Гэллико Пол. Очки

точно ли я знаю, какая разница в летах пас разделяет? Когда муж бывает на
несколько лет и даже на пятнадцать - двадцать лет старше жены, это свет
считает допустимым и даже одобряет; но чтобы жена была старше мужа, этого
мадам Лаланд никогда не одобряла. Подобное противоестественное различие
слишком часто, увы! бывает причиной несчастливого супружества. Она знает,
что мне всего лишь двадцать два года; а вот мне, возможно, не известно, что
моя Эжени значительно старше.
В этих словах звучало душевное благородство, достоинство и прямота,
которые очаровали меня - привели в восхищение - и еще прочнее привязали к
ней. Я едва мог сдерживать свой безмерный восторг.
- Прелестная Эжени! - вскричал я. - О чем вы толкуете? Вы несколько
старше меня годами. Что ж из того? Обычаи света - всего лишь пустые
условности. Для такой любви, как наша, не все ли равно - год или час? Вы
говорите, что мне всего двадцать два, хотя мне уже почти двадцать три. Ну а
вам, милая Эжени, не может быть более - более чем - чем...
Тут я остановился, надеясь, что мадам Лаланд договорит за меня и
назовет свой возраст. Но француженка редко отвечает прямо и на щекотливый
вопрос всегда имеет наготове какую-нибудь увертку. В этом случае Эжени,
перед тем искавшая что-то у себя на груди, уронила в траву медальон, который
я немедленно подобрал и подал ей.
- Возьмите его! - сказала она с самой обворожительной своей улыбкой. -
Примите его от той, которая здесь так лестно изображена. К тому же на
обороте медальона вы, быть может, найдете ответ на свой вопрос. Сейчас
слишком темно - вы рассмотрите его завтра утром. А теперь проводите меня
домой. Мои друзья устраивают сегодня небольшой домашний levee [Прием
(франц.).]. Обещаю, что вы услышите неплохое пение. Мы, французы, не столь
чопорны, как вы, американцы, и я без труда проведу вас к себе, как будто
старого знакомого.
Она оперлась на мою руку, и я проводил ее домой. Особняк ее был красив
и, кажется, обставлен со вкусом. Об этом, впрочем, я едва ли мог судить, ибо
к тому времени совсем стемнело, а в лучших американских домах редко зажигают
лампы в летние вечера. Разумеется, спустя час после моего прихода в большой
гостиной ванили карсельскую лампу под абажуром; и я смог увидеть, что эта
комната была убрана с необыкновенным вкусом и даже роскошью; но две
соседние, в которых главным образом и собрались гости, в течение всего
вечера оставались погруженными в весьма приятный полумрак. Это отличный
обычай, дающий гостям возможность выбирать между светом и сумраком, и нашим
заморским друзьям следовало бы принять его немедленно.
Проведенный там вечер был, несомненно, счастливейшим в моей жизни.
Мадам Лаланд не преувеличила музыкальные дарования своих друзей; я услышал
пение, лучше которого еще не слышал в домашних концертах, разве лишь в Вене.
Много было также талантливых исполнителей на музыкальных инструментах. Пели
главным образом дамы - и все но меньшой мере хорошо. Когда собравшиеся
требовательно закричали: "Мадам Лаланд", - она, не жеманясь и не
отнекиваясь, встала с шезлонга, где сидела рядом со мною, и, в сопровождении
одного-двух мужчин, а также подруги, с которой была в опере, направилась к
фортепиано, стоявшему в большой гостиной. Я охотно сам проводил бы ее туда,
но чувствовал, что обстоятельства моего появления в доме требовали, чтобы я
не был слишком на виду. Поэтому я был лишен удовольствия смотреть на певицу
- но мог слышать ее.
Впечатление, произведенное ею на слушателей, было потрясающим, но на
меня действие ее пения было еще сильней. Я не сумею описать его должным
образом. Отчасти оно вызывалось переполнявшей меня любовью; но более всего -
глубоким чувством, с каким она пела. Никакое мастерство не могло придать
арии или речитативу более страстной выразительности. Ее исполнение романса
из "Отелло", - интонация, с какою она пропела слова "Sul mio sasso" [Над
моим утесом (итал.).] из "Капулетти", доныне звучат в моей памяти. В низком
регистре она поистине творила чудеса. Голос ее обнимал три полные октавы, от
контральтового D до верхнего D сопрано, и хотя он был достаточно силен,
чтобы наполнить Сан Карло, ома настолько владела им, что с легкостью
справлялась со всеми вокальными сложностями - восходящими и нисходящими
гаммами, каденциями и фиоритурами, Особенно эффектно прозвучал у нее финал
"Сомнамбулы":
Ah! non giunge uman pensiero
Al contento ond'io son piena.
[Ум человеческий постичь не может
Той радости, которой я полна (итал.).]
Тут, в подражание Малибран, она изменила сочиненную Беллини фразу, взяв
теноровое G, а затем сразу перебросив звук G на две октавы вверх.
После этих чудес вокального искусства она вернулась на свое место рядом
со мной, и я в самых восторженных словах выразил ей мое восхищение. Я ничего
не сказал о моем удивлении, а между тем я был немало удивлен, ибо некоторая
слабость и как бы дрожание ее голоса при разговоре не позволяли ожидать, что
пение ее окажется столь хорошо.
Тут между нами произошел долгий, серьезный, откровенный и никем не
прерываемый разговор. Она заставила меня рассказать о моем детстве и слушала
с напряженным вниманием. Я не утаил от нее ничего - я по чувствовал себя
вправе что-либо скрывать от ее доверчивого и ласкового участия. Ободренный
ее собственной откровенностью в деликатном вопросе о возрасте, я сознался не
только в многочисленных дурных привычках, но также и в нравственных и даже
физических недостатках, что требует гораздо большего мужества и тем самым
служит вернейшим доказательством любви. Я коснулся студенческих лет -
мотовства, пирушек, долгов и любовных увлечений. Я пошел еще дальше и
признался в небольшом легочном кашле, который мне одно время докучал, в
хроническом ревматизме, в наследственном расположении к подагре и, наконец,
в неприятной, но доныне тщательно скрываемой слабости зрения.
- Что касается последнего, - сказала, смеясь, мадам Лаланд, - то вы
напрасно сознались, ибо без этого признания вас никто бы не заподозрил.
Кстати, - продолжала она, - помните ли вы, - и тут мне, несмотря на царивший
в комнате полумрак, почудилось, что она покраснела, - помните ли вы, mon
cher ami [Дорогой друг (франц.).] средство для улучшения зрения, которое и
сейчас висит у меня на шее?
Говоря это, она вертела в руках тот самый двойной лорнет, который
привел меня в такое смущение тогда в опере.
- Еще бы не помнить! - воскликнул я, страстно сжимая нежную ручку,
протянувшую мне лорнет. Это была роскошная и затейливая игрушка, богато
украшенная резьбой, филигранью и драгоценными камнями, высокая стоимость
которых была мне видна даже в полумраке.
- Eh bien, mon ami [Так вот, мой друг (франц.).],- продолжала она с
empressement [Поспешностью, готовностью (франц.).] несколько меня удивившей.
- Eh bien, mon ami, вы просите меня о даре, который называется бесценным. Вы
просите моей руки, и притом завтра же. Если я уступлю вашим мольбам и вместе
голосу собственного сердца, разве нельзя и мне требовать исполнения одной
очень маленькой просьбы?
- Назовите ее! - воскликнул я так пылко, что едва не привлек внимание
гостей, и готовый, если б не они, броситься к ее ногам. - Назовите ее, моя
любимая, моя Эжени, назовите! - но ах! Она уже исполнена прежде, чем
высказана.
- Вы должны, mon ami, - сказала она, - ради любимой вами Эжени побороть
маленькую слабость, в которой вы мне только что сознались, - слабость скорее
моральную, чем физическую, и, поверьте, недостойную вашей благородной души -
несовместимую с вашей прирожденной честностью - и которая наверняка навлечет
когда-нибудь на вас большие неприятности. Ради меня вы должны победить
кокетство, которое, как вы сами признаете, заставляет вас скрывать
близорукость. Ибо вы скрываете ее, когда отказываетесь прибегнуть к обычному
средству против нее. Словом, вы меня поняли; я хочу, чтобы вы носили очки, -
тсс! Вы ведь уже обещали, ради меня. Примите же от меня в подарок вот эту
вещицу, что я держу в руке; стекла в ней отличные, хотя ценность оправы и
невелика. Видите, ее можно носить и так - и вот так - на носу, как очки, или
в жилетном кармане в качестве лорнета. Но вы, ради меня, будете носить ее
именно в виде очков, и притом постоянно.
Должен признаться, что эта просьба немало меня смутила. Однако условие,
с которым она была связана, не допускало ни малейших колебаний.
- Согласен! - вскричал я со всем энтузиазмом, на какой я был в тот миг
способен. - Согласен, и притом с радостью. Ради вас я готов на все. Сегодня
я буду носить этот милый лорнет как лорнет, у сердца; но на заре того дня,
когда я буду иметь счастье назвать вас своей женой, я надену его на - на нос
и так стану носить всегда, в том менее романтическом и менее модном, но,
несомненно, более полезном виде, какой вам угоден.
После этого разговор у нас перешел на подробности нашего завтрашнего
плана. Толбот, как я узнал от своей нареченной, как раз вернулся в город. Я
должен был немедленно с ним увидеться, а также нанять экипаж. Гости
разойдутся не ранее чем к двум часам, и тогда, в суматохе разъезда, мадам
Лаланд сможет незаметно в него сесть. Мы поедем к дому одного священника,
который уже будет нас ждать; тут мы обвенчаемся, простимся с Толботом и
отправимся в небольшое путешествие на восток, предоставив фешенебельному
обществу города говорить о нас все, что ему угодно.
Уговорившись обо всем этом, я тотчас отправился к Толботу, но по дороге
не утерпел и зашел в один из отелей, чтобы рассмотреть портрет в медальоне;
это я сделал при мощном содействии очков. Лицо на миниатюрном портрете было
несказанно прекрасно! Эти большие лучезарные глаза! - этот гордый греческий
нос! - эти пышные темные локоны! - "О, - сказал я себе ликуя, - какое
поразительное сходство!" На обратной стороне медальона я прочел: "Эжени
Лаланд, двадцати семи лет и семи месяцев".
Я застал Толбота дома и немедленно сообщил ему о своем счастье. Он,
разумеется, выразил крайнее удивление, однако от души меня поздравил и
предложил помочь, чем только сможет. Словом, мы выполнили наш план; и в два
часа пополуночи, спустя десять минут после брачной церемонии, я уже сидел с
мадам Лаланд - то есть с миссис Симпсон - в закрытом экипаже, с большой
скоростью мчавшемся на северо-восток.
Поскольку нам предстояло ехать всю ночь, Толбот посоветовал сделать
первую остановку в селении К. - милях в двадцати от города, чтобы
позавтракать и отдохнуть, прежде чем продолжать путешествие. И вот, ровно в
четыре часа утра, наш экипаж подъехал к лучшей тамошней гостинице. Я помог
своей обожаемой жене выйти и тотчас же заказал завтрак. В ожидании его нас
провели в небольшую гостиную, и мы сели.
Было уже почти, хотя и не совсем, светло; и глядя в восхищении на
ангела, сидевшего рядом со мною, я вдруг вспомнил, что, как ни странно, с
тех пор как я впервые увидел несравненную красоту мадам Лаланд, я еще ни
разу не созерцал эту красоту вблизи и при свете дня.
- А теперь, mon ami, - сказала она, взяв меня за руку и прервав таким
образом мои размышления, - а теперь, когда мы сочетались нерасторжимыми
узами - когда я уступила вашим пылким мольбам и исполнила уговор, я надеюсь,
вы не забыли, что и вам надлежит кое-что для меня сделать и сдержать свое
обещание. Как это было? Дайте вспомнить. Да, вот точные слова обещания,
которое вы дали вчера вечером своей Эжени. Слушайте! Вот что вы сказали:
"Согласен, и притом с радостью. Ради вас я готов на все. Сегодня я буду
носить этот милый лорнет как лорнет, у сердца; но на заре того дня, когда я
буду иметь счастье назвать вас своей женой, я надену его на - на нос, и так
стану носить всегда, в том менее романтическом и менее модном, но,
несомненно, более полезном виде, какой вам угоден". Вот точные ваши слова,
милый супруг, не правда ли?
- Да, - ответил я, - у вас отличная намять; и поверьте, прекрасная моя
Эжени, я не намерен уклоняться от выполнения этого пустячного обещания. Вот!
Смотрите. Они мне даже к лицу, не так ли? - И, придав лорнету форму очков, я
осторожно водрузил их на подобающее место; тем временем мадам Симпсон,
поправив шляпку и скрестив руки, уселась на стуле в какой-то странной,
напряженной и, пожалуй, неизящной позе.
- Боже! - вскричал я почти в тот же миг, как оправа очков коснулась
моей переносицы. - Боже великий! Что же это за очки? - И быстро сняв их, я
тщательно протер их шелковым платком и снова надел.
Но если в первый миг я был удивлен, то теперь удивление сменилось
ошеломлением; ошеломление это было безгранично и могу даже сказать - ужасно.
Во имя всего отвратительного, что это? Как поверить своим глазам - как?
Неужели - неужели это румяна? А это - а это - неужели же это морщины на лице
Эжени Лаланд? О Юпитер и все боги и богини, великие и малые! - что - что -
что сталось с ее зубами? - Я в бешенстве швырнул очки на пол, вскочил со
стула и стал перед миссис Симпсон, уперевшись руками в бока, скрежеща
зубами, с пеною у рта, но не в силах ничего сказать от ужаса и ярости.
Я уже сказал, что мадам Эжени Лаланд - то есть Симпсон - говорила на
английском языке почти так же плохо, как писала, и поэтому обычно к нему не
прибегала. Но гнев способен довести женщину до любой крайности; на этот раз
он толкнул миссис Симпсон на нечто необычайное: на попытку говорить на
языке, которого она почти не знала.
- Ну и что, мсье, - сказала она, глядя на меня с видом крайнего
удивления. - Ну и что, мсье? Что слюшилось? Вам есть танец, святой Витт?
Если меня не нрависьте, зачем купите кот в мешок?
- Негодяйка! - произнес я, задыхаясь. - Мерзкая старая ведьма!
- Едьма? Стари? Не такой вообще стари. Только восемьдесят два лета.
- Восемьдесят два! - вскричал я, пятясь к стене. - Восемьдесят две
тысячи образин! Ведь на медальоне было написано: двадцать семь лет и семь
месяцев!
- Конечно! Все есть верно! Но портрет рисовал уже пятьдесят пять год.
Когда шел замуж, второй брак, с мсье Лаланд, делал портрет для мой дочь от
первый брак с мсье Муассар. - Муассар? - сказал я.
- Да, Муассар, Муассар, - повторила она, передразнивая мой выговор,
который был, по правде сказать, не из лучших. - И что? Что вы знать о
Муассар?
- Ничего, старая карга. Я ничего о нем не знаю. Просто один из моих
предков носил эту фамилию.
- Этот фамиль? Ну, что вы против этой фамиль имей? Ошень хороший
фамиль; и Вуассар - тоже ошень хороший. Мой дочь мадмуазель Муассар выходил
за мсье Вуассар; тоже ошень почтенный фамиль.
- Муассар! - воскликнул я, - и Вуассар! Да что же это такое?
- Что такой? Я говорю Муассар и Вуассар, а еще могу сказать, если хочу,
Круассар и Фруассар. Дочь моей дочи, мадмуазель Вуассар, она женился на мсье
Круассар, а моей дочи внучь, мадмуазель Круассар, она выходил мсье Фруассар.
Вы будет сказать, что эти тоже не есть почтенный фамиль?
- Фруассар! - сказал я, чувствуя, что близок к обмороку. - Неужели
действительно Муассар, Вуассар, Круассар и Фруассар?
- Да! - ответила она, откидываясь на спинку стула и вытягивая ноги, -
да! Муассар, Вуассар, Круассар и Фруассар. Но мсье Фруассар - это один
большой, как говорит, дюрак - очень большой осел, как вы сам - потому что
оставлял la belle France [Прекрасную Францию (франц.).] и ехал этой stupide
Amerique [Дурацкую Америку (франц.).] - а там имел один ошень глюпи,
ошень-ошень глюпи сын, так я слышал, но еще не видал, и мой подруга, мадам
Стефани Лаланд, тоже не видал. Его имя - Наполеон Бонапарт Фруассар. Вы
может говорить, что это не почтенный фамиль?
То ли продолжительность этой речи, то ли ее содержание привели миссис
Симпсон в настоящее исступление. С большим трудом закончив ее, она вскочила
со стула как одержимая, уронив при этом на пол турнюр величиною с целую
гору. Она скалила десны, размахивала руками и, засучив рукава, грозила мне
кулаком; в заключение она сорвала с головы шляпку, а с нею вместе - огромный
парик из весьма дорогих и красивых черных волос, с визгом швырнула их на пол
и, растоптав ногами, в совершенном остервенении сплясала на них какое-то
подобие фанданго.
Я между тем ошеломленно опустился на ее стул. "Муассар и Вуассар", -
повторял я в раздумье, пока она выкидывала одно из своих коленец. "Круассар
и Фруассар", - твердил я, пока она заканчивала другое. "Муассар, Вуассар,
Круассар и Наполеон Бонапарт Фруассар! Да знаешь ли ты, невыразимая старая
змея, ведь это я - я - слышишь? - я-а-а! Наполеон Бонапарт Фруассар - это я,
и будь я проклят, если я не женился на собственной прапрабабушке!"
Мадам Эжени Лаланд, quasi [Почти (франц.).] Симпсон - по первому мужу
Муассар - действительно приходилась мне прапрабабушкой. В молодости она была
очень хороша собой и даже в восемьдесят два года сохранила величавую осанку,
скульптурные очертания головы, великолепные глаза и греческий нос своих
девических лет. Добавляя к этому жемчужную пудру, румяна, накладные волосы,
вставные зубы, турнюр, а также искусство лучших парижских модисток, она
сохраняла не последнее место среди красавиц - un peu passees [Несколько
поблекших (франц.).] французской столицы. В этом отношении она могла
соперничать с прославленной Нинон де Ланкло.
Она была очень богата; оставшись вторично вдовою, на этот раз
бездетной, она вспомнила о моем существовании в Америке и, решив сделать
меня своим наследником, отправилась в Соединенные Штаты в сопровождении
дальней и на редкость красивой родственницы своего второго мужа - мадам
Стефани Лаланд.
В опере моя прапрабабка заметила мой устремленный на нее взор; поглядев
на меня в лорнет, она нашла некоторое фамильное сходство. Заинтересовавшись
этим и зная, что разыскиваемый ею наследник проживает в том же городе, она
спросила обо мне своих спутников. Сопровождавший ее джентльмен знал меня в
лицо и сообщил ей, кто я. Это побудило ее оглядеть меня еще внимательнее и,
в свою очередь, придало мне смелость вести себя уже описанным нелепым
образом. Впрочем, отвечая на мой поклон, она думала, что я откуда-либо
случайно узнал, кто она такая. Когда я, обманутый своей близорукостью и
косметическими средствами относительно возраста и красоты незнакомой дамы,
так настойчиво стал расспрашивать о ней Толбота, он, разумеется, решил, что
я имею в виду ее молодую спутницу и в полном соответствии с истиной сообщил
мне, что это "известная вдова, мадам Лаланд".
На следующее утро моя прапрабабушка встретила на улице Толбота, своего
старого знакомого по Парижу, и разговор, естественно, зашел обо мне. Ей
рассказали о моей близорукости, всем известной, хотя я этого не подозревал;
и моя добрая старая родственница, к большому своему огорчению, убедилась,
что я вовсе не знал, кто она, а просто делал из себя посмешище, ухаживая на
виду у всех за незнакомой старухой. Решив проучить меня, она составила с
Толботом целый заговор. Он нарочно от меня прятался, чтобы не быть
вынужденным представить меня ей. Мои расспросы на улицах о "прелестной
вдове, мадам Лаланд" все, разумеется, относили к младшей из дам; в таком
случае стал понятен и разговор трех джентльменов, встреченных мною по выходе
от Толбота, так же как и их упоминание о Нинон де Ланкло. При дневном свете
мне не пришлось видеть мадам Лаланд вблизи; а на ее музыкальном soiree
[Вечере (франц.),] я не смог обнаружить ее возраст из-за своего глупого
отказа воспользоваться очками. Когда "мадам Лаланд" просили спеть, это
относилось к младшей; она и подошла к фортепиано, а моя прапрабабушка, чтобы
оставить меня и дальше в заблуждении, поднялась одновременно с нею и вместе
с нею пошла в большую гостиную. На случай, если б я захотел проводить ее
туда, она намеревалась посоветовать мне оставаться там, где я был; но
собственная моя осторожность сделала это излишним. Арии, которые так меня
взволновали и еще раз убедили в молодости моей возлюбленной, были исполнены
мадам Стефани Лаланд. Лорнет был мне подарен в назидание и чтобы добавить
соли к насмешке. Это дало повод побранить меня за кокетство, каковое
назидание так на меня подействовало.
Излишне говорить, что стекла, которыми пользовалась старая дама, были
ею заменены на пару других, более подходящих для моего возраста. Они
действительно оказались мне как раз по глазам.
Священник, будто бы сочетавший нас узами брака, был вовсе не
священником, а закадычным приятелем Толбота. Зато он искусно правил лошадьми
и, сменив свое облачение на кучерскую одежду, увез "счастливую чету" из
города. Толбот сидел с ним рядом. Негодяи, таким образом, присутствовали при
развязке. Подглядывая в полуотворенное окно гостиничной комнаты, они
потешались над dononement [Развязкой (франц.).] моей драмы. Боюсь, как бы не
пришлось вызвать их обоих на дуэль.
Итак, я не стал мужем своей прапрабабушки; и это сознание несказанно
меня радует, но я все же стал мужем мадам Лаланд - мадам Стефани Лаланд, с
которой меня сосватала моя добрая старая родственница, сделавшая меня к тому
же единственным наследником после своей смерти - если только она
когда-нибудь умрет. Добавлю в заключение, что я навсегда покончил с billets
doux [Любовными письмами (франц.).] и нигде не появляюсь без ОЧКОВ.