Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод: З.Александрова
OCR: Alexander D. Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Некогда принято было насмехаться над понятием "любовь с первого
взгляда"; однако люди, способные мыслить, равно как и те, кто способен
глубоко чувствовать, всегда утверждали, что она существует. И действительно,
новейшие открытия в области, так сказать, нравственного магнетизма или
магнетоэстетики заставляют предполагать, что самыми естественными, а
следовательно, самыми искренними и сильными из человеческих чувств являются
те, которые возникают в сердце, точно электрическая искра, - словом, лучшие
и самые прочные из душевных цепей куются с одного взгляда. Признание,
которое я намерен сделать, будет еще одним из бесчисленных подтверждений
этой истины.
Повесть моя требует, чтобы я сообщил некоторые подробности. Я еще очень
молод - мне по исполнилось и двадцати двух лот. Моя нынешняя фамилия -
весьма распространенная и довольно-таки плебейская - Симпсон. Я говорю
"нынешняя", ибо я принял ее всего лишь в прошлом году ради получения
большого наследства, доставшегося мне от дальнего родственника, Адольфуса
Симпсона, эсквайра. По условиям завещания требовалось принять фамилию
завещателя, - но только фамилию, а не имя; имя мое - Наполеон Бонапарт.
Фамилию Симпсон я принял неохотно; ибо с полным основанием горжусь
своей настоящей фамилией - Фруассар и считаю, что мог бы доказать свое
происхождение от бессмертного автора "Хроник". Если говорить о фамилиях,
отмечу кстати любопытные звуковые совпадения в фамилиях моих ближайших
предков. Отцом моим был некий мосье Фруассар из Парижа. Моя мать, вышедшая
за него в возрасте пятнадцати лет, - урожденная Круассар, старшая дочь
банкира Круассара; а супруга того, вышедшая замуж шестнадцати лет, была
старшей дочерью некоего Виктора Вуассара. Мосье Вуассар, как ни странно,
также женился в свое время на барышне с похожей фамилией - Муассар. Она тоже
вышла замуж почти ребенком; а ее мать, мадам Муассар, венчалась четырнадцати
лет. Впрочем, столь ранние браки во Франции довольно обычны. Как бы то ни
было, четыре ближайших поколения моих предков звались Муассар, Вуассар,
Круасcap и Фруассар. Я же, как уже говорилось, официально сделался
Симпсоном, но с такой неохотой, что даже колебался, принять ли наследство на
подобных никому не нужных и неприятных proviso [Условиях (лат.).].
Личными достоинствами я отнюдь не обделен. Напротив, я считаю, что
хорошо сложен и обладаю внешностью, которую девять человек из десяти назовут
красивой. Мой рост - пять футов одиннадцать дюймов. Волосы у меня темные и
кудрявые. Нос - довольно правильной формы. Глаза большие и серые; и хотя
крайняя близорукость причиняет мне большие неудобства, внешне это совершенно
незаметно. Против докучной близорукости я применял всевозможные средства, за
исключением очков. Будучи молод и красив, я их, естественно, не любил и
всегда решительно от них отказывался. Ничто так не безобразит молодое лицо,
придавая ему нечто излишне чопорное или даже ханжеское и старообразное. Что
касается монокля, в нем есть какая-то жеманность и фатоватость. До сих пор я
старался обходиться без того и другого. Но довольно этих подробностей, не
имеющих, в сущности, большого значения. Добавлю еще, что темперамент у меня
сангвинический; я горяч, опрометчив и восторжен и всегда был пылким
поклонником женщин.
Однажды прошлой зимой в театре П. я вошел в одну из лож в сопровождении
моего приятеля, мистера Толбота. В тот вечер давали онеру, в афише значилось
много заманчивого, так что зрительный зал был полон. Мы, однако, вовремя
явились занять оставленные для нас места в первом ряду, куда не без труда
протиснулись.
В течение двух часов внимание моего спутника, настоящего музыкального
fanatico [Фанатика (итал.).] было всецело поглощено сценой; а я тем временем
разглядывал публику, по большей части представлявшую elite [Избранную часть,
цвет (франц.).] нашего города. Удостоверясь в этом, я приготовился перевести
взгляд на prima donna [Примадонну, певицу, исполняющую главную роль
(итал.).] как вдруг его приковала к себе дама в одной из лож, прежде мной не
замеченная.
Проживи я хоть тысячу лет, мне не позабыть охватившего меня глубокого
волнения. То была прекраснейшая из всех женщин, до тех пор виденных мною.
Лицо ее было обращено к сцене, так что в первые несколько минут оставалось
не видным, но фигура была божественна - никакое иное слово не могло бы
передать ее дивные пропорции, и даже это кажется мне смехотворно слабым.
Прелесть женских форм, колдовские чары женской грации всегда привлекали
меня с неодолимой силой; но тут передо мной была воплощенная грация, beau
ideal [Идеал (франц.).] моих самых пылких и безумных мечтаний. Видная мне
почти целиком благодаря устройству ложи, она была несколько выше среднего
роста и могла быть названа почти величавой. Округлости фигуры, ее tournure
[Осанка (франц.).] были восхитительны. Голова, видная мне только с затылка,
могла соперничать с головкой Психеи; очертания ее скорее подчеркивались, чем
скрывались изящным убором из gaze aerienne [Воздушного газа (франц.).],
напомнившего мне о ventum textilem [Ткани воздушной (лат.).] Апулея. Правая
рука покоилась на барьере ложи и своей восхитительной формой заставляла
трепетать каждый нерв моего существа. Верхняя часть ее скрывалась модным
широким рукавом. Он спускался чуть ниже локтя. Под ним был другой,
облегающий рукав, из какой-то тонкой ткани, законченный пышной кружевной
манжетой, красиво лежавшей на кисти руки, оставляя наружи лишь тонкие
пальцы, один из которых был украшен бриллиантовым кольцом, несомненно
огромной ценности. Прелестная округлость запястья подчеркивалась браслетом,
также украшенным aigrette [Плюмажем, пучком (франц.).] из драгоценных
камней, который яснее всяких слов свидетельствовал как о богатстве, так и об
изысканном вкусе владелицы.
Словно окаменев, я не менее получаса любовался этим царственным обликом
и в полной мере ощутил силу и истинность всего, что говорится и поется о
"любви с первого взгляда". Чувства мои совершенно не походили на те, какие я
испытывал прежде, даже при виде наиболее знаменитых красавиц. Какое-то
необъяснимое, магнетическое влечение души к душе, казалось, приковало не
только мой взор, но все мои помыслы и чувства к восхитительному созданию,
сидевшему передо мной. Я понял - я почувствовал - я знал, что глубоко,
безумно и беззаветно влюбился - даже прежде чем увидел лицо любимой. Так
сильна была сжигавшая меня страсть, что я едва ли охладел бы, если бы черты
еще невидимого мне лица оказались самыми заурядными - настолько причудлива
природа единственной истинной любви и так мало она зависит от внешних
условий, которые только по видимости рождают и питают ее.
Пока я таким образом самозабвенно любовался прелестным видением,
какой-то внезапный шум в зале заставил даму слегка повернуться в мою
сторону, и я увидел ее профиль. Красота его даже превзошла мои ожидания - и,
однако, что-то в нем разочаровало меня, хотя я и не сумел бы объяснить, что
именно. Я сказал "разочаровало", но это слово не вполне подходит. Чувства
мои успокоились и одновременно сделались как бы возвышеннее. Причиной могло
быть выражение достоинства и кротости, придававшее ей облик матроны или
мадонны. Однако я тотчас понял, что дело не только в этом. Было еще нечто -
какая-то непостижимая тайна - что-то неуловимое в ее лице, что несколько
встревожило меня, усилив вместе с тем мой интерес. Словом, я пришел в то
состояние духа, когда молодой и впечатлительный человек готов на любое
безумство. Если бы дама была в одиночестве, я наверняка вошел бы в ее ложу и
рискнул заговорить с ней; но, по счастью, с ней были двое - мужчина и
поразительно красивая женщина, но виду несколько моложе ее.
Я перебирал в уме всевозможные способы быть представленным старшей из
дам или хотя бы рассмотреть ее более отчетливо. Я готов был пересесть к ней
поближе, но для этого театр был слишком переполнен, а неумолимые законы
прилетая запрещают в наше время пользоваться в подобных случаях биноклем,
даже если бы он у меня оказался, - но его не было, и я был в отчаянии..
Наконец мне пришло в голову обратиться к моему спутнику.
- Толбот, - сказал я, - у вас есть бинокль. Дайте его мне.
- Бинокль? Нет. К чему мне бинокль? - И он нетерпеливо повернулся к
сцене.
- Толбот, - продолжал я, теребя его за плечо, - послушайте! Видите вон
ту ложу? Вон ту. Нет, соседнюю - встречали вы когда-нибудь такую красавицу?
- Да, хороша, - сказал он.
- Интересно, кто такая?
- Бог ты мой, неужели вы не знаете? "Сказав, что вы не знаете ее, в
ничтожестве своем вы сознаетесь". Это известная мадам Лаланд - первая
красавица - о ней говорит весь город. Безмерно богата, к тому же вдова,
завидная партия и только что из Парижа.
- Вы с ней знакомы?
- Да, имею честь.
- А меня представите?
- Разумеется, с большим удовольствием; но когда?
- Завтра в час дня я зайду за вами в отель Б.
- Отлично; а сейчас помолчите, если можете.
В этом мне пришлось подчиниться Толботу; ибо он остался глух ко всем
дальнейшим расспросам и замечаниям и до конца вечера был занят только тем,
что происходило на сцене.
Я тем временем не сводил глаз с мадам Лаланд, и мне наконец
посчастливилось увидеть ее en face [Спереди (франц.).] Лицо ее было
прелестно - но ото подсказало мне сердце, еще прежде чем Толбот удовлетворил
мое любопытство; и все же нечто непонятное продолжало меня тревожить.
Наконец я решил, что это должно быть выражение серьезности, печали или,
пожалуй, усталости, которое лишало лицо части свежести и юности, но зато
придавало ему ангельскую кротость и величавость, то есть делало несравненно
привлекательнее для моей восторженной и романтической натуры.
Пожирая ее глазами, я с волнением заметил по едва уловимому движению
дамы, что она почувствовала на себе мой пламенный взгляд. Но я был так
очарован, что не мог отвести его хотя бы на миг. Она отвернулась, и мне
снова стал виден только ее изящный затылок. Через несколько минут, как
видно, желая убедиться, продолжаю ли я смотреть на нее, она медленно
обернулась и вновь встретила мой горящий взгляд. Она тотчас потупила свои
большие темные глаза, а щеки ее густо залились румянцем. Но каково было мое
удивление, когда она, вместо того чтобы вторично отвернуться, взяла двойной
лорнет, висевший у нее на поясе, поднесла его к глазам, навела и несколько
минут внимательно и неторопливо меня разглядывала.
Если бы у моих ног ударила молния, я был бы менее поражен - но именно
поражен, а отнюдь не возмущен, хотя в любой другой женщине подобная смелость
могла и возмутить и оттолкнуть. Но она проделала все это столь спокойно, с
такой nonchalance [Небрежностью (франц.).], с такой безмятежностью, словом,
с такой безупречной воспитанностью, что это не содержало и тени бесстыдства,
и единственными моими чувствами были удивление и восторг.
Когда она направила на меня свой лорнет, я заметил, что она, бегло
оглядев меня, уже готовилась отвести его, но потом, словно спохватившись,
вновь приставила к глазам и с пристальным вниманием разглядывала меня никак
не менее пяти минут.
Поведение, столь необычное в американском театральном зале, привлекло
общее внимание и вызвало в публике движение и шепот, которые на миг смутили
меня, но, казалось, не произвели никакого впечатления на мадам Лаланд.
Удовлетворив свое любопытство - если это было любопытством, - она
опустила лорнет и снова спокойно обратила лицо к сцепе, повернув ко мне, как
и вначале, свой профиль. Я по-прежнему не спускал с нее глаз, хотя вполне
сознавал неприличность своего поведения. Но вот голова ее медленно изменила
положение, и вскоре я убедился, что дама, делая вид, будто смотрит на сцену,
на самом деле внимательно глядит на меня. Излишне говорить, как
подействовало на мою пламенную натуру подобное поведение столь
обворожительной женщины.
Посвятив осмотру моей особы, пожалуй, с четверть часа, прекрасный
предмет моей страсти обратился к сопровождавшему ее джентльмену, и я по
взглядам их обоих ясно понял, что разговор идет обо мне.
Затем мадам Лаланд вновь повернулась к сцене и на несколько минут,
по-видимому, заинтересовалась представлением. По прошествии этого времени я
с неизъяснимым волнением увидел, что она еще раз взялась за лорнет, снова
повернулась ко мне и, пренебрегая возобновившимся перешептыванием в публике,
оглядела меня с головы до ног с тем же удивительным спокойствием, которое
уже в первый раз так восхитило и потрясло меня.
Эти необычайные поступки, окончательно вскружив мне голову и доведя до
истинного безумия мою страсть, скорее придали мне смелости, чем смутили. В
любовном угаре я позабыл обо всем, кроме присутствия очаровательницы и ее
царственной красоты. Улучив минуту, когда, как мне казалось, внимание
публики было поглощено оперой, я поймал взгляд мадам Лаланд и тотчас же
отвесил ей легкий поклон.
Она сильно покраснела - отвела глаза - медленно и осторожно огляделась,
видимо, желая убедиться, что мой дерзкий поступок остался незамеченным - а
затем наклонилась к джентльмену, сидевшему с нею рядом.
Я уже сгорал от стыда за совершенную мною бестактность и ожидал
немедленного скандала; в уме моем промелькнула предстоящая наутро неприятная
встреча на пистолетах. Но тут я с большим облегчением увидел, что дама
просто молча передала своему спутнику программу; и пусть читатель хотя бы
отдаленно представит себе мое удивление - мое глубокое изумление - и
безумное смятение чувств, когда дама, снова украдкой оглянувшись вокруг,
устремила прямо на меня свои сияющие глаза, а затем, с легкой улыбкой,
открывшей жемчужный ряд зубов, два раза утвердительно наклонила голову.
Невозможно описать мою радость - мой восторг - мое безмерное ликование.
Если кто-нибудь терял рассудок от избытка счастья, таким безумцем был в ту
минуту я. Я любил. То была моя первая любовь - так я чувствовал. То была
любовь - безграничная - неизъяснимая. То была "любовь с первого взгляда", и
с первого же взгляда меня оцепили и ответили мне взаимностью. Да,
взаимностью. Как мог я в этом усумниться хотя бы на минуту? Как мог иначе
истолковать подобное поведение со стороны дамы столь прекрасной, столь
богатой, несомненно образованной и отлично воспитанной, занимающей столь
высокое положение в обществе и достойной всяческого уважения, какою, по
моему убеждению, являлась мадам Лаланд? Да, она полюбила меня - она ответила
на мою безумную любовь чувством столь же безотчетным - столь же беззаветным
- столь же бескорыстным - и столь же безмерным, как мое! Эти восхитительные
размышления были, однако, тут же прерваны опустившимся занавесом. Зрители
встали с мест, и началась обычная сутолока. Покинув Толбота, я силился
приблизиться к мадам Лаланд. Не сумев этого сделать из-за толпившейся
публики, я должен был отказаться от погони и направился домой, тоскуя, что
не смог хотя бы коснуться края ее одежды, но утешаясь мыслью, что назавтра
Толбот представит меня ей по всей форме.
Этот день наконец настал, то есть долгая и томительная ночь
нетерпеливого ожидания сменилась рассветом; но и после этого время до "часу
дня" ползло нескончаемо, точно улитка. Но говорят, что даже Стамбулу
когда-нибудь придет конец; наступил он и для моего ожидания. Часы пробили.
При последнем отголоске их боя я вошел в отель Б. и спросил Толбота.
- Нету, - ответил слуга - собственный лакей Толбота.
- Нету? - переспросил я, пошатнувшись и отступая на несколько шагов. -
Это, любезный, совершенно немыслимо и невозможно. Как это нету?
- Дома нету, сэр. Мистер Толбот сейчас же, как позавтракал, уехал в С.
и велел сказать, что не будет в городе всю неделю.
Я окаменел от ужаса и негодования. Я пытался что-то сказать, но язык
мне не повиновался. Наконец я пошел прочь, бледный от злобы, мысленно
посылая в преисподнюю весь род Толботов. Было ясно, что мой внимательный
друг, il fanatico, совершенно позабыл о своем обещании - позабыл сразу же,
как обещал. Он никогда не отличался верностью своему слову. Делать было
нечего; я подавил, как сумел, свое раздражение и уныло шел по улице, тщетно
расспрашивая о мадам Лаланд каждого встречавшегося мне знакомого мужчину.
Оказалось, что понаслышке ее знали все - а многие и в лицо, - но она
находилась в городе всего несколько недель, и поэтому лишь очень немногие
могли похвастать знакомством с нею. Эти немногие, сами будучи еще
малознакомыми для нее людьми, не могли или не хотели взять на себя смелость
явиться к ней с утренним визитом ради того, чтобы меня представить. Пока я,
уже отчаявшись, беседовал с тремя приятелями все на ту же поглощавшую меня
тему, предмет этой беседы внезапно сам появился перед нами.
- Клянусь, вот и она! - вскричал один из приятелей.
- Изумительна хороша! - воскликнул второй.
- Сущий ангел! - промолвил третий.
Я взглянул; в открытом экипаже, который медленно ехал по улице, к нам
приближалось волшебное видение, представшее мне в опере, а рядом сидела та
же молодая особа, что была тогда с нею в ложе.
- Ее спутница тоже удивительно хорошо выглядит, - заметил тот из троих,
кто заговорил первым.
- Да, поразительно, - сказал второй, - до сих пор весьма эффектна; но
ведь искусство творит чудеса. Честное слово, она выглядит лучше, чем пять
лет назад, в Париже. Все еще хороша - не правда ли, Фруассар, то бишь
Симпсон?
- Все еще? - переспросил я, - почему бы нет? Но в сравнении со своей
спутницей она все равно что свечка рядом с вечерней звездой - или светлячок
по сравнению с Антаресом.
- Ха, ха, ха! Однако ж, Симпсон, у вас истинный дар на открытия, и
весьма оригинальные.
На этом мы расстались; а один из трио принялся мурлыкать водевильные
куплеты, в которых я уловил лишь несколько слов:
Ninon, Ninon, Ninon a bas -
A bas Ninon de L'Enclos!
[Долой Нинон, Нинон, Нинон -
Долой Нинон де Ланкло! (франц.)]
Во время этого разговора произошло событие, которое меня очень
обрадовало, но еще усилило сжигавшую меня страсть. Когда экипаж мадам Лаланд
поравнялся с нами, она явно меня узнала; более того - осчастливила
ангельскою улыбкой, ясно говорившей, что я узнан.
Всякую надежду на знакомство пришлось оставить до того времени, когда
Толбот сочтет нужным вернуться в город. А пока я усердно посещал все
приличные места общественных увеселений и наконец в том самом театре, где я
увидел ее впервые, я имел несказанное счастье встретить ее еще раз и
обменяться с ней взглядами. Это, однако, произошло лишь по прошествии двух
педель. Все это время я ежедневно справлялся о Толботе в его отеле и
ежедневно приходил в ярость, слыша от его слуги неизменное: "Еще не
приезжал".
Вот почему в описываемый вечер я был уже близок к помешательству. Мне
сказали, что мадам Лаланд - парижанка, недавно приехала из Парижа - она
могла ведь и уехать обратно - уехать до возвращения Толбота - а тогда будет
потеряна для меня навеки. Мысль эта была непереносима. На карту было
поставлено мое будущее счастье, и я решил действовать, как подобает
настоящему мужчине. Словом, по окончании представления я последовал за
дамой, заметил себе ее адрес, а на следующее утро послал ей пространное
письмо, в котором излил свои чувства.
Я писал свободно, смело - словом, писал со страстью. Я ничего не скрыл
- даже своих слабостей. Я упомянул о романтических обстоятельствах нашей
первой встречи и даже о взглядах, которыми мы обменялись. Я решился
написать, что уверен в ее любви; этой уверенностью, а также пылкостью моего
собственного чувства я оправдывал поступок, который иначе был бы
непростителен. В качестве третьего оправдания я написал о своем опасении,
что она может уехать из города, прежде чем мне явится возможность быть ей
представленным. Я заключил это самое безумное и восторженное из посланий
откровенным отчетом о своих денежных обстоятельствах, о своих немалых
средствах и предложением руки и сердца.
Ответа я ждал с мучительным нетерпением. Спустя какое-то время,
показавшееся мне столетием, ответ пришел.
Да, пришел. Как ни романтично все это может показаться, я действительно
получил письмо от мадам Лаланд - от прекрасной, богатой, всех восхищавшей
мадам Лаланд. Ее глаза - ее чудесные глаза - не обманывали: сердце ее было
благородно. Как истая француженка, она послушалась честного голоса природы -
щедрых побуждений сердца и презрела чопорные условности света. Она не
отвергла мое предложение. Она не замкнулась в молчании. Она не возвратила
мое письмо нераспечатанным. Она даже прислала ответ, начертанный ее
собственной прелестной рукой. Ответ этот гласил:
"Мосье Симпсон будет извинить если плохо пишу прекрасного языка его
contree [Страны (франц.).]. Я приехал недавно и не был еще случай его
etudier [Изучить (франц.).].
С эта извинения, я скажу, helas! [Увы! (франц.)] Мосье Симпсон очень
истинно догадалась. Не надо добавлять? Helas! Я уже слишком много сказать.
Эжени Лаланд".
Я тысячи раз целовал эту благородную записку и, вероятно, совершил
множество других безумств, которых сейчас уж и не припомню. А Толбот все еще
не возвращался. Ах, если б он хоть смутно догадывался о страданиях, какие
причинял другу своим отсутствием, неужели он не поспешил бы их облегчить?
Однако он не возвращался. Я написал ему. Он ответил. Его задерживали
неотложные дела - но он скоро вернется. Он просил меня быть терпеливее -
уморить мой пыл - читать успокоительные книги - не нить ничего крепче
рейнвейна - и искать утешения в философии. Глупец! Если он не мог приехать
сам, отчего, во имя всего разумного, он не прислал в своем письме
рекомендательной записки? Я написал ему вторично, умоляя прислать таковую.
Письмо мое было мне возвращено все тем же слугой со следующей карандашной
надписью - негодяй уехал к своему господину:
"Уехали вчера из С., а куда и надолго ли - не сказали. Поэтому я решил
лучше письмо вернуть, узнавши вашу руку, потому что вам всегда спешно.
Ваш покорный слуга
Стабсс".
Надо ли говорить, как я после этого проклинал и господина и слугу, - но
от гнева было мало пользы, а от жалоб - ни малейшего утешения.
Моей последней надеждой оставалась моя врожденная смелость. Она уже
сослужила мне службу, и я решил положиться на нее и далее. К тому же после
обмена письмами что мог я совершить такого, что мадам Лаланд сочла бы за
дерзость? После получения от нее письма я постоянно наблюдал за ее домом и
обнаружил, что она имела обыкновение прогуливаться по вечерам в парке, куда
выходили ее окна, в сопровождении одного лишь негра в ливрее. Здесь, под
роскошными тенистыми купами, в сумерках теплого летного дня я дождался
случая и подошел к ней.
Чтобы ввести в заблуждение сопровождавшего ее слугу, я принял уверенный
вид старого, близкого знакомого. Она сразу поняла это и с истинно парижским
присутствием духа протянула мне в качестве приветствия обворожительную
маленькую ручку. Слуга тотчас же отстал на несколько шагов, и мы излили наши
переполненные сердца в долгой беседе о нашей любви.
Так как мадам Лаланд изъяснялась по-английски еще менее свободно, чем
писала, разговор мог идти только по-французски. На этом сладостном языке,
созданном для любовных признаний, я дал волю своей необузданной страстности
и со всем красноречием, на какое был способен, умолял ее согласиться на
немедленный брак.
Мое нетерпение вызвало у нее улыбку. Она напомнила о светских приличиях
- об этом пугале, которое столь многим преграждает путь к счастью, пока
возможность его не бывает потеряна навеки. Она сказала, что я весьма
неосторожно разгласил среди своих друзей, что ищу знакомства с нею, показав
тем самым, что мы еще не знакомы, и теперь нам не удастся скрыть, когда
именно мы познакомились. Тут она, смущаясь, назвала эту столь недавнюю дату.
Немедленное венчание было бы неприлично поспешным, неудобным, outre
[Вызывающим (франц.).] Все это она высказала с очаровательной naivete
[Наивностью (франц.).] которая восхитила меня, хотя я с огорчением сознавал,
что она права. Она даже обвинила меня, смеясь, в опрометчивости и
безрассудстве. Она напомнила мне, что я не знаю, кто она, каковы ее
средства, ее семья и положение в обществе. Она со вздохом попросила меня не
спешить и назвала мою любовь ослеплением - вспышкой - минутной фантазией -
непрочным созданием скорее воображения, нежели сердца. Пока ома говорила,
блаженные сумерки все более сгущались вокруг нас - и вдруг нежным пожатием
своей волшебной ручки она в один сладостный миг опрокинула все здание своих
доводов.
Я отвечал, как умел, - как умеют одни лишь истинно влюбленные. Я
пространно и убедительно говорил о своей любви, о своей страсти - о ее
дивной красоте и о моем безмерном восхищении. В заключение я энергично
указал на опасности, окружающие любовь, - ту истинную любовь, чей путь
никогда не бывает гладким, и вывел отсюда, что путь этот надлежит по
возможности сократить.
Последний мой довод, казалось, несколько поколебал ее суровую
решимость. Она смягчилась; но оставалось еще одно препятствие, о котором, по
ее словам, я должным образом не подумал. Вопрос был щекотливый - женщине
особенно не хотелось бы его касаться; делая это, она пересиливала себя, но
ради меня она готова на любую жертву. Она имела в виду возраст. Знаю ли я. -
Перевод: З.Александрова
OCR: Alexander D. Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Некогда принято было насмехаться над понятием "любовь с первого
взгляда"; однако люди, способные мыслить, равно как и те, кто способен
глубоко чувствовать, всегда утверждали, что она существует. И действительно,
новейшие открытия в области, так сказать, нравственного магнетизма или
магнетоэстетики заставляют предполагать, что самыми естественными, а
следовательно, самыми искренними и сильными из человеческих чувств являются
те, которые возникают в сердце, точно электрическая искра, - словом, лучшие
и самые прочные из душевных цепей куются с одного взгляда. Признание,
которое я намерен сделать, будет еще одним из бесчисленных подтверждений
этой истины.
Повесть моя требует, чтобы я сообщил некоторые подробности. Я еще очень
молод - мне по исполнилось и двадцати двух лот. Моя нынешняя фамилия -
весьма распространенная и довольно-таки плебейская - Симпсон. Я говорю
"нынешняя", ибо я принял ее всего лишь в прошлом году ради получения
большого наследства, доставшегося мне от дальнего родственника, Адольфуса
Симпсона, эсквайра. По условиям завещания требовалось принять фамилию
завещателя, - но только фамилию, а не имя; имя мое - Наполеон Бонапарт.
Фамилию Симпсон я принял неохотно; ибо с полным основанием горжусь
своей настоящей фамилией - Фруассар и считаю, что мог бы доказать свое
происхождение от бессмертного автора "Хроник". Если говорить о фамилиях,
отмечу кстати любопытные звуковые совпадения в фамилиях моих ближайших
предков. Отцом моим был некий мосье Фруассар из Парижа. Моя мать, вышедшая
за него в возрасте пятнадцати лет, - урожденная Круассар, старшая дочь
банкира Круассара; а супруга того, вышедшая замуж шестнадцати лет, была
старшей дочерью некоего Виктора Вуассара. Мосье Вуассар, как ни странно,
также женился в свое время на барышне с похожей фамилией - Муассар. Она тоже
вышла замуж почти ребенком; а ее мать, мадам Муассар, венчалась четырнадцати
лет. Впрочем, столь ранние браки во Франции довольно обычны. Как бы то ни
было, четыре ближайших поколения моих предков звались Муассар, Вуассар,
Круасcap и Фруассар. Я же, как уже говорилось, официально сделался
Симпсоном, но с такой неохотой, что даже колебался, принять ли наследство на
подобных никому не нужных и неприятных proviso [Условиях (лат.).].
Личными достоинствами я отнюдь не обделен. Напротив, я считаю, что
хорошо сложен и обладаю внешностью, которую девять человек из десяти назовут
красивой. Мой рост - пять футов одиннадцать дюймов. Волосы у меня темные и
кудрявые. Нос - довольно правильной формы. Глаза большие и серые; и хотя
крайняя близорукость причиняет мне большие неудобства, внешне это совершенно
незаметно. Против докучной близорукости я применял всевозможные средства, за
исключением очков. Будучи молод и красив, я их, естественно, не любил и
всегда решительно от них отказывался. Ничто так не безобразит молодое лицо,
придавая ему нечто излишне чопорное или даже ханжеское и старообразное. Что
касается монокля, в нем есть какая-то жеманность и фатоватость. До сих пор я
старался обходиться без того и другого. Но довольно этих подробностей, не
имеющих, в сущности, большого значения. Добавлю еще, что темперамент у меня
сангвинический; я горяч, опрометчив и восторжен и всегда был пылким
поклонником женщин.
Однажды прошлой зимой в театре П. я вошел в одну из лож в сопровождении
моего приятеля, мистера Толбота. В тот вечер давали онеру, в афише значилось
много заманчивого, так что зрительный зал был полон. Мы, однако, вовремя
явились занять оставленные для нас места в первом ряду, куда не без труда
протиснулись.
В течение двух часов внимание моего спутника, настоящего музыкального
fanatico [Фанатика (итал.).] было всецело поглощено сценой; а я тем временем
разглядывал публику, по большей части представлявшую elite [Избранную часть,
цвет (франц.).] нашего города. Удостоверясь в этом, я приготовился перевести
взгляд на prima donna [Примадонну, певицу, исполняющую главную роль
(итал.).] как вдруг его приковала к себе дама в одной из лож, прежде мной не
замеченная.
Проживи я хоть тысячу лет, мне не позабыть охватившего меня глубокого
волнения. То была прекраснейшая из всех женщин, до тех пор виденных мною.
Лицо ее было обращено к сцене, так что в первые несколько минут оставалось
не видным, но фигура была божественна - никакое иное слово не могло бы
передать ее дивные пропорции, и даже это кажется мне смехотворно слабым.
Прелесть женских форм, колдовские чары женской грации всегда привлекали
меня с неодолимой силой; но тут передо мной была воплощенная грация, beau
ideal [Идеал (франц.).] моих самых пылких и безумных мечтаний. Видная мне
почти целиком благодаря устройству ложи, она была несколько выше среднего
роста и могла быть названа почти величавой. Округлости фигуры, ее tournure
[Осанка (франц.).] были восхитительны. Голова, видная мне только с затылка,
могла соперничать с головкой Психеи; очертания ее скорее подчеркивались, чем
скрывались изящным убором из gaze aerienne [Воздушного газа (франц.).],
напомнившего мне о ventum textilem [Ткани воздушной (лат.).] Апулея. Правая
рука покоилась на барьере ложи и своей восхитительной формой заставляла
трепетать каждый нерв моего существа. Верхняя часть ее скрывалась модным
широким рукавом. Он спускался чуть ниже локтя. Под ним был другой,
облегающий рукав, из какой-то тонкой ткани, законченный пышной кружевной
манжетой, красиво лежавшей на кисти руки, оставляя наружи лишь тонкие
пальцы, один из которых был украшен бриллиантовым кольцом, несомненно
огромной ценности. Прелестная округлость запястья подчеркивалась браслетом,
также украшенным aigrette [Плюмажем, пучком (франц.).] из драгоценных
камней, который яснее всяких слов свидетельствовал как о богатстве, так и об
изысканном вкусе владелицы.
Словно окаменев, я не менее получаса любовался этим царственным обликом
и в полной мере ощутил силу и истинность всего, что говорится и поется о
"любви с первого взгляда". Чувства мои совершенно не походили на те, какие я
испытывал прежде, даже при виде наиболее знаменитых красавиц. Какое-то
необъяснимое, магнетическое влечение души к душе, казалось, приковало не
только мой взор, но все мои помыслы и чувства к восхитительному созданию,
сидевшему передо мной. Я понял - я почувствовал - я знал, что глубоко,
безумно и беззаветно влюбился - даже прежде чем увидел лицо любимой. Так
сильна была сжигавшая меня страсть, что я едва ли охладел бы, если бы черты
еще невидимого мне лица оказались самыми заурядными - настолько причудлива
природа единственной истинной любви и так мало она зависит от внешних
условий, которые только по видимости рождают и питают ее.
Пока я таким образом самозабвенно любовался прелестным видением,
какой-то внезапный шум в зале заставил даму слегка повернуться в мою
сторону, и я увидел ее профиль. Красота его даже превзошла мои ожидания - и,
однако, что-то в нем разочаровало меня, хотя я и не сумел бы объяснить, что
именно. Я сказал "разочаровало", но это слово не вполне подходит. Чувства
мои успокоились и одновременно сделались как бы возвышеннее. Причиной могло
быть выражение достоинства и кротости, придававшее ей облик матроны или
мадонны. Однако я тотчас понял, что дело не только в этом. Было еще нечто -
какая-то непостижимая тайна - что-то неуловимое в ее лице, что несколько
встревожило меня, усилив вместе с тем мой интерес. Словом, я пришел в то
состояние духа, когда молодой и впечатлительный человек готов на любое
безумство. Если бы дама была в одиночестве, я наверняка вошел бы в ее ложу и
рискнул заговорить с ней; но, по счастью, с ней были двое - мужчина и
поразительно красивая женщина, но виду несколько моложе ее.
Я перебирал в уме всевозможные способы быть представленным старшей из
дам или хотя бы рассмотреть ее более отчетливо. Я готов был пересесть к ней
поближе, но для этого театр был слишком переполнен, а неумолимые законы
прилетая запрещают в наше время пользоваться в подобных случаях биноклем,
даже если бы он у меня оказался, - но его не было, и я был в отчаянии..
Наконец мне пришло в голову обратиться к моему спутнику.
- Толбот, - сказал я, - у вас есть бинокль. Дайте его мне.
- Бинокль? Нет. К чему мне бинокль? - И он нетерпеливо повернулся к
сцене.
- Толбот, - продолжал я, теребя его за плечо, - послушайте! Видите вон
ту ложу? Вон ту. Нет, соседнюю - встречали вы когда-нибудь такую красавицу?
- Да, хороша, - сказал он.
- Интересно, кто такая?
- Бог ты мой, неужели вы не знаете? "Сказав, что вы не знаете ее, в
ничтожестве своем вы сознаетесь". Это известная мадам Лаланд - первая
красавица - о ней говорит весь город. Безмерно богата, к тому же вдова,
завидная партия и только что из Парижа.
- Вы с ней знакомы?
- Да, имею честь.
- А меня представите?
- Разумеется, с большим удовольствием; но когда?
- Завтра в час дня я зайду за вами в отель Б.
- Отлично; а сейчас помолчите, если можете.
В этом мне пришлось подчиниться Толботу; ибо он остался глух ко всем
дальнейшим расспросам и замечаниям и до конца вечера был занят только тем,
что происходило на сцене.
Я тем временем не сводил глаз с мадам Лаланд, и мне наконец
посчастливилось увидеть ее en face [Спереди (франц.).] Лицо ее было
прелестно - но ото подсказало мне сердце, еще прежде чем Толбот удовлетворил
мое любопытство; и все же нечто непонятное продолжало меня тревожить.
Наконец я решил, что это должно быть выражение серьезности, печали или,
пожалуй, усталости, которое лишало лицо части свежести и юности, но зато
придавало ему ангельскую кротость и величавость, то есть делало несравненно
привлекательнее для моей восторженной и романтической натуры.
Пожирая ее глазами, я с волнением заметил по едва уловимому движению
дамы, что она почувствовала на себе мой пламенный взгляд. Но я был так
очарован, что не мог отвести его хотя бы на миг. Она отвернулась, и мне
снова стал виден только ее изящный затылок. Через несколько минут, как
видно, желая убедиться, продолжаю ли я смотреть на нее, она медленно
обернулась и вновь встретила мой горящий взгляд. Она тотчас потупила свои
большие темные глаза, а щеки ее густо залились румянцем. Но каково было мое
удивление, когда она, вместо того чтобы вторично отвернуться, взяла двойной
лорнет, висевший у нее на поясе, поднесла его к глазам, навела и несколько
минут внимательно и неторопливо меня разглядывала.
Если бы у моих ног ударила молния, я был бы менее поражен - но именно
поражен, а отнюдь не возмущен, хотя в любой другой женщине подобная смелость
могла и возмутить и оттолкнуть. Но она проделала все это столь спокойно, с
такой nonchalance [Небрежностью (франц.).], с такой безмятежностью, словом,
с такой безупречной воспитанностью, что это не содержало и тени бесстыдства,
и единственными моими чувствами были удивление и восторг.
Когда она направила на меня свой лорнет, я заметил, что она, бегло
оглядев меня, уже готовилась отвести его, но потом, словно спохватившись,
вновь приставила к глазам и с пристальным вниманием разглядывала меня никак
не менее пяти минут.
Поведение, столь необычное в американском театральном зале, привлекло
общее внимание и вызвало в публике движение и шепот, которые на миг смутили
меня, но, казалось, не произвели никакого впечатления на мадам Лаланд.
Удовлетворив свое любопытство - если это было любопытством, - она
опустила лорнет и снова спокойно обратила лицо к сцепе, повернув ко мне, как
и вначале, свой профиль. Я по-прежнему не спускал с нее глаз, хотя вполне
сознавал неприличность своего поведения. Но вот голова ее медленно изменила
положение, и вскоре я убедился, что дама, делая вид, будто смотрит на сцену,
на самом деле внимательно глядит на меня. Излишне говорить, как
подействовало на мою пламенную натуру подобное поведение столь
обворожительной женщины.
Посвятив осмотру моей особы, пожалуй, с четверть часа, прекрасный
предмет моей страсти обратился к сопровождавшему ее джентльмену, и я по
взглядам их обоих ясно понял, что разговор идет обо мне.
Затем мадам Лаланд вновь повернулась к сцене и на несколько минут,
по-видимому, заинтересовалась представлением. По прошествии этого времени я
с неизъяснимым волнением увидел, что она еще раз взялась за лорнет, снова
повернулась ко мне и, пренебрегая возобновившимся перешептыванием в публике,
оглядела меня с головы до ног с тем же удивительным спокойствием, которое
уже в первый раз так восхитило и потрясло меня.
Эти необычайные поступки, окончательно вскружив мне голову и доведя до
истинного безумия мою страсть, скорее придали мне смелости, чем смутили. В
любовном угаре я позабыл обо всем, кроме присутствия очаровательницы и ее
царственной красоты. Улучив минуту, когда, как мне казалось, внимание
публики было поглощено оперой, я поймал взгляд мадам Лаланд и тотчас же
отвесил ей легкий поклон.
Она сильно покраснела - отвела глаза - медленно и осторожно огляделась,
видимо, желая убедиться, что мой дерзкий поступок остался незамеченным - а
затем наклонилась к джентльмену, сидевшему с нею рядом.
Я уже сгорал от стыда за совершенную мною бестактность и ожидал
немедленного скандала; в уме моем промелькнула предстоящая наутро неприятная
встреча на пистолетах. Но тут я с большим облегчением увидел, что дама
просто молча передала своему спутнику программу; и пусть читатель хотя бы
отдаленно представит себе мое удивление - мое глубокое изумление - и
безумное смятение чувств, когда дама, снова украдкой оглянувшись вокруг,
устремила прямо на меня свои сияющие глаза, а затем, с легкой улыбкой,
открывшей жемчужный ряд зубов, два раза утвердительно наклонила голову.
Невозможно описать мою радость - мой восторг - мое безмерное ликование.
Если кто-нибудь терял рассудок от избытка счастья, таким безумцем был в ту
минуту я. Я любил. То была моя первая любовь - так я чувствовал. То была
любовь - безграничная - неизъяснимая. То была "любовь с первого взгляда", и
с первого же взгляда меня оцепили и ответили мне взаимностью. Да,
взаимностью. Как мог я в этом усумниться хотя бы на минуту? Как мог иначе
истолковать подобное поведение со стороны дамы столь прекрасной, столь
богатой, несомненно образованной и отлично воспитанной, занимающей столь
высокое положение в обществе и достойной всяческого уважения, какою, по
моему убеждению, являлась мадам Лаланд? Да, она полюбила меня - она ответила
на мою безумную любовь чувством столь же безотчетным - столь же беззаветным
- столь же бескорыстным - и столь же безмерным, как мое! Эти восхитительные
размышления были, однако, тут же прерваны опустившимся занавесом. Зрители
встали с мест, и началась обычная сутолока. Покинув Толбота, я силился
приблизиться к мадам Лаланд. Не сумев этого сделать из-за толпившейся
публики, я должен был отказаться от погони и направился домой, тоскуя, что
не смог хотя бы коснуться края ее одежды, но утешаясь мыслью, что назавтра
Толбот представит меня ей по всей форме.
Этот день наконец настал, то есть долгая и томительная ночь
нетерпеливого ожидания сменилась рассветом; но и после этого время до "часу
дня" ползло нескончаемо, точно улитка. Но говорят, что даже Стамбулу
когда-нибудь придет конец; наступил он и для моего ожидания. Часы пробили.
При последнем отголоске их боя я вошел в отель Б. и спросил Толбота.
- Нету, - ответил слуга - собственный лакей Толбота.
- Нету? - переспросил я, пошатнувшись и отступая на несколько шагов. -
Это, любезный, совершенно немыслимо и невозможно. Как это нету?
- Дома нету, сэр. Мистер Толбот сейчас же, как позавтракал, уехал в С.
и велел сказать, что не будет в городе всю неделю.
Я окаменел от ужаса и негодования. Я пытался что-то сказать, но язык
мне не повиновался. Наконец я пошел прочь, бледный от злобы, мысленно
посылая в преисподнюю весь род Толботов. Было ясно, что мой внимательный
друг, il fanatico, совершенно позабыл о своем обещании - позабыл сразу же,
как обещал. Он никогда не отличался верностью своему слову. Делать было
нечего; я подавил, как сумел, свое раздражение и уныло шел по улице, тщетно
расспрашивая о мадам Лаланд каждого встречавшегося мне знакомого мужчину.
Оказалось, что понаслышке ее знали все - а многие и в лицо, - но она
находилась в городе всего несколько недель, и поэтому лишь очень немногие
могли похвастать знакомством с нею. Эти немногие, сами будучи еще
малознакомыми для нее людьми, не могли или не хотели взять на себя смелость
явиться к ней с утренним визитом ради того, чтобы меня представить. Пока я,
уже отчаявшись, беседовал с тремя приятелями все на ту же поглощавшую меня
тему, предмет этой беседы внезапно сам появился перед нами.
- Клянусь, вот и она! - вскричал один из приятелей.
- Изумительна хороша! - воскликнул второй.
- Сущий ангел! - промолвил третий.
Я взглянул; в открытом экипаже, который медленно ехал по улице, к нам
приближалось волшебное видение, представшее мне в опере, а рядом сидела та
же молодая особа, что была тогда с нею в ложе.
- Ее спутница тоже удивительно хорошо выглядит, - заметил тот из троих,
кто заговорил первым.
- Да, поразительно, - сказал второй, - до сих пор весьма эффектна; но
ведь искусство творит чудеса. Честное слово, она выглядит лучше, чем пять
лет назад, в Париже. Все еще хороша - не правда ли, Фруассар, то бишь
Симпсон?
- Все еще? - переспросил я, - почему бы нет? Но в сравнении со своей
спутницей она все равно что свечка рядом с вечерней звездой - или светлячок
по сравнению с Антаресом.
- Ха, ха, ха! Однако ж, Симпсон, у вас истинный дар на открытия, и
весьма оригинальные.
На этом мы расстались; а один из трио принялся мурлыкать водевильные
куплеты, в которых я уловил лишь несколько слов:
Ninon, Ninon, Ninon a bas -
A bas Ninon de L'Enclos!
[Долой Нинон, Нинон, Нинон -
Долой Нинон де Ланкло! (франц.)]
Во время этого разговора произошло событие, которое меня очень
обрадовало, но еще усилило сжигавшую меня страсть. Когда экипаж мадам Лаланд
поравнялся с нами, она явно меня узнала; более того - осчастливила
ангельскою улыбкой, ясно говорившей, что я узнан.
Всякую надежду на знакомство пришлось оставить до того времени, когда
Толбот сочтет нужным вернуться в город. А пока я усердно посещал все
приличные места общественных увеселений и наконец в том самом театре, где я
увидел ее впервые, я имел несказанное счастье встретить ее еще раз и
обменяться с ней взглядами. Это, однако, произошло лишь по прошествии двух
педель. Все это время я ежедневно справлялся о Толботе в его отеле и
ежедневно приходил в ярость, слыша от его слуги неизменное: "Еще не
приезжал".
Вот почему в описываемый вечер я был уже близок к помешательству. Мне
сказали, что мадам Лаланд - парижанка, недавно приехала из Парижа - она
могла ведь и уехать обратно - уехать до возвращения Толбота - а тогда будет
потеряна для меня навеки. Мысль эта была непереносима. На карту было
поставлено мое будущее счастье, и я решил действовать, как подобает
настоящему мужчине. Словом, по окончании представления я последовал за
дамой, заметил себе ее адрес, а на следующее утро послал ей пространное
письмо, в котором излил свои чувства.
Я писал свободно, смело - словом, писал со страстью. Я ничего не скрыл
- даже своих слабостей. Я упомянул о романтических обстоятельствах нашей
первой встречи и даже о взглядах, которыми мы обменялись. Я решился
написать, что уверен в ее любви; этой уверенностью, а также пылкостью моего
собственного чувства я оправдывал поступок, который иначе был бы
непростителен. В качестве третьего оправдания я написал о своем опасении,
что она может уехать из города, прежде чем мне явится возможность быть ей
представленным. Я заключил это самое безумное и восторженное из посланий
откровенным отчетом о своих денежных обстоятельствах, о своих немалых
средствах и предложением руки и сердца.
Ответа я ждал с мучительным нетерпением. Спустя какое-то время,
показавшееся мне столетием, ответ пришел.
Да, пришел. Как ни романтично все это может показаться, я действительно
получил письмо от мадам Лаланд - от прекрасной, богатой, всех восхищавшей
мадам Лаланд. Ее глаза - ее чудесные глаза - не обманывали: сердце ее было
благородно. Как истая француженка, она послушалась честного голоса природы -
щедрых побуждений сердца и презрела чопорные условности света. Она не
отвергла мое предложение. Она не замкнулась в молчании. Она не возвратила
мое письмо нераспечатанным. Она даже прислала ответ, начертанный ее
собственной прелестной рукой. Ответ этот гласил:
"Мосье Симпсон будет извинить если плохо пишу прекрасного языка его
contree [Страны (франц.).]. Я приехал недавно и не был еще случай его
etudier [Изучить (франц.).].
С эта извинения, я скажу, helas! [Увы! (франц.)] Мосье Симпсон очень
истинно догадалась. Не надо добавлять? Helas! Я уже слишком много сказать.
Эжени Лаланд".
Я тысячи раз целовал эту благородную записку и, вероятно, совершил
множество других безумств, которых сейчас уж и не припомню. А Толбот все еще
не возвращался. Ах, если б он хоть смутно догадывался о страданиях, какие
причинял другу своим отсутствием, неужели он не поспешил бы их облегчить?
Однако он не возвращался. Я написал ему. Он ответил. Его задерживали
неотложные дела - но он скоро вернется. Он просил меня быть терпеливее -
уморить мой пыл - читать успокоительные книги - не нить ничего крепче
рейнвейна - и искать утешения в философии. Глупец! Если он не мог приехать
сам, отчего, во имя всего разумного, он не прислал в своем письме
рекомендательной записки? Я написал ему вторично, умоляя прислать таковую.
Письмо мое было мне возвращено все тем же слугой со следующей карандашной
надписью - негодяй уехал к своему господину:
"Уехали вчера из С., а куда и надолго ли - не сказали. Поэтому я решил
лучше письмо вернуть, узнавши вашу руку, потому что вам всегда спешно.
Ваш покорный слуга
Стабсс".
Надо ли говорить, как я после этого проклинал и господина и слугу, - но
от гнева было мало пользы, а от жалоб - ни малейшего утешения.
Моей последней надеждой оставалась моя врожденная смелость. Она уже
сослужила мне службу, и я решил положиться на нее и далее. К тому же после
обмена письмами что мог я совершить такого, что мадам Лаланд сочла бы за
дерзость? После получения от нее письма я постоянно наблюдал за ее домом и
обнаружил, что она имела обыкновение прогуливаться по вечерам в парке, куда
выходили ее окна, в сопровождении одного лишь негра в ливрее. Здесь, под
роскошными тенистыми купами, в сумерках теплого летного дня я дождался
случая и подошел к ней.
Чтобы ввести в заблуждение сопровождавшего ее слугу, я принял уверенный
вид старого, близкого знакомого. Она сразу поняла это и с истинно парижским
присутствием духа протянула мне в качестве приветствия обворожительную
маленькую ручку. Слуга тотчас же отстал на несколько шагов, и мы излили наши
переполненные сердца в долгой беседе о нашей любви.
Так как мадам Лаланд изъяснялась по-английски еще менее свободно, чем
писала, разговор мог идти только по-французски. На этом сладостном языке,
созданном для любовных признаний, я дал волю своей необузданной страстности
и со всем красноречием, на какое был способен, умолял ее согласиться на
немедленный брак.
Мое нетерпение вызвало у нее улыбку. Она напомнила о светских приличиях
- об этом пугале, которое столь многим преграждает путь к счастью, пока
возможность его не бывает потеряна навеки. Она сказала, что я весьма
неосторожно разгласил среди своих друзей, что ищу знакомства с нею, показав
тем самым, что мы еще не знакомы, и теперь нам не удастся скрыть, когда
именно мы познакомились. Тут она, смущаясь, назвала эту столь недавнюю дату.
Немедленное венчание было бы неприлично поспешным, неудобным, outre
[Вызывающим (франц.).] Все это она высказала с очаровательной naivete
[Наивностью (франц.).] которая восхитила меня, хотя я с огорчением сознавал,
что она права. Она даже обвинила меня, смеясь, в опрометчивости и
безрассудстве. Она напомнила мне, что я не знаю, кто она, каковы ее
средства, ее семья и положение в обществе. Она со вздохом попросила меня не
спешить и назвала мою любовь ослеплением - вспышкой - минутной фантазией -
непрочным созданием скорее воображения, нежели сердца. Пока ома говорила,
блаженные сумерки все более сгущались вокруг нас - и вдруг нежным пожатием
своей волшебной ручки она в один сладостный миг опрокинула все здание своих
доводов.
Я отвечал, как умел, - как умеют одни лишь истинно влюбленные. Я
пространно и убедительно говорил о своей любви, о своей страсти - о ее
дивной красоте и о моем безмерном восхищении. В заключение я энергично
указал на опасности, окружающие любовь, - ту истинную любовь, чей путь
никогда не бывает гладким, и вывел отсюда, что путь этот надлежит по
возможности сократить.
Последний мой довод, казалось, несколько поколебал ее суровую
решимость. Она смягчилась; но оставалось еще одно препятствие, о котором, по
ее словам, я должным образом не подумал. Вопрос был щекотливый - женщине
особенно не хотелось бы его касаться; делая это, она пересиливала себя, но
ради меня она готова на любую жертву. Она имела в виду возраст. Знаю ли я. -