Страница:
более близкий, более знакомый мне, чем мой собственный...
Ваша рука покоилась в моей, и вся душа моя содрогалась от трепетной
восхищенности и тогда, если бы не страх огорчить или ранить вас, я упал бы к
ногам вашим в таком чистом, в таком действительном обожании, какое
когда-либо отдавали Идолу или Богу.
И когда потом, в эти два последовательные вечера всенебесного восторга,
вы проходили туда и сюда по комнате то садясь рядом со мной, то далеко от
меня, то стоя и держа свою руку на спинке моего кресла, меж тем как
сверхприродная зыбь вашего прикосновения проходила волною даже через
бесчувственное дерево в мое сердце - меж тем как вы двигались так беспокойно
по комнате - как будто глубокая скорбь или самая зримая радость привиденьем
вставала в вашей груди - мой мозг закружился под опьяняющей чарой вашего
присутствия, и уже не просто человеческими чувствами я видел, я слышал вас.
Это только душа моя различала вас там...
Позвольте мне привести отрывок из вашего письма: "...Хотя мое уважение
перед вашим умом и мое преклонение перед вашим гением заставляют меня
чувствовать себя ребенком в вашем присутствии, вы, быть может, не знаете,
что я на несколько лет старше вас..." Но допустим, что то, на чем вы
настаиваете, даже верно. Не чувствуете ли вы в вашем сокровенном сердце
сердец, что "любовь Души", о которой люди говорят так часто и так напрасно,
в данном случае, по крайней мере, есть лишь самая предельная - самая
безусловная из действительностей? Не чувствуете ли вы - я спрашиваю это у
вашего рассудка, любимая, не менее, чем у вашего сердца - не видите ли вы,
что это моя божественная природа - моя духовная сущность горит и, задыхаясь,
стремится смешаться с вашей? У души есть ли возраст, Елена? Может ли
Бессмертие смотреть на Время? Может ли то, что никогда не начиналось и
никогда не окончится, принимать во внимание несколько жалких лет своей
воплощенной жизни? О, я почти готов поссориться с вами за произвольную
обиду, которую вы наносите священной действительности своего чувства.
И как отвечать мне на то, что вы говорите о вашем внешнем виде? Не
видел ли я вас, Елена? Не слышал ли я больше, чем мелодию вашего голоса? Не
перестало ли сердце мое биться под чарованием вашей улыбки? Не держал ли я
вашу руку в моей и не смотрел ли пристально в вашу душу через хрустальное
небо ваших глаз? Сделал ли я все это? - Или я в грезе? - Или я сумасшедший?
Если б вы действительно были всем тем, чем будто вы стали, как ваша
фантазия, ослабленная и искаженная недугом, искушает вас поверить, все-таки,
жизнь моей жизни! я стал бы любить вас - я стал бы обожать вас еще больше.
Но раз есть так, как есть, что могу я - что сумею я сказать? Кто
когда-нибудь говорил о вас без чувства - без хвалы? Кто когда-нибудь видел
вас и не полюбил?
Но теперь смертельный страх меня гнетет; ибо я слишком ясно вижу, что
эти возражения - такие неосновательные - такие пустые... Я дрожу при мысли,
не служат ли они лишь к тому, чтобы замаскировать другие, более
действительные, и которые вы колеблетесь - может быть, из сострадания -
сообщить мне.
Увы! Я слишком ясно вижу, кроме того, что ни разу еще, ни при каком
случае, вы не позволили себе сказать, что вы любите меня. Вы знаете, нежная
Елена, что с моей стороны есть непобедимое основание, возбраняющее мне
настаивать на моей любви к вам. Если бы я не был беден - если б мои недавние
ошибки и безудержные излишества не принизили меня справедливо в уважении
благих - если бы я был богат или мог предложить вам светские почести - о,
тогда - тогда - с какой гордостью стал бы я упорствовать - вести тяжбу с
вами из-за вашей любви...
О, Елена! Моя душа! - Что говорил я вам? - К какому безумию понуждал я
вас? - Я, который ничто для вас - вы, у которой есть мать и сестра, чтобы
озарять их вашей жизнью и любовью. Но - о, любимая! если я кажусь
себялюбивым, поверьте же, что я истинно, истинно люблю вас, и что это самая
духовная любовь, о которой я говорю, если даже я говорю о ней из глубин
самого страстного сердца. Подумайте - о, подумайте обо мне, Елена, и о самой
себе...
Я бы стал заботиться о вас - нежить вас - убаюкивать. Вы бы отдохнули
от заботы - от всех мирских треволнений. Вы бы стали поправляться, и вы были
бы в конце совсем здоровы. А если бы нет, Елена - если б вы умерли - тогда,
по крайней мере, я сжал бы ваши милые руки в смерти, и охотно - о, радостно
- радостно снизошел бы с вами в ночь могилы.
Напишите мне скоро - скоро - о, скоро! - но не много. Не утомляйтесь и
не волнуйтесь из-за меня. Скажите мне эти желанные слова, которые обратят
Землю в Небо.
[Подписи нет]
18 октября, 1848
Вы не любите меня, иначе вы бы ощущали слишком полно в сочувствии с
впечатлительностью моей природы, чтобы так ранить меня этими страшными
строками вашего письма:
"Как часто я слышала, что о вас говорили: "Он имеет большую умственную
силу, но у него нет принципов - нет морального чувства"".
Возможно ли, чтобы такие выражения, как эти, могли быть повторены мне -
мне - тою, кого я любил - о, кого я люблю!..
Именем Бога, что царит на Небесах, я клянусь вам, что душа моя не
способна на бесчестие - что за исключением случайных безумий и излишеств, о
которых я горько сожалею, но в которые я был вброшен нестерпимою скорбью и
которые каждый час совершаются другими, не привлекая ничьего внимания - я не
могу вспомнить ни одного поступка в моей жизни, который вызвал бы краску на
моих щеках - или на ваших. Если я заблуждался вообще в этом отношении, это
было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести -
рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во
имя такого-то роскошества в ранней юности я сознательно отбросил от себя
большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя
любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за
которые вы неизбежно будете презирать меня!..
Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и
это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам
клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно.
Хотя многое могло (и, как я теперь вижу, должно было) быть сказано в мое
осуждение во время моей отъединенности, те немногие, однако же, которые,
зная меня хорошо, были неизменно моими друзьями, не позволили, чтобы
что-нибудь из этого достигло моих ушей - кроме одного случая, такого
свойства, что я мог воззвать к суду для восстановления справедливости.
Я ответил на обвинение сполна в печатном органе - начав потом
преследование журнала Mirror, Зеркало (где появилась эта клевета), получил
приговор в мою пользу и нагромоздил такое количество пеней, что на время
совсем прекратил этот журнал. И вы спрашиваете меня, почему люди так дурно
судят обо мне - почему у меня есть враги. Если ваше знание моего характера и
моего жизненного поприща не дает вам ответа на вопрос, по крайней мере мне
не надлежит внушать ответ. Да будет довольно сказать, что у меня была
смелость остаться бедным, дабы я мог сохранить мою независимость - что,
несмотря на это, в литературе, до известной степени и в других отношениях, я
"имел успех" - что я был критиком - без оговорок честным, и несомненно, во
многих случаях, суровым - что я единообразно нападал - когда я нападал
вообще - на тех, которые стояли наиболее высоко во власти и влиянии, и что -
в литературе ли, или в обществе, я редко воздерживался от выражения, прямо
или косвенно, полного презрении, которое внушают мне притязания невежества,
наглости и глупости. И вы, зная все это - вы спрашиваете меня, почему у меня
есть враги. О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но
никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей?
Если бы вы читали мои критические статьи вообще, вы бы увидели, почему
все те, кого вы знаете наилучше, знают меня наименьше, и суть мои враги. Не
помните ли вы, с каким глубоким вздохом я сказал вам: "Тяжело мое сердце,
потому что я вижу, что ваши друзья не мои"?..
Но жестокая фраза в вашем письме не ранила бы, не могла бы так глубоко
меня ранить, если бы душа моя была сперва сделана сильной теми уверениями в
вашей любви, о которых так безумно - так напрасно - и я чувствую теперь, так
притязательно - я умолял. Что наши души суть одно, каждая строчка, которую
вы когда-нибудь написали, это утверждает - но наши сердца не бьются в
согласии.
То, что разные люди, в вашем присутствии, объявили, что у меня нет
чести, взывает неудержимо к одному инстинкту моей природы - к инстинкту,
который, я чувствую, есть честь предоставить бесчестным говорить, что они
могут, и запрещает мне, при таких обстоятельствах, оскорблять вас моей
любовью...
Простите меня, любимая и единственно любимая, Елена, если есть горечь в
моем тоне. По отношению к вам в душе моей нет места ни для какого другого
чувства, кроме поклонения. Я только Судьбу виню. Это моя собственная
несчастная природа...
[Подписи нет]
[Без даты]
Милая - милая Елена, - я никуда не приглашен, но мне очень нездоровится
- настолько, что должен, если возможно, отправиться домой - но если вы
скажете "Останьтесь", я попытаюсь и сделаю так. Если вы не можете меня
видеть - напишите мне одно слово, чтобы сказать, что вы любите меня, и что,
при всяких обстоятельствах, вы будете моей.
Вспомните, что этих желанных слов вы никогда еще не сказали - и,
несмотря на это, я не упрекал вас. Если вы можете меня увидеть хотя бы на
несколько мгновений, сделайте так - если же нет, напишите или пошлите
какую-нибудь весточку, которая обрадует меня.
[Подписи нет]
Ноября 14-го, 1848
Моя милая - милая Елена, - такая добрая, такая правдивая, такая
великодушная - так невзволнованная всем тем, что взволновало бы любого, кто
менее, чем ангел; возлюбленная моего сердца, моего воображения, моего разума
- жизнь моей жизни - душа моей души, милая - о, милая, милая Елена, как
отблагодарить, как когда-нибудь отблагодарю я вас!
Я тих и спокоен и если бы не странная тень подходящего зла, которое
привидением встает во мне, я был бы счастлив. То, что я не верховно
счастлив, даже когда я чувствую вашу милую любовь в моем сердце, пугает
меня. Что может это значить?
Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких
страшных возбуждений.
Сейчас пять часов, и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с
поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордгам. Я пишу это, чтобы
показать вам, что я не посмел нарушить обещание, данное вам. А теперь,
дорогая, милая - милая Елена, будьте верны мне...
[Подписи нет]
[Без даты]
Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы...
Это тогда только - тогда, как я думал о вас - я с ликованием стал размышлять
о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в литературе и в литературном
влиянии - на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия...
Когда я увидал вас, однако - когда я коснулся вашей нежной руки - когда я
услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую
природу - эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете
неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами
и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в
какую-нибудь ласковую долину нашего края.
Там, не слишком далеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус,
непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному
искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно
человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на
его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О,
нежные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили
его! величие магнолий и тюльпановых деревьев, которые стояли, охраняя его, -
роскошный бархат его лужайки - отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых
дверей - полная вкуса, но спокойная юность там, внутри - музыка - книги -
непоказные картины и превыше всего любовь - любовь, что пролила на все свое
неувядающее сияние... Увы! теперь все это сон.
[Подписи нет]
22 ноября, 1848.
Я написал вам вчера, нежная Елена, но, боясь опоздать на почту, не
успел сказать вам несколько вещей, о которых сказать хотел. Я боюсь, кроме
того, что письмо мое должно было показаться холодным - быть может, даже
жестким или своекорыстным - потому что я говорил почти всецело о моих
собственных печалях. Простите меня, моя Елена, если не во имя любви, которую
я питаю к вам, по крайней мере, во имя скорбей, которые я претерпел -
больше, думаю я, чем обычно их выпадало на долю человека. Как сильно были
они отягощены моим сознаньем, что в слишком многих случаях они возникли
из-за моей собственной преступной слабости или детского безумия! Моя
единственная надежда теперь на вас, Елена. Будете ли вы мне верны или
покинете меня, я буду жить или умру...
Был ли я прав, милая, милая Елена, в моем первом впечатлении от вас? -
Вы знаете, я слепо верю в первые впечатления - был ли я прав во впечатлении,
что вы честолюбивы? Если так, и если вы будете верить в меня, я могу и хочу
осуществить самые безумные ваши желания. Это был бы блестящий триумф, Елена,
для нас - для вас и для меня.
Я не смею доверить мои планы письму - да у меня и нет времени, чтобы
намекнуть на них здесь. Когда я увижу вас, я объясню вам все - настолько, по
крайней мере, насколько я смею объяснять все надежды даже вам.
Разве не было бы это "славным", любимая, установить в Америке
единственную бесспорную аристократию - аристократию разума - удостоверить ее
верховенство - руководить ею и контролировать ее? Все это я могу сделать,
Елена, и сделаю - если вы велите мне - и поможете мне.
[Подписи нет]
Ноября 25-го, 1848
Немножко позднее чем через две недели, милая - милая Елена, я опять
прижму вас к моему сердцу; до тех пор я возбраняю себе волновать вас и не
буду говорить о моих желаниях - о моих надеждах и особенно о моих страхах.
Вы говорите, что все зависит от моей собственной твердости. Если это так,
все хорошо - потому что страшная агония, которую я перенес, - агония,
ведомая только моему Богу и мне, - как будто провела мою душу через огонь и
очистила ее от всего, что слабо. Отныне я силен: - это те, которые меня
любят, увидят - так же как и те, кто так неутолимо пытался погубить меня.
Нужно было только одно из таких испытаний, как то, через которое я только
что прошел, чтобы сделать меня тем, чем я рожден быть, сделать меня
сознающим мою собственную силу. - Но все не зависит, милая Елена, от моей
твердости - все зависит от искренности вашей любви.
Вы говорите, что вас "мучили россказни, которые потом были разъяснены
до полного вашего удовлетворения". Касательно этого обстоятельства я принял
твердое решение. Я не успокоюсь ни ночью, ни днем, пока я не предам тех,
которые меня оклеветали, свету дня - пока я не явлю их и их мотивы
общественному оку. У меня есть средства, и я безжалостно ими воспользуюсь. В
одном позвольте мне остеречь вас, милая Елена. Как только мистрис Э. услышит
о моем предложении вам, она пустит в ход всяческие интриганства, какие
только можно представить, чтобы помешать мне; и, если вы не приготовлены к
ее проделкам, она безошибочно преуспеет - ибо вся ее наука, за целую жизнь,
это - удовлетворение своей злокозненности такими средствами, которые всякое
другое человеческое существо скорее умрет, чем применит. Можете быть
уверены, что вы получите анонимные письма, так искусно составленные, что
обманется и самый проницательный. Вас навестят, возможно, особы, о которых
вы никогда не слыхали, но которых она подговорила пойти к вам и позорить
меня - причем они сами даже не осведомлены о влиянии, которое она оказала на
них. Я не знаю кого-либо с более острым умом для таких вещей, как мистрис
Осгуд - но даже и она, в течение долгого времени, была всецело ослеплена
ухищрениями этого дьявола, и просто потому, что ее великодушное сердце не
могло постичь, как какая-нибудь женщина может снизойти до махинаций, перед
которыми содрогнулся бы самый отверженный из злых духов. Я приведу вам здесь
лишь один пример ее низости и чувствую, что этого будет довольно...
Если вы цените ваше счастье, Елена, берегитесь этой женщины! Она не
прекратила свои преследования здесь. Моя бедная Виргиния была постоянно
мучима (хотя не обманута) ее анонимными письмами и на своем смертном ложе
объявила, что мистрис Э. была ее убийцей. Не имел ли я право ненавидеть
этого злого духа и предостерегать вас от нее? Вы поймете теперь, что я
разумею, говоря, что единственная вещь, которую я не нашел возможной
простить мистрис Осгуд, это то, что она приняла мистрис Э.
Берегите ваше здоровье, милая, милая Елена, и, быть может, все еще
будет хорошо. Простите меня, что я позволяю этим обидам так захватывать меня
- я не чувствовал их так горько, пока они не угрожали лишить меня вас... но
ради вас, милая, я постараюсь быть спокойным.
Ваши строки "К Арктуру" поистине прекрасны.
[Подписи нет]
[Без даты]
Никакой вызов ни в каком нагромождении не заставит меня говорить дурно
о вас даже в мою собственную защиту. Если бы, чтоб защитить себя от клеветы,
как бы она ни была незаслуженна, или как бы она ни была нестерпима, я увижу
необходимым прибегнуть к объяснениям, которые могли бы быть осуждающими для
вас или мучительными; самым торжественным образом я уверяю вас, что я
терпеливо снесу такую клевету, скорее чем воспользуюсь каким-либо из таких
средств ее опровергнуть. Итак, вы видите, до этого предела я весь в вашей
власти - но, давая вам такое уверенье, не вправе ли я просить у вас
некоторой сдержанности взамен?.. Что вы каким-нибудь образом поддержали эту
жалкую ложь, я не верю и не могу поверить - кто-то, равно ваш враг и мой,
был ее автором - но о чем я вас прошу, это написать мне тотчас несколько
строк в объяснение... Я могу опровергнуть утверждаемые факты самым
удовлетворительным образом - но, может быть, нет надобности опровергать то,
чего, я чувствую с полным доверием, не утверждали вы - ваше простое
отрицание есть все, чего я хочу - вы, конечно, напишете мне немедленно по
получении этого... Небо знает, как не хотел бы я ранить или огорчить вас!..
Да защитит вас Небо от всего злого!.. Пусть мои писания и действия говорят
за себя сами. Моим намерением было сказать просто, что наш брак отложен
просто по причине вашего нездоровья. Или вы сказали, или вы сделали
что-нибудь, что может мешать так обосновать наш разрыв? Если нет, я буду
настаивать на этом утверждении, и, таким образом, все это несчастное дело
спокойно замрет.
[Подписи нет]
Моя милая Анни, - Бог услышал мои молитвы и еще раз вернул мне моего
бедного любимого Эдди. Но каким измененным?! Я едва узнала его. Я была почти
полубезумной, не имея от него вестей, и знала, что случилось что-то
страшное, и, о! как близка я была к тому, чтобы потерять его. Но наш благой
и добрый Бог спас его. Кровь холодеет вокруг моего сердца, когда я об этом
подумаю. Я читала его письмо к вам и сказала ему, что считаю это очень
себялюбивым желать, чтоб вы приехали; потому что я знаю, любимое мое дитя,
это было бы неудобно... Эдди сказал мне о всей вашей доброте к нему. Бог да
благословит вас за нее, родная моя любимица. Я прошу вас, пишите часто. Он
бредил всю ночь о вас, но теперь он спокойнее. Я тоже очень больна, но
сделаю все, что могу, чтобы утешить и развеселить его. Как я чувствовала за
вас, милая - милая, когда я читала страшный рассказ о смерти вашего бедного
двоюродного брата. Слышали ли вы что-нибудь о мистрис Л. - со времени ее
трагического выступления? Она мне никогда не нравилась, я говорила это с
самого начала. Скажите мне о ней все.
Прощайте, моя милая, Ваша родная М. К.
Ноябрь 16-го 1848
Фордгам, ноября 16-го, 1848
О, Анни, Анни! какие жестокие мысли... должны были мучить ваше сердце
во время этих последних страшных двух недель, когда вы ничего не имели от
меня, ни даже одного малого слова, которое бы сказало вам, что я еще жив...
Но, Анни, я знаю, что вы чувствовали слишком глубоко свойство моей любви к
вам, чтобы сомневаться в этом хотя бы на мгновенье, и эта мысль была моим
облегчением в горькой моей скорби. Я мог бы снести, чтобы вы вообразили
какое угодно другое зло, кроме этого одного - что моя душа была неверна
вашей. Зачем я не с вами сейчас, я сжал бы вашу милую руку в моей и глубоко
бы заглянул в ясное небо ваших глаз; и слова, которые теперь я могу только
написать, могли бы проникнуть в ваше сердце и заставить вас понять, что это
есть, что я хотел бы сказать... Но - о, моя собственная, нежная сестра Анни,
мой чистый красивый ангел... как объясню я вам горькую, горькую боль,
которая терзала меня с тех пор, как я вас оставил? Вы видели, вы чувствовали
агонию печали, с которой я сказал вам "Прощайте" - вы вспомните мое
выражение, такое мрачное - выражение страшного, ужасающего предчувствия Зла.
Поистине - поистине мне казалось, что Смерть приближалась ко мне даже тогда
и что я был вовлечен в тень, которая шла перед ней... Я говорил себе: "Это в
последний раз, пока мы не встретимся в Небе". Я не помню ясно ничего с этого
мгновенья до тех пор, как я очутился в Провиденсе. Я лег спать и проплакал
всю долгую, долгую чудовищную ночь Отчаяния - когда день занялся, я встал и
попытался успокоить мой ум быстрою прогулкой на холодном остром воздухе - но
все было напрасно - Демон продолжал меня мучить. Наконец, я добыл две унции
настоя из опиума и, не возвращаясь в мою гостиницу, сел в обратный поезд,
направляющийся в Бостон. По приезде я написал вам письмо, в котором открыл
все мое сердце вам - вам... я сказал вам, как моя борьба больше того, что я
могу вынести... я потом напомнил вам о том священном обещании, которое было
последним, потребованным мною у вас при разлуке - обещании, что, при каких
бы то ни было обстоятельствах, вы пришли бы ко мне к моей постели смертной.
Я умолял вас прийти теперь, упоминая место, где меня можно найти в Бостоне.
Написав это письмо, я проглотил около половины опиума и поспешил на почтамт
- намереваясь не принимать остального, пока я не увижу вас - потому что я не
сомневался ни минуты, что Анни исполнит свое священное обещание. Но я не
рассчитал силы опиума, ибо, прежде чем я достиг почтамта, рассудок мой
совершенно исчез, и письмо не было отправлено. Позвольте мне обойти
молчанием - любимая сестра моя, чудовищные ужасы, которые за этим
последовали. Некий друг был близко, он помог мне, и (если это может быть
названо спасением) спас меня, но только за эти последние три дня я сделался
способен припомнить, что произошло в этот темный промежуток времени. Как
кажется, после того как опиум был выброшен из желудка, я стал спокоен, и -
для случайного наблюдателя - был здоров - так что мне позволили вернуться в
Провиденс...
Это не много, что я прошу, нежная сестра Анни, моя мать и я, мы найдем
небольшой коттедж - о, такой маленький, такой очень скромный - я был бы
далеко от мирской суеты - от тщеславия, которое мне ненавистно, - я стал бы
работать днем и ночью, а при усердии я мог бы сделать так много. Анни! это
был бы Рай свыше моих самых безумных надежд - я мог бы видеть кого-нибудь из
вашей дорогой семьи каждый день, и вас часто... не трогают ли эти картины
самое сокровенное ваше сердце?.. Я теперь дома с моей милой матерью, которая
старается доставить мне облегчение - но единственные слова, которые
успокоительно ласкают меня, это те, что она говорит об Анни - она говорит
мне, что она написала вам, прося вас приехать в Фордгам. О, Анни, разве это
невозможно? мне так худо - так страшно безнадежно худо, и в теле и в духе,
что я не могу жить, если только я не буду чувствовать, что ваша нежная,
ласковая, любящая рука прижимается к моему лбу - о, моя чистая,
целомудренная, великодушная, красивая сестра Анни! Разве не возможно для вас
приехать, хотя бы на одну короткую неделю? Пока я не овладею этим страшным
волнением, которое, если оно продлится, или разрушит мою жизнь, или доведет
меня до безнадежного сумасшествия.
Прощайте - здесь и там - навсегда
ваш собственный Эдди.
[Без даты]
Ваша рука покоилась в моей, и вся душа моя содрогалась от трепетной
восхищенности и тогда, если бы не страх огорчить или ранить вас, я упал бы к
ногам вашим в таком чистом, в таком действительном обожании, какое
когда-либо отдавали Идолу или Богу.
И когда потом, в эти два последовательные вечера всенебесного восторга,
вы проходили туда и сюда по комнате то садясь рядом со мной, то далеко от
меня, то стоя и держа свою руку на спинке моего кресла, меж тем как
сверхприродная зыбь вашего прикосновения проходила волною даже через
бесчувственное дерево в мое сердце - меж тем как вы двигались так беспокойно
по комнате - как будто глубокая скорбь или самая зримая радость привиденьем
вставала в вашей груди - мой мозг закружился под опьяняющей чарой вашего
присутствия, и уже не просто человеческими чувствами я видел, я слышал вас.
Это только душа моя различала вас там...
Позвольте мне привести отрывок из вашего письма: "...Хотя мое уважение
перед вашим умом и мое преклонение перед вашим гением заставляют меня
чувствовать себя ребенком в вашем присутствии, вы, быть может, не знаете,
что я на несколько лет старше вас..." Но допустим, что то, на чем вы
настаиваете, даже верно. Не чувствуете ли вы в вашем сокровенном сердце
сердец, что "любовь Души", о которой люди говорят так часто и так напрасно,
в данном случае, по крайней мере, есть лишь самая предельная - самая
безусловная из действительностей? Не чувствуете ли вы - я спрашиваю это у
вашего рассудка, любимая, не менее, чем у вашего сердца - не видите ли вы,
что это моя божественная природа - моя духовная сущность горит и, задыхаясь,
стремится смешаться с вашей? У души есть ли возраст, Елена? Может ли
Бессмертие смотреть на Время? Может ли то, что никогда не начиналось и
никогда не окончится, принимать во внимание несколько жалких лет своей
воплощенной жизни? О, я почти готов поссориться с вами за произвольную
обиду, которую вы наносите священной действительности своего чувства.
И как отвечать мне на то, что вы говорите о вашем внешнем виде? Не
видел ли я вас, Елена? Не слышал ли я больше, чем мелодию вашего голоса? Не
перестало ли сердце мое биться под чарованием вашей улыбки? Не держал ли я
вашу руку в моей и не смотрел ли пристально в вашу душу через хрустальное
небо ваших глаз? Сделал ли я все это? - Или я в грезе? - Или я сумасшедший?
Если б вы действительно были всем тем, чем будто вы стали, как ваша
фантазия, ослабленная и искаженная недугом, искушает вас поверить, все-таки,
жизнь моей жизни! я стал бы любить вас - я стал бы обожать вас еще больше.
Но раз есть так, как есть, что могу я - что сумею я сказать? Кто
когда-нибудь говорил о вас без чувства - без хвалы? Кто когда-нибудь видел
вас и не полюбил?
Но теперь смертельный страх меня гнетет; ибо я слишком ясно вижу, что
эти возражения - такие неосновательные - такие пустые... Я дрожу при мысли,
не служат ли они лишь к тому, чтобы замаскировать другие, более
действительные, и которые вы колеблетесь - может быть, из сострадания -
сообщить мне.
Увы! Я слишком ясно вижу, кроме того, что ни разу еще, ни при каком
случае, вы не позволили себе сказать, что вы любите меня. Вы знаете, нежная
Елена, что с моей стороны есть непобедимое основание, возбраняющее мне
настаивать на моей любви к вам. Если бы я не был беден - если б мои недавние
ошибки и безудержные излишества не принизили меня справедливо в уважении
благих - если бы я был богат или мог предложить вам светские почести - о,
тогда - тогда - с какой гордостью стал бы я упорствовать - вести тяжбу с
вами из-за вашей любви...
О, Елена! Моя душа! - Что говорил я вам? - К какому безумию понуждал я
вас? - Я, который ничто для вас - вы, у которой есть мать и сестра, чтобы
озарять их вашей жизнью и любовью. Но - о, любимая! если я кажусь
себялюбивым, поверьте же, что я истинно, истинно люблю вас, и что это самая
духовная любовь, о которой я говорю, если даже я говорю о ней из глубин
самого страстного сердца. Подумайте - о, подумайте обо мне, Елена, и о самой
себе...
Я бы стал заботиться о вас - нежить вас - убаюкивать. Вы бы отдохнули
от заботы - от всех мирских треволнений. Вы бы стали поправляться, и вы были
бы в конце совсем здоровы. А если бы нет, Елена - если б вы умерли - тогда,
по крайней мере, я сжал бы ваши милые руки в смерти, и охотно - о, радостно
- радостно снизошел бы с вами в ночь могилы.
Напишите мне скоро - скоро - о, скоро! - но не много. Не утомляйтесь и
не волнуйтесь из-за меня. Скажите мне эти желанные слова, которые обратят
Землю в Небо.
[Подписи нет]
18 октября, 1848
Вы не любите меня, иначе вы бы ощущали слишком полно в сочувствии с
впечатлительностью моей природы, чтобы так ранить меня этими страшными
строками вашего письма:
"Как часто я слышала, что о вас говорили: "Он имеет большую умственную
силу, но у него нет принципов - нет морального чувства"".
Возможно ли, чтобы такие выражения, как эти, могли быть повторены мне -
мне - тою, кого я любил - о, кого я люблю!..
Именем Бога, что царит на Небесах, я клянусь вам, что душа моя не
способна на бесчестие - что за исключением случайных безумий и излишеств, о
которых я горько сожалею, но в которые я был вброшен нестерпимою скорбью и
которые каждый час совершаются другими, не привлекая ничьего внимания - я не
могу вспомнить ни одного поступка в моей жизни, который вызвал бы краску на
моих щеках - или на ваших. Если я заблуждался вообще в этом отношении, это
было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести -
рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во
имя такого-то роскошества в ранней юности я сознательно отбросил от себя
большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя
любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за
которые вы неизбежно будете презирать меня!..
Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и
это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам
клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно.
Хотя многое могло (и, как я теперь вижу, должно было) быть сказано в мое
осуждение во время моей отъединенности, те немногие, однако же, которые,
зная меня хорошо, были неизменно моими друзьями, не позволили, чтобы
что-нибудь из этого достигло моих ушей - кроме одного случая, такого
свойства, что я мог воззвать к суду для восстановления справедливости.
Я ответил на обвинение сполна в печатном органе - начав потом
преследование журнала Mirror, Зеркало (где появилась эта клевета), получил
приговор в мою пользу и нагромоздил такое количество пеней, что на время
совсем прекратил этот журнал. И вы спрашиваете меня, почему люди так дурно
судят обо мне - почему у меня есть враги. Если ваше знание моего характера и
моего жизненного поприща не дает вам ответа на вопрос, по крайней мере мне
не надлежит внушать ответ. Да будет довольно сказать, что у меня была
смелость остаться бедным, дабы я мог сохранить мою независимость - что,
несмотря на это, в литературе, до известной степени и в других отношениях, я
"имел успех" - что я был критиком - без оговорок честным, и несомненно, во
многих случаях, суровым - что я единообразно нападал - когда я нападал
вообще - на тех, которые стояли наиболее высоко во власти и влиянии, и что -
в литературе ли, или в обществе, я редко воздерживался от выражения, прямо
или косвенно, полного презрении, которое внушают мне притязания невежества,
наглости и глупости. И вы, зная все это - вы спрашиваете меня, почему у меня
есть враги. О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но
никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей?
Если бы вы читали мои критические статьи вообще, вы бы увидели, почему
все те, кого вы знаете наилучше, знают меня наименьше, и суть мои враги. Не
помните ли вы, с каким глубоким вздохом я сказал вам: "Тяжело мое сердце,
потому что я вижу, что ваши друзья не мои"?..
Но жестокая фраза в вашем письме не ранила бы, не могла бы так глубоко
меня ранить, если бы душа моя была сперва сделана сильной теми уверениями в
вашей любви, о которых так безумно - так напрасно - и я чувствую теперь, так
притязательно - я умолял. Что наши души суть одно, каждая строчка, которую
вы когда-нибудь написали, это утверждает - но наши сердца не бьются в
согласии.
То, что разные люди, в вашем присутствии, объявили, что у меня нет
чести, взывает неудержимо к одному инстинкту моей природы - к инстинкту,
который, я чувствую, есть честь предоставить бесчестным говорить, что они
могут, и запрещает мне, при таких обстоятельствах, оскорблять вас моей
любовью...
Простите меня, любимая и единственно любимая, Елена, если есть горечь в
моем тоне. По отношению к вам в душе моей нет места ни для какого другого
чувства, кроме поклонения. Я только Судьбу виню. Это моя собственная
несчастная природа...
[Подписи нет]
[Без даты]
Милая - милая Елена, - я никуда не приглашен, но мне очень нездоровится
- настолько, что должен, если возможно, отправиться домой - но если вы
скажете "Останьтесь", я попытаюсь и сделаю так. Если вы не можете меня
видеть - напишите мне одно слово, чтобы сказать, что вы любите меня, и что,
при всяких обстоятельствах, вы будете моей.
Вспомните, что этих желанных слов вы никогда еще не сказали - и,
несмотря на это, я не упрекал вас. Если вы можете меня увидеть хотя бы на
несколько мгновений, сделайте так - если же нет, напишите или пошлите
какую-нибудь весточку, которая обрадует меня.
[Подписи нет]
Ноября 14-го, 1848
Моя милая - милая Елена, - такая добрая, такая правдивая, такая
великодушная - так невзволнованная всем тем, что взволновало бы любого, кто
менее, чем ангел; возлюбленная моего сердца, моего воображения, моего разума
- жизнь моей жизни - душа моей души, милая - о, милая, милая Елена, как
отблагодарить, как когда-нибудь отблагодарю я вас!
Я тих и спокоен и если бы не странная тень подходящего зла, которое
привидением встает во мне, я был бы счастлив. То, что я не верховно
счастлив, даже когда я чувствую вашу милую любовь в моем сердце, пугает
меня. Что может это значить?
Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких
страшных возбуждений.
Сейчас пять часов, и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с
поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордгам. Я пишу это, чтобы
показать вам, что я не посмел нарушить обещание, данное вам. А теперь,
дорогая, милая - милая Елена, будьте верны мне...
[Подписи нет]
[Без даты]
Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы...
Это тогда только - тогда, как я думал о вас - я с ликованием стал размышлять
о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в литературе и в литературном
влиянии - на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия...
Когда я увидал вас, однако - когда я коснулся вашей нежной руки - когда я
услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую
природу - эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете
неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами
и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в
какую-нибудь ласковую долину нашего края.
Там, не слишком далеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус,
непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному
искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно
человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на
его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О,
нежные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили
его! величие магнолий и тюльпановых деревьев, которые стояли, охраняя его, -
роскошный бархат его лужайки - отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых
дверей - полная вкуса, но спокойная юность там, внутри - музыка - книги -
непоказные картины и превыше всего любовь - любовь, что пролила на все свое
неувядающее сияние... Увы! теперь все это сон.
[Подписи нет]
22 ноября, 1848.
Я написал вам вчера, нежная Елена, но, боясь опоздать на почту, не
успел сказать вам несколько вещей, о которых сказать хотел. Я боюсь, кроме
того, что письмо мое должно было показаться холодным - быть может, даже
жестким или своекорыстным - потому что я говорил почти всецело о моих
собственных печалях. Простите меня, моя Елена, если не во имя любви, которую
я питаю к вам, по крайней мере, во имя скорбей, которые я претерпел -
больше, думаю я, чем обычно их выпадало на долю человека. Как сильно были
они отягощены моим сознаньем, что в слишком многих случаях они возникли
из-за моей собственной преступной слабости или детского безумия! Моя
единственная надежда теперь на вас, Елена. Будете ли вы мне верны или
покинете меня, я буду жить или умру...
Был ли я прав, милая, милая Елена, в моем первом впечатлении от вас? -
Вы знаете, я слепо верю в первые впечатления - был ли я прав во впечатлении,
что вы честолюбивы? Если так, и если вы будете верить в меня, я могу и хочу
осуществить самые безумные ваши желания. Это был бы блестящий триумф, Елена,
для нас - для вас и для меня.
Я не смею доверить мои планы письму - да у меня и нет времени, чтобы
намекнуть на них здесь. Когда я увижу вас, я объясню вам все - настолько, по
крайней мере, насколько я смею объяснять все надежды даже вам.
Разве не было бы это "славным", любимая, установить в Америке
единственную бесспорную аристократию - аристократию разума - удостоверить ее
верховенство - руководить ею и контролировать ее? Все это я могу сделать,
Елена, и сделаю - если вы велите мне - и поможете мне.
[Подписи нет]
Ноября 25-го, 1848
Немножко позднее чем через две недели, милая - милая Елена, я опять
прижму вас к моему сердцу; до тех пор я возбраняю себе волновать вас и не
буду говорить о моих желаниях - о моих надеждах и особенно о моих страхах.
Вы говорите, что все зависит от моей собственной твердости. Если это так,
все хорошо - потому что страшная агония, которую я перенес, - агония,
ведомая только моему Богу и мне, - как будто провела мою душу через огонь и
очистила ее от всего, что слабо. Отныне я силен: - это те, которые меня
любят, увидят - так же как и те, кто так неутолимо пытался погубить меня.
Нужно было только одно из таких испытаний, как то, через которое я только
что прошел, чтобы сделать меня тем, чем я рожден быть, сделать меня
сознающим мою собственную силу. - Но все не зависит, милая Елена, от моей
твердости - все зависит от искренности вашей любви.
Вы говорите, что вас "мучили россказни, которые потом были разъяснены
до полного вашего удовлетворения". Касательно этого обстоятельства я принял
твердое решение. Я не успокоюсь ни ночью, ни днем, пока я не предам тех,
которые меня оклеветали, свету дня - пока я не явлю их и их мотивы
общественному оку. У меня есть средства, и я безжалостно ими воспользуюсь. В
одном позвольте мне остеречь вас, милая Елена. Как только мистрис Э. услышит
о моем предложении вам, она пустит в ход всяческие интриганства, какие
только можно представить, чтобы помешать мне; и, если вы не приготовлены к
ее проделкам, она безошибочно преуспеет - ибо вся ее наука, за целую жизнь,
это - удовлетворение своей злокозненности такими средствами, которые всякое
другое человеческое существо скорее умрет, чем применит. Можете быть
уверены, что вы получите анонимные письма, так искусно составленные, что
обманется и самый проницательный. Вас навестят, возможно, особы, о которых
вы никогда не слыхали, но которых она подговорила пойти к вам и позорить
меня - причем они сами даже не осведомлены о влиянии, которое она оказала на
них. Я не знаю кого-либо с более острым умом для таких вещей, как мистрис
Осгуд - но даже и она, в течение долгого времени, была всецело ослеплена
ухищрениями этого дьявола, и просто потому, что ее великодушное сердце не
могло постичь, как какая-нибудь женщина может снизойти до махинаций, перед
которыми содрогнулся бы самый отверженный из злых духов. Я приведу вам здесь
лишь один пример ее низости и чувствую, что этого будет довольно...
Если вы цените ваше счастье, Елена, берегитесь этой женщины! Она не
прекратила свои преследования здесь. Моя бедная Виргиния была постоянно
мучима (хотя не обманута) ее анонимными письмами и на своем смертном ложе
объявила, что мистрис Э. была ее убийцей. Не имел ли я право ненавидеть
этого злого духа и предостерегать вас от нее? Вы поймете теперь, что я
разумею, говоря, что единственная вещь, которую я не нашел возможной
простить мистрис Осгуд, это то, что она приняла мистрис Э.
Берегите ваше здоровье, милая, милая Елена, и, быть может, все еще
будет хорошо. Простите меня, что я позволяю этим обидам так захватывать меня
- я не чувствовал их так горько, пока они не угрожали лишить меня вас... но
ради вас, милая, я постараюсь быть спокойным.
Ваши строки "К Арктуру" поистине прекрасны.
[Подписи нет]
[Без даты]
Никакой вызов ни в каком нагромождении не заставит меня говорить дурно
о вас даже в мою собственную защиту. Если бы, чтоб защитить себя от клеветы,
как бы она ни была незаслуженна, или как бы она ни была нестерпима, я увижу
необходимым прибегнуть к объяснениям, которые могли бы быть осуждающими для
вас или мучительными; самым торжественным образом я уверяю вас, что я
терпеливо снесу такую клевету, скорее чем воспользуюсь каким-либо из таких
средств ее опровергнуть. Итак, вы видите, до этого предела я весь в вашей
власти - но, давая вам такое уверенье, не вправе ли я просить у вас
некоторой сдержанности взамен?.. Что вы каким-нибудь образом поддержали эту
жалкую ложь, я не верю и не могу поверить - кто-то, равно ваш враг и мой,
был ее автором - но о чем я вас прошу, это написать мне тотчас несколько
строк в объяснение... Я могу опровергнуть утверждаемые факты самым
удовлетворительным образом - но, может быть, нет надобности опровергать то,
чего, я чувствую с полным доверием, не утверждали вы - ваше простое
отрицание есть все, чего я хочу - вы, конечно, напишете мне немедленно по
получении этого... Небо знает, как не хотел бы я ранить или огорчить вас!..
Да защитит вас Небо от всего злого!.. Пусть мои писания и действия говорят
за себя сами. Моим намерением было сказать просто, что наш брак отложен
просто по причине вашего нездоровья. Или вы сказали, или вы сделали
что-нибудь, что может мешать так обосновать наш разрыв? Если нет, я буду
настаивать на этом утверждении, и, таким образом, все это несчастное дело
спокойно замрет.
[Подписи нет]
Моя милая Анни, - Бог услышал мои молитвы и еще раз вернул мне моего
бедного любимого Эдди. Но каким измененным?! Я едва узнала его. Я была почти
полубезумной, не имея от него вестей, и знала, что случилось что-то
страшное, и, о! как близка я была к тому, чтобы потерять его. Но наш благой
и добрый Бог спас его. Кровь холодеет вокруг моего сердца, когда я об этом
подумаю. Я читала его письмо к вам и сказала ему, что считаю это очень
себялюбивым желать, чтоб вы приехали; потому что я знаю, любимое мое дитя,
это было бы неудобно... Эдди сказал мне о всей вашей доброте к нему. Бог да
благословит вас за нее, родная моя любимица. Я прошу вас, пишите часто. Он
бредил всю ночь о вас, но теперь он спокойнее. Я тоже очень больна, но
сделаю все, что могу, чтобы утешить и развеселить его. Как я чувствовала за
вас, милая - милая, когда я читала страшный рассказ о смерти вашего бедного
двоюродного брата. Слышали ли вы что-нибудь о мистрис Л. - со времени ее
трагического выступления? Она мне никогда не нравилась, я говорила это с
самого начала. Скажите мне о ней все.
Прощайте, моя милая, Ваша родная М. К.
Ноябрь 16-го 1848
Фордгам, ноября 16-го, 1848
О, Анни, Анни! какие жестокие мысли... должны были мучить ваше сердце
во время этих последних страшных двух недель, когда вы ничего не имели от
меня, ни даже одного малого слова, которое бы сказало вам, что я еще жив...
Но, Анни, я знаю, что вы чувствовали слишком глубоко свойство моей любви к
вам, чтобы сомневаться в этом хотя бы на мгновенье, и эта мысль была моим
облегчением в горькой моей скорби. Я мог бы снести, чтобы вы вообразили
какое угодно другое зло, кроме этого одного - что моя душа была неверна
вашей. Зачем я не с вами сейчас, я сжал бы вашу милую руку в моей и глубоко
бы заглянул в ясное небо ваших глаз; и слова, которые теперь я могу только
написать, могли бы проникнуть в ваше сердце и заставить вас понять, что это
есть, что я хотел бы сказать... Но - о, моя собственная, нежная сестра Анни,
мой чистый красивый ангел... как объясню я вам горькую, горькую боль,
которая терзала меня с тех пор, как я вас оставил? Вы видели, вы чувствовали
агонию печали, с которой я сказал вам "Прощайте" - вы вспомните мое
выражение, такое мрачное - выражение страшного, ужасающего предчувствия Зла.
Поистине - поистине мне казалось, что Смерть приближалась ко мне даже тогда
и что я был вовлечен в тень, которая шла перед ней... Я говорил себе: "Это в
последний раз, пока мы не встретимся в Небе". Я не помню ясно ничего с этого
мгновенья до тех пор, как я очутился в Провиденсе. Я лег спать и проплакал
всю долгую, долгую чудовищную ночь Отчаяния - когда день занялся, я встал и
попытался успокоить мой ум быстрою прогулкой на холодном остром воздухе - но
все было напрасно - Демон продолжал меня мучить. Наконец, я добыл две унции
настоя из опиума и, не возвращаясь в мою гостиницу, сел в обратный поезд,
направляющийся в Бостон. По приезде я написал вам письмо, в котором открыл
все мое сердце вам - вам... я сказал вам, как моя борьба больше того, что я
могу вынести... я потом напомнил вам о том священном обещании, которое было
последним, потребованным мною у вас при разлуке - обещании, что, при каких
бы то ни было обстоятельствах, вы пришли бы ко мне к моей постели смертной.
Я умолял вас прийти теперь, упоминая место, где меня можно найти в Бостоне.
Написав это письмо, я проглотил около половины опиума и поспешил на почтамт
- намереваясь не принимать остального, пока я не увижу вас - потому что я не
сомневался ни минуты, что Анни исполнит свое священное обещание. Но я не
рассчитал силы опиума, ибо, прежде чем я достиг почтамта, рассудок мой
совершенно исчез, и письмо не было отправлено. Позвольте мне обойти
молчанием - любимая сестра моя, чудовищные ужасы, которые за этим
последовали. Некий друг был близко, он помог мне, и (если это может быть
названо спасением) спас меня, но только за эти последние три дня я сделался
способен припомнить, что произошло в этот темный промежуток времени. Как
кажется, после того как опиум был выброшен из желудка, я стал спокоен, и -
для случайного наблюдателя - был здоров - так что мне позволили вернуться в
Провиденс...
Это не много, что я прошу, нежная сестра Анни, моя мать и я, мы найдем
небольшой коттедж - о, такой маленький, такой очень скромный - я был бы
далеко от мирской суеты - от тщеславия, которое мне ненавистно, - я стал бы
работать днем и ночью, а при усердии я мог бы сделать так много. Анни! это
был бы Рай свыше моих самых безумных надежд - я мог бы видеть кого-нибудь из
вашей дорогой семьи каждый день, и вас часто... не трогают ли эти картины
самое сокровенное ваше сердце?.. Я теперь дома с моей милой матерью, которая
старается доставить мне облегчение - но единственные слова, которые
успокоительно ласкают меня, это те, что она говорит об Анни - она говорит
мне, что она написала вам, прося вас приехать в Фордгам. О, Анни, разве это
невозможно? мне так худо - так страшно безнадежно худо, и в теле и в духе,
что я не могу жить, если только я не буду чувствовать, что ваша нежная,
ласковая, любящая рука прижимается к моему лбу - о, моя чистая,
целомудренная, великодушная, красивая сестра Анни! Разве не возможно для вас
приехать, хотя бы на одну короткую неделю? Пока я не овладею этим страшным
волнением, которое, если оно продлится, или разрушит мою жизнь, или доведет
меня до безнадежного сумасшествия.
Прощайте - здесь и там - навсегда
ваш собственный Эдди.
[Без даты]