Гайдар Аркадий. Военная тайна

   Они поздоровались и разговаривали в эту ночь очень долго.
   На другой день Владика ни к начальнику, ни на совет лагеря не вызвали.
   На следующий день не вызвали тоже.
   И когда он понял, что его так и не вызовут, он притих, осунулся и всё ходил сначала одиноким, осторожным волчонком, вот-вот готов был прыгнуть и огрызнуться.
   Но так как огрызаться было не на кого и жизнь в Наткином отряде, всем на радость, пошла ладно, дружно и весело, то вскоре он успокоился и в ожидании, пока выздоровеет Толька, подолгу пропадал теперь в лагерном стрелковом тире.
   С Наткой он был сдержан и вежлив.
   Но едва-едва стоило ей заговорить с ним о том, как же всё-таки на самом деле Толька свихнул себе руку, Владик замолкал и обязательно исчезал под каким-нибудь предлогом, придумывать которые он был непревзойдённый мастер.
   И ещё что заметила Натка — это то, с какой настойчивостью этот дерзковатый мальчишка незаметно и ревниво оберегал во всём весёлую Алькину ребячью жизнь.
   Так, недавно, возвращаясь с прогулки, Натка строго спросила у Альки, куда он задевал новую коробку для жуков и бабочек.
   Алька покраснел и очень неуверенно ответил, что он, кажется, забыл её дома. А Натка очень уверенно ответила, что кажется, он опять позабыл банку под кустом или у ручья. И всё же, когда они вернулись домой, то металлическая банка с сеткой стояла на тумбочке возле Алькиной кровати.
   Озадаченная Натка готова была уже поверить в то, что она ошиблась, если бы совсем нечаянно не перехватила торжествующий взгляд запыхавшегося Владика.

 
   А лагерь готовился к новому празднику. Давно уже обмелели пруды, зацвели бассейны, замолкли фонтаны и пересохли весёлые ручейки. Даже ванна и души были заперты на ключ и открывались только к ночи на полчаса, на час.
   Шли спешные последние работы, и через три дня целый поток холодной, свежей воды должен был хлынуть с гор к лагерю.
   Однажды Сергей вернулся с работы рано. Старуха сторожиха сказала ему, что у него на столе лежит телеграмма.
   Важных телеграмм он не ждал ниоткуда, поэтому сначала он сбросил гимнастёрку, умылся, закурил и только тогда распечатал.
   Он прочёл. Сел. Перечёл ещё раз и задумался. Телеграмма была не длинная и как будто бы не очень понятная. Смысл её был таков, что ему приказывали быть готовым во всякую минуту прервать отпуск и вернуться в Москву.
   Но Сергей эту телеграмму понял, и вдруг ему очень захотелось повидать Альку. Он оделся и пошёл к лагерю.
   В это время ребята ужинали, и Сергей сел на камень за кустами, поджидая, когда они будут возвращаться из столовой.
   Сначала прошли двое, сытые, молчаливые. Они так и не заметили Сергея. Потом пронеслась целая стайка. Потом ещё издалека послышался спор, крик, и на лужайку выкатились трое: давно уже помирившиеся октябрята Бубякин и Карасиков, а с ними задорная башкирка Эмине. Все они держали по большому красному яблоку.
   Натолкнувшись на незнакомого человека, растерявшийся Карасиков выронил яблоко, которое тотчас же подхватила ловкая Эмине.
   — Коза! Коза! Отдай, Эмка! Васька, держи её! — завопил Карасиков, с негодованием глядя на хладнокровно остановившегося товарища.
   — Доганай! — гортанно крикнула Эмине, ловко подбрасывая и подхватывая тяжёлое яблоко. — У, глупый… На! — сердито крикнула она, бросая яблоко на траву. И вдруг, обернувшись к Сергею, она лукаво улыбнулась и кинула ему своё яблоко: — На! — А сама уже издалека звонко крикнула: — Ты Алькин?… Да? Кушай! — и, не найдя больше слов, затрясла головой, рассмеялась и убежала.
   — А ваш Алька вчера её, Эмку, водой облил, — торжественно съябедничал Карасиков. — А Ваську Бубякина за ухо дёрнул.
   — Что же вы его не поколотите? — полюбопытствовал Сергей.
   Карасиков задумался.
   — Его не надо колотить, — помолчав немного, объяснил он. — У него мать была хорошая.
   — Откуда вы знаете, что хорошая?
   — Знаем, — коротко ответил Карасиков. — Нам Натка рассказывала. — И, помолчав немного, он добавил: — А когда Васька хотел его поколотить то он приткнулся к стенке, вырвал крапиву да отбивается. Попробуй-ка подойти, ноги-то, ведь они голые.
   Сергей рассмеялся. Где-то неподалёку на волейбольной площадке гулко ахнул мяч, и ребятишки кинулись туда.
   Потом подошли Натка, а за ней Алька и Катюшка Вострецова, которые волокли на бечёвке маленький грузовичок, до краёв наполненный яблоками, грушами и сливами.
   — Это наши ребята за ужином нагрузили. Вот мы и увозим, — объяснил Алька. — Ты проводи нас, папка, до отряда, а потом мы с тобой гулять пойдём.
   Грузовик двинулся, а Сергей и Натка пошли сзади.
   — Он, вероятно, на днях уедет со мной в Москву, — неохотно сообщил Сергей. — Так надо, — ответил он на удивлённый взгляд Натки. — Надо так, Наташа.
   — Ганин! — набравшись решимости, спросила Натка. — А что, Алька когда-нибудь мать свою видел?
   То есть… видел, конечно, но он её хорошо помнит?
   Грузовик вздрогнул, два яблока выпали и покатились по дорожке. Алька, быстро обернувшись, взглянул на отца.
   Сергей наклонился, подобрал яблоки, положил их в кузов и с укоризною сказал:
   — Что же это, шофёр? Ты тормози плавно, а то шестерёнки сорвёшь да и машину опрокинешь.
   Они подошли к дому. Сергей сказал, что задержит Альку ненадолго. Однако Алька вернулся только ко сну.
   Натка раздела его, уложила и, закрыв абажур платком, стала перечитывать второе, только что сегодня полученное письмо.
   Мать с тревогой писала, что отца переводят на стройку в Таджикистан и что скоро всем надо будет уезжать. Мать волновалась, горячо просила Натку приехать пораньше и сообщала, что отец уже сговорился с горкомом, и если Натка захочет, то и её отпустят вместе с семьёй.
   Противоречивые чувства охватили Натку. Хотелось побыть и здесь до конца отпуска, тем более что вожатый Корчаганов уже выздоравливал. Хорошо было, поехать и в Таджикистан, хотя и грустно покидать город, где прошло всё детство. И было как-то неспокойно и радостно. Чувствовалось, что вот она, жизнь, разворачивается и раскидывается всеми своими дорогами. Давно ли: дядя… папаха, дядина сабля за печкой… мать с хворостинкой… Давно ли пионеротряд… сама пионерка… Потом совпартшкола. И вдруг год-два — и сразу уже ей девятнадцатый.
   Ей показалось, что в комнате душно, и, натянув сетку, она распахнула настежь окно.
   Обернувшись, она увидела, что Алька всё ещё не спит, а лежит с открытыми и вовсе не сонными глазами.
   — Ты что? Спи, малыш! — накинулась на него Натка.
   Алька улыбнулся и привстал.
   — А мы сегодня с папой на высокую гору лазили. Он лез и меня тащил. Высоко затащил. Ничего не видно, только одно море и море. Я его спрашиваю: «Папа, а в какой стороне та сторона, где была наша мама?» Он подумал и показал: «Вон в той». Я смотрел, смотрел, всё равно только одно море. Я спросил: «А где та сторона, в которой сидит в тюрьме Владикина Влада?» Он подумал и показал: «Вон в той». Чудно, правда, Натка?
   — Что же чудно, Алька?
   — И в той стороне… и в другой стороне… — протяжно сказал Алька. — Повсюду. Помнишь, как в нашей сказке, Натка? — живо продолжал он. — Папа у меня русский, мама румынская, а я какой? Ну, угадай.
   — А ты? Ты советский. Спи, Алька, спи, — быстро заговорила Натка, потому что глаза у Альки что-то уж очень ярко заблестели.
   Но Альке не спалось. Она присела к нему на кровать, закутала в одеяло и взяла его на руки:
   — Спи, Алька. Хочешь, я тебе песенку спою?
   Он прикорнул к ней, притих, задремал, а она вполголоса пела ему простую, баюкающую песенку, ту самую, которую пела ей мать ещё в очень глубоком, почти позабытом детстве:

 


Плыл кораблик голубой,



А на нём и я с тобой.



В синем море тишина,



В небе звёздочка видна.



А за тучами вдали



Виден край чужой земли…



 

   Тут во сне Алька заворочался. Неожиданно он открыл глаза, и счастливая улыбка разошлась по его раскрасневшемуся лицу.
   — А знаешь, Натка? — прижимаясь к ней, радостно сказал Алька. — А я всё-таки свою маму один раз видел. Долго видел… целую неделю.
   — Где? — не сдержавшись, быстро спросила Натка. Алька подумал, помолчал, потом решительно качнул головой:
   — Нет, не скажу… это наша с папкой тоже — военная тайна.
   Он рассмеялся, уткнулся к ней в плечо и потом, уже совсем засыпая, тихонько предупредил:
   — Смотри… и ты не говори никому тоже.

 
   После обеда в лагерь приехал Дягилев получать из склада болты и гвозди. Сергей приказал, чтобы после приёмки Дягилев кликнул его, и тогда они поедут к озеру вместе.
   Лагерный тир был расположен у берега, как раз по пути, пониже шоссейной дороги. Сергей завернул к тиру.
   Только что окончился послеобеденный отдых, и поэтому ребят в тире было немного — человек восемь. Среди них были Владик и Иоська.
   Сергей стоял поодаль, наблюдая за Владиком. Когда Владик подходил к барьеру, лицо его чуть бледнело, серые глаза щурились, а когда он посылал пулю, губы вздрагивали и сжимались, как будто он бил не по мишени, а по скрытому за ней врагу.
   Стреляли из мелкокалиберки на пятьдесят метров.
   — Тридцать пять, — откладывая винтовку и оборачиваясь к Иоське, спокойно сказал Владик. — Бьюсь обо что хочешь, что тебе не взять и тридцати.
   — Тридцать выбью, — поколебавшись, решил Иоська.
   — Ого! Ну, попробуй!
   Иоська виновато взглянул на товарищей и взял винтовку. Приготавливался он к выстрелу дольше, целился медленней, и, перезаряжая после выстрела, он глотал слюну, точно у него пересыхало горло.
   И всё-таки тридцать очков он выбил.
   В это время к Сергею подошёл Дягилев.
   — Дурная голова! — с досадой сказал он, постукивая себя пальцем по лбу. — Сам-то я поехал, а наряд в конторке позабыл. Подпишите новый, Сергей Алексеевич. А вернёмся — я тогда прежний порву.
   — Сорок выбью, — уверенно заявил Владик и легко взял из рук покрасневшего Иоськи винтовку. — Меньше сорока не будет, — твёрдо заявил он, чувствуя, как ладно и послушно легла винтовка к плечу.
   — Сорок мне не выбить, — сознался Иоська. — У меня после третьего выстрела рука устаёт.
   — А ты не целься по часу, — посоветовал Владик. И, вскинув приклад, он с первой же пули положил десять.
   Ребята насторожились и заулыбались.
   — А ты не целься по часу, — повторил Владик и снова выбил десять.
   На третьем выстреле, перезаряжая винтовку, торжествующий Владик мельком оглянулся на Сергея.
   Тут как будто бы кто-то его дёрнул. Он как-то неловко, не по-своему вскинул, не вовремя нажал, и четвертая пуля со свистом ударила совсем за мишень.
   — Сорвал! Что ты? Что ты? — зашептались и задвигались ребята.
   Владик торопливо перезарядил. Целился он теперь долго. Пальцы дрожали, и мушка прыгала.
   — Ну, двойка! — разочарованно крикнул кто-то, когда он выстрелил.
   Владик оттолкнул винтовку и, ничего не говоря, пошёл прочь.
   Сергею стало жалко растерявшегося Владика.
   — Не сердись, — успокоил он, задерживая его руку. — Ты хорошо стреляешь. Только не надо было оборачиваться.
   — Нет, — сердито ответил Владик. — Это совсем не то.
   Несколько шагов вдоль берега они прошли молча. Владик тяжело дышал.
   — Я знаю, — сказал он останавливаясь, — это вы за меня заступились перед Наткой. Вы не спорьте, я хорошо знаю.
   — Я не спорю, но я не заступался. Я только рассказал ей то, что передал мне Алька. А ему я, Владик, очень крепко верю.
   — И я тоже. — Владик облизал пересохшие губы. И, не зная, как начать, он отшвырнул ногою попавшийся камешек. — Это кто к вам сейчас подходил?
   — Сейчас? Это старший десятник. А что, Владик? Владик запнулся.
   — А если он десятник, то зачем он ружья прячет? Зачем? Из-за него мы с Толькой нечаянно чуть вас не убили. Из-за него Толька свихнул себе руку. Из-за него я сейчас промахнулся. У меня три патрона — тридцать очков. Вдруг вижу… Что? Кто это? Откуда? Конечно, раз сорвал… сорвал два, а если бы сразу обернулся, то и все пять сорвал бы. Разве я его тут ожидал?
   — Постой, постой, да ты не кричи! — остановил Владика Сергей. — Кто меня убил? Какое ружьё? Кто прячет? Поди сюда, сядь.
   Они сели на камень.
   — Помните, вы верхом ехали и двум мальчишкам записку к начальнику лагеря дали?
   — Ну?
   — Это мы с Толькой были. На башню, дураки, лазили… Помните, вы однажды шли, вдруг около вас бабахнуло. Вы окликнули да по кустам из нагана…
   — Я не по кустам, я в воздух.
   — Всё равно. Это мы с Толькой бабахнули. Это он нечаянно. А потом мы бросились бежать; тут он — под откос и расшибся.
   — А ружьё? Ружьё где вы взяли?
   — А ружьё вот этот самый дядька в яму под башню спрятал. Там мы лазили и нечаянно наткнулись.
   — Какой дядька? Может быть, другой? Может быть, вовсе не этот? — настойчиво переспрашивал Сергей.
   — Этот самый. Мы с Толькой наверху рядом сидели. Тоже сунулся под руку, — с досадой добавил Владик. — Я обернулся, гляжу — он. Откуда, думаю? Может быть, за ружьём? Раз, раз — и сорвал.
   — А ружьё где?
   — Там оно… где-нибудь в чаще, под обрывом, — уже нехотя докончил Владик. — Если надо, так сходим, можно и найти.
   — Владик, — торопливо попросил Сергей, увидав подъезжающего Дягилева. — Ты беги в тир. Я сейчас тоже приду. А потом мы возьмём с собой Альку и пойдёмте вместе гулять. Там заодно всё посмотрим и поищем.
   … В этот же день к вечеру Сергей вызвал Шалимова и послал на третий участок за Дягилевым. Ободранная о камни, грязная двустволка стояла в углу. Её нашли в колючках под обрывом.
   На все расспросы Сергея Шалимов отмалчивался и твердил только одно: что аллах велик и, конечно, видит, что он, Шалимов, ни в чём не виноват.
   Вошёл Дягилев. Ещё с порога он начал жаловаться, что шалимовская бригада совсем отбилась от рук и что куда-то затерялся ящик с метровыми гайками.
   Но, наткнувшись на Шалимова, он сразу насторожился, сдвинул с табуретки молодого парнишку-рассыльного и сел напротив Сергея.
   — Врёшь, что тебя обворовали, — прямо сказал Сергей. — Ты сам вор. Документы бросил, а двустволку спрятал.
   И, указывая на притихшего Шалимова, он спросил:
   — А рабочих обкрадывали вместе? Скажите, сколько украли? — Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть, — быстро ответил нерастерявшийся Дягилев. — Что ты, Сергей Алексеевич? Или динамитом в голову контузило?
   Но тут он разглядел стоявшую за спиной Сергея двустволку и злобно взглянул на молчавшего Шалимова:
   — Ах, вот что! Святой Магомет, это ты что-нибудь напророчил?
   — Я ничего не говорил, — испуганно забормотал Шалимов. — Я ничего не видал, ничего не слыхал и не знаю. Это бог всё знает.
   — Святая истина, — мрачно согласился Дягилев. — Ну и что дальше?
   — Документы у тебя свои или чужие? — спросил Сергей.
   — Документ советский, за свои нынче строго. Да что ты ко мне пристал, Сергей Алексеевич? Вор украл, вор и бросил, а я — то тут при чём?
   В эту минуту дверь стукнула, и Дягилев увидел на пороге незнакомого мальчика.
   — Владик, — спросил мальчика Сергей, указывая на Дягилева, — этот человек ружьё прятал?
   Владик молча кивнул головой. Сергей обернулся к телефону.
   Почуяв недоброе, Дягилев тоже встал и, отталкивая пытавшегося его задержать рассыльного, пошёл к двери.
   — Ты постой, вор! — вскрикнул побледневший Владик. — Здесь ещё я стою.
   — А ты что за орёл-птица? — крикнул озадаченный Дягилев и нехотя сел, потому что Сергей бросил трубку телефона.
   — Отпустите лучше, Сергей Алексеевич, — сказал Дягилев. — Стройка закончена. Плотина готова. Вы себе с миром в одну сторону, а я — в другую. Всем жрать надо.
   — Всем надо, да не все воруют.
   — Вам воровать не к чему. У вас и так всё своё.
   — А у вас?
   — А у нас? Про нас разговор особый. Отпустите добром, вам же лучше будет.
   — Мне лучше не надо. Мне и так хорошо… А ты, я смотрю, кулак. Но-но! Не балуй — окрикнул Сергей, увидев, что Дягилев встал и подвинул к себе тяжёлую табуретку.
   — Был с кулаком, остался с кукишем, — огрызнулся Дягилев и безнадёжно махнул рукой, увидев подъезжавших к окну двух верховых милиционеров.
   — Лучше бы отпустили, себе только хуже сделаете, — как бы с сожалением повторил Дягилев и злобно дёрнул за рукав всё ещё то-то бормотавшего Шалимова. — Вставай, святой Магомет! Социализм строили… строили и надорвались. В рай домой поехали! А вон за окном и архангелы.

 
   Через два дня, в полдень, торжественно открыли шлюзы, и потоки холодной воды хлынули с гор к лагерю.
   Вечером по нижнему парковому пруду, куда направили всю первую, ещё мутную воду, уже катались на лодках.
   Наутро били фонтаны, сверкали светлые бассейны, из-под душей несся отчаянный визг. И суровый Гейка, которого уже несколько раз обрызгивали из окошек, щедро поливая запылившиеся газоны, совсем не сердито бормотал:
   — Ну, будет, будет вам! Вот сорву крапиву да через окно крапивой по голому. И скажи, что за баловная нация!

 
   Где бы ни появлялся этот масенький темноглазый мальчуган — на лужайке ли среди беспечных октябрят, на поляне ли, где дико гонялись казаки и разбойники — отчаянные храбрецы, на волейбольной ли площадке, где азартно играли в мяч взрослые комсомольцы, — всюду ему были рады.
   И если, бывало, кто-нибудь чужой, незнакомый толкнёт его, или отстранит, или не пропустит пробраться на высокое место, откуда всё видно, то такого человека всегда останавливали и мягко ему говорили:
   — Что ты, одурел? Да ведь это наш Алька.
   И потом вполголоса прибавляли ещё что-то такое, от чего невнимательный, неловкий, но не злой человек смущался и виновато смотрел на этого весёлого малыша.
   С часу на час Сергей ожидал телеграммы. Но прошёл день, прошёл другой, а телеграммы всё не было, и Сергей стал надеяться, что остаток отпуска они с Алькой проведут спокойно и весело.
   Уже вечерело, когда Сергей и Алька лежали на полянке и поджидали Натку. Она сегодня была свободна, потому что совсем выздоровел и вернулся в отряд вожатый Корчаганов.
   Однако Натка где-то задерживалась.
   Они лежали на тёплой, душистой поляне и, прислушиваясь к стрекотанию бесчисленных цикад, оба молчали.
   — Папка, — трогая за плечо отца, спросил Алька. — Владик говорит, что у одного лётчика пробили пулями аэроплан. Тогда он спрыгнул, летел, летел и всё-таки спустился прямо в руки к белым. Зачем же он тогда прыгал?
   — Должно быть, он не знал, что попадёт к белым, Алька.
   — А если бы знал?
   — Ну, тогда он подумал бы, что, может быть, сумеет убежать или отобьётся.
   — Не отбился, — с сожалением вздохнул Алька. — Владик говорит, что на том месте, где лётчика допытывали и убили, стоит теперь вышка и оттуда ребята с парашютами прыгают. Ты, когда был на войне, много раз прыгал?
   — Нет, Алька, я ни одного раза. Да у нас и война такая была — без парашютов.
   — А у нас какая будет?
   — А у вас, может быть, уж никакой войны не будет.
   — А если?
   — Ну, тогда вырастешь — сам увидишь. Ты почему про лётчика вспомнил, Алька?
   — По сказке. Помнишь, когда Мальчиша заковали в цепи, то бледный он стоял, и тоже от него ничего не выпытали.
   Алька вскочил с травы и попросил:
   — Пойдём, папка. Мы Натку по дороге встретим. А у меня под подушкой две конфеты спрятаны, и я вам тоже дам по половинке, только ты не говори ей, что это из-под подушки, а то у нас за это ругаются.
   Они спустились на тропку и вдоль ограды из колючей проволоки, которая отделяла парк от проезжей дороги, пошли к дому.
   Они отошли уже довольно далеко, как Сергей спохватился, что забыл на полянке папиросы.
   — Принеси, Алька, — попросил он, — я тебя здесь подожду. Беги напрямик, через кусты. Ты малыш и живо пролезешь.
   Алька нырнул в чащу.
   — Ау! Где вы? — донёсся издалека голос Натки.
   — Эге-гей! Здесь! — громко откликнулся Сергей. — Сюда, Наташа?
   При звуке его голоса из-за кустов со стороны дороги просунулась чья-то голова, и Сергей узнал дягилевского брата. Он опять был сильно пьян, но на ногах держался крепко. Он сделал было попытку подойти, но наткнулся на колючую проволоку и остановился.
   — Зачем брата посадил? — глухо проговорил он, уставившись на Сергея мутными, недобрыми глазами. — Хитрый! — протяжно добавил он и погрозил пальцем.
   — Иди проспись, — посоветовал Сергей. — Смотри, ты себе руку о проволоку раскровенил.
   — И все-то вы хи-итрые! — так же протяжно повторил пьяный и вдруг, подавшись корпусом, двинулся так сильно, что проволока затрещала и зазвенела.
   Он хрипло крикнул:
   — Зачем брата посадил? Лучше отпусти, а то хуже будет!
   — Брат твой кулак и вор — туда ему и дорога. Ты будешь вором, и ты сядешь. Пойди спи, — резко ответил Сергей, не спуская глаз с этого остервеневшего человека.
   — Брат — вор, а я и вовсе бандит! — дико выкрикнул пьяный, и, схватив с земли тяжёлый камень, он что было силы запустил им в Сергея.
   — Брось, оставь! — крикнул, отклонившись, Сергей.
   Но ослеплённый злобою, отуманенный водкой человек рванулся к земле, и целый град булыжников полетел в Сергея. Крупный камень ударил ему в плечо, и тут же он услышал, как сзади хрустнули кусты и кто-то негромко вскрикнул…
   — Стой!… Назад!… Назад, Алька! — в страхе закричал Сергей, и, вырвав из кармана браунинг, он грохнул по пьяному. Пьяный выронил камень, погрозил пальцем, крепко выругался и тяжело упал на проволоку.
   Сергей обернулся.
   Очевидно, что-то случилось, потому что он покачнулся. В одно и то же мгновение он увидел тяжёлые плиты тюремных башен, ржавые цепи и смуглое лицо мёртвой Марицы. А ещё рядом с башнями он увидел сухую колючую траву. И на той траве лицом вниз и с камнем у виска неподвижно лежал всадник «Первого октябрятского отряда мировой революции», такой малыш — Алька.
   Сергей рванулся и приподнял Альку. Но Алька не вставал.
   — Алька, — почти шёпотом попросил Сергей, — ты, пожалуйста, вставай…
   Алька молчал.
   Тогда Сергей вздрогнул, осторожно положил Альку на руки и, не поднимая оброненную фуражку, шатаясь, пошёл в гору.
   Из-за поворота навстречу выбежала Натка. Была она сегодня такая весёлая, черноволосая, без платка, без галстука; подбегая, она раскинула руки и радостно спросила:
   — Ну что, заждались? Вот и я. А он уже спит?
   — А он, кажется, уже не спит, — как-то по чужому ответил Сергей и остановился.
   И, очевидно, опять что-то случилось, потому что поражённая Натка отступила назад, подошла снова и, заглянув Альке в лицо, вдруг ясно услышала далёкую песенку о том, как уплыл голубой кораблик…

 
   На скале, на каменной площадке, высоко над синим морем, вырвали остатками динамита крепкую могилу.
   И светлым, солнечным утром, когда ещё вовсю распевали птицы, когда ещё не просохла роса на тенистых полянках парка, весь лагерь пришёл провожать Альку.
   Что-то там над могилой говорили, кого-то с ненавистью проклинали, в чём-то крепко клялись, но всё это плохо слушала Натка.
   Она видела Карасикова, который стоял теперь не шелохнувшись, и вспомнила, что отец у Карасикова — шахтёр.
   Она видела босого, но сегодня подпоясанного и причёсанного Гейку и вспомнила, что этот добрый Гейка был когда-то солдатом в арестантских ротах.
   Она увидела Владика, бледного и сдержанного настолько, что, казалось, никому нельзя было даже пальцем дотронуться до него сейчас, и подумала, что если когда-нибудь этот Владик по-настоящему вскинет винтовку, то ни пощады, ни промаха от него не будет.
   Потом она увидела Сергея. Он стоял неподвижно, как часовой у знамени. И только сейчас Натка разглядела, что лицо его спокойно, почти сурово, что сапоги вычищены, ремень подтянут, а на чистой гимнастёрке привинчен военный орден.
   Тут Натку тихонько позвали и сказали, что башкирка Эмине бросилась на траву и очень крепко плачет.
   Потом все ушли. Остались только Сергей, Гейка, дежурное звено из первого отряда и четверо рабочих.
   Они навалили груду тяжёлых камней, пробили отверстие, крепко залили цементом, забросали бугор цветами.
   И поставили над могилой большой красный флаг.

 
   В тот же день Сергей получил телеграмму. Он зашёл к себе и стал собираться. Он уложил весь свой несложный багаж, но когда подошёл к письменному столу, чтобы собрать бумаги, то он не нашёл там Алькиной фотографии. Он потёр виски, припоминая, не брал ли он её с собою. Заглянул даже в полевую сумку, но фотографии и там не было.
   Голова работала нечётко, мысли как-то сбивались, разбегались, путались, и он не знал, на кого — на себя, на других ли — сердиться.
   Он пошёл к Натке. Натка укладывалась тоже.
   Алькина кровать с белой подушкой, с голубеньким одеялом стояла всё ещё нетронутой, как будто он бегал где-либо неподалёку, но его любимой картинки с краснозвёздным всадником уже не было.
   — Завтра я уезжаю, Наташа, — сказал Сергей. — Меня вызвали.
   — И я тоже. Мы вместе поедем. Ты пить хочешь? Пей из графина. Теперь вода холодная.
   — Да, теперь вода холодная, — машинально повторил Сергей. — Ты у меня не была сегодня, Наташа?
   — Нет, не была. А что… Серёжа? — Не знаю я, куда-то Алькина карточка со стола пропала. Может быть, сам сгоряча засунул — не помню. Искал, искал — нету. В Москве у меня ещё есть, — словно оправдываясь, добавил он. — А здесь больше нету.
   В дверь заглянул вожатый Корчаганов, который весь день ловил Натку, чтобы за что-то её выругать. Но, увидев Сергея, он понял, что сейчас, пожалуй, не время и не место. Он исчез, не сказав ни слова.