Геммел Дэвид. Белый Волк

   — Все хорошо, тетя! Мы спаслись!
   — Милый мой, — сказала она и умолкла. Вокруг стали собираться соседи, и кто-то спросил:
   — Что стряслось, парень?
   — Кто-то поджег наш дом. И заклинил дверь, чтобы не дать нам выйти.
   — Ты видел кого-нибудь?
   — Помогите моей тете, — не отвечая, просил Рабалин. — Пожалуйста, помогите!
   Кто-то тронул ее шею, напутывая пульс.
   — Все, парень, она мертва, Задохнулась, должно быть.
   — Она только что говорила со мной. Она жива. — Рабалин затряс Аталу за плечи. — Очнись, тетя. Очнись!
   — Что случилось? — спросил голос советника Рассива.
   — Поджог, — ответил один из мужчин. — Мальчик говорит, что входную дверь загородили снаружи.
   Рабалин поднял глаза на Рассива — высокого, красивого, светловолосого.
   — Что ты видел, мальчик? — спросил тот.
   — Я проснулся, а кругом дым и все горит. Стал вытаскивать тетю Аталу, но дверь кто-то заклинил скамейкой. Мне пришлось лезть в окно, чтобы убрать ее. Да помогите же кто-нибудь тете!
   Подошла женщина и тоже пощупала пульс у Аталы на шее.
   — Ей уже ничем не поможешь. Атала умерла, Рабалин.
   — Я спрашиваю, что ты видел, мальчик, — настаивал Рассив. — Сможешь ты опознать злодея, сотворившего это?
   Рабалин встал. Голова кружилась, ему казалось, что все это ему снится, и он почти не чувствовал боли от ожогов.
   — Я никого не видел, — сказал он, оглядывая собравшихся, — но знаю, кто это сделал. Враг у меня только один.
   — Назови его! — приказал Рассив.
   Тодхе стоял в толпе, и в его глазах не было страха. Назвав I его имя, Рабалин все равно ничего не докажет. Никто не видел, как Тодхе поджигал дом. Он сын самого влиятельного в городе человека, и законы не про него писаны. Рабалин отвернулся, упал на колени рядом с Аталой, погладил ее по щеке. Груз вины тяготил его сердце. Не разозли он Тодхе, тетя Атала была бы жива.
   — Так кто же он, твои враг? — допрашивал Рассив. Рабалин поцеловал Аталу и снова встал,
   — Я никого не видел, но знаю, кто это сделал, — сказал он, переводя взгляд с Рассива на других. — И он заплатит мне. Заплатит своей поганой жизнью! — Рабалин встретился глазами с Тодхе и прочел в его взгляде страх.
   Тодхе подбежал к отцу и ухватил его за руку.
   — Это он про меня, отец. Он мне угрожает!
   — Это правда? — грозно спросил Рассив.
   — А разве он поджег дом моей тети?
   — Разумеется, нет!
   — Чего же ему тогда бояться?
   Рабалин пошел прочь, а Тодхе, оторвавшись от Рассива, выхватил из-за пояса нож,
   — Не смей! — вскричал отец, но Тодхе уже бросился на Рабалина.
   Тот, услышав крик, обернулся, отклонился назад, и нож прошел в нескольких дюймах от его лица. Рабалин двинул Тодхе в челюсть. Здоровяк пошатнулся, и Рабалин пнул его в живот. Тодхе, выронив нож, рухнул на колени. Рабалин, не раздумывая, подхватил клинок н вонзил Тодхе в горло. Кровь из рассеченной артерии брызнула ему на руку. Тодхе испустил сдавленный крик и попытался встать, но тут же ничком повалился наземь.
   — Нет! — вскрикнул Рассив, бросившись к сыну. Рабалин стоял, держа в руке нож, с которого капала кровь.
   Все замерли, как в столбняке, но тут Рассив заорал:
   — Убийство! Вы все свидетели! Этот выродок убил моего сына!
   Люди по-прежнему стояли в оцепенении, но через толпу уже проталкивались двое стражников. Рабалин бросил нож, перескочил через каменную ограду и побежал.
   Он понятия не имел, куда бежит, но знал, что должен спасаться. За убийство полагается казнь через удушение, а Рабалин не сомневался, что суд признает его виновным. Тодхе уронил нож — он был безоружен, когда Рабалин убил его.
   Совершенно голый, позабыв про ожоги, он бежал, спасая свою жизнь.
 
   Взгляд Рассива Каликана на себя самого не отличался беспристрастием. Люди видели в нем честного, пекущегося о благе города человека, и он тоже считал себя таковым. То, что он использовал городскую казну в своих целях и раздавал строительные подряды тем, кто ему за это платил, дела не меняло. В редких случаях, когда совесть упрекала его, он думал: «Так уж устроен мир. Если я этого не сделаю, сделает кто-то другой». Он щедро пользовался такими словами, как честь, принципы, вера и любовь к отечеству. Когда он произносил все это своим звучным голосом во время публичных выступлений, он часто видел слезы на глазах у горожан. Растроганный этим, он не скрывал и собственных чувств. Рассив Каликан верил в то, что было хорошо для Рассива Каликана. Он сам себе был богом и сам себе царем. Короче говоря, Рассив Каликан был политиком.
   Величайшим его даром на этом поприще было врожденное умение чувствовать, откуда ветер дует.
   Когда королевские войска стали терпеть поражение и король сорвал гнев на своих министрах, настало время арбитров. До этих пор они мало что значили, и их выпады против иноземцев, живущих в пределах Тантрии, никого особенно не волновали. Теперь их суждения стали решающими. Во всех бедах, постигших страну, обвинялись выходцы из Доспилиса, Наашана и Венгрии. Даже на немногих дренайских купцов взирали с большим подозрением. Ирония заключалась в том, что вождь арбитров, Шакузан Железная Маска, капитан Бойцовых Псов и личный телохранитель короля, сам был иноземцем. Рассив оказал прибывшим в Скептию арбитрам радушный прием, объявил себя их сторонником и втайне лелеял мечты о высоком положении, которое со временем займет в Мелликане.
   Когда арбитры начали кампанию против Церкви, Рассив увидел в этом не только возможности для политического роста, но и удобный случай рассчитаться с долгами. Церковь владела большой долей городской недвижимости и предоставляла ссуды местным дельцам. Такую ссуду получил и Рассив, но два затеянных им предприятия — поставка леса и горные разработки — потерпели крах и принесли ему большие убытки. Церковники так и так обречены, так почему бы не извлечь выгоду из их гибели?
   Трудность заключалась в том, что ему никак не удавалось разжечь народ до такой степени, чтобы двинуть его на монастырь. Многие не желали забывать, как монахи оказывали им помощь во время чумы и засухи. Нападение нанятых Рассивом молодчиков на старого учителя немало горожан встретили с неодобрением, хотя открыто против этого никто не высказывался. А когда другой монах подстроил арбитру каверзу и тот напоролся на собственный нож, в толпе слышались смешки.
   Но теперь Рассиву представился хороший случай.
   После смерти Тодхе симпатии горожан будут на его стороне. Пущен слух, что убийца укрылся в монастыре и что настоятель отказывается выдать его властям. Вранье, конечно, но это не важно — лишь бы поверили.
   Тодхе, облаченный для погребения в лучшее свое платье, лежал в задней комнате, и мать рыдала над ним. Странные существа женщины. От этого тупицы и буяна никогда толку не было, одни неприятности. Авось хотя бы мертвый он принесет какую-то пользу.
   Рассив в эту ночь сидел дома, но его доверенные люди усиленно обрабатывали горожан, подговаривая их идти на монастырь и взять оттуда убийцу.
   Возглавит толпу Антоль-булочник, злобный и мстительный субъект. Сторонники Рассива возьмут с собой оружие и достанут его только у стен монастыря. Резня начнется как бы сама собой. Сколько-то монахов будет перебито, остальные разбегутся, а Рассив тем временем присвоит себе их сокровищницу. Заодно и долговые расписки уничтожит.
   Он обдумывал завтрашнюю речь. Она будет записана, и любой сможет убедиться, что советник Рассив предостерегал народ против ненависти и порожденного ею насилия.
   Политическим ветрам свойственно менять направление, и в будущем он, Рассив, сможет доказать, что никоим образом не способствовал убийству монахов.
   «Столь многочисленные смерти не могут не удручать», — написал он и крикнул жене:
   — Ты перестанешь выть или нет? Мне работать надо!
 
   Бессонная ночь, наполненная болезненными воспоминаниями и чувством вины, тянулась для Скилганнона бесконечно. Он водил людей в бой и не стыдился этого, но как быть с разорением городов и сопутствовавшей этому резней? Он, руководимый ненавистью и местью, обагрял свой меч кровью невинных, и это из памяти не сотрешь.
   Королева, обратившись к своим солдатам перед осадой Пераполиса, которой и завершилась война, приказала не оставлять в живых никого — ни мужчины, ни женщины, ни ребенка.
   «Все они предатели, — заявила она, — и пусть их судьба послужит примером другим».
   Войска, предвидя окончание долгой и кровавой гражданской войны, ответили ей громким «ура». Но сказать что-то — одно дело, а выполнить — совсем другое. Скилганнон, как полководец, не обязан был убивать лично, однако убивал. Он мчался по улицам Пераполиса, рубя направо и налево, пока кровь не залила его доспехи.
   На следующий день он снова прошел по затихшим уже ; улицам. Там лежали тысячи трупов — дети, младенцы, старухи и юные девушки. В тот день чувство горше всякого отчаяния вошло в его сердце.
   С монастырской башни Скилганнон смотрел на меркнущие звезды. Если высший разум существует — в чем он сомневался, — то ему никогда не смыть своих грехов. Его душа навеки проклята в этом проклятом мире.
   — Где ты был, когда убивали детей? — спросил он вслух, глядя в безбрежную черноту. — Где были тогда твои слезы? Вдали засветилось что-то: в городе снова вспыхнул пожар. Еще кого-то терзают, прежде чем убить. Охваченный бессильным гневом, Скилганнон потрогал медальон у себя на груди. Там лежало все, что осталось от Дайны.
   Они провели вместе три дня, когда он вернулся с войны. Ее беременность не была еще заметна, только румянец стал ярче и золотые волосы приобрели шелковистый блеск. Глаза ее сияли, и вся она лучилась радостью. Первые знаки беды появились, когда они сидели в саду у мраморного бассейна с высоко бьющим фонтаном. Побледневшее лицо Дайны блестело от пота, и Скилганнон предложил перейти в тень. Она тяжело оперлась на него, и у нее вырвался стон. Он подхватил ее на руки, отнес в дом, уложил на кушетку. Ее лицо сделалось восковым. «Больно здесь», — сказала она, прижав пальцы к подмышке. Он расстегнул ей платье и увидел под левой рукой растущую на глазах опухоль. Скилганнон перенес Дайну в спальню, раздел и послал за лекарем.
   К вечеру она вся горела. В подмышках и паху вздулись багровые опухоли. Скилганнон запомнил навсегда, как повел себя лекарь, увидев больную. Всегда такой опытный и уверенный, он вошел, поклонился, откинул покрывало — и Скилганнон понял, что дело плохо. Лекарь побелел, отпрянул назад и попятился к двери. Скилганнон удержал его.
   — Что с тобой такое? В чем дело?
   — Черная чума!
   Вырвавшись от остолбеневшего Скилганнона, лекарь бежал из дворца. Слуги очень скоро последовали его примеру. Скилганнон один сидел около Дайны, охлаждая мокрыми полотенцами ее пышущее жаром тело — он не знал, чем еще ей можно помочь.
   К рассвету бубон в одной из подмышек лопнул. Жар на время уменьшился, и больная пришла в себя. Скилганнон смыл с нее кровь и гной и укрыл чистой простыней из белого шелка.
   — Как ты? — спросил он, гладя ее мокрые от пота золотистые волосы.
   — Теперь полегче. Пить хочется. — Он напоил ее, и она повалилась на подушки. — Я умираю, Олек?
   — Я тебе не позволю, — с деланной беззаботностью ответил он.
   — Ты любишь меня?
   — Разве можно тебя не любить? Ты чаруешь всех на своем пути. — Это была правда. Скилганнон ни в ком еще не встречал такого чудесного характера, без тени злобы и ненависти. Даже со слугами она обращалась, как с равными, и дружески болтала с ними. Ее заразительный смех поднимал настроение всем, кто его слышал.
   — Жаль, что мы не встретились раньше, когда ты еще не знал ее, — сказала Дайна. У Скилганнона упало сердце. Он поцеловал ей руку, и она заговорила снова; — Я старалась не ревновать тебя, Олек, но это сильнее меня. Тяжело любить кого-то всем сердцем, зная, что этот кто-то любит другую.
   Он не знал, что ответить, и молчал, держа ее за руку.
   — Ты лучше ее во всем, Дайна, — вымолвил он наконец.
   — И все-таки ты сожалеешь, что женился на мне.
   — Нет! Мы с тобой всегда будем вместе. До самой
   — Ты правду говоришь, Олек?
   — Чистую правду.
   Она сжала ему руку и закрыла глаза. Весь следующий день он просидел возле нее. К вечеру она снова горела в жару и кричала от боли, а он смачивал полотенцами ее лицо и все тело. Дайна осунулась, темные круги легли под глазами. В паху вскрылся еще один бубон. Ночью Скилганнон почувствовал сухость в горле. Пот стекал со лба ему в глаза, под мышками побаливало, он нащупал там бугорки, начатки опухолей.
   — Кажется, мне лучше, — с глубоким вздохом сказала Дайна. — Боль проходит.
   — Вот и хорошо.
   — У тебя усталый вид, любимый. Ты бы отдохнул.
   — У меня есть хорошая новость, — улыбнулась она, — хотя сейчас, пожалуй, не время делиться ею. Я хотела сказать тебе об этом в саду, любуясь закатом.
   — Сейчас самое время для хорошей новости. — Скилганнон напился воды. Горло опухло, воспалилось, и глотать было
   — Сораи бросила для меня руны. У нас будет мальчик. Сын. Ты счастлив?
   Его сердце словно пронзили раскаленным добела железом,
   — Да, — сказал он. — Очень.
   — Я на это надеялась. — Она умолкла, а потом опять стала бредить, вспоминая, как была в гостях у отца. — Он купил мне ожерелье с зелеными камнями, — говорила она. — Сейчас покажу. — Она порывалась сесть, и Скилганнон, удерживая ее, отвечал;
   — Я уже видел. Очень красивое. Лежи, не вставай.
   — Я совсем не устала, Олек. Пойдем погулять в сад,
   — Погоди немного, и пойдем.
   Она болтала без умолку и вдруг прервалась на полуслове. Видя, как застыло ее лицо, он подумал, что она спит, и потрогал ей горло. Пульса не было. Скрючившись на мгновение от острой боли в животе, он лег рядом с Дайной и обнял ее.
   — Я не хотел влюбляться в Джиану. Если б я мог выбирать, то выбрал бы тебя. О такой, как ты, мужчина может только мечтать. Ты заслуживала лучшего мужа, Дайна.
   Так он пролежал несколько часов. Жар усилился, и Скилганнон тоже стал бредить. Перебарывая горячку, он заставил себя встать с постели и свалился на пол. Кое-как он выполз в сад, а после на луг за оградой.
   Скилганнон плохо помнил, что было потом. Он скатился по крутому склону и пополз к стоящему вдали дому. Послышались голоса, и чьи-то руки бережно подняли его.
   Очнулся он в тихой комнате монастырского госпиталя. Рядом с его постелью было окно, и в нем синело безоблачное небо, по которому летела белая птица. В этот миг время застыло, и Скилганнон испытал… он до сих пор не знал что. На одно-единственное мгновение он почувствовал, что он, небо, комната и птица — это одно целое, омытое любовью вселенной. Потом это чувство прошло, и боль вернулась. Не только телесная, от вскрытых бубонов, но и душевная. Он вспомнил, что Дайны больше нет. Никогда уже она не возьмет его за руку, не поцелует в губы. Не будет лежать рядом тихими летними ночами, нежно лаская его.
   Отчаяние впилось в его сердце когтями, как ворон.
   Немного позже к нему пришел молодой монах.
   — Вы счастливый человек, генерал, и очень сильный. По всем правилам вам полагалось бы умереть. Я не знаю никого, кто одержал бы над чумой такую победу. Одно время ваше сердце стучало так, что я потерял счет его ударам.
   — Удалось ли остановить чуму?
   — Нет, генерал. Она распространилась по всему королевству и за его пределы. Смерть соберет обильную жатву.
   — Исток мстит нам за наши грехи.
   — Бог никому не мстит, генерал. Чума поразила нас из-за человеческой алчности.
   — Что ты хочешь этим сказать?
   — На северо-востоке живет племя колеаров. Вам приходилось слышать о нем?
   — Да. Кочевники, сородичи надиров и чиадзе.
   — Вы правы. У них есть одно поверье: увидев мертвого сурка, они откочевывают на новое место. В сурков, согласно их вере, переселяются души колеарских мудрецов, и колеары на этих зверьков не охотятся. Мертвый сурок означает, что духи мудрых ушли прочь и что племени следует перейти на новые пастбища. Во время войны колеаров сгоняли с их земель и убивали, считая их врагами королевы. Новые поселенцы, прельстившись мехом сурков, начали ставить на них капканы. Мех действительно хорош, но пришлые звероловы не знали, что сурки могут быть разносчиками чумы. Сначала заразились они, потом их семьи, потом торговцы, скупавшие у них мех. Чума пришла в восточные города, и жители обратились в бегство, разнося ее повсюду. Не странно ли, что простые, темные колеары знали, как избежать чумы, а мы, мнящие себя просвещенными людьми, навлекли на себя подобное бедствие?
   Скилганнон, слишком уставший, чтобы спорить, погрузился в сон, но после часто вспоминал слова монаха. Если подумать, то ничего странного в этом нет. Еще один из первых пророков сказал, что древо познания приносит плод самомнения.
   Скилганнон, вздохнув, снова превратился в брата Лантер-на, разделся и занялся гимнастикой. Постепенно его мысли освободились от напряжения. От разминки и упражнений на равновесие он перешел к стремительным прыжкам, высоко выбрасывая руки и ноги.
   Вспотев, он снова оделся и стал коленями на камень.
   Впервые за много дней он вспомнил о своих, мечах и стал гадать, как настоятель поступил с ними. Продал или просто выбросил в какую-нибудь яму? Расстаться с Мечами Дня и Ночи оказалось тяжелее, чем он себе представлял. Когда он отдавал их Кетелину, руки у него дрожали и в сердце закралась паника. Много недель потом он боролся с желанием потребовать мечи обратно, подержать в руках. Он был так болен, что не мог принимать твердую пищу. Страдания, переносимые им, были прямо противоположны ликованию, охватившему его, когда королева вручила ему мечи. Тогда одно лишь прикосновение к костяным эфесам наполняло его силой и решимостью. Не верилось, что эти клинки созданы отвратительной старой ведьмой в выцветшем красном платье, стоявшей рядом с молодой королевой. Она показалась Скилганнону еще безобразнее, чем при их первой встрече. Жидкие седые космы липли к ее облысевшему черепу, как туман. Когда-то она, должно быть, была дородной, и теперь кожа на ее лице и шее свисала складками. Глаза слезились, на одном сидело серое бельмо.
   — Что, Олек, хороши они? — проскрипела она.
   От ее голоса он покрылся мурашками. Отвернувшись, чтобы не видеть ощеренных в улыбке гнилых зубов, он признал:
   — Очень хороши.
   — Мечи у меня не простые. Один я сделала для Горбена много лет назад, и он с ним чуть ли не весь мир завоевал. Эти клинки, что ты держишь в руках, прибавляют сил и проворства своему владельцу. Они достойны короля.
   — Я не хочу быть королем.
   — Потому-то королева и дарит их тебе, Олек Скилганнон, — засмеялась старуха. — Твоя верность столь редкое качество, что ей, можно сказать, цены нет. С этими мечами ты выиграешь много сражений и отвоюешь назад наашанские земли для своей королевы.
   Оставшись наедине с королевой, Скилганнон высказал свое беспокойство:
   — Старуха — воплощение зла. Я не хочу владеть ее мечами.
   — Слишком уж ты суров, Олек, — со смехом возразила королева. Они сидели рядом, и он чувствовал, как пахнет духами от ее черных волос. — Относительно Старухи ты еще мягко выразился, но нужно же нам отвоевать Наашан — ради этого я готова пустить в ход любые средства. — Она достала из-за пояса нож и поднесла его к свету. На длинном кривом лезвии виднелись древние руны. — Смотри, что дала она мне. Правда, красивый?
   — Очень.
   — Имя ему Прозорливый, ибо он придает мудрость. Он открывает мне многие вещи. Старуха, хотя и служит злу, доказала свою преданность мне. Без нее нас с тобой давно уже не было бы в живых, сам знаешь. Мне нужна ее сила, Олек, чтобы восстановить свое королевство. Будучи вассалами Горбена, мы не имели возможности расти. Теперь, когда его нет, мы вольны жить своей судьбой. Возьми мечи и сражайся ими ради меня.
   Он наклонил голову и поднес ее руку к губам.
   — Ради тебя я готов на все, моя королева.
   — Не на все, Олек, — тихо заметила она.
   — Правда твоя.
   — Ты любишь ее больше, чем меня?
   — Нет. Так, как тебя, я никогда никого не полюблю. Я не знал, что способен любить так сильно.
   — Ты по-прежнему можешь делить со мной ложе. — Она придвинулась к нему и поцеловала в щеку. — И я снова стану Сашан — для тебя одного.
   Он со стоном отстранился от нее и встал,
   — Нет. Мой рассудок этого не выдержит. Мы погубим все, за что боролись, все, за что умер твой отец. Мои сердце и душа принадлежит тебе, Джиана. Я любил тебя, когда ты была Сашан, и до сих пор люблю, но больше я ничего не могу тебе дать. Дайна моя жена, она мила и добра. Скоро она станет матерью моего ребенка. Я буду верен ей. Это мой долг.
   Сказав это, он взял Мечи Дня и Ночи и снова отправился на войну.
   …Скилганнон-монах, сидя у себя в келье, зажал в руке медальон.
   — Если этот храм существует, Дайна, я найду его, — прошептал он, — и ты снова будешь жить.
   Мысли о прошлом не оставляли его. Был ли он трусом, когда не слушался зова своего сердца? Что подвигло его на это: избыток или недостаток любви к Джиане? Мог бы он одолеть всех этих принцев и вентрийских вельмож? Нет, говорил ему разум. Оставшись без союзников, Джиана лишилась бы престола. Но гордость, противореча разуму, нашептывала ему обратное. «Ты мог бы победить всех соперников, — говорила она, -и соединиться с любовью всей своей жизни».
   Два года, прошедшие с тех пор, как он получил в дар мечи, служили этому подтверждением. Ни один недруг не мог устоять перед ним. Города, удерживаемые вентрийцами, уступали его победоносному натиску, а то и вовсе сдавались без боя. Власть Джианы крепла, но и сама она понемногу становилась другой. Между ними возникло охлаждение. Она брала себе любовников, людей сильных и влиятельных, и отшвыривала их прочь, использовав до конца. Последним был несчастный недоумок Дамалон — он бегал за ней, как собачонка, выпрашивая объедки.
   В ту последнею ночь, после резни в Пераполисе, она отослала Дамалона прочь и приняла Скилганнона в своем походном шатре. Он пришел к ней, залитый кровью убитых, а Джиана встретила его, одетая в белый шелк, с косами, перевитыми серебряной нитью.
   — Вы могли бы помыться, прежде, чем являться ко мне, генерал, — надменно проронила она.
   — Даже морской вал не смыл бы с меня эту кровь. Она останется на мне до конца моих дней.
   — Могучий Скилганнон дал слабину?
   — Это было злое дело, Джиана. Злое. Младенцам разбивали головы о стену, детям вспарывали животы. Какая победа может это оправдать?
   — Моя, — отрезала она. — Мои враги перебиты, и дети их тоже. Теперь мы можем двигаться дальше, не опасаясь мести.
   — Как я понял, солдаты тебе больше не нужны. Поэтому я, с твоего позволения, вернусь домой и сделаю все, чтобы забыть этот страшный день.
   — Да, ступай к своей Дайне, — холодно ответила она. — Отдохни несколько недель и возвращайся на службу. Хорошие солдаты всегда нужны. Города мы отвоевали, но я хочу восстановить государство в прежних границах, существовавших при жизни моего отца.
   — Иными словами, вторгнуться в Матапеш и Кадию?
   — Не теперь, но скоро. А после придет черед Датии и Доспилиса.
   — Что случилось с тобой, Джиана? В свое время мы рассуждали о мире, справедливости и свободе. И не только рассуждали, но и боролись за них. Имперские планы Горбена и прочих завоевателей вызывали у нас презрение:
   — Я была тогда сущим ребенком. Теперь я выросла. Глупые мечты позволительны детям, я же имею дело с действительностью. Мои сторонники будут вознаграждены, моих противников ожидает смерть. Ты больше не любишь меня, Олек?
   — Я всегда буду любить тебя, Сашан, — просто ответил он.
   Ее лицо смягчилось, и он снова увидел перед собой девочку, которую спас е Делианском лесу. Но мгновение миновало, и ее темные глаза сузились, выдерживая его взгляд.
   — Не пытайся бросить меня, Олек. Я тебе не позволю. …Отрешившись от прошлого, Скилганнон лег на свою узкую кровать, уснул и увидел во сне Белого Волка.
 
   Утренняя заря окрасила небо золотом. Редкие облака пылали, густо-красные у основания и угольно-черные наверху. Кетелин, стоя на башне, впитывал красоту восхода всем своим существом. Утренний воздух наполнял грудь сладостью. Кетелин закрыл глаза, стараясь унять дрожь в руках.
   Он не испытывал недостатка в вере, но умирать не хотел. Далекий город казался спокойным, несмотря на дым от ночного пожара. Но этот покой обманчив. Скоро толпа, как гневное море из его сна, хлынет к монастырю.
   Кетелин был стар, и ему уже доводилось видеть события такого рода. Все они происходят по единому образцу. Люди в толпе сначала будут просто стоять, ожидая, что дальше, словно охотничьи собаки на невидимых сворках. Потом заводилы, немногочисленные, как всегда, сделают свое дело. Саорки порвутся, и стая ринется вперед. При мысли об этом Кетелин испытал новый приступ страха.
   Главным у них будет Рассив Каликан. Кетелин стремился любить всех людей, даже самых жестоких и мелочных, но, Рассива полюбить затруднялся — не потому, что он нес в себе зло, а из-за его внутренней пустоты. Кетелин мог лишь жалеть этого человека, не имеющего никаких духовных ценностей и снедаемого мыслями о себе самом. Рассив, однако, слишком хитер, чтобы возглавить толпу. Он, замышляя убийство, не перестает думать о будущем — он должен доказать, что руки его чисты. Впереди пойдут злобный Антоль и его негодная жена Марджа. Кетелин, вздрогнув, укорил себя за эти бранные слова, произнесенные мысленно. Марджа долгие годы посещала церковь, помогала готовить церемонии и собирала пожертвования. Себя она считала праведницей, но все ее разговоры сводились к осуждению других. «Эта мелликанка завела шашни с купцом Каллианом, святой отец. Не надо бы допускать ее на наши службы. А слышали вы, что сделала из вечернего песнопения эта прачка, Атала? Ни единой ноты не может спеть верно. Вы бы попросили ее воздержаться от пения».