стала настойчивой и упорной. И как же благодарна была она за все покойной тетушке Йеле…
Эрлис знала уже названия и свойства многих растений в Гресторе и вокруг него. Только теперь поняла она, почему Крейону удалось довольно быстро найти лекарство от черной лихорадки: он искал не наугад, он знал, что именно ему нужно! На мысль использовать ирубею его натолкнуло то, что в селах ее листьями кормили при некоторых болезнях скот. Сперва он начал пить отвар сам, а когда убедился, что лекарство помогает, стал давать его другим.
Везде, где раньше Эрлис видела чудо, был только бесконечный труд Крейона, труд его мысли и его рук.
Он недаром предупреждал ее о трудностях. Девушка училась перевязывать раны, ходить за тяжелобольными. Она видела мужество и выдержку Крейона даже в самых сложных ситуациях, прониклась к нему еще большим уважением и старалась во всем ему подражать.
Теперь Эрлис и впрямь готова была поверить, что она счастливица!
Но и на этот раз счастье ее длилось недолго. К власти пришел новый правитель, Сутар, и настали иные времена.
О тех добрых старых временах, когда жива была еще основательница приюта, благочестивая Бриета, одна из знатных дам Грестора, среди «мышат» ходили легенды. Видно, тогда и вправду дом, где размещался приют, был прочнее, а завтраки, обеды и ужины – щедрее и обильнее, и оттого сама Бриета казалась своим питомцам чуть ли не доброй феей. А может, было это лишь воплощением заветной мечты многих поколений «мышат» – за одинаковую серую одежду или за вечно голодные глаза прозвали их так? – мечты о тепле, сытости и ласке.
Однажды в приюте случилось чудо: нашлись родители маленького Юго! Что с того, что Юго потерялся во время последней ярмарки и пробыл в Мышатнике лишь несколько дней? Чудо оставалось чудом. Прошло совсем немного времени, а это событие, передаваясь из уст в уста, обросло самыми невероятными подробностями и превратилось в одну из сказок со счастливым концом, которые так любили «мышата».
Но были у них и страшные сказки – про то, например, как на другой ярмарке один парень стянул сладкий пирог и был избит до смерти толпой жадных лавочников и торговок.
В среде, где росла маленькая Эрлис, были свои представления о мире: он делился на две неравные части. Первая и большая часть – ненавистный мир сытых и довольных. Вторую, значительно меньшую, составляли жители Мышатника, кроме сестер-наставниц, конечно. Этот мир был неуютным, но, по крайней мере, знакомым, в нем ценились сила, ловкость, находчивость в добывании еды и умение обмануть представителей первого мира. Тут презирали слабых и беспомощных, не умеющих молча терпеть голод и холод, тычки и подзатыльники тех, кто старше и сильнее, презирали жаловавшихся сестрам-наставницам и не умеющих постоять за себя.
Единственными руками, которые гладили маленькую Эрлис в Мышатнике, были руки Лико, девочки постарше, присматривавшей за нею. Эрлис тогда была еще так мала, что даже лица ее не смогла запомнить, – только имя да узенькие теплые ладошки. Потом Лико исчезла куда-то. Эрлис так и не узнала куда: когда она подросла настолько, что смогла расспрашивать, оказалось, что про Лико никто даже не слышал. В этом не было ничего странного. Дети в приюте менялись: одни убегали, другие гибли от болезней или от тех страшных случаев, о которых потом слагали сказки новым поколениям «мышат» в назиданье, а новые шли и шли. Видно, сестры-наставницы просто поручили Лико приглядывать за Эрлис, как позже поручали и самой Эрлис смотреть за кем-нибудь из малышей. Однако для себя она решила, что это была ее сестра. Так хорошо было думать, что где-то – неизвестно где, но все-таки есть сестра.
Родители оставили Эрлис одно надежное наследство – крепкое здоровье. Даже жизнь в Мышатнике не смогла его погубить. К тому же она была такая хорошенькая: огромные ясные глаза и вьющиеся светлые волосы… И сестры-наставницы прозвали ее счастливицей.
Ей и вправду посчастливилось: когда бешеная буря пронеслась над Грестором и повалила старую развалюху, где был приют, из-под руин живыми вытащили только двоих: раненного в голову мальчишку и Эрлис, на которой не было ни единой царапины, лишь толстый слой пыли. Мальчик умер в тот же день. А Эрлис жила, и в городе заговорили об этом, как о чуде.
Так решилась судьба девочки. Суеверные горожане считали, что она приносит счастье, отчего-то не задумываясь над тем, что присутствие Эрлис не спасло Мышатник от гибели. Деваться ей было некуда, и начались скитания из дома в дом, из семьи в семью. Никто в Гресторе не стал бы держать ее за красивые глаза, хоть она и была «счастливицей», вот Эрлис и стала служанкой за еду и одежду, убирала, мыла посуду, нянчила детей. Ее привычный мир был разрушен, и пришлось приспосабливаться к новому – чужому. Однако прошлое всегда голодного, изверившегося во всем «мышонка» мстило за это невольное отступничество. Среди «мышат» не ценились ни старательность, ни аккуратность – такие необходимые ей сейчас качества. Проворная и бойкая в привычном окружении, Эрлис сделалась вдруг такой неуклюжей, что сама испугалась. Глиняная и особенно стеклянная посуда вызывала у нее ужас, она постоянно что-нибудь била, ломала, портила, все время что-то выпадало у нее из рук или попадало под ноги. Девочка окончательно утратила уверенность в себе. Если она до сих пор еще не оказалась на улице, то лишь благодаря своей славе «счастливицы», ведь каждая новая хозяйка была твердо убеждена, что именно в ее дом Эрлис принесет счастье. Иногда появление девочки и впрямь совпадало с каким-нибудь радостным событием в семье. Она стольких хозяев сменила, что ничего невероятного в таком стечении обстоятельств не было. Так продолжалось до того времени, пока Эрлис не попала к тетушке Йеле.
Йела была вдовою Толстого Котьера, богатого лавочника, известного своим необузданным нравом. Эрлис видела его лишь однажды, но успела возненавидеть на всю жизнь. Когда ее вытащили из-под развалин Мышатника, она услышала громко сказанную фразу: «Хорошо, хоть буря наконец разнесла ко всем чертям этот воровской вертеп», повернула голову и запомнила того, кто, это сказал. Вскоре в очередной пьяной драке кто-то раскроил Котьеру голову. Эрлис ничего не знала о его вдове, но в дом этот шла с тяжелым сердцем. Впрочем, выбирать ей не приходилось.
Тетушка Йела начала с того, что долго и терпеливо обучала Эрлис работе по дому. За все время она ни разу не повысила голос на девочку, не ударила ее (Эрлис знавала хозяек, которые никогда не кричали, зато били немилосердно). Так же – без крика и затрещин – тетушка Йела обращалась и со своими собственными детьми, а их у нее было четверо – трое сыновей и крохотная дочка, все в мать – темноглазые, смуглые и непоседливые.
Когда первое удивление прошло, и Эрлис поняла, что это не прихоть новой хозяйки, что так будет всегда, в ее руках стали появляться ловкость и сноровка, и она впервые почувствовала удовлетворение от собственной работы. И – тоже впервые – полюбила Йелиных детей. До сих пор все хозяйские малыши казались ей только несносными плаксами и привередами.
Тетушка Йела часто рассказывала ей о себе. Замуж она вышла совсем молоденькой, чтобы спасти завязшую в долгах семью. Но жертва оказалась напрасной, и когда вскоре землетрясение разрушило город, а родные Йелы остались без крова над головой и без куска хлеба, Котьер спокойно предоставил им возможность помереть с голоду. Йела не оправдывала своего бессердечного мужа, однако твердо была убеждена в одном: он стал таким потому, что с ним самим тоже обращались жестоко. Годы, проведенные в доме Котьера, не заставили саму Йела разувериться в людях. «В детстве родители вложили в меня много добра. Его надолго должно хватить», – говорила она. Теперь тетушка Йела воспитывала своих детей, пытаясь разрешить неразрешимое: вырастить их «людьми, а не лавочниками» (в ее устах это слово звучало самым резким ругательством – видно, жива еще была память о Толстом Котьере) и вместе с тем сделать их судьбу счастливой. Мать хотела видеть их добрыми и честными, а добрым и честным несладко живется.
На почетном месте в доме стояли книги в кожаных переплетах. Соседи пожимали плечами; вот уж нашла куда выбросить кучу денег! Еще и на учителей тратится. Вишь, хочет сделать детей грамотеями, да добро бы хоть только своих, нет же, и эту девчонку приблудную взялась учить!.. Однако Йела не обращала внимания на пересуды и насмешки – знала, что и зачем делает.
Йелины дети, случалось, болели, и тогда в доме появлялся Крейон, известный в Гресторе ученый-врачеватель. Эрлис и раньше много слышала о нем, а впервые увидела, когда ее вытащили из-под обломков приюта. Спокойный худощавый человек с небольшой бородкой и внимательными задумчивыми глазами осмотрел ее и сказал: «Повезло девочке. Теперь долго жить будет».
Что и говорить, в городе Крейона почти все считали чудаком, но к его чудачествам относились снисходительно. Все знали: если больному не поможет Крейон, то не поможет и никто другой. Его приглашали даже в замок. Богатые лавочники прощали ему то, чего не простили бы никому другому – неумение обращаться с деньгами. Они давали ему добрые советы, предлагали свои услуги, но Крейон вежливо отказывался. Он жил вдвоем с матерью в небольшом доме на окраине, одевался скромно, всегда ходил пешком и не собирался менять свой образ жизни.
Тетушка Йела как-то раз сказала Эрлис: «Не подумай, что я влюблена в Крейона. Но во всем Гресторе он – единственный, кого бы я хотела видеть своим мужем».
Йела была еще молода, я ее красоты не стерли ни годы жизни с нелюбимым и жестоким супругом, ни постоянные заботы и хлопоты по дому, однако после смерти Котьера она отказала многим выгодным женихам и в конце концов продала лавку. Богатое наследство дало вдове независимость. Теперь ничто не мешало ей жить так, как она считала нужным.
Йела и Крейон заставили девочку посмотреть на мир другими глазами. Но и в дом тетушки Йелы «счастливица» Эрлис не принесла счастья. Неожиданная беда, охватившая всю страну, не обошла и эту семью.
В Гресторе началась черная лихорадка, страшная, безжалостная болезнь, позже поразившая и другие города.
Вначале заболела дочка Йелы, малышка Вейя. И когда она горела в жару, когда захлебывалась от приступов хриплого кашля, а на тельце проступали синевато-черные пятна, которые неумолимо увеличивались. Эрлис впервые в жизни поняла, как горько и тяжело на сердце от невозможности помочь тому, кого любишь, уменьшить его боль. Да что она – даже Крейон опустил руки. С подобной болезнью он раньше не сталкивался, хотя и слышал о ней. «Я должен узнать» как бороться с этой напастью, – говорил он Йеле. – Я найду лекарство. Но время-мне нужно время». А времени как раз и не было. Вейя умирала. Да и чуть не в каждом доме уже появились больные. Черная лихорадка распространялась быстро.
По приказу Крейона мертвых не хоронили, а сжигали. Когда выносили Вейю, тетушка Йела не голосила, не плакала, только стонала так, что Эрлис стало жутко.
Недобрые предчувствия оправдались: через несколько дней заболели один за другим все три сына Йелы, а потом и она сама. Эрлис продержалась дольше всех. Она почти совсем не спала и утратила счет времени, разрываясь между четырьмя больными, у которых не было сил даже голову поднять. Крейон не приходил. Искал лекарство или слег сам? Последнее было намного вероятнее, но девочка не хотела в это верить. Она сопротивлялась недугу как только могла, пока не поняла. Что ее помощь уже не требуется ни тетушке Йеле, ни Йелиным сыновьям.
В короткие минуты просветления Эрлис видела возле себя Крейона, но она так много думала о нем и так ждала его, что не могла понять, сон это или явь.
И когда девочка впервые надолго пришла в себя, когда убедилась, что Крейон и вправду возле нее, то спросила, еле шевеля сухими потресканными губами:
– Ты… лекарство нашел?
– Нашел, – ответил он.
Чудодейственное средство оказалось на удивление простым. Отвар ирубеи, растения, считавшегося сорняком, намного облегчал ход болезни. Ирубея росла повсюду, достаточно было руку протянуть, чтобы нарвать целую охапку. Как только узнали о ее целебных свойствах, смерть начала отступать. Но ни семье тетушки Йелы, ни матери самого Крейона это зелье было уже ни к чему.
Молодость брала свое, и силы быстро возвращались к Эрлис. Как только она немного окрепла, то с радостью взяла на себя часть домашней работы. Чем только могла, девушка старалась отблагодарить Крейона за его заботу. Все в доме блестело чистотой. Крейон был равнодушен к изысканным блюдам, зато все, что он ел, было самым свежим, самым лучшим из того, что можно купить на рынке. Уроки тетушки Йелы не прошли даром.
Текли дни. Эрлис была уже совершенно здорова и каждый день ожидала, когда же ее выгонят из этого рая. Конечно, она теперь все умеет делать и нигде не пропадет, а все же…
И вот однажды утром Крейон пригласил ее зайти в комнату, в которой она еще ни разу не была. Ей не разрешалось даже убирать там. Эта комната с покрытыми голубой краской стенами вызывала у девушки почтительный страх: именно тая Крейон готовил лекарства и проводил опыты. Эрлис застыла на пороге, удивленно разглядывая длинные полки со странной посудой, непонятные приспособления, высокие и низкие столы, тоже выкрашенные в голубой цвет…
– Я долго к тебе присматривался, девочка, – сказал Крейон. – Теперь я знаю: у тебя ловкие руки и быстрый ум. Одному мне трудно: нужен еще кто-то, кто помогал бы и в доме, и тут, – он обвел взглядом голубые стены.
– Если хочешь, оставайся. Я постараюсь научить тебя тому, что знаю сам. Эти знания всегда тебе пригодятся, и, может, со временем ты тоже сможешь лечить других. Но предупреждаю; будет нелегко.
Голос Крейона звучал серьезно, даже чуть торжественно… Такого Эрлис не ожидала. Жить в этом доме, помогать Крейону, учиться у него!..
– Я согласна! – выпалила она не раздумывая.
– Не торопись с ответом, Эрлис.
– Остаюсь у тебя! Вот и все.
Вначале Эрлис заходила в голубую комнату, как, в волшебный дворец. Все казалось ей загадочным и непонятным. Когда Крейон сливал в высоком узком сосуде две прозрачные жидкости и они вдруг становились молочно-белого или же ярко-красного цвета, она чувствовала, как внутри у нее все замирает.
Но с каждым днем неизвестного становились все меньше и меньше. Эрлис могла уже сама приготовить и развесить на порции некоторые простые лекарства. Вот когда пригодилось ей умение писать и считать! Не все давалось одинаково легко, но теперь она стала настойчивой и упорной. И как же благодарна была она за все покойной тетушке Йеле…
Эрлис знала уже названия и свойства многих растений в Гресторе и вокруг него. Только теперь поняла она, почему Крейону удалось довольно быстро найти лекарство от черной лихорадки: он искал не наугад, он знал, что именно ему нужно! На мысль использовать ирубею его натолкнуло то, что в селах ее листьями кормили при некоторых болезнях скот. Сперва он начал пить отвар сам, а когда убедился, что лекарство помогает, стал давать его другим.
Везде, где раньше Эрлис видела чудо, был только бесконечный труд Крейона, труд его мысли и его рук.
Он недаром предупреждал ее о трудностях. Девушка училась перевязывать раны, ходить за тяжелобольными. Она видела мужество и выдержку Крейона даже в самых сложных ситуациях, прониклась к нему еще большим уважением и старалась во всем ему подражать.
Теперь Эрлис и впрямь готова была поверить, что она счастливица!
Но и на этот раз счастье ее длилось недолго. К власти пришел новый правитель, Сутар, и настали иные времена.
III
«Эх, Витка ты моя, – вспомнились вдруг мамины слова, – и в кого ты только такая удалась? Куда ни пойдешь, за тобою золотые вербы растут. Непременно куда-нибудь встрянешь…»
И вправду, вот это уж точно – встряла! Или, может, влипла? Тоже выразительно звучит. Знала бы мама… Непременно сказала бы, что такое только с ее Виткой и могло случиться. Ну ладно, что теперь делать-то? Как из этой очень странной истории теперь выбираться? И Вита решила в конце концов во всем положиться на чернобородого. Уж если кто и может ей помочь, так только он один.
Они долго брели в лабиринте узких коридоров, куда-то сворачивали, карабкались вверх, иногда чуть ли не ползли; песок осыпался им на головы, лез в глаза, скрипел на зубах. Часть пути пройти пришлось по щиколотки в воде. Чернобородый взял Виту за руку, но она все равно поскользнулась и сильно ушибла ногу о камни на дне. Вновь начался крутой подъем. Отдохнуть бы хоть минутку! Но ее спаситель не останавливался. Наконец он убавил шаг и погасил об землю факел – впереди пробивался свет.
Выход из подземелья прятался среди колючих кустов. Чернобородый придерживал ветки, чтобы те не хлестали ее по лицу. Они пробрались сквозь заросли и очутились на задворках покинутого полуразрушенного дома.
Незнакомец внимательно оглядел Виту с головы до пят, затем отряхнул пыль и грязь с ее плаща и накинул его на нее так, чтобы прикрыть лицо; жестами дал понять, что сандалии придется снять. Девушка видела: он спешит, беспокоится, а потому быстренько расстегнула пряжки, кое-как сбила землю с подошв, запихнула обувь в свою небольшую, но вместительную сумку и снова забросила ее на плечо под плащ.
Они обошли развалины и оказались на улице, по обеим сторонам которой стояли довольно высокие – в три и четыре этажа – дома, выкрашенные в яркие цвета: синий, зеленый, красный… Какой пестрый поселок, подумала Вита. Только почему же людей не видно?
Босые ноги ступали по утоптанной, гладкой земле. Ни цветов, ни деревьев, только жухлая трава возле стен домов. Ставни прикрыты. И тишина, мертвая тишина.
Взгляд Виты упал на толстый столб, окованный обручами из золотистого металла. Большой круг висел на нем чуть выше человеческого роста. Она невольно вздрогнула, когда подошла поближе: уродливая маска – лицо демона, воплощение слепой ярости, смотрело на нее. Такой, должно быть, представлялась древним голова Медузы Горгоны, чей взгляд обращал все живое в камень.
Неожиданно сверху донесся ровный гул, и лицо Витиного спутника застыло. Он сделал резкое, досадливое движение рукой: не успели!
Гул нарастал. Двери домов, как по команде, открылись, и множество людей в синих, зеленых, красных, фиолетовых, коричневых плащах высыпало из них. Вита, в чужом плаще и босиком, не выделялась в этой толпе. Она повернула голову в ту сторону, куда смотрели все, и заметила, как вдалеке над крышами плывет что-то блестящее, похожее на большую лодку, точнее – ладью с круто выгнутыми вверх носом и кормой.
С приближением этой летающей ладьи люди падали на колени и протягивали руки к небу, тела их ритмично вздрагивали, а возгласы десятков уст постепенно слились в громкое скандирование: «Би-се-хо! Би-се-хо!» Ощущение неведомой опасности, словно струйка ледяной воды, поползло по спине девушки. Никто уже не обращал на них внимания, и чернобородый подтолкнул ее к ближайшему дому. Они заскочили внутрь, прижались к стене и замерли. Однако золотая ладья притягивала к себе глаза, словно магнитом. Ее видно было сквозь круглое оконце над дверью, и Вита даже на цыпочки привстала, чтобы лучше ее разглядеть. На мачте, возвышавшейся, посередине, вместо паруса – большой желтый диск. На фоне его виден чей-то силуэт. Ладья медленно плыла над головами толпы, и Вита успела хорошо рассмотреть лицо того, кто в ней стоял. Она узнала зловещую маску, виденную недавно на столбе. Значит, то была не просто порожденная воображением химера. Это чудовище существует на самом деле… Мелькнула мысль, что все происходящее
– только гнетущий сон, что такое невозможно, невероятно, стоит лишь проснуться – и все кончится… Но исступленные возгласы толпы вновь коснулись ее слуха, и девушка почувствовала, что не выдержит больше, что вот-вот выскочит на улицу, протянет к небу руки и закричит вместе со всеми… Тут на плечо ее легла уже знакомая твердая ладонь, и страшное напряжение, сводившее судорогой все тело, сразу же исчезло.
Ровный гул, сопровождающий полет сияющей ладьи, понемногу отдалялся, пока не стих совсем. Вита с чернобородым снова вышли на улицу. Люди начали расходиться. И Вите вдруг захотелось только одного: упасть где стоишь – и спать, спать, спать… Но спутник ее шел дальше, и она из последних сил заставляла себя переставлять ноги. Узкий извилистый переулок, в который они свернули, вывел их на заброшенный двор, где царили беспорядок и запустение. Под ноги попадал разный хлам. Покинутые дома – многие носили следы пожара – неприветливо глядели на них темными пустыми окнами.
И вправду, вот это уж точно – встряла! Или, может, влипла? Тоже выразительно звучит. Знала бы мама… Непременно сказала бы, что такое только с ее Виткой и могло случиться. Ну ладно, что теперь делать-то? Как из этой очень странной истории теперь выбираться? И Вита решила в конце концов во всем положиться на чернобородого. Уж если кто и может ей помочь, так только он один.
Они долго брели в лабиринте узких коридоров, куда-то сворачивали, карабкались вверх, иногда чуть ли не ползли; песок осыпался им на головы, лез в глаза, скрипел на зубах. Часть пути пройти пришлось по щиколотки в воде. Чернобородый взял Виту за руку, но она все равно поскользнулась и сильно ушибла ногу о камни на дне. Вновь начался крутой подъем. Отдохнуть бы хоть минутку! Но ее спаситель не останавливался. Наконец он убавил шаг и погасил об землю факел – впереди пробивался свет.
Выход из подземелья прятался среди колючих кустов. Чернобородый придерживал ветки, чтобы те не хлестали ее по лицу. Они пробрались сквозь заросли и очутились на задворках покинутого полуразрушенного дома.
Незнакомец внимательно оглядел Виту с головы до пят, затем отряхнул пыль и грязь с ее плаща и накинул его на нее так, чтобы прикрыть лицо; жестами дал понять, что сандалии придется снять. Девушка видела: он спешит, беспокоится, а потому быстренько расстегнула пряжки, кое-как сбила землю с подошв, запихнула обувь в свою небольшую, но вместительную сумку и снова забросила ее на плечо под плащ.
Они обошли развалины и оказались на улице, по обеим сторонам которой стояли довольно высокие – в три и четыре этажа – дома, выкрашенные в яркие цвета: синий, зеленый, красный… Какой пестрый поселок, подумала Вита. Только почему же людей не видно?
Босые ноги ступали по утоптанной, гладкой земле. Ни цветов, ни деревьев, только жухлая трава возле стен домов. Ставни прикрыты. И тишина, мертвая тишина.
Взгляд Виты упал на толстый столб, окованный обручами из золотистого металла. Большой круг висел на нем чуть выше человеческого роста. Она невольно вздрогнула, когда подошла поближе: уродливая маска – лицо демона, воплощение слепой ярости, смотрело на нее. Такой, должно быть, представлялась древним голова Медузы Горгоны, чей взгляд обращал все живое в камень.
Неожиданно сверху донесся ровный гул, и лицо Витиного спутника застыло. Он сделал резкое, досадливое движение рукой: не успели!
Гул нарастал. Двери домов, как по команде, открылись, и множество людей в синих, зеленых, красных, фиолетовых, коричневых плащах высыпало из них. Вита, в чужом плаще и босиком, не выделялась в этой толпе. Она повернула голову в ту сторону, куда смотрели все, и заметила, как вдалеке над крышами плывет что-то блестящее, похожее на большую лодку, точнее – ладью с круто выгнутыми вверх носом и кормой.
С приближением этой летающей ладьи люди падали на колени и протягивали руки к небу, тела их ритмично вздрагивали, а возгласы десятков уст постепенно слились в громкое скандирование: «Би-се-хо! Би-се-хо!» Ощущение неведомой опасности, словно струйка ледяной воды, поползло по спине девушки. Никто уже не обращал на них внимания, и чернобородый подтолкнул ее к ближайшему дому. Они заскочили внутрь, прижались к стене и замерли. Однако золотая ладья притягивала к себе глаза, словно магнитом. Ее видно было сквозь круглое оконце над дверью, и Вита даже на цыпочки привстала, чтобы лучше ее разглядеть. На мачте, возвышавшейся, посередине, вместо паруса – большой желтый диск. На фоне его виден чей-то силуэт. Ладья медленно плыла над головами толпы, и Вита успела хорошо рассмотреть лицо того, кто в ней стоял. Она узнала зловещую маску, виденную недавно на столбе. Значит, то была не просто порожденная воображением химера. Это чудовище существует на самом деле… Мелькнула мысль, что все происходящее
– только гнетущий сон, что такое невозможно, невероятно, стоит лишь проснуться – и все кончится… Но исступленные возгласы толпы вновь коснулись ее слуха, и девушка почувствовала, что не выдержит больше, что вот-вот выскочит на улицу, протянет к небу руки и закричит вместе со всеми… Тут на плечо ее легла уже знакомая твердая ладонь, и страшное напряжение, сводившее судорогой все тело, сразу же исчезло.
Ровный гул, сопровождающий полет сияющей ладьи, понемногу отдалялся, пока не стих совсем. Вита с чернобородым снова вышли на улицу. Люди начали расходиться. И Вите вдруг захотелось только одного: упасть где стоишь – и спать, спать, спать… Но спутник ее шел дальше, и она из последних сил заставляла себя переставлять ноги. Узкий извилистый переулок, в который они свернули, вывел их на заброшенный двор, где царили беспорядок и запустение. Под ноги попадал разный хлам. Покинутые дома – многие носили следы пожара – неприветливо глядели на них темными пустыми окнами.