Страница:
Это очень быстро привело к окостенению самой идеологии. Она свелась к системе внешних ритуалов. Ярким воплощением такой ситуации, ее персонификацией стал официальный идеолог 1947-1982 годов М.А.Суслов, очевидно являвшийся лишь жестоким "хранителем неподвижности".
Выветривание смысла, сохранение лишь внешней, ритуальной формы – первый шаг к отрезвлению системы. Скоро форма, лишенная содержания, перестает восприниматься как священная, а ее псевдозначительпость только раздражает. Новые поколения номенклатуры, вышедшие на первые роли во время чистки 1937 года, были, как правило, лишены романтических настроений, типичных для большевиков предшествовавших генераций. Это были нормальные чиновники, делающие карьеру. В рамках необходимости они готовы были, не слишком задумываясь, исполнять обряды "марксистской церкви", как царские чиновники исполняли обряды церкви православной. Но никаких глубоких убеждений, кроме привычки к ритуальным действиям, у них не было. По остроумному замечанию Х.Ортеги-и-Гассета, "Россия настолько же марксистская, насколько германцы Священной Римской Империи были римлянами…" Вот и входящие в номенклатуру были такими же марксистами, как германцы – римлянами. Зато инстинкты собственников, желание частной собственности для многих из них стали настоящей манией, которую приходилось с трудом подавлять. Коммунистическая "церковь воинствующая" превращалась в "церковь циническую". Идеология утрачивала глубокий спиритуалистический характер и изнутри, до краев псевдосакральной оболочки наполнялась безграничным ханжеством и цинизмом. Известный советолог Б.Суварин в 30-е годы писал: "СССР – это страна лжи, лжи абсолютной, лжи интегральной… СССР – ложь до крыши. В четырех словах, обозначенных четырьмя буквами, четыре лжи".
Антикоррозионное покрытие идеологии, предохранявшее номенклатуру от гниения, истончилось. Вера ушла, оставался страх. После смерти Сталина начал уходить и страх.
V
"Железная зима" сменилась "оттепелью". Тоталитарное общество стало превращаться в авторитарное. Естественно, "процесс пошел" сверху. Ни один из твердокаменных и "бесконечно преданных" соратников ни на миг не захотел сохранить систему в неизменном виде (все это, кстати, было очень похоже на поведение членов Политбюро через 30 с лишним лет, в начале перестройки). Разумеется, точно так же ни один из них не помышлял тогда и о радикальной ломке системы, но, вступив почти инстинктивно на "наклонный путь" реформ, они, сами того не ведая, отметили начало конца социализма. Но на этот раз часы уже не остановились и тикали до самого "последнего звонка" 21 августа 1991 года.
Почти 40 лет шло накопление сил и средств для столь необходимого стране и такого запоздалого "термидора". Прежде всего накапливались морально-идейные силы, но также и социальные, материальные.
Как только каток репрессий перестал тотально перемалывать все живое, в стране, внутри оболочки прежней системы в 50-70-е годы начало вызревать, формироваться гражданское общество. Относительно стабильная социальная ситуация, хотя и медленно, но неуклонно растущий жизненный уровень – все это привело к быстрой кристаллизации отдельных социальных групп. В 30-40-е годы по территории страны между бараками и казармами "гоняло облако" "лагерной пыли" – по обе стороны колючей проволоки, это и называлось "обществом", где человек был песчинкой. В 50-70-е годы образуются социальные структуры. Конечно, внутри советского государства гражданскому обществу было примерно так же уютно, как Ионе* во чреве кита, и все-таки общество складывалось.
Сила коммунистической системы – ее внутренняя монистическая логическая целостность – обернулась страшной слабостью. Система и заваливаться стала "системно" – последовательно и необратимо. Раз идеология больше не предохраняла от коррозии – "процесс пошел". Прежде всего коррозия коснулась несущей опоры системы – политической диктатуры. Все внешние атрибуты сохранялись, но сущность менялась принципиально.
Избавившись от Сталина, номенклатура, навсегда сохранившая страх перед кровавой купелью своего рождения, сделала главное – постаралась обезопасить себя от возможности новых "незаконных репрессий". Именно этим страхом был продиктован доклад Хрущева на
* Иона – ветхозаветный пророк, который, по библейскому преданию, был проглочен китом и провел в его чреве три дня и три ночи.
XX съезде – доклад, с которого и начались шестидесятники – "дети XX съезда". Здесь был гуманистический, идеалистический аспект и аспект самосохранения номенклатуры, причем представлены они были слитно, нераздельно. Так был сделан важный шаг от тоталитарной диктатуры к авторитарному режиму, провозглашено нечто вроде манифеста Петра III* "О даровании вольностей дворянству". Новое дворянство прежде всего заботилось о себе: было принято негласное, но жесткое положение, гарантирующее личную и имущественную безопасность, неприкосновенность жилища и т.д. номенклатуры. С этой нигде не зафиксированной "хартии вольностей" номенклатурных баронов началось формирование стабильного общества.
* Петр III – российский император с 1761 года.
Вслед за минимальной личной безопасностью номенклатуры нечто подобное снизошло и на ее подданных, "простых советских граждан".
А когда появляется стабильность, когда как-то решена проблема безопасности, на первый план неизбежно выходит проблема собственности. Пошла деформация "экономического базиса" социализма.
Началось личное накопление. Оно было слишком скромным, чтобы называться первоначальным, но это было предпервоначальное накопление. У определенных категорий граждан накапливались уже не предметы потребления, а капиталы, пока не имеющие "выхода", приложения. Номенклатура, торговые работники, теневики, генералы ВПК, отдельные преуспевающие работники искусств – вот хозяева первичных предкапиталов. Впрочем, не так уж эти предкапиталы были скромны, например, по свидетельству А.С.Черняева (помощника Горбачева), в 1986 году у председателя Союза писателей СССР Г.Маркова было состояние около 14 миллионов рублей (по покупательной способности 1994 года – примерно 40-50 миллиардов рублей. Думаю, что даже сегодня таким личным капиталом немногие могут похвастать…).
Но решающее значение имело не само по себе накопление материальных средств. Куда важнее, что наряду с этим менялись отношения собственности, менялась система управления госсобственностью.
Относительная стабильность положения директоров, министров, других высших чиновников, руководивших подведомственными им заводами, отраслями, регионами в течение многих лет, накопивших за это время и авторитет, и связи, и средства, значительно изменила их психологию, реальную практику управления. Высшие номенклатурные бонзы чувствовали себя достаточно уверенно, сделали крупный шаг по переходу от роли управляющих (при отсутствующем владельце) к положению реальных хозяев. Это еще не была номенклатурная приватизация, но пресловутое "чувство хозяина" уже появлялось (конечно, не у рабочих, а у тех, кто действительно многим командовал).
Когда распалась жестокая тирания, фактически ослаб и единый управляющий центр Формально система оставалась жесткой, административно-командной, подчиненной ЦК, Госплану и т.д. На деле все было не так. Сильные директора, министры, секретари обкомов имели неформальное и значительное автономное влияние. Как писал В.Найшуль, "в стране действовала не командная система, а экономика согласований – сложный бюрократический рынок, построенный на обмене-торговле, осуществляемом как органами власти, так и отдельными лицами. В отличие от обычного денежного рынка товаров и услуг на бюрократическом рынке происходит обмен не только и даже, пожалуй, не столько материальными ценностями… но и властью и подчинением, правилами и исключениями из них, положением в обществе и вообще всем тем, что имеет какую-либо ценность. Согласие директора предприятия на увеличение плана может быть обменено, например, на улучшение его служебного реноме, дополнительную партию труб и незаконное разрешение нарушить одно из положений инструкции".
Аналогичный "бюрократический рынок" есть и был всегда. Но в нормальной рыночной экономике он занимает подчиненное положение по отношению к рынку, где действует закон цены. Бюрократический рынок – это то, что остается от обычного рынка, если нет частной собственности, если "вычесть" из рыночных отношений деньги, всеобщий эквивалент (аналогия – жесты и мимика занимают подчиненное положение, если есть речь. У немых жесты занимают первостепенное место). Бюрократический рынок – основной вид рынка при "азиатском способе производства", хоть как-то регулирующий эту систему, способствующий ее самонастраиванию. Развитие или подавление бюрократического рынка обозначает границу между авторитарным, "азиатским", "империалистически-социалистическим" (Ленин) и тоталитарным строем (Сталин).
До государственного капитализма было еще далеко, но пружина начала раскручиваться, монолит покрывался все новыми трещинами. И чем интенсивнее развивался бюрократический рынок, тем в большей степени его субъекты осознавали себя самостоятельной социальной силой с особыми интересами.
Вот это "предгражданское" общество – уродливое, теневое, с сильным криминальным оттенком, олигархическое и т.д. – вызревало внугри Системы, давило и требовало каких-то перемен. Нужен был какой-то узаконенный выход для желания и возможности свободно управлять, а затем и владеть собственностью, своей личной, частной собственностью. Система была "беременна термидором" хотя бы в форме перехода к государственному капитализму. Вызревал этот запоздалый "термидор" медленно – свыше 30 лет Но второй "термидорианский" кризис происходил уже в совсем иной обстановке по сравнению с периодом нэпа. Номенклатура на сей раз куда меньше боялась реставрации капитализма.
Социально директора и чиновники чувствовали себя абсолютно уверенно. Конкурентов в виде нэпманов, кулаков, "старой интеллигенции" не было (с "цеховиками" номенклатура заключала соглашения, но с позиции силы), поэтому ясно было, что социальные потрясения не пойдут на пользу другим классам, а если кто и выиграет, то как раз номенклатура.
Был и еще один индикатор, показывавший, как далеко зашло отчуждение номенклатуры от "ее" строя. Дело в том, что для описания дел в стране советская элита с конца 70-х годов пользовалась, как и весь народ, одним словом – "маразм". Конечно, объективно это было именно так. Но куда важнее, что номенклатура это сознавала. Факт осознания тоже доказывал, что ответственные группы номенклатуры созрели, готовы к переменам.
VI
В сущности, к концу 70-х – началу 80-х годов сохранилась лишь внешняя, дряхлая оболочка строя (наглядным ее символом было геронтократическое политбюро).
Держался грозный режим, запугавший весь мир и сам запуганный до смерти, на инерции, защищался от слепящего света разума, кутая голову в рваный бабушкин капот идеологических ритуалов. Эти ритуалы еще в 30-е годы потеряли исходный и всякий другой смысл, превратились в анекдот. Впрочем, злее издеваться над ними, чем издевалась невольно сама номенклатура, было невозможно. Когда секретари обкомов, министры, генералы и председатели колхозов-миллионеров пели, что они "голодные рабы" и "кипит их разум возмущенный и в смертный бой вести готов", никакой Жванецкий более злой, убийственной насмешки, никакой Ионеско более сюрреалистической сцены придумать бы не смог. Поэт говорил: "И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова". Саван мертвых идеологических заклинаний, который накинули на страну и в котором барахталась страна, распространял вокруг себя зловоние. Все видели, что король голый, более того, мертвый. Третий компонент Системы, некогда придавший ей целостность и оригинальность, – антикапиталистическая, антисобственническая идеология – деградировал быстрее всего.
Во всяком случае члены номенклатуры 60-80-х годов в отличие от большевиков уж точно не ощущали себя суровыми якобинцами. Пуповина, соединявшая их с официальной коммунистической, антисобственнической идеологией, держалась еле-еле, на честном партийном слове.
В 70-е годы с набатной силой и неотвратимостью зазвучал "антисоветский" призыв Александра Исаевича Солженицына: "Жить не по лжи!" В условиях того времени это значило: жить не по законам "коммуномаразма". Солженицын писал вождям: "Отпустите же эту битую идеологию от себя!.. Стяните, отряхните со всех нас эту потную и грязную рубашку, на которой уже столько крови, что она не дает дышать живому телу нации…"
По сути дела, писатель призывал к окончательной секуляризации государства, призывал очистить здание государства от облупившейся и полинявшей красной краски, которая когда-то была сакральной идеологией. Но может быть, здание одной краской и держится и без нее обвалится? С чем тогда останется живая номенклатура, отказавшись от мертвой идеологии? Не окажется ли она сама "битой", а ее реальная власть и богатство нелегитимными?
К радикальным переменам номенклатура была не готова, но локальных ждала с нетерпением. Я не верю легендам о том, что кто-то всерьез хотел продлить "гонку на лафетах" (так вышучивали похороны престарелых генсеков), избрав на царство очередного старца. Даже быстрота, с которой после смерти К.У.Черненко сообщили об избрании М.С.Горбачева, доказывает, что официальная формула "единодушно" соответствовала на сей раз действительности. Г.Арбатов, находившийся в марте 1985 года в составе высокономенклатурной делегации ЦК КПСС в Нью-Йорке, вспоминал, что все члены ЦК "говорили об одном: лидером должен стать М.С.Горбачев, и только он. И даже грозились: если что будет не так – выступить на пленуме ЦК". Но так думали и члены ЦК в Москве, все было именно "так". Когда же делегация в Нью-Йорке узнала, что пленум прошел, Горбачев избран, то "началось настоящее ликование. Я полушутя сказал своим коллегам: "Подождите радоваться, пока не сядем в самолет, у нас же национальный траур!"
Думаю, что в этом случае Г.Арбатову можно верить. Номенклатура (как и весь народ) ждала "обновления" и связывала его с Горбачевым.
Для перемен нужна была какая-то идеология. Если отбросить "сусловский марксизм", то в стране были две реально пользующиеся спросом идеологии: традиционный имперский великодержавный шовинизм "государ-ственничества" и "социализм с человеческим лицом".
За первой идеологией стояла мощная традиция. Она веками была господствующей в стране, официальной. Ее господство не прервалось и в 1917 году. Секуляризация коммунистического государства, гибель коммунистической идеологии тем более, казалось бы, не мешали этой традиции. Коммунизм просто окончательно, официально превращался в национал-большевизм.
Официальная идеология в ее чисто формальных определениях к началу 80-х годов (как и все предыдущие десятилетия) включала два совершенно разных компонента.
На уровне содержания – государственничество, то есть сакрализацию "твердой", авторитарной, самодержавной власти государства и его чиновников.
С точки зрения формы – псевдомарксистские ритуалы с их антикапиталистической, антисобственнической риторикой.
Предстояло лишь отбросить ветошь второго и облечь в новую форму, придать новый импульс первому. Вот и "жизнь не по лжи", а по вполне живой имперской традиции. Собственно, это и есть план наших сегодняшних "патриотов". Наряду с общей, необсуждаемой мощной традицией обожествления государства здесь были (и остались) дополнительные, привлекательные для многих психологические обертоны – ксенофобия, антисемитизм, имперское тщеславие и чванство. Наконец, эта идеология намертво спаяна с всемогущим ВПК, является для него "сакрально-лоббистской" идеологией. По всем этим признакам казалось, что победа гарантирована именно ей.
Но что легко на словах и убедительно логически, то невозможно на деле. Во-первых, холодная война, соревнование с американским ВПК были к середине 80-х уже безнадежно проиграны, и это притом, что в топку "нашего бронепоезда" было брошено абсолютно все. В безумной системе вся высокотехнологичная индустрия работала только "на войну". В этих условиях реально наращивать силы ВПК можно было лишь при одном условии – если бы удалось научить всех жителей СССР одеваться исключительно в солдатские портянки, а питаться только машинным маслом для танков…
Но "державный ренессанс" был не просто технологически неосуществим. Гораздо важнее другое: он был социально-психологически невозможен, невыгоден для капитализирующейся номенклатуры.
Верно, не было никакой логической связи между собственно державным ("национальным") и коммунистически-антисобственническим ("большевистским") компонентами идеологии. Логически разделить их легко. Но была связь историческая, психологическая. В 1920-1930-е годы национал-большевизм возник как компромисс. Но так долго (почти 60 лет) развивался державный национализм в марксистской оболочке, что сросся с ней и сам не имел сил ее скинуть.
Иными словами, торжество национально-государственнической идеологии в 80-е годы могло выступить лишь как торжество национал-большевизма (= сталинизма). Для номенклатуры это традиционно ассоциировалось с "завинчиванием гаек" и с ограничениями свободы – свободы обогащаться. Персональными носителями такой идеологии выступали как раз самые "крепколобые", "ортодоксы" сталинизма. Такая идеология была непопулярна не только в народе, но и среди партийно-хозяйственной номенклатуры и даже номенклатуры ВПК, которая мечтала наконец-то реализовать свои давно выношенные собственнические желания.
В этих условиях победа постепенно доставалась идеологии "социализма с человеческим лицом". Это "лицо" было единственной защитной маской, под которой сходился в 60-80-е годы конгломерат самых разных идей. И идеи, действительно близкие к утопически-гуманистическим вариантам "раннего Маркса", "истинного марксизма" (даже "истинного ленинизма" в противовес "плохому сталинизму"), и круг идей, близких к социал-демократии и даже к обычному либерализму, но прежде всего, конечно, банальная идея "общества потребления" с избавлением от "марксистского маразма" – все это переплеталось самым удивительным образом, высказывалось самыми разными людьми и социальными группами. Главным тезисом был отрицающий: отрицание ма-разматически задубелой постсталинской идеологии и системы и в противовес ей общий "прозападный" крен. Весь вопрос в том, кто что видел на Западе. Один – чехословацкую весну, другой – еврокоммунизм, третий – шведскую модель, все без исключения видели роскошные магазины и устроенный быт и очень мало кто – последовательно-либеральную политическую и экономическую систему. И если бы кто-то взялся объединить вместе Таких разных людей, как "цеховик" из Грузии, дающий взятки секретарю обкома и мечтающий давать их дальше и расширять свое подпольное производство; правозащитник из Хельсинкской группы; консультант международного отдела ЦК КПСС, советующий проводить политику "детанта"*; академический историк, пытающийся разобраться в фальсификации вокруг подлинной истории КПСС; валютчик, мечтающий об отмене соответствующей статьи УК; представитель "золотой" молодежи, учащийся в МГИМО и согласный бороться с капитализмом только в его цитадели; директор, желающий самостоятельно управлять и распоряжаться доходами со "своего" завода; чиновник Внешторга, с завистью глядящий на своих богатых западных партнеров (а то и берущий у них "подарки"), – если бы кто-то объединил их всех и сказал, что объективным конечным результатом их усилий вскоре станет ликвидация всех структур, с которыми они так или иначе связаны, появление в России политической свободы, рынка, начало капитализма, как сильно бы они все удивились.
* Политика "детанта" – политика, нацеленная на разрядку международной напряженности между странами восточного блока (прежде всего Советским Союзом) и странами Запада.
В 1985 году шлюзы открылись, и все произошло именно так. Когда говорят о "неэффективности" рыжковско-горбачевских реформ, об их слишком медленном темпе, об упущенных возможностях, все время забывают главное – каков социальный адрес, социальный смысл реформ. Если иметь в виду, что социальный смысл был именно в "номенклатурной приватизации", то обвинения несправедливы – все делалось достаточно быстро, хотя и не слишком надежно. Другое дело, что только пара)юидальное мышление, везде ищущее "заговоры", может представлять дело таким образом, будто поэтапно вступал в дело некий "тайный план" раздела, номенклатурной приватизации госсобственности. Разумеется, ничего подобного не было, быть не могло. Номенклатура в лучшие-то времена не была так прозорлива и, главное, едина, чтобы составлять и реализовывать подобные планы, а уж в ситуации раздела действовать по общему плану вовсе немыслимо. Нет, все делалось, как всегда в истории, методом проб и ошибок, но делалось, надо сказать, достаточно эффективно, так как выгода от "проб" доставалась бюрократии, а за "ошибки" расплачивалось государство. Номенклатура шла вперед ощупью, шаг за шагом – не по отрефлексированному плану, а подчиняясь глубокому инстинкту. Шла на запах собственности, как хищник идет за добычей.
VII
То, что революция, спущенная сверху, была подхвачена низами и подхвачена под антиноменклатурными, эгалитарными лозунгами, вполне естественно.
Еще и в 1990 (!) году многие не верили в серьезность перестройки, считали ее обманным маневром, должным укрепить и сохранить традиционную советскую систему. Конечно, такой маневр был бы абсурдом, если иметь в виду все внешние атрибуты: политическую и экономическую систему, идеологию, империю и прочее, что осознавалось как навязанное человеческой природе. В действительности перестройка выдавала усилия номенклатуры довести до совершенства систему бюрократического рынка, выдавала поиск новых названий старым вещам, новых теоретических оправданий своего господства, для чего было необходимо изменить фасад обветшалого строя, легализовать стихийно сложившиеся внутри системы отношения собственности, построить (или вывести из тени на поверхность) здание номенклатурно-бюрократического государственного капитализма. Реально это можно было сделать лишь под антиноменклатурными лозунгами.
Такова обычная судьба любой революции, которая физически осуществляется, разумеется, широкими массами, но в интересах, как правило, организованного (и обычно богатого и достаточно привилегированного и при старом режиме) меньшинства. Здесь была и определенная ирония, "тартюфовский" поворот революции, которая всегда обещает больше, чем выполняет. Известно, что многие активные демократы 1990-1991 годов испытали затем разочарование, иные из них, такие, как Ю.Власов, по этой причине стали яростными противниками реформ.
Но совпадения декларированных целей и результатов в политике не бывает, тем более при резких, революционных поворотах: чем круче, радикальнее, "честнее", "последовательнее" революция, тем более разителен разрыв между ее целями, намерениями, надеждами масс и реальным исходом. Тем более это верно, когда революция становится кровавой, необратимой. В 1990-1991 годах такая опасность была, однако ее удалось избежать. Настоящей (сравнимой по масштабу разрушений с тем, что мы привыкли понимать под этим словом) революции тогда, к счастью, не случилось. Можно вести терминологический спор, что тогда было у нас – мирная, "нежная" революция или радикальная эволюция государства, но в любом случае до взрыва дело не дошло. Я думаю, это результат целого ряда причин.
Во-первых, обстановка в мире. Мирная Европа не несла в себе того поля ненависти и агрессии, которое было во время первой мировой войны, породившей большевизм "Бархатные" революции прошуршали в Восточной Европе, даже в Румынии не дошло до настоящей, большой революции. Больше всего это напоминало 1848 год – шквал "студенческих", демократических, буржуазно-демократических революций. Несомненно, "западный ветер" оказал благотворное влияние на нашу страну. Самыми популярными, самыми популистскими, если угодно, лозунгами 1988-1991 годов были – за свободу и за рынок. В каком-то смысле это лозунги "общества потребления". И наш избиратель наивно, а вернее, просто слишком нетерпеливо (хотя, в сущности, правильно) надеялся, что реализация этих лозунгов приведет его к такому же уровню жизни, как в "цивилизованном мире".
Во-вторых, русский исторический опыт. Есть надежда, что за период 1900-1953 годов страна получила иммунитет против политического террора, против насильственных революций, перманентных или мгновенных. Не нашлось в 1988-1991 годах такой серьезной политической и социальной силы, партии, которая рискнула бы "звать Русь к топору".
Еще в 1969 году, пытаясь предсказать, что произойдет при неизбежном распаде советской системы, А.Амальрик писал: "В случае ослабления режима недовольство масс будет иметь ужасные последствия. Ужасы русской революции 1905-1907 и 1917-1920 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками".
Выветривание смысла, сохранение лишь внешней, ритуальной формы – первый шаг к отрезвлению системы. Скоро форма, лишенная содержания, перестает восприниматься как священная, а ее псевдозначительпость только раздражает. Новые поколения номенклатуры, вышедшие на первые роли во время чистки 1937 года, были, как правило, лишены романтических настроений, типичных для большевиков предшествовавших генераций. Это были нормальные чиновники, делающие карьеру. В рамках необходимости они готовы были, не слишком задумываясь, исполнять обряды "марксистской церкви", как царские чиновники исполняли обряды церкви православной. Но никаких глубоких убеждений, кроме привычки к ритуальным действиям, у них не было. По остроумному замечанию Х.Ортеги-и-Гассета, "Россия настолько же марксистская, насколько германцы Священной Римской Империи были римлянами…" Вот и входящие в номенклатуру были такими же марксистами, как германцы – римлянами. Зато инстинкты собственников, желание частной собственности для многих из них стали настоящей манией, которую приходилось с трудом подавлять. Коммунистическая "церковь воинствующая" превращалась в "церковь циническую". Идеология утрачивала глубокий спиритуалистический характер и изнутри, до краев псевдосакральной оболочки наполнялась безграничным ханжеством и цинизмом. Известный советолог Б.Суварин в 30-е годы писал: "СССР – это страна лжи, лжи абсолютной, лжи интегральной… СССР – ложь до крыши. В четырех словах, обозначенных четырьмя буквами, четыре лжи".
Антикоррозионное покрытие идеологии, предохранявшее номенклатуру от гниения, истончилось. Вера ушла, оставался страх. После смерти Сталина начал уходить и страх.
V
"Железная зима" сменилась "оттепелью". Тоталитарное общество стало превращаться в авторитарное. Естественно, "процесс пошел" сверху. Ни один из твердокаменных и "бесконечно преданных" соратников ни на миг не захотел сохранить систему в неизменном виде (все это, кстати, было очень похоже на поведение членов Политбюро через 30 с лишним лет, в начале перестройки). Разумеется, точно так же ни один из них не помышлял тогда и о радикальной ломке системы, но, вступив почти инстинктивно на "наклонный путь" реформ, они, сами того не ведая, отметили начало конца социализма. Но на этот раз часы уже не остановились и тикали до самого "последнего звонка" 21 августа 1991 года.
Почти 40 лет шло накопление сил и средств для столь необходимого стране и такого запоздалого "термидора". Прежде всего накапливались морально-идейные силы, но также и социальные, материальные.
Как только каток репрессий перестал тотально перемалывать все живое, в стране, внутри оболочки прежней системы в 50-70-е годы начало вызревать, формироваться гражданское общество. Относительно стабильная социальная ситуация, хотя и медленно, но неуклонно растущий жизненный уровень – все это привело к быстрой кристаллизации отдельных социальных групп. В 30-40-е годы по территории страны между бараками и казармами "гоняло облако" "лагерной пыли" – по обе стороны колючей проволоки, это и называлось "обществом", где человек был песчинкой. В 50-70-е годы образуются социальные структуры. Конечно, внутри советского государства гражданскому обществу было примерно так же уютно, как Ионе* во чреве кита, и все-таки общество складывалось.
Сила коммунистической системы – ее внутренняя монистическая логическая целостность – обернулась страшной слабостью. Система и заваливаться стала "системно" – последовательно и необратимо. Раз идеология больше не предохраняла от коррозии – "процесс пошел". Прежде всего коррозия коснулась несущей опоры системы – политической диктатуры. Все внешние атрибуты сохранялись, но сущность менялась принципиально.
Избавившись от Сталина, номенклатура, навсегда сохранившая страх перед кровавой купелью своего рождения, сделала главное – постаралась обезопасить себя от возможности новых "незаконных репрессий". Именно этим страхом был продиктован доклад Хрущева на
* Иона – ветхозаветный пророк, который, по библейскому преданию, был проглочен китом и провел в его чреве три дня и три ночи.
XX съезде – доклад, с которого и начались шестидесятники – "дети XX съезда". Здесь был гуманистический, идеалистический аспект и аспект самосохранения номенклатуры, причем представлены они были слитно, нераздельно. Так был сделан важный шаг от тоталитарной диктатуры к авторитарному режиму, провозглашено нечто вроде манифеста Петра III* "О даровании вольностей дворянству". Новое дворянство прежде всего заботилось о себе: было принято негласное, но жесткое положение, гарантирующее личную и имущественную безопасность, неприкосновенность жилища и т.д. номенклатуры. С этой нигде не зафиксированной "хартии вольностей" номенклатурных баронов началось формирование стабильного общества.
* Петр III – российский император с 1761 года.
Вслед за минимальной личной безопасностью номенклатуры нечто подобное снизошло и на ее подданных, "простых советских граждан".
А когда появляется стабильность, когда как-то решена проблема безопасности, на первый план неизбежно выходит проблема собственности. Пошла деформация "экономического базиса" социализма.
Началось личное накопление. Оно было слишком скромным, чтобы называться первоначальным, но это было предпервоначальное накопление. У определенных категорий граждан накапливались уже не предметы потребления, а капиталы, пока не имеющие "выхода", приложения. Номенклатура, торговые работники, теневики, генералы ВПК, отдельные преуспевающие работники искусств – вот хозяева первичных предкапиталов. Впрочем, не так уж эти предкапиталы были скромны, например, по свидетельству А.С.Черняева (помощника Горбачева), в 1986 году у председателя Союза писателей СССР Г.Маркова было состояние около 14 миллионов рублей (по покупательной способности 1994 года – примерно 40-50 миллиардов рублей. Думаю, что даже сегодня таким личным капиталом немногие могут похвастать…).
Но решающее значение имело не само по себе накопление материальных средств. Куда важнее, что наряду с этим менялись отношения собственности, менялась система управления госсобственностью.
Относительная стабильность положения директоров, министров, других высших чиновников, руководивших подведомственными им заводами, отраслями, регионами в течение многих лет, накопивших за это время и авторитет, и связи, и средства, значительно изменила их психологию, реальную практику управления. Высшие номенклатурные бонзы чувствовали себя достаточно уверенно, сделали крупный шаг по переходу от роли управляющих (при отсутствующем владельце) к положению реальных хозяев. Это еще не была номенклатурная приватизация, но пресловутое "чувство хозяина" уже появлялось (конечно, не у рабочих, а у тех, кто действительно многим командовал).
Когда распалась жестокая тирания, фактически ослаб и единый управляющий центр Формально система оставалась жесткой, административно-командной, подчиненной ЦК, Госплану и т.д. На деле все было не так. Сильные директора, министры, секретари обкомов имели неформальное и значительное автономное влияние. Как писал В.Найшуль, "в стране действовала не командная система, а экономика согласований – сложный бюрократический рынок, построенный на обмене-торговле, осуществляемом как органами власти, так и отдельными лицами. В отличие от обычного денежного рынка товаров и услуг на бюрократическом рынке происходит обмен не только и даже, пожалуй, не столько материальными ценностями… но и властью и подчинением, правилами и исключениями из них, положением в обществе и вообще всем тем, что имеет какую-либо ценность. Согласие директора предприятия на увеличение плана может быть обменено, например, на улучшение его служебного реноме, дополнительную партию труб и незаконное разрешение нарушить одно из положений инструкции".
Аналогичный "бюрократический рынок" есть и был всегда. Но в нормальной рыночной экономике он занимает подчиненное положение по отношению к рынку, где действует закон цены. Бюрократический рынок – это то, что остается от обычного рынка, если нет частной собственности, если "вычесть" из рыночных отношений деньги, всеобщий эквивалент (аналогия – жесты и мимика занимают подчиненное положение, если есть речь. У немых жесты занимают первостепенное место). Бюрократический рынок – основной вид рынка при "азиатском способе производства", хоть как-то регулирующий эту систему, способствующий ее самонастраиванию. Развитие или подавление бюрократического рынка обозначает границу между авторитарным, "азиатским", "империалистически-социалистическим" (Ленин) и тоталитарным строем (Сталин).
До государственного капитализма было еще далеко, но пружина начала раскручиваться, монолит покрывался все новыми трещинами. И чем интенсивнее развивался бюрократический рынок, тем в большей степени его субъекты осознавали себя самостоятельной социальной силой с особыми интересами.
Вот это "предгражданское" общество – уродливое, теневое, с сильным криминальным оттенком, олигархическое и т.д. – вызревало внугри Системы, давило и требовало каких-то перемен. Нужен был какой-то узаконенный выход для желания и возможности свободно управлять, а затем и владеть собственностью, своей личной, частной собственностью. Система была "беременна термидором" хотя бы в форме перехода к государственному капитализму. Вызревал этот запоздалый "термидор" медленно – свыше 30 лет Но второй "термидорианский" кризис происходил уже в совсем иной обстановке по сравнению с периодом нэпа. Номенклатура на сей раз куда меньше боялась реставрации капитализма.
Социально директора и чиновники чувствовали себя абсолютно уверенно. Конкурентов в виде нэпманов, кулаков, "старой интеллигенции" не было (с "цеховиками" номенклатура заключала соглашения, но с позиции силы), поэтому ясно было, что социальные потрясения не пойдут на пользу другим классам, а если кто и выиграет, то как раз номенклатура.
Был и еще один индикатор, показывавший, как далеко зашло отчуждение номенклатуры от "ее" строя. Дело в том, что для описания дел в стране советская элита с конца 70-х годов пользовалась, как и весь народ, одним словом – "маразм". Конечно, объективно это было именно так. Но куда важнее, что номенклатура это сознавала. Факт осознания тоже доказывал, что ответственные группы номенклатуры созрели, готовы к переменам.
VI
В сущности, к концу 70-х – началу 80-х годов сохранилась лишь внешняя, дряхлая оболочка строя (наглядным ее символом было геронтократическое политбюро).
Держался грозный режим, запугавший весь мир и сам запуганный до смерти, на инерции, защищался от слепящего света разума, кутая голову в рваный бабушкин капот идеологических ритуалов. Эти ритуалы еще в 30-е годы потеряли исходный и всякий другой смысл, превратились в анекдот. Впрочем, злее издеваться над ними, чем издевалась невольно сама номенклатура, было невозможно. Когда секретари обкомов, министры, генералы и председатели колхозов-миллионеров пели, что они "голодные рабы" и "кипит их разум возмущенный и в смертный бой вести готов", никакой Жванецкий более злой, убийственной насмешки, никакой Ионеско более сюрреалистической сцены придумать бы не смог. Поэт говорил: "И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова". Саван мертвых идеологических заклинаний, который накинули на страну и в котором барахталась страна, распространял вокруг себя зловоние. Все видели, что король голый, более того, мертвый. Третий компонент Системы, некогда придавший ей целостность и оригинальность, – антикапиталистическая, антисобственническая идеология – деградировал быстрее всего.
Во всяком случае члены номенклатуры 60-80-х годов в отличие от большевиков уж точно не ощущали себя суровыми якобинцами. Пуповина, соединявшая их с официальной коммунистической, антисобственнической идеологией, держалась еле-еле, на честном партийном слове.
В 70-е годы с набатной силой и неотвратимостью зазвучал "антисоветский" призыв Александра Исаевича Солженицына: "Жить не по лжи!" В условиях того времени это значило: жить не по законам "коммуномаразма". Солженицын писал вождям: "Отпустите же эту битую идеологию от себя!.. Стяните, отряхните со всех нас эту потную и грязную рубашку, на которой уже столько крови, что она не дает дышать живому телу нации…"
По сути дела, писатель призывал к окончательной секуляризации государства, призывал очистить здание государства от облупившейся и полинявшей красной краски, которая когда-то была сакральной идеологией. Но может быть, здание одной краской и держится и без нее обвалится? С чем тогда останется живая номенклатура, отказавшись от мертвой идеологии? Не окажется ли она сама "битой", а ее реальная власть и богатство нелегитимными?
К радикальным переменам номенклатура была не готова, но локальных ждала с нетерпением. Я не верю легендам о том, что кто-то всерьез хотел продлить "гонку на лафетах" (так вышучивали похороны престарелых генсеков), избрав на царство очередного старца. Даже быстрота, с которой после смерти К.У.Черненко сообщили об избрании М.С.Горбачева, доказывает, что официальная формула "единодушно" соответствовала на сей раз действительности. Г.Арбатов, находившийся в марте 1985 года в составе высокономенклатурной делегации ЦК КПСС в Нью-Йорке, вспоминал, что все члены ЦК "говорили об одном: лидером должен стать М.С.Горбачев, и только он. И даже грозились: если что будет не так – выступить на пленуме ЦК". Но так думали и члены ЦК в Москве, все было именно "так". Когда же делегация в Нью-Йорке узнала, что пленум прошел, Горбачев избран, то "началось настоящее ликование. Я полушутя сказал своим коллегам: "Подождите радоваться, пока не сядем в самолет, у нас же национальный траур!"
Думаю, что в этом случае Г.Арбатову можно верить. Номенклатура (как и весь народ) ждала "обновления" и связывала его с Горбачевым.
Для перемен нужна была какая-то идеология. Если отбросить "сусловский марксизм", то в стране были две реально пользующиеся спросом идеологии: традиционный имперский великодержавный шовинизм "государ-ственничества" и "социализм с человеческим лицом".
За первой идеологией стояла мощная традиция. Она веками была господствующей в стране, официальной. Ее господство не прервалось и в 1917 году. Секуляризация коммунистического государства, гибель коммунистической идеологии тем более, казалось бы, не мешали этой традиции. Коммунизм просто окончательно, официально превращался в национал-большевизм.
Официальная идеология в ее чисто формальных определениях к началу 80-х годов (как и все предыдущие десятилетия) включала два совершенно разных компонента.
На уровне содержания – государственничество, то есть сакрализацию "твердой", авторитарной, самодержавной власти государства и его чиновников.
С точки зрения формы – псевдомарксистские ритуалы с их антикапиталистической, антисобственнической риторикой.
Предстояло лишь отбросить ветошь второго и облечь в новую форму, придать новый импульс первому. Вот и "жизнь не по лжи", а по вполне живой имперской традиции. Собственно, это и есть план наших сегодняшних "патриотов". Наряду с общей, необсуждаемой мощной традицией обожествления государства здесь были (и остались) дополнительные, привлекательные для многих психологические обертоны – ксенофобия, антисемитизм, имперское тщеславие и чванство. Наконец, эта идеология намертво спаяна с всемогущим ВПК, является для него "сакрально-лоббистской" идеологией. По всем этим признакам казалось, что победа гарантирована именно ей.
Но что легко на словах и убедительно логически, то невозможно на деле. Во-первых, холодная война, соревнование с американским ВПК были к середине 80-х уже безнадежно проиграны, и это притом, что в топку "нашего бронепоезда" было брошено абсолютно все. В безумной системе вся высокотехнологичная индустрия работала только "на войну". В этих условиях реально наращивать силы ВПК можно было лишь при одном условии – если бы удалось научить всех жителей СССР одеваться исключительно в солдатские портянки, а питаться только машинным маслом для танков…
Но "державный ренессанс" был не просто технологически неосуществим. Гораздо важнее другое: он был социально-психологически невозможен, невыгоден для капитализирующейся номенклатуры.
Верно, не было никакой логической связи между собственно державным ("национальным") и коммунистически-антисобственническим ("большевистским") компонентами идеологии. Логически разделить их легко. Но была связь историческая, психологическая. В 1920-1930-е годы национал-большевизм возник как компромисс. Но так долго (почти 60 лет) развивался державный национализм в марксистской оболочке, что сросся с ней и сам не имел сил ее скинуть.
Иными словами, торжество национально-государственнической идеологии в 80-е годы могло выступить лишь как торжество национал-большевизма (= сталинизма). Для номенклатуры это традиционно ассоциировалось с "завинчиванием гаек" и с ограничениями свободы – свободы обогащаться. Персональными носителями такой идеологии выступали как раз самые "крепколобые", "ортодоксы" сталинизма. Такая идеология была непопулярна не только в народе, но и среди партийно-хозяйственной номенклатуры и даже номенклатуры ВПК, которая мечтала наконец-то реализовать свои давно выношенные собственнические желания.
В этих условиях победа постепенно доставалась идеологии "социализма с человеческим лицом". Это "лицо" было единственной защитной маской, под которой сходился в 60-80-е годы конгломерат самых разных идей. И идеи, действительно близкие к утопически-гуманистическим вариантам "раннего Маркса", "истинного марксизма" (даже "истинного ленинизма" в противовес "плохому сталинизму"), и круг идей, близких к социал-демократии и даже к обычному либерализму, но прежде всего, конечно, банальная идея "общества потребления" с избавлением от "марксистского маразма" – все это переплеталось самым удивительным образом, высказывалось самыми разными людьми и социальными группами. Главным тезисом был отрицающий: отрицание ма-разматически задубелой постсталинской идеологии и системы и в противовес ей общий "прозападный" крен. Весь вопрос в том, кто что видел на Западе. Один – чехословацкую весну, другой – еврокоммунизм, третий – шведскую модель, все без исключения видели роскошные магазины и устроенный быт и очень мало кто – последовательно-либеральную политическую и экономическую систему. И если бы кто-то взялся объединить вместе Таких разных людей, как "цеховик" из Грузии, дающий взятки секретарю обкома и мечтающий давать их дальше и расширять свое подпольное производство; правозащитник из Хельсинкской группы; консультант международного отдела ЦК КПСС, советующий проводить политику "детанта"*; академический историк, пытающийся разобраться в фальсификации вокруг подлинной истории КПСС; валютчик, мечтающий об отмене соответствующей статьи УК; представитель "золотой" молодежи, учащийся в МГИМО и согласный бороться с капитализмом только в его цитадели; директор, желающий самостоятельно управлять и распоряжаться доходами со "своего" завода; чиновник Внешторга, с завистью глядящий на своих богатых западных партнеров (а то и берущий у них "подарки"), – если бы кто-то объединил их всех и сказал, что объективным конечным результатом их усилий вскоре станет ликвидация всех структур, с которыми они так или иначе связаны, появление в России политической свободы, рынка, начало капитализма, как сильно бы они все удивились.
* Политика "детанта" – политика, нацеленная на разрядку международной напряженности между странами восточного блока (прежде всего Советским Союзом) и странами Запада.
В 1985 году шлюзы открылись, и все произошло именно так. Когда говорят о "неэффективности" рыжковско-горбачевских реформ, об их слишком медленном темпе, об упущенных возможностях, все время забывают главное – каков социальный адрес, социальный смысл реформ. Если иметь в виду, что социальный смысл был именно в "номенклатурной приватизации", то обвинения несправедливы – все делалось достаточно быстро, хотя и не слишком надежно. Другое дело, что только пара)юидальное мышление, везде ищущее "заговоры", может представлять дело таким образом, будто поэтапно вступал в дело некий "тайный план" раздела, номенклатурной приватизации госсобственности. Разумеется, ничего подобного не было, быть не могло. Номенклатура в лучшие-то времена не была так прозорлива и, главное, едина, чтобы составлять и реализовывать подобные планы, а уж в ситуации раздела действовать по общему плану вовсе немыслимо. Нет, все делалось, как всегда в истории, методом проб и ошибок, но делалось, надо сказать, достаточно эффективно, так как выгода от "проб" доставалась бюрократии, а за "ошибки" расплачивалось государство. Номенклатура шла вперед ощупью, шаг за шагом – не по отрефлексированному плану, а подчиняясь глубокому инстинкту. Шла на запах собственности, как хищник идет за добычей.
VII
То, что революция, спущенная сверху, была подхвачена низами и подхвачена под антиноменклатурными, эгалитарными лозунгами, вполне естественно.
Еще и в 1990 (!) году многие не верили в серьезность перестройки, считали ее обманным маневром, должным укрепить и сохранить традиционную советскую систему. Конечно, такой маневр был бы абсурдом, если иметь в виду все внешние атрибуты: политическую и экономическую систему, идеологию, империю и прочее, что осознавалось как навязанное человеческой природе. В действительности перестройка выдавала усилия номенклатуры довести до совершенства систему бюрократического рынка, выдавала поиск новых названий старым вещам, новых теоретических оправданий своего господства, для чего было необходимо изменить фасад обветшалого строя, легализовать стихийно сложившиеся внутри системы отношения собственности, построить (или вывести из тени на поверхность) здание номенклатурно-бюрократического государственного капитализма. Реально это можно было сделать лишь под антиноменклатурными лозунгами.
Такова обычная судьба любой революции, которая физически осуществляется, разумеется, широкими массами, но в интересах, как правило, организованного (и обычно богатого и достаточно привилегированного и при старом режиме) меньшинства. Здесь была и определенная ирония, "тартюфовский" поворот революции, которая всегда обещает больше, чем выполняет. Известно, что многие активные демократы 1990-1991 годов испытали затем разочарование, иные из них, такие, как Ю.Власов, по этой причине стали яростными противниками реформ.
Но совпадения декларированных целей и результатов в политике не бывает, тем более при резких, революционных поворотах: чем круче, радикальнее, "честнее", "последовательнее" революция, тем более разителен разрыв между ее целями, намерениями, надеждами масс и реальным исходом. Тем более это верно, когда революция становится кровавой, необратимой. В 1990-1991 годах такая опасность была, однако ее удалось избежать. Настоящей (сравнимой по масштабу разрушений с тем, что мы привыкли понимать под этим словом) революции тогда, к счастью, не случилось. Можно вести терминологический спор, что тогда было у нас – мирная, "нежная" революция или радикальная эволюция государства, но в любом случае до взрыва дело не дошло. Я думаю, это результат целого ряда причин.
Во-первых, обстановка в мире. Мирная Европа не несла в себе того поля ненависти и агрессии, которое было во время первой мировой войны, породившей большевизм "Бархатные" революции прошуршали в Восточной Европе, даже в Румынии не дошло до настоящей, большой революции. Больше всего это напоминало 1848 год – шквал "студенческих", демократических, буржуазно-демократических революций. Несомненно, "западный ветер" оказал благотворное влияние на нашу страну. Самыми популярными, самыми популистскими, если угодно, лозунгами 1988-1991 годов были – за свободу и за рынок. В каком-то смысле это лозунги "общества потребления". И наш избиратель наивно, а вернее, просто слишком нетерпеливо (хотя, в сущности, правильно) надеялся, что реализация этих лозунгов приведет его к такому же уровню жизни, как в "цивилизованном мире".
Во-вторых, русский исторический опыт. Есть надежда, что за период 1900-1953 годов страна получила иммунитет против политического террора, против насильственных революций, перманентных или мгновенных. Не нашлось в 1988-1991 годах такой серьезной политической и социальной силы, партии, которая рискнула бы "звать Русь к топору".
Еще в 1969 году, пытаясь предсказать, что произойдет при неизбежном распаде советской системы, А.Амальрик писал: "В случае ослабления режима недовольство масс будет иметь ужасные последствия. Ужасы русской революции 1905-1907 и 1917-1920 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками".