Геммел Дэвид. Легенда

   Он дважды спас ей жизнь. Зачем она сказала, что он ей не нравится? Может, из-за того, что она испугалась?
   Рек вышел из хижины, и она услышала чей-то чужой голос:
   — Регнак, дорогой! Это правда, что у тебя там женщина?
   Вирэ схватилась за шпагу.

Глава 4

   Настоятель возложил руки на голову молодого альбиноса, стоящего перед ним на коленях, и закрыл глаза.
   — Готов ли ты? — мысленно, как заведено в Ордене, спросил он.
   — Откуда мне знать? — ответил альбинос.
   — Открой мне свой разум. — Юноша открылся, и настоятель увидел в его сознании отражение своего собственного доброго лица. Мысли юноши текли легко и свободно, переплетаясь с воспоминаниями старшего. Могучая натура настоятеля накрыла сознание молодого словно теплым одеялом, и тот погрузился в сон.
   Пробуждение было горьким, и на глаза юноши навернулись слезы. Он снова — Сербитар, снова — один, снова — наедине со своими мыслями.
   — Готов ли я? — спросил он.
   — Будешь готов. Вестник близок.
   — Это достойный человек?
   — Суди сам. Следуй за мною в Гравен.
   Их души соединились и воспарили высоко над монастырем, вольные, как зимний ветер. Внизу лежали заснеженные поля, за полями чернел лес. Настоятель летел впереди над вершинами деревьев. На поляне у бедной хижины собралось несколько человек — они смотрели на дверь, в которой стоял высокий молодой воин. За ним виднелась женщина с мечом В руке.
   — Который из них вестник? — спросил альбинос.
   — Смотри — и увидишь.
 
   Дела Рейнарда последнее время шли неладно. Атака на караван была отбита с тяжелыми потерями, а в сумерки нашли мертвыми еще троих — и среди них его брата Эрлика. Пленник, взятый третьего дня, умер со страху, не дождавшись настоящей забавы, да еще погода испортилась. Неудача преследовала Рейнарда — и он не мог взять в толк почему.
   «Будь проклят вещун!» — с горечью думал он, когда вел своих людей к хижине. Если бы старик не погрузился в свой трехдневный сон, они, может, и не стали бы нападать на караван.
   Рейнарду очень хотелось отрубить вещуну ноги, пока тот спит, но здравый смысл и жадность возобладали. Вещун — человек бесценный. Он очнулся как раз когда в лагерь доставили тело Эрлика.
   — Видишь, что стряслось, покуда ты спал? — обрушился на него Рейнард.
   — Ты потерял восемь человек в набеге, а женщина убила Эрлика и еще одного, когда они убили ее лошадь.
   Рейнард вперил тяжелый взгляд в пустые глазницы старца.
   — Женщина, говоришь?
   — Да.
   — Там убит еще и третий. Что скажешь о нем?
   — Ему попала в лоб стрела.
   — Кто пустил ее?
   — Человек по имени Регнак. Скиталец, который бывает здесь временами.
   Рейнард потряс головой. Женщина поднесла ему кубок подогретого вина, и он присел на камень у жаркого огня.
   — Быть не может, он бы не осмелился! Уверен ты, что это он?
   — Это он. А теперь мне надо отдохнуть.
   — Погоди! Где они теперь?
   — Сейчас погляжу, — сказал старик, направляясь в свою хижину. Рейнард велел подать еды и кликнул Груссина. Тот пришел и присел на корточки рядом с ним.
   — Ты слышал? — спросил Рейнард.
   — Да. Ты ему веришь?
   — Смех и грех. Но старик еще ни разу не ошибался. Старею я, что ли? Раз уж такой трус, как Рек, нападает на моих людей, значит, я что-то делаю не так. Я его за это на медленном огне поджарю.
   — У нас съестное на исходе, — сказал Груссин.
   — Что?
   — Съестное на исходе. Зима была долгая, и этот проклятый караван нам бы очень пригодился.
   — Ничего, будут и другие. Первым делом надо найти Река.
   — Да стоит ли он того?
   — Стоит ли? Он помог какой-то бабе убить моего брата. Я хочу отдать эту бабу на потеху всей шайке. Хочу резать с нее мясо тонкими полосками, а потом скормить ее собакам.
   — Как скажешь.
   — Что-то в тебе не видно особого рвения. — Рейнард перекинул опустевшую миску через костер.
   — Что ж, верно, и я старею. Когда мы пришли сюда, я видел в этом какой-то смысл, а нынче забыл, в чем он состоял;
   — Мы пришли сюда потому, что прихвостни Абалаина разорили мою усадьбу и перебили мою семью. Я не забыл ничего. Ты не размяк ли часом?
   Груссин подметил в глазах Рейнарда опасный огонь.
   — Нет, конечно, нет. Ты атаман — как скажешь, так и будет. Мы найдем Река и ту женщину. Может, отдохнешь пока?
   — К дьяволу отдых! Но ты спи, если хочешь. Мы отправимся сразу, как только старик даст нам указания Груссин пошел в свою хижину и лег на постель из папоротника.
   — Что с тобой? — спросила его женщина, Мелла, став рядом с ним на колени и предложив ему вина — Ты не хотела бы уйти отсюда? — Он положил огромную ручищу ей на плечо. Мелла склонилась и поцеловала его.
   — Я пойду с тобой, куда бы ты ни отправился.
   — Устал я. Устал убивать. С каждым днем это становится все более бессмысленным. Он, должно быть, не в своем уме.
   — Ш-ш! — опасливо шепнула она и сказала ему в самое ухо:
   — Не высказывай своих страхов вслух. Настанет весна, и мы уйдем потихоньку. А до тех пор сохраняй спокойствие и выполняй все его приказания.
   Он улыбнулся и поцеловал ее волосы.
   — Ты права. Поспи немного. — Она прикорнула около него, и он укрыл ее одеялом.
   — Я тебя не стою, — сказал он, когда она закрыла глаза.
   Когда же он совершил ошибку? Во дни их огненной молодости жестокость Рейнарда казалась чем-то в порядке вещей — чем-то способным сотворить легенду. Так по крайней мере говорил Рейнард. Он говорил, что они будут шипом в боку Абалаина, пока не добьются справедливости. Так прошло десять лет. Десять проклятых кровавых лет.
   Да было ли их дело правым хоть когда-то?
   Груссин надеялся, что да.
   — Ну, идешь ты? — спросил Рейнард с порога. — Они в старой хижине.
   Переход был долгим, и холод стоял жестокий, но Рейнард почти не чувствовал этого. Гнев согревал его, а близость мщения придавала мускулам упругость.
   Перед глазами у него стояли сладостные картины истязаний, и вопли музыкой звучали в ушах. Он возьмет женщину первым и будет резать ее раскаленным ножом. Чресла его возбужденно напряглись.
   А Рек... Ну и рожу он скорчит, увидев, что они пришли!
   Ужас застынет у него в глазах! Ужас, от которого цепенеет разум и кишки опорожняются сами собой!
   Однако Рейнард ошибся.
   Рек вышел из хижины, взбешенный и дрожащий. Он не мог вынести презрения на лице Вирэ. Только гнев помог бы ему позабыть об этом, да и то вряд ли. Но не может же он перемениться, верно? Одни рождаются героями, другие трусами. Какое право она имеет судить его?
   — Регнак, дорогой! Правда это, что у тебя там женщина?
   Рек оглядел собравшихся разбойников. Больше двадцати человек выстроилось полукругом позади высокого плечистого атамана. Рядом с Рейнардом стоял могучий Груссин, сжимая в руках обоюдоострый топор.
   — Доброе утро, Рейн, — сказал Рек. — Что привело тебя сюда?
   — Да вот прослышал, что у тебя завелась подружка, и подумал, что старина Рек не откажется поделиться с нами. Я приглашаю вас ко мне в лагерь. Где она?
   — Рейн, она не про тебя. Хочешь выкуп? Караван идет...
   — Провались он, твой караван! Тащи сюда бабу.
   — Специи, драгоценные камни, меха. Большой караван.
   — Расскажешь по дороге. Мое терпение на исходе. Тащи ее сюда!
   Рек, вспыхнув от гнева, выхватил из ножен меч.
   — Идите и возьмите ее сами, подонки!
   Вирэ встала рядом с ним со шпагой в руке, разбойники тоже обнажили оружие и приблизились.
   — Стойте! — вскинул руку Рейнард и вышел вперед, растянув губы в улыбке. — Послушай меня, Рек. Это бессмысленно. Против тебя мы ничего не имеем. Ты был нам другом.
   Ну что тебе в этой женщине? Она убила моего брата — для меня это дело чести, сам понимаешь. Положи свой меч — и можешь ехать. Но она нужна мне живой. — «И ты тоже», — подумал Рейнард.
   — Если она тебе нужна — бери ее. И меня заодно. Смелее, Рейн. Не забыл еще, для чего служит меч? Или ты, по своему обычаю, отойдешь за деревья и предоставишь другим умирать за тебя? Ну так уползай, гад! — Рек ринулся вперед, и Рейнард поспешно отступил, наткнувшись на Груссина.
   — Убейте его — но не женщину! — приказал атаман. — Женщину взять живой.
   Груссин выступил вперед, взмахнул топором. Вирэ снова подошла к Реку и встала рядом. Груссин остановился в десяти шагах от них и встретился с бесстрашным взглядом Река. И женщина... Молодая, храбрая — не красотка, но славная девочка.
   — Ну, чего ждешь, остолоп! — взревел Рейнард. — Бери ее!
   Груссин повернулся и зашагал обратно. Все вокруг стало каким-то странным и зыбким. Он вспомнил себя молодым, откладывающим деньги на собственный клочок земли; плуг у него был еще отцовский, и соседи охотно помогли бы ему выстроить домик близ вязовой рощи. Что сделал он со своей жизнью?
   — Предатель! — вскричал Рейнард, выхватывая меч.
   Груссин с легкостью отразил его удар.
   — Брось это, Рейн. Пошли домой.
   — Убейте его! — приказал Рейнард. Разбойники переглянулись. Одни нерешительно сунулись вперед, другие остались на месте. — Ублюдок! Подлый изменник! — завопил Рейнард, снова вскинув меч.
   Груссин набрал в грудь воздуха, перехватил топор обеими руками и разнес меч на куски. Лезвие топора, отскочив от разбитого эфеса, врезалось атаману в бок. Тот упал на колени, скрючившись пополам. Груссин еще раз взмахнул топором, и отрубленная голова Рейнарда покатилась по снегу.
   Бросив свое оружие, Груссин повернулся к Реку.
   — Он не всегда был таким, каким ты его знал, — сказал он.
   — Почему? — спросил Рек, опуская меч. — Почему ты это сделал?
   — Кто знает? Не только из-за тебя — или из-за нее. Может, что-то внутри просто сказало мне — довольно. Где твой караван?
   — Я наврал про караван.
   — Ладно. Больше мы не увидимся. Я ухожу из Гранена.
   Это твоя женщина?
   — Ты неплохо держался.
   — Да.
   Вернувшись к атаману, Груссин подобрал свой топор.
   — Долгой была наша дружба. Слишком долгой.
   И Груссин, не оглядываясь, повел разбойников обратно в лес.
   — Просто не верится, — сказал Рек. — Это настоящее чудо.
   — Давай-ка закончим свой завтрак, — предложила Вирэ. — Я заварю чай.
   В хижине Река затрясло. Он сел, уронив меч на пол.
   — Что с тобой? — спросила Вирэ.
   — Замерз, — ответил он, стуча зубами. Опустившись на колени, она стала растирать ему руки.
   — Чай тебе поможет. Сахар есть?
   — Есть — в котомке, завернут в красную бумагу. Хореб знает, какой я сластена. Обычно я не так чувствителен к холоду — ты уж прости!
   — Ничего. Отец говорит, что сладкий чай хорошо помогает против.., холода.
   — Понять не могу, как они нас нашли? Снег должен был завалить все следы. Странное дело.
   — Не знаю. На, держи.
   Он пригубил чай, держа свою обшитую кожей манерку обеими руками. Горячий напиток плеснул ему на пальцы. Вирэ собрала вещи, выгребла золу из очага и сложила дрова для новых путников.
   Горячий сладкий чай успокоил Река.
   — Что ты делаешь в Дрос-Дельнохе? — спросил он.
   — Я дочь князя Дельнара. Я там живу.
   — Он услал тебя из-за войны?
   — Нет. Я отвезла письмо Абалаину, а теперь должна доставить еще одно. Сделаю это и вернусь домой. Тебе полегчало?
   — Да. Намного. — Рек, помявшись, посмотрел ей в глаза. — Меня трясло не только от холода.
   — Я знаю, но это не важно. После боя всех бьет дрожь.
   Главное — как человек ведет себя в бою. Отец мне рассказывал, что после Скельнского перевала его месяц мучили кошмары.
   — Тебя вот не трясет.
   — Это потому, что я все время чем-то занимаюсь. Хочешь еще чаю?
   — Да. Спасибо. Я уж думал, нам конец. И мне вдруг стало все равно — восхитительное чувство. — Он хотел сказать, как хорошо ему было стоять рядом с ней, — и не смог. Ему хотелось подойти и обнять ее — но он знал, что не сделает этого. Он только смотрел, как она наливает ему чай и размешивает сахар.
   — Где ты служил? — спросила Вирэ, чувствуя на себе его взгляд, но не понимая его значения.
   — В Дрос-Кортсвейне. Под началом у гана Джави.
   — Теперь он умер.
   — Да, от удара. Отменный был командир. Он предсказывал, что будет война. Абалаин, должно быть, жалеет, что не послушал его.
   — Его не один Джави остерегал. Все северные военачальники доносили об этом. А отец годами держал шпионов в надирском стане. Всем было ясно, что надиры готовятся напасть на нас. Абалаин глупец — он и теперь все шлет Ульрику свои договоры. Не может понять, что война неизбежна. Знаешь ты, что у нас в Дельнохе всего десять тысяч войска?
   — Я слышал, что даже меньше.
   — А ведь нам надо оборонять шесть городских стен. В военное время людей требуется вчетверо больше. Да и дисциплина уже не та, что раньше.
   — Почему?
   — Потому, что все они заранее обрекли себя на гибель! — гневно ответила Вирэ. — Потому, что отец мой лежит при смерти, а в гане Оррине твердости, что в гнилой картофелине.
   — Оррин? Впервые слышу.
   — Племянник Абалаина. Он командует гарнизоном, но вождь из него никудышный. Будь я мужчиной...
   — Я рад, что ты не мужчина.
   — Почему?
   — Не знаю, — смутился он. — Просто так сболтнул. Рад, и все тут.
   — Так вот, будь я мужчиной, я взяла бы командование на себя. И справилась бы куда лучше, чем Оррин. Чего ты так смотришь на меня?
   — Я не смотрю, я слушаю, черт возьми! Почему ты все время ко мне придираешься?
   — Может, мне разжечь огонь?
   — Что? Разве мы остаемся?
   — Если хочешь.
   — Решай сама.
   — Давай останемся еще на денек. Так мы сможем.., лучше узнать друг друга. Начали мы неважно, хотя ты уже трижды спас мне жизнь.
   — Нет, только однажды. Ты слишком крепкая, чтобы замерзнуть. А в третий раз нас обоих спас Груссин. Но я согласен остаться до завтра. Только мне неохота больше спать на полу.
   — Тебе и не придется.
 
   Настоятель улыбнулся смущению молодого альбиноса, разомкнул мысленную связь и вернулся к своему письменному столу.
   — Поди ко мне, Сербитар, — сказал он вслух. — Ты не жалеешь, что принес обет безбрачия?
   — Иногда жалею, — честно ответил юноша, поднимаясь с колен. Он отряхнул свое белое одеяние от пыли и сел напротив настоятеля.
   — Девушка достойна, — сказал он, — мужчина мне непонятен. Они станут слабее, познав друг друга?
   — Сильнее. Они друг другу нужны. Вместе они — единое целое, как в Священной Книге. Расскажи мне о ней.
   — Что я могу сказать?
   — Ты входил в ее разум. Расскажи мне о ней.
   — Она княжеская дочь. У нее нет уверенности в своих женских чарах, и смутные желания владеют ею.
   — Почему так?
   — Она не знает почему.
   — Это я понял. Но ты-то знаешь?
   — Нет.
   — А что ты скажешь о мужчине?
   — В его разум я не входил.
   — Знаю — но все-таки?
   — Его снедает страх. Он боится смерти.
   — Ты считаешь это слабостью?
   — В Дрос-Дельнохе — да. Там почти всех ждет верная смерть.
   — А быть может, в этом его сила?
   — Не понимаю, как так может быть?
   — Что говорил о трусах и героях философ?
   — "По самой природе определения только трус способен на высочайший героизм".
   — Ты должен созвать Тридцать, Сербитар.
   — Неужто главой буду я?
   — Да, ты будешь Голосом Тридцати.
   — Кем же тогда будут мои братья?
   Настоятель откинулся на спинку стула.
   — Арбедарк — Сердцем. Он силен, бесстрашен и правдив.
   Менахем — Глазами, ибо наделен даром. Я же буду Душой.
   — О нет! Я не могу приказывать тебе, учитель.
   — Ты должен. Остальных назначишь сам. Я полагаюсь на твое решение.
   — Но почему я? Глазами следовало бы стать мне, а главой — Арбедарку.
   — Доверься мне. Все откроется после.
   — Я выросла в Дрос-Дельнохе, — говорила Вирэ, лежа с Реком перед жарким огнем. Он подложил под голову свой свернутый плащ, ее голова покоилась у него на груди. Он молча гладил ее волосы. — Это величественное место. Ты бывал там?
   — Нет. Расскажи мне о нем. — Реку не особенно хотелось слушать этот рассказ, но и говорить он не хотел.
   — Его ограждает шесть стен, и в каждой двадцать футов ширины. Первые три возвел Эгель, Бронзовый Князь. Но город рос, и пришлось построить еще три. Крепость загораживает собою Дельнохский перевал. Только этим путем может армия пройти через горы, если не считать Дрос-Пурдола на западе и Кортсвейна на востоке. Мой отец перестроил старый замок и сделал его своим домом. С башен открывается прекрасный вид. На юге простирается Сентранская равнина, летом она вся золотая от злаков. А от севера и вовсе глаз нельзя отвести. Ты меня слушаешь?
   — Да. Золото хлебов. Глаз нельзя отвести.
   — Тебе правда хочется это слушать?
   — Да. Расскажи мне побольше о стенах.
   — Что тебе рассказать?
   — Насколько они крепки?
   — В них шестьдесят футов вышины, и через каждые пятьдесят шагов стоят сторожевые башни. Любая армия, которая попытается взять Дрос, понесет страшные потери.
   — А ворота? — спросил Рек. — Стена крепка воротами.
   — Бронзовый Князь подумал и об этом. Все ворота снабжены железными решетками, створки — многослойные, сделаны из дуба, бронзы и стали. Узкие проходы за воротами выводят в пространство между стенами. В этих проходах можно сдерживать малым числом несметные вражеские силы. Крепость выстроена с большим умом — вот только город все портит.
   — Как так?
   — По замыслу Эгеля, между стенами должна простираться пустая убойная полоса. Каждая последующая стена стоит чуть выше предыдущей — это замедляет продвижение врага. При достаточном количестве лучников можно устроить настоящую бойню. Притом это устрашает: враг будет знать, что за другой стеной, если он ее возьмет, его будет ждать новая убойная полоса.
   — Чем же мешает город?
   — Да тем, что он растет. Теперь между всеми стенами вплоть до шестой построены дома, и убойной земли больше не существует. Напротив, врагу обеспечено хорошее прикрытие.
   Рек повернулся и поцеловал Вирэ в лоб.
   — Ты зачем это?
   — Разве обязательно должно быть «зачем»?
   — Всему есть причина.
   Он поцеловал ее снова.
   — Тогда за Бронзового Князя. Или за скорую весну. Или за тающий снег.
   — Ты говоришь вздор.
   — А зачем ты отдалась мне?
   — Это еще что за вопрос?
   — А что?
   — Не твое дело!
   Он засмеялся и поцеловал ее опять.
   — Верно, прекрасная дама. Не мое.
   — Ты смеешься надо мной, — сказала она, попытавшись встать.
   — Ничего подобного, — удержал ее Рек. — Ты прекрасна.
   — Я никогда не слыла красавицей. Ты надо мной смеешься.
   — Никогда я не стал бы смеяться над тобой. Ты на самом деле прекрасна — и чем дольше я на тебя смотрю, тем красивее ты мне кажешься.
   — Ты глупый. Дай мне встать.
   Он поцеловал ее снова, придвинувшись к ней поближе.
   Поцелуй затянулся, и Вирэ вернула его.
   — Расскажи мне еще о Дросе, — попросил Рек потом.
   — Не хочу я говорить о нем сейчас. Ты дразнишь меня, Рек, так не годится. Не хочу я в эту ночь думать о Дросе. Ты веришь в судьбу?
   — Да, теперь верю. Почти.
   — Я серьезно. Еще вчера я была полностью готова вернуться домой и достойно встретить надиров. Я верила в дренайское дело и с радостью умерла бы за него. Вчера я ничего не боялась.
   — А сегодня?
   — А сегодня скажи мне «не возвращайся домой» — и я не вернусь, — сама не зная зачем солгала Вирэ. Ей стало страшно, когда Рек закрыл глаза и лег на спину.
   — Нет, вернешься. Это твой долг.
   — А ты?
   — Бессмысленно это.
   — Что бессмысленно?
   — Не доверяю я своим чувствам. Никогда не доверял. Мне скоро тридцать, и я знаю свет.
   — О чем ты говоришь?
   — О судьбе. О роке. О безглазом старце в синих лохмотьях. О любви.
   — О любви?
   Он открыл глаза и погладил ее по щеке.
   — Не могу выразить, что я испытал, когда ты встала рядом со мной нынче утром. Это была вершина моей жизни. Все остальное утратило значение. Я видел небо — оно было голубее, чем когда-либо раньше. Все представлялось мне ярким и четким. Я чувствовал, что живу, сильнее, чем за все свое прошлое. Ты понимаешь, о чем я?
   — Нет, — мягко ответила она. — Не совсем. Ты правда находишь меня красивой?
   — Ты самая красивая женщина, когда-либо носившая доспехи, — со смехом сказал он.
   — Это не ответ. Почему я красива?
   — Потому что я люблю тебя, — ответил он, сам изумившись легкости, с которой это произнес.
   — Значит, ты поедешь со мной в Дрос-Дельнох?
   — Расскажи мне еще разок об этих славных высоких стенах.

Глава 5

   Монастырские земли были разбиты на учебные ристалища — мощенные булыжником, засеянные травой, песчаные или выложенные предательски скользкими каменными плитами. Само здание, замок из серого камня с зубчатыми башнями, высилось посередине. Монастырь ограждали стены — сложенные позднее из золотистого песчаника, они выглядели не столь уж грозно — и опоясывал ров. У западной стены в оранжерее круглый год цвели цветы тридцати различных оттенков — одни только розы.
   Альбинос Сербитар опустился на колени перед своим кустом, мысленно соединившись с ним. Тринадцать лет он возился с этими розами и понимал их как нельзя лучше — между ним и цветами царила полная гармония.
   Розы источали свой аромат для одного лишь Сербитара.
   Тля на кусте гибла под его взглядом, и нежная шелковая прелесть бутонов пьянила его, как дурман.
   Розы были белые.
   Закрыв глаза, Сербитар откинулся назад, единый с бродящими в кусте соками новой жизни. Он был в полных доспехах: в серебристой кольчуге, с мечом у пояса, в кожаных гетрах, скрепленных серебряными кольцами; рядом лежал новый серебряный шлем со старинной цифрой "I". Свои белые волосы Сербитар заплел в косы. Глаза у него были зеленые, как листья розы. Тонкое, почти прозрачное лицо с высокими скулами завораживало своей мистической, как у чахоточного, красотой.
   Сербитар прощался с цветком, нежно унимая его легкую, как паутина, панику. Он знал эту розу с тех пор, как на ней раскрылся первый лист.
   А теперь он должен умереть.
   Перед его мысленным взором возникло улыбающееся лицо, и Сербитар узнал Арбедарка.
   — Мы ждем тебя, — передал тот.
   — Иду, — ответил Сербитар.
   В большом зале стоял стол, на столе — кувшин с водой, перед каждым из тридцати высоких кресел — ячменная лепешка. Двадцать девять человек — все в доспехах — молча ждали, когда сядет Сербитар. Он занял свое место во главе стола, поклонившись настоятелю Винтару, сидевшему теперь справа от него.
   Все молча поели, думая каждый о своем и чувствуя каждый свое в этот миг, венчавший тринадцать лет учения.
   Наконец Сербитар согласно древней традиции нарушил молчание:
   — Братья, наши искания завершились. И теперь мы должны обрести то, что искали. Вестник скачет из Дрос-Дельноха, чтобы просить нас умереть. Что чувствует Сердце Тридцати?
   Все взоры обратились к чернобородому Арбедарку. Он открылся, свободно принимая их мысли и чувства, отбирая и сводя в приемлемую для всех единую мысль.
   Вскоре он произнес низким звучным голосом:
   — Дети дренайского народа стоят перед лицом погибели.
   Ульрик собрал под свое знамя надирские племена. Первый удар он нанесет по Дрос-Дельноху, князю которого, Дельнару, приказано продержаться до осени. Абалаину нужно время, чтобы набрать и обучить армию. Близок день, который решит судьбу всего континента. Сердце говорит, что мы должны обрести истину в Дрос-Дельнохе.
   Сербитар повернулся к Менахему — смуглому, с ястребиным носом, с темными волосами, собранными в длинный хвост и перевитыми серебряной нитью.
   — Что видят Глаза Тридцати?
   — Если нас не будет в Дросе, город падет. Если мы будем там, город падет. Наше присутствие лишь оттянет неизбежное. Если вестник окажется достоин, мы должны исполнить его просьбу.
   Сербитар повернулся к настоятелю.
   — Винтар, что говорит Душа Тридцати?
   Настоятель провел рукой по редеющим волосам, встал и поклонился Сербитару. Серебристо-бронзовые доспехи выглядели на нем неуместно.
   — Нас попросят убивать иноплеменников, — печально и тихо проговорил он. — Не потому, что они дурные люди, а потому лишь, что их вожди намерены сделать то же, что шестьсот лет назад делали дренаи.
   Мы стоим меж морем и горами. Море хлынет на нас, горы не позволят нам убежать. Смерть неизбежна.
   Все мы здесь мастерски владеем оружием. Мы ищем совершенной смерти, которая увенчала бы прожитую в стремлении к совершенству жизнь. Пусть нашествие надиров для истории не представляет ничего нового — дренаям оно несет несказанные бедствия и ужасы. Можно смело сказать, что, защищая дренаев, мы сохраним традиции Ордена. То, что наши усилия будут напрасны, — еще не повод отказываться от сражения. Главное, что помыслы наши чисты.
   Мне грустно, что все это так, но Душа говорит: мы должны ехать в Дрос-Дельнох.
   — Итак, мы едины, — сказал Сербитар. — Я тоже чувствую, что это так. Мы пришли в этот Храм со всех концов земли. Отверженные, загнанные и запуганные, мы собрались вместе, чтобы создать противостояние. Мы превратили свои тела в живое оружие, с тем чтобы души наши открылись миру и покою. Мы священники-воины, каких никогда не было в древности. В наших сердцах не будет радости, когда мы станем убивать врагов, ибо мы любим всякую жизнь.
   А когда мы умрем, наши души продолжат путь, свободные от всех оков. Мелкая зависть, досада, ненависть. — все останется позади, и мы достигнем Истока.