Страница:
«Оформляйтесь» – прежде всего значило, что Миша представит меня главному редактору Борису Ильичу Войтехову. И представление это оказалось весьма необычным.
Во-первых, я должен был подъехать к девяти часам вечера. «У него перевёрнутый день, – объяснил о редакторе Рощин, – днём он спит». Во-вторых, чтобы не попасть впросак, я обязан хотя бы вкратце ознакомиться с его биографией, которую Миша мне тут же и рассказал.
До войны Войтехов в соавторстве с Леонидом Ленчем написали пьесу «Борис Греков» (надеюсь, что правильно запомнил это название), которая понравилась Сталину. Речь в ней шла об ошибке лубянского ведомства, арестовавшего невинного человека, и о том, как ошибка была исправлена. Человека выпустили, восстановили, извинились, – идиллия! Пьеса пришлась ко двору, потому что подоспела в самый пик разгрома прежнего энкэвэдэшного руководства: Ежов был расстрелян, и Берия избавлялся от его ставленников, а кое-кого, схваченных «ежовыми рукавицами» (не всех, конечно, далеко не всех – это был бы непростительный перегиб!), вернул из лагерей и тюрем. Сталин приказал принять обоих авторов в Союз писателей и определённо им покровительствовал. Войтехов, в частности, стал главным редактором комсомольского журнала «Смена» и своим человеком в высшем комсомольском руководстве. Михайлов, Шелепин, Семичастный, другие секретари хорошо знали, кто поспособствовал назначению Войтехова и поддерживали с ним тёплые дружеские отношения.
И тут произошло необъяснимое. Войтехов уже без соавтора написал новую пьесу, которую безуспешно пытался продвинуть на сцену. Что это была за пьеса, Рощин не знал, знал только, что все театры от неё отказались. И тогда Войтехов, который, кстати, был в то время мужем Людмилы Целиковской, каким-то образом передал пьесу за границу. Её поставили в Лондоне!
Этого власти ему простить не смогли. Он был арестован и приговорён к десяти годам лагерей. Не помню, Рощин ли мне в тот раз рассказывал или кто-то позже о том, что, сняв Войтехова с поста главного редактора «Смены», Сталин приказал оставить его фамилию в списках членов редколлегии, так что время от времени заключённому Войтехову передавали объёмный пакет из «Смены» для ознакомления с материалами, которая редакция собиралась печатать, и чуть ли не для рецензии на них. Если это и правда, то не спасло Сталина от лютой войтеховской ненависти к нему. Да и к советской власти Войтехов по выходу из лагеря стал относиться весьма прохладно.
Актриса Целиковская приняла горячее участие в судьбе вышедшего на свободу бывшего мужа. Она добилась его встречи с Шелепиным, который был секретарём ЦК партии, с Семичастным, ставшим председателем КГБ. С ними у него снова установились хорошие отношения, и, скорее всего, им он обязан своим назначением в новый еженедельник.
– Да, – сказал я. – Удивительная история!
– Но это было «во-вторых», – поднял палец Рощин. – А есть ещё и в-третьих, о чём вы должны знать. Войтехов ненавидит руководство Радиокомитета и, прежде всего, его председателя Месяцева.
– Но ведь Месяцев, – проявил я свою осведомлённость, – из той же когорты, что и Шелепин, он с ними тоже работал секрётарем ЦК комсомола.
– Поэтому, наверное, он и взял на работу Войтехова, – сказал Миша. – Ослушаться Шелепина или Семичастного он не посмел. Но секретарём у них он стал после того, как посадили Войтехова. Он пришёл к ним из органов.
Страшно заинтригованный, в девять часов вечера я сидел в небольшой приёмной напротив очень симпатичной, вежливой женщины – секретаря Войтехова Дины, которая внимательно выслушивала приказания и просьбы, доносившиеся из стоявшего перед ней приёмничка, и старательно их выполняла. Наконец, приёмничек произнёс приятным бархатистым голосом: «Если Красухин здесь, то попросите его зайти». Дина мне улыбнулась. «Ни пуха, ни пера!» – сказала она. И я открыл дверь.
Я понимаю, что меня могут упрекнуть в неправдоподобии, но я пишу, ничего не придумывая.
Я открыл дверь и поначалу застыл от удивления. Позже, читая Булгакова, я вспоминал своё знакомство с Войтеховым, когда доходил до сцены в «Театральном романе», где Максудова разглядывает художественный совет театра, или до той в «Мастере и Маргарите», где буфетчик Соков оказался у Воланда.
Итак, я открыл дверь и вступил из ярко освещённой приемной в полумрак: в комнате горело несколько настенных бра. Поэтому лица людей, сидящих вокруг овального стола, я различил не сразу, хотя в ответ на моё «здравствуйте» увидел кивающие головы. Один из сидящих указал мне на стул, стоящий особняком рядом с дверью, я сел и только после этого узнал указавшего: Павел Семёнович Гуревич, заместитель главного редактора, с которым вчера познакомил меня Рощин.
Вот и он сам, улыбающийся мне, вот – Виктор Веселовский, заведующий отделом фельетонов, вот – ещё несколько человек, с которыми тоже вчера меня познакомил Рощин. Но что это?
На кожаном диване, к которому был придвинут стол, лежал на боку, подперев щёку рукой, человек и очень внимательно меня рассматривал. Все молчали, и молчание начинало затягиваться.
– Михал Михайлович, – произнёс, наконец, лежавший, – это и есть тот самый человек, о котором вы мне рассказывали?
– Да, – подтвердил Рощин.
– Скажите, товарищ, – это уже ко мне, – что привлекает вас в будущей работе у нас? Почему вы решили у нас работать?
– Я люблю литературу, – отвечаю. – И мы с Михал Михалычем уже наметили, к каким авторам будем обращаться. Это очень хорошие авторы, и я ценю возможность их печатать.
– Но понимаете ли вы, – спросил меня Войтехов (а кто бы ещё мог позволить себе лежать среди почтительно внимающих ему сидящих людей?), – что мы должны печатать такие произведения, чтобы о нас говорили все? Все!
– Как раз это меня и привлекает, – ответил я.
– Хорошо, – сказал Войтехов. И вкрадчиво продолжил. – Но ведь мы существуем не сами по себе. Мы находимся в системе Радиокомитета. Вы уверены, что Радиокомитет не будет нам мешать?
– Как я могу быть в этом уверенным? – отвечаю. – Любая инстанция, которая стоит над тобой, вполне может тебе мешать.
– А я говорю не про любую, а про совершенно конкретную, – в голосе Войтехова послышались раздражённые нотки. – У вас есть своё мнение о позиции руководства Радиокомитета? Как вы относитесь к этому руководству?
Да, предварительный разговор с Рощиным оказывался для меня очень ценным.
– Судя по тому, что я слышу по радио и вижу по телевизору, эти люди нерешительные и трусливые. И, наверное, это беда журнала, что он оказывается в системе Радиокомитета.
Войтехов вскочил на ноги.
– Павел Семёнович, – торжественно обратился он к своему заместителю, – какую ставку мы можем предложить этому товарищу?
– В отделе литературы, – ответил Гуревич, – свободна ставка старшего редактора. 150 рублей.
– Я не спрашиваю, какая ставка есть в отделе литературы. Я спрашиваю, какую ставку мы можем предложить (Войтехов голосом выделил это слово) конкретно Геннадию Григорьевичу Красухину?
– У нас есть ставка обозревателя в 180 рублей, – сказал Гуревич. – Но она…
Дослушивать Войтехов не стал.
– 180 рублей вас устраивают, товарищ? – спросил он меня.
– Да, – отвечаю.
– Вот и отлично, – сказал Войтехов. – Значит, оформите Геннадия Григорьевича на 180 рублей, – приказал он Гуревичу.
– Но для этого нужно менять штатное расписание, – сказал тот.
– Надо, так и меняйте.
– Но мы его меняли трижды в течение месяца. Помните, какой скандал устроили нам кадровики в последний раз?
– Мне это незачем помнить, – раздражённо ответил Войтехов. – Вы слышали, что сказал о них обо всех этот товарищ, – он указал на меня, – они трусливы и нерешительны. А мы должны быть решительны и смелы. Действуйте!
Потом уже я узнал, что сам Гуревич не утверждён Комитетом в заместителях. Он числится исполняющим обязанности. И Войтехов ведёт безуспешную борьбу за него с руководством.
Другой заместитель Войтехова Юрий Данилович Иващенко пришёл в журнал при мне и был утверждён очень легко. При Хрущёве он был членом редколлегии «Известий», заведовал у всемогущего Аджубея отделом литературы. Сняли его вместе с Аджубеем, и он довольствовался скромной должностью в незначительном полиграфическом издании. Вполне возможно, что его и утвердили у нас, потому что довольствовался, потому что не роптал. Напуганный и осторожный, он всё-таки боялся войтеховского гнева больше, чем комитетского. Поэтому морщился, вздыхал, но подписывал материал к печати, приговаривая: «Ох, чует моё сердце, что не погладят нас с тобой за него по головке. Не погладят, увидишь!»
Войтехов не только легко ломал штатное расписание. Он передвигал людей с места на место: нравился ему сотрудник – возвышал его, разонравился – понижал в должности.
Я пришёл в тот день, когда он освободил от обязанностей ответственного секретаря Анатолия Ивановича Курова. В молодости Куров, журналист-международник, был послан работать в Китай от «Правды». Карьера его складывалась очень успешно, но её разрушила жена, сбежавшая из Китая с каким-то англичанином. Со строгим партийным выговором уволенный из «Правды» Куров устроился в малопрестижное издание, где прозябал, вряд ли надеясь на лучшую участь. В «РТ» его привёл и взял в свой отдел крупный международник, который потом ушёл, то ли не сработавшись с Войтеховым, то ли убоявшись его позиции. Войтехов и перевёл Курова в ответственные секретари, то есть очень сильно возвысил.
Ах, лучше бы он этого не делал! Потому что на посту секретаря вёл себя Куров, как рассказывали мне, очень трусливо: чем ярче был сдаваемый в секретариат материал, тем яростней препятствовал Куров его публикации. Об этом донесли Войтехову, который трусости не прощал.
– Анатолий Иванович, – обратился он к Курову на так называемой «летучке» – общем собрании редакции, обсуждающей очередной номер, – я пришёл к выводу, что война во Вьетнаме не закончится, если вы не возглавите у нас отдел международной политики. Боже, как вы побледнели, товарищ! – продолжал Войтехов, любивший, как выяснилось позже, подобные эффекты. – Пойдите выпейте коньяку! Ах да, мне говорили, что вы не пьёте!
Потом я понял, почему прыснули от смеха многие сотрудники: Куров был запойным пьяницей. Но он действительно побледнел. И было отчего. Дело не только в том, что он терял какую-то сумму в окладе, а в том, что он терял очень авторитетную должность: отделов в еженедельнике было немало, и, стало быть, немало было и заведующих этими отделами, а ответственный секретарь – один. Следующий по иерархии после главного и его заместителей!
Спустя совсем небольшое время, работая вместе с Куровым в «Литературной газете» и оценив его трусливость и злобность, я понял, что побледнел Куров тогда – на летучке в «РТ», ещё и от злобы. Возвысивший, а потом слегка принизивший его Войтехов становился его смертельным врагом.
Как сладострастно они обсуждали и осуждали Войтехова с заместителем заведующего отделом сатиры и юмора «Литературки» Ильёй Сусловым, с которым я был знаком ещё когда он работал завхозом в «Юности». Из «Юности» он перешёл в «РТ» замом ответственного секретаря и не сработался с Войтеховым из-за того, что тот не признавал никаких графиков выхода номеров, нередко менял материалы в самый последний момент, а то и вовсе задерживал не понравившийся ему макет, не разрешал отсылать его в типографию. Задуманное еженедельным (мы же обязаны были печатать программу радио– и телепередач на неделю), это издание в реальности выходило когда три раза в месяц, а когда и два.
– Самодур! – отзывался о Войтехове Илья Суслов. – И если б он хоть что-нибудь понимал в редакторском деле! А то – вот! – он стучал по столу костяшками пальцев.
– Махровый антисоветчик! – по-своему оценивал Войтехова Куров. – Жалко, недорезал его Сталин!
И хотя уехавший вскоре из России, поселившийся в Америке и даже напечатавший там чуть ли не антисоветские книги Суслов вряд ли радовался такому повороту в оценке, ненависть к человеку, который вынудил его уйти из журнала, перевешивала все остальные чувства. Нелюдимый Куров частенько захаживал в «Клуб 12 стульев» (так по-другому назывался сатирический отдел «Литературки»), чтобы отвести с Сусловым душу, снова и снова облаивая задним числом былого своего обидчика.
И Суслов охотно с ним злословил даже в 68-м году, когда Куров, Борис Крымов и их коллеги по международному отделу повели прицельный огонь по деятелям «пражской весны» ещё до августа – до нашей оккупации Чехословакии. Шик, Гольдштюкер, Смрковский, Кригель или автор воззвания «Две тысячи слов» Вацулик удостаивались каждый персональной статьи в «ЛГ», разумеется, перевирающей и извращающей их взгляды. Соответствующий отдел ЦК, который заказывал эту музыку, разрешил Курову и другим укрыться под псевдонимами, очевидно, чтобы полностью развязать им руки. И они абсолютно безнаказанно забрасывали людей комьями грязи, выдумывали, клеветали, не обращая внимания на опровержения и протесты в самой Чехословакии, о которых сообщали советскому обывателю западные радиостанции. Одно время, ещё при Хрущёве, их прекратили глушить и снова начали с ночи 20 на 21 августа, когда решились на интервенцию.
Такой ненависти к Войтехову – не Курова, а Суслова – я не понимал. Он был очень неглуп. В самый разгар нашей античехословацкой кампании в печати он спросил, как, по-моему, допустят ли Брежнев со товарищи созыв съезда компартии Чехословакии? И на мой ответ, что, дескать, не будут же они повторять венгерские события, уверенно возгласил: обязательно будут – у них просто нет другого выхода! Он не заблуждался относительно действий коммунистического режима и ненавидел этот режим. Однако, едва входил в комнату Куров, как Суслов немедленно к нему присоединялся в оценке Войтехова. Я часто спорил с Ильёй, доказывал, что объективно в «РТ» было много хорошего: сколько чудесных, смелых для того времени вещей нам удалось напечатать! Но на Суслова эти доводы не действовали. «Ну, и где теперь этот журнал?» – насмешливо спрашивал он.
Подобное злорадство меня коробило: для чего мы с замиранием ждали, как отнесётся цензура к тому или другому материалу? Почему ликовали, когда удавалось с помощью того же Войтехова напечатать не проходимые по тем меркам вещи? Конечно, оттого, что хотели донести до читателя образцы настоящей литературы, которой в то время он не был избалован. А о том, что наша игра с властями не будет длиться вечно, мы не думали. Да и кто из журналистов даже сегодня может быть застрахован от их недовольства?
Разумеется, большой наш коллектив не был единодушным не только по отношению к главному редактору, но и по отношению к тому направлению, на которое он и его ближайшие сподвижники выруливали журнал. Я рад, что поспособствовал Петру Ильичу Гелазонии стать одним из соратников Войтехова, предложив позвать его ответственным секретарём. Петя с радостью согласился, перешёл к нам из «Семьи и школы», но ответственным секретарём его, беспартийного и бездипломного, руководство Комитета отказалось утверждать наотрез. Что ж. Гелазония стал заместителем ответственного секретаря, чей оклад всё равно был значительно выше, чем в «Семье и школе», и чьи возможности проталкивать хорошие материалы были несоизмеримы. «Семья и школа» после событий, о которых я рассказал, находилась под бдительным наблюдением цензоров.
Ответственным же секретарём Войтехов привёл Александра Михайловича Гиневского, работавшего ещё у Фадеева в «Красной ниве». Гиневский был похож на Иващенко: трусоват, но против Войтехова выступать боялся. Поэтому отдал свою власть Пете, который фактически и исполнял секретарские обязанности.
Игорь Саркисян, блестящий журналист, друг и сокурсник Игоря Дедкова. Оба на последнем курсе МГУ страшно прогневали руководство. Правда, по разным поводам. Дедков, секретарь комсомольского курсового бюро, выступил против исключения из университета студента, демонстративно не пожелавшего принять участие в выборах депутата в Верховный Совет. Саркисян публично поддержал разгромленный партийным руководством роман Дудинцева «Не хлебом единым». Дедкова, которому, кажется, не дали закончить МГУ, выслали в Кострому. Саркисяну закончить университет дали, но загнали аж на Чукотку! Заведуя в «РТ» отделом публицистики, Игорь Саркисян сумел собрать для себя очень сильный коллектив. Александр Васинский писал на моральные темы, причём не только у нас, но и в «Юности» (пройдёт время, и по его сценарию будет снят фильм «Влюблён по собственному желанию», а он станет ведущим обозревателем «Известий»)[1]. Красавица Рена Шейко завораживала словесной вязью своих статей. «Эту я написала суперстилем!» – удовлетворённо делилась она со мной. Я удивлялся подобной авторской задаче, но очерки её читал с интересом: она легко очаровывалась своими героями и в их описаниях старалась не отступать от истины. (И Рена в будущем напишет сценарий, который понравится Ларисе Шепитько, подружится с ней. Но Шепитько погибнет, сценарий окажется невостребованным, Рена напишет несколько работ о балеринах и оперных певцах, будет принята в Союз писателей Москвы, а потом на неё навалится болезнь, которая быстро сведёт её в могилу.) Сам же Саркисян нередко выступал в «Журналисте», который возглавлял Егор Яковлев. Он (Саркисян) славился редакторским умением превратить порой бледноватую заметку в сверкающую статейку. Причём делал это, что называется, из бескорыстной любви к искусству. «Ты же понимаешь, – говорил он мне, – какая на нас лежит ответственность перед читателем, который в нас поверил!»
А известность «РТ» и в самом деле набирал сумасшедшую: в киосках он не залёживался, его расхватывали мгновенно.
Думаю, что в это внесли свою лепту и мы с Рощиным, с которым быстро перешли на «ты» и действовали очень слаженно. Помимо рассказов наших (в основном, «новомировских») авторов опубликовали отрывок из романа Германа Броха «Возвращение Вергилия»: впервые на нашей родине печатался этот очень известный во всём мире австрийский писатель. А стихи? Мы печатали почти всех лучших поэтов того времени.
Правда, здесь приходилось нам или, точнее, мне, потому что в публикации стихов Рощин полностью полагался на меня, преодолевать жгучее желание Игоря Саркисяна увидеть напечатанными собственные стихи. Талантливый, как я уже говорил, публицист, он был ещё и поэтом-графоманом. Причём страшно сердился на меня за нежелание напечатать его стихи. «Что они, хуже Евтушенко? – спрашивал он меня. – Или Вознесенского?» «Что же сравнивать себя с теми, кого не любишь, – отвечал я ему. – Ты сравнивай свои стихи с теми, какие любишь». «Я Маяковского люблю и Есенина, – говорил Саркисян. – Но пишу, как ты заметил, по-другому!» «Под Маяковского», – уточнял я. «Но не как Маяковский!» – сердился Игорь.
Многие годы, почти до самой своей смерти (он умер в 2001 году) он звонил мне, как правило, сильно навеселе (он начал пить на Чукотке), читал стихи, ругался из-за них со мной, бросал трубку, чтобы через некоторое время снова позвонить, прочитать только что написанное…
Придумали мы с Рощиным к грядущему пятидесятилетию Октября печатать антологию произведений о русской революции, где красным шрифтом были бы обозначены фамилии тех литераторов, которые приняли октябрьский переворот, а чёрным – тех, кто его не принял. Это нынче именуют 7 ноября Днём согласия и примирения, нынче устанавливают обелиски и красным и белым – всем, кто погиб в жестокой российской междоусобице. А тогда к нашей идее руководство Комитета отнеслось не просто кисло, но враждебно, о чём оно уведомило нас через некоторое время, когда громило «РТ-программы».
Правда, и напечатать-то мы успели только один разворот своей антологии, в которой расположили авторов по алфавиту. Чёрным шрифтом выделили фамилию Аверченко. Перепечатали рассказ «Фокус немого кино» из его книги «Дюжина ножей в спину революции». Не помогла нам ссылка на Ленина, который рекомендовал издать эту книгу, чтобы знать врага, так сказать, воочию. Гиневский с Иващенко добились купюры. Она как раз касалась Ленина с Троцким, которые, пятясь, вышли из дворца Кшесинской, задом дошли до вокзала (исторические события у Аверченко движутся в обратном направлении – от 1920-го до царского манифеста о свободе в 1905-м году), задом же сели в распломбированный и снова запломбированный вагон и покатили, проклятые, – размечтался писатель, – назад к себе в Германию. Но, как показали дальнейшие события, купюра не спасла.
Не только Иващенко или Гиневский нервничали и боялись таких публикаций. Коллектив журнала, повторяю, был большой. «А почему бы нам, партийным людям, не собраться и не поговорить откровенно о том, куда завели журнал некоторые его сотрудники?» – говорила, зло оглядывая меня, беспартийного, Ада Петрова, сотрудница отдела культуры, во главе которого стоял Андрей Золотов. Говорила, когда Войтехов уже был отстранён от должности, но продолжал борьбу за неё, и напуганное руководство Радиокомитета приказало собраться коммунистам, чтобы поприветствовать решение об увольнении главного редактора.
В самом конце семидесятых наши войска (или, как их деликатно называли «ограниченный контингент войск») вторгнутся в соседний Афганистан, где бесславно будут драться с «душманами», то есть с местным населением целых десять лет, чтобы потом уйти не солоно хлебавши. Все это время будет воспевать героизм и мужество советских «освободителей» корреспондент нашего телевидения в Афганистане Михаил Лещинский. А его жена Ада Петрова будет делать передачи, рассказывающие о гуманизме наших солдат, отказывающих порой себе в необходимом ради афганских детишек. Она покажет этих детишек, хмурых, жадно хватающих что-то с блюда и засовывающих в рот. Она присядет на корточки перед не понимающим русского языка ребёнком, станет гладить его по головке и передавать советским людям от его имени сердечные слова благодарности.
Что же до Андрея Золотова, то он, став то ли просто главным, то ли главным музыкальным редактором телеобъединения «Экран», получил за какую-то из работ этого объединения государственную премию СССР и продвинулся наверх – стал заместителем последнего советского министра культуры Губенко.
– Запомните адрес, – властно сказал он, – Суворовский бульвар, дом 8. Это напротив Дома журналистов.
Метро «Арбатская». Рядом с домом – памятник Гоголю. Ровно в 9 утра все должны быть у дверей этого дома. Опоздавшие могут отправляться в отдел кадров за трудовыми книжками: они уволены.
Ровно в 9 утра? У Войтехова же перевёрнутый день, вспомнил я. Но оказалось, что он решил пожертвовать собственным сном по очень серьёзной причине.
Утром сотрудники с недоумением смотрели, как комендант очень ловко сбил ломом висячий на двери замок.
Дина, секретарь Войтехова, дала каждому бумажку с указанием, какую комнату ему предстоит занять.
– А телефоны? Какие здесь номера телефонов? – спрашивали мы у Дины.
– Не всё сразу, – отвечал за неё Войтехов. – Завтра всем сообщим их номера. А пока… – он взглянул на коменданта, в руках которого была красивая картонная вывеска, выполненная нашим главным художником Колей Литвиновым: «“РТ-программы”. Еженедельное издание». Комендант отправился приколачивать её к входной двери. – Временно, – сказал Войтехов. – Закажем постоянную.
Через некоторое время во дворе послышался рокот моторов. Я выглянул в окно. Рядом с гоголевским памятником остановилось несколько крытых машин. Мы выскочили на лестницу.
– Что такое «РТ-программы»? – возмущённо спрашивал вошедший человек восточного вида.
– Еженедельное издание, – ласково сказал Войтехов. – Об этом написано при входе.
– Но по какому праву вы заняли этот особняк?
– Что значит «заняли»? – ещё ласковее спросил Войтехов. – Мы вселились в дом для работы.
– Позвольте, – запротестовал человек. – Здесь будет представительство (не помню какой) республики при Совете Министров СССР.
– Вы ошибаетесь, товарищ, – Войтехов был по-прежнему ласков и вежлив. – Здесь уже работает редакция еженедельного издания.
– Но у меня ордер на вселение! – гневно затряс бумажкой представитель.
– Любопытно, любопытно, – сказал Войтехов, надевая очки и читая эту бумажку. Он снял очки и спрятал ордер в карман. – Что ж, будем разбираться. А пока попрошу освободить помещение. Вы нам мешаете.
– Это вы помешали нам занять особняк, переданный на наш баланс Моссоветом! И вы за это ответите!
Войтехов посмотрел на коменданта:
– Пожалуйста, покажите товарищу, где здесь выход. И на будущее, хотя бы на первое время, – продолжил он, когда представитель вышел, сильно хлопнув дверью, – нужно установить пост и не пускать сюда посторонних.
Не знаю, как это ему удалось, но больше нас никто не тревожил. Временную картонную вывеску сменила стандартная постоянная, которую крепко привинтили рядом с дверью, и мы зажили на новом месте.
Дом, который мы заняли, был тот самый, где Гоголь провёл последние дни своей жизни и где он сжёг в камине второй том «Мёртвых душ». Войтехов безжалостно проводил внутреннюю перепланировку. Одни комнаты он удлинил, другие сузил. Свой кабинет, куда втащили любимый им кожаный диван, существенно расширил. Что он сделал с камином, я, по правде сказать, не знаю: никакого камина я в его кабинете не видел, хотя говорили, что именно в этой комнате Гоголь сжёг свою рукопись.
Во-первых, я должен был подъехать к девяти часам вечера. «У него перевёрнутый день, – объяснил о редакторе Рощин, – днём он спит». Во-вторых, чтобы не попасть впросак, я обязан хотя бы вкратце ознакомиться с его биографией, которую Миша мне тут же и рассказал.
До войны Войтехов в соавторстве с Леонидом Ленчем написали пьесу «Борис Греков» (надеюсь, что правильно запомнил это название), которая понравилась Сталину. Речь в ней шла об ошибке лубянского ведомства, арестовавшего невинного человека, и о том, как ошибка была исправлена. Человека выпустили, восстановили, извинились, – идиллия! Пьеса пришлась ко двору, потому что подоспела в самый пик разгрома прежнего энкэвэдэшного руководства: Ежов был расстрелян, и Берия избавлялся от его ставленников, а кое-кого, схваченных «ежовыми рукавицами» (не всех, конечно, далеко не всех – это был бы непростительный перегиб!), вернул из лагерей и тюрем. Сталин приказал принять обоих авторов в Союз писателей и определённо им покровительствовал. Войтехов, в частности, стал главным редактором комсомольского журнала «Смена» и своим человеком в высшем комсомольском руководстве. Михайлов, Шелепин, Семичастный, другие секретари хорошо знали, кто поспособствовал назначению Войтехова и поддерживали с ним тёплые дружеские отношения.
И тут произошло необъяснимое. Войтехов уже без соавтора написал новую пьесу, которую безуспешно пытался продвинуть на сцену. Что это была за пьеса, Рощин не знал, знал только, что все театры от неё отказались. И тогда Войтехов, который, кстати, был в то время мужем Людмилы Целиковской, каким-то образом передал пьесу за границу. Её поставили в Лондоне!
Этого власти ему простить не смогли. Он был арестован и приговорён к десяти годам лагерей. Не помню, Рощин ли мне в тот раз рассказывал или кто-то позже о том, что, сняв Войтехова с поста главного редактора «Смены», Сталин приказал оставить его фамилию в списках членов редколлегии, так что время от времени заключённому Войтехову передавали объёмный пакет из «Смены» для ознакомления с материалами, которая редакция собиралась печатать, и чуть ли не для рецензии на них. Если это и правда, то не спасло Сталина от лютой войтеховской ненависти к нему. Да и к советской власти Войтехов по выходу из лагеря стал относиться весьма прохладно.
Актриса Целиковская приняла горячее участие в судьбе вышедшего на свободу бывшего мужа. Она добилась его встречи с Шелепиным, который был секретарём ЦК партии, с Семичастным, ставшим председателем КГБ. С ними у него снова установились хорошие отношения, и, скорее всего, им он обязан своим назначением в новый еженедельник.
– Да, – сказал я. – Удивительная история!
– Но это было «во-вторых», – поднял палец Рощин. – А есть ещё и в-третьих, о чём вы должны знать. Войтехов ненавидит руководство Радиокомитета и, прежде всего, его председателя Месяцева.
– Но ведь Месяцев, – проявил я свою осведомлённость, – из той же когорты, что и Шелепин, он с ними тоже работал секрётарем ЦК комсомола.
– Поэтому, наверное, он и взял на работу Войтехова, – сказал Миша. – Ослушаться Шелепина или Семичастного он не посмел. Но секретарём у них он стал после того, как посадили Войтехова. Он пришёл к ним из органов.
Страшно заинтригованный, в девять часов вечера я сидел в небольшой приёмной напротив очень симпатичной, вежливой женщины – секретаря Войтехова Дины, которая внимательно выслушивала приказания и просьбы, доносившиеся из стоявшего перед ней приёмничка, и старательно их выполняла. Наконец, приёмничек произнёс приятным бархатистым голосом: «Если Красухин здесь, то попросите его зайти». Дина мне улыбнулась. «Ни пуха, ни пера!» – сказала она. И я открыл дверь.
Я понимаю, что меня могут упрекнуть в неправдоподобии, но я пишу, ничего не придумывая.
Я открыл дверь и поначалу застыл от удивления. Позже, читая Булгакова, я вспоминал своё знакомство с Войтеховым, когда доходил до сцены в «Театральном романе», где Максудова разглядывает художественный совет театра, или до той в «Мастере и Маргарите», где буфетчик Соков оказался у Воланда.
Итак, я открыл дверь и вступил из ярко освещённой приемной в полумрак: в комнате горело несколько настенных бра. Поэтому лица людей, сидящих вокруг овального стола, я различил не сразу, хотя в ответ на моё «здравствуйте» увидел кивающие головы. Один из сидящих указал мне на стул, стоящий особняком рядом с дверью, я сел и только после этого узнал указавшего: Павел Семёнович Гуревич, заместитель главного редактора, с которым вчера познакомил меня Рощин.
Вот и он сам, улыбающийся мне, вот – Виктор Веселовский, заведующий отделом фельетонов, вот – ещё несколько человек, с которыми тоже вчера меня познакомил Рощин. Но что это?
На кожаном диване, к которому был придвинут стол, лежал на боку, подперев щёку рукой, человек и очень внимательно меня рассматривал. Все молчали, и молчание начинало затягиваться.
– Михал Михайлович, – произнёс, наконец, лежавший, – это и есть тот самый человек, о котором вы мне рассказывали?
– Да, – подтвердил Рощин.
– Скажите, товарищ, – это уже ко мне, – что привлекает вас в будущей работе у нас? Почему вы решили у нас работать?
– Я люблю литературу, – отвечаю. – И мы с Михал Михалычем уже наметили, к каким авторам будем обращаться. Это очень хорошие авторы, и я ценю возможность их печатать.
– Но понимаете ли вы, – спросил меня Войтехов (а кто бы ещё мог позволить себе лежать среди почтительно внимающих ему сидящих людей?), – что мы должны печатать такие произведения, чтобы о нас говорили все? Все!
– Как раз это меня и привлекает, – ответил я.
– Хорошо, – сказал Войтехов. И вкрадчиво продолжил. – Но ведь мы существуем не сами по себе. Мы находимся в системе Радиокомитета. Вы уверены, что Радиокомитет не будет нам мешать?
– Как я могу быть в этом уверенным? – отвечаю. – Любая инстанция, которая стоит над тобой, вполне может тебе мешать.
– А я говорю не про любую, а про совершенно конкретную, – в голосе Войтехова послышались раздражённые нотки. – У вас есть своё мнение о позиции руководства Радиокомитета? Как вы относитесь к этому руководству?
Да, предварительный разговор с Рощиным оказывался для меня очень ценным.
– Судя по тому, что я слышу по радио и вижу по телевизору, эти люди нерешительные и трусливые. И, наверное, это беда журнала, что он оказывается в системе Радиокомитета.
Войтехов вскочил на ноги.
– Павел Семёнович, – торжественно обратился он к своему заместителю, – какую ставку мы можем предложить этому товарищу?
– В отделе литературы, – ответил Гуревич, – свободна ставка старшего редактора. 150 рублей.
– Я не спрашиваю, какая ставка есть в отделе литературы. Я спрашиваю, какую ставку мы можем предложить (Войтехов голосом выделил это слово) конкретно Геннадию Григорьевичу Красухину?
– У нас есть ставка обозревателя в 180 рублей, – сказал Гуревич. – Но она…
Дослушивать Войтехов не стал.
– 180 рублей вас устраивают, товарищ? – спросил он меня.
– Да, – отвечаю.
– Вот и отлично, – сказал Войтехов. – Значит, оформите Геннадия Григорьевича на 180 рублей, – приказал он Гуревичу.
– Но для этого нужно менять штатное расписание, – сказал тот.
– Надо, так и меняйте.
– Но мы его меняли трижды в течение месяца. Помните, какой скандал устроили нам кадровики в последний раз?
– Мне это незачем помнить, – раздражённо ответил Войтехов. – Вы слышали, что сказал о них обо всех этот товарищ, – он указал на меня, – они трусливы и нерешительны. А мы должны быть решительны и смелы. Действуйте!
Потом уже я узнал, что сам Гуревич не утверждён Комитетом в заместителях. Он числится исполняющим обязанности. И Войтехов ведёт безуспешную борьбу за него с руководством.
Другой заместитель Войтехова Юрий Данилович Иващенко пришёл в журнал при мне и был утверждён очень легко. При Хрущёве он был членом редколлегии «Известий», заведовал у всемогущего Аджубея отделом литературы. Сняли его вместе с Аджубеем, и он довольствовался скромной должностью в незначительном полиграфическом издании. Вполне возможно, что его и утвердили у нас, потому что довольствовался, потому что не роптал. Напуганный и осторожный, он всё-таки боялся войтеховского гнева больше, чем комитетского. Поэтому морщился, вздыхал, но подписывал материал к печати, приговаривая: «Ох, чует моё сердце, что не погладят нас с тобой за него по головке. Не погладят, увидишь!»
Войтехов не только легко ломал штатное расписание. Он передвигал людей с места на место: нравился ему сотрудник – возвышал его, разонравился – понижал в должности.
Я пришёл в тот день, когда он освободил от обязанностей ответственного секретаря Анатолия Ивановича Курова. В молодости Куров, журналист-международник, был послан работать в Китай от «Правды». Карьера его складывалась очень успешно, но её разрушила жена, сбежавшая из Китая с каким-то англичанином. Со строгим партийным выговором уволенный из «Правды» Куров устроился в малопрестижное издание, где прозябал, вряд ли надеясь на лучшую участь. В «РТ» его привёл и взял в свой отдел крупный международник, который потом ушёл, то ли не сработавшись с Войтеховым, то ли убоявшись его позиции. Войтехов и перевёл Курова в ответственные секретари, то есть очень сильно возвысил.
Ах, лучше бы он этого не делал! Потому что на посту секретаря вёл себя Куров, как рассказывали мне, очень трусливо: чем ярче был сдаваемый в секретариат материал, тем яростней препятствовал Куров его публикации. Об этом донесли Войтехову, который трусости не прощал.
– Анатолий Иванович, – обратился он к Курову на так называемой «летучке» – общем собрании редакции, обсуждающей очередной номер, – я пришёл к выводу, что война во Вьетнаме не закончится, если вы не возглавите у нас отдел международной политики. Боже, как вы побледнели, товарищ! – продолжал Войтехов, любивший, как выяснилось позже, подобные эффекты. – Пойдите выпейте коньяку! Ах да, мне говорили, что вы не пьёте!
Потом я понял, почему прыснули от смеха многие сотрудники: Куров был запойным пьяницей. Но он действительно побледнел. И было отчего. Дело не только в том, что он терял какую-то сумму в окладе, а в том, что он терял очень авторитетную должность: отделов в еженедельнике было немало, и, стало быть, немало было и заведующих этими отделами, а ответственный секретарь – один. Следующий по иерархии после главного и его заместителей!
Спустя совсем небольшое время, работая вместе с Куровым в «Литературной газете» и оценив его трусливость и злобность, я понял, что побледнел Куров тогда – на летучке в «РТ», ещё и от злобы. Возвысивший, а потом слегка принизивший его Войтехов становился его смертельным врагом.
Как сладострастно они обсуждали и осуждали Войтехова с заместителем заведующего отделом сатиры и юмора «Литературки» Ильёй Сусловым, с которым я был знаком ещё когда он работал завхозом в «Юности». Из «Юности» он перешёл в «РТ» замом ответственного секретаря и не сработался с Войтеховым из-за того, что тот не признавал никаких графиков выхода номеров, нередко менял материалы в самый последний момент, а то и вовсе задерживал не понравившийся ему макет, не разрешал отсылать его в типографию. Задуманное еженедельным (мы же обязаны были печатать программу радио– и телепередач на неделю), это издание в реальности выходило когда три раза в месяц, а когда и два.
– Самодур! – отзывался о Войтехове Илья Суслов. – И если б он хоть что-нибудь понимал в редакторском деле! А то – вот! – он стучал по столу костяшками пальцев.
– Махровый антисоветчик! – по-своему оценивал Войтехова Куров. – Жалко, недорезал его Сталин!
И хотя уехавший вскоре из России, поселившийся в Америке и даже напечатавший там чуть ли не антисоветские книги Суслов вряд ли радовался такому повороту в оценке, ненависть к человеку, который вынудил его уйти из журнала, перевешивала все остальные чувства. Нелюдимый Куров частенько захаживал в «Клуб 12 стульев» (так по-другому назывался сатирический отдел «Литературки»), чтобы отвести с Сусловым душу, снова и снова облаивая задним числом былого своего обидчика.
И Суслов охотно с ним злословил даже в 68-м году, когда Куров, Борис Крымов и их коллеги по международному отделу повели прицельный огонь по деятелям «пражской весны» ещё до августа – до нашей оккупации Чехословакии. Шик, Гольдштюкер, Смрковский, Кригель или автор воззвания «Две тысячи слов» Вацулик удостаивались каждый персональной статьи в «ЛГ», разумеется, перевирающей и извращающей их взгляды. Соответствующий отдел ЦК, который заказывал эту музыку, разрешил Курову и другим укрыться под псевдонимами, очевидно, чтобы полностью развязать им руки. И они абсолютно безнаказанно забрасывали людей комьями грязи, выдумывали, клеветали, не обращая внимания на опровержения и протесты в самой Чехословакии, о которых сообщали советскому обывателю западные радиостанции. Одно время, ещё при Хрущёве, их прекратили глушить и снова начали с ночи 20 на 21 августа, когда решились на интервенцию.
Такой ненависти к Войтехову – не Курова, а Суслова – я не понимал. Он был очень неглуп. В самый разгар нашей античехословацкой кампании в печати он спросил, как, по-моему, допустят ли Брежнев со товарищи созыв съезда компартии Чехословакии? И на мой ответ, что, дескать, не будут же они повторять венгерские события, уверенно возгласил: обязательно будут – у них просто нет другого выхода! Он не заблуждался относительно действий коммунистического режима и ненавидел этот режим. Однако, едва входил в комнату Куров, как Суслов немедленно к нему присоединялся в оценке Войтехова. Я часто спорил с Ильёй, доказывал, что объективно в «РТ» было много хорошего: сколько чудесных, смелых для того времени вещей нам удалось напечатать! Но на Суслова эти доводы не действовали. «Ну, и где теперь этот журнал?» – насмешливо спрашивал он.
Подобное злорадство меня коробило: для чего мы с замиранием ждали, как отнесётся цензура к тому или другому материалу? Почему ликовали, когда удавалось с помощью того же Войтехова напечатать не проходимые по тем меркам вещи? Конечно, оттого, что хотели донести до читателя образцы настоящей литературы, которой в то время он не был избалован. А о том, что наша игра с властями не будет длиться вечно, мы не думали. Да и кто из журналистов даже сегодня может быть застрахован от их недовольства?
Разумеется, большой наш коллектив не был единодушным не только по отношению к главному редактору, но и по отношению к тому направлению, на которое он и его ближайшие сподвижники выруливали журнал. Я рад, что поспособствовал Петру Ильичу Гелазонии стать одним из соратников Войтехова, предложив позвать его ответственным секретарём. Петя с радостью согласился, перешёл к нам из «Семьи и школы», но ответственным секретарём его, беспартийного и бездипломного, руководство Комитета отказалось утверждать наотрез. Что ж. Гелазония стал заместителем ответственного секретаря, чей оклад всё равно был значительно выше, чем в «Семье и школе», и чьи возможности проталкивать хорошие материалы были несоизмеримы. «Семья и школа» после событий, о которых я рассказал, находилась под бдительным наблюдением цензоров.
Ответственным же секретарём Войтехов привёл Александра Михайловича Гиневского, работавшего ещё у Фадеева в «Красной ниве». Гиневский был похож на Иващенко: трусоват, но против Войтехова выступать боялся. Поэтому отдал свою власть Пете, который фактически и исполнял секретарские обязанности.
Игорь Саркисян, блестящий журналист, друг и сокурсник Игоря Дедкова. Оба на последнем курсе МГУ страшно прогневали руководство. Правда, по разным поводам. Дедков, секретарь комсомольского курсового бюро, выступил против исключения из университета студента, демонстративно не пожелавшего принять участие в выборах депутата в Верховный Совет. Саркисян публично поддержал разгромленный партийным руководством роман Дудинцева «Не хлебом единым». Дедкова, которому, кажется, не дали закончить МГУ, выслали в Кострому. Саркисяну закончить университет дали, но загнали аж на Чукотку! Заведуя в «РТ» отделом публицистики, Игорь Саркисян сумел собрать для себя очень сильный коллектив. Александр Васинский писал на моральные темы, причём не только у нас, но и в «Юности» (пройдёт время, и по его сценарию будет снят фильм «Влюблён по собственному желанию», а он станет ведущим обозревателем «Известий»)[1]. Красавица Рена Шейко завораживала словесной вязью своих статей. «Эту я написала суперстилем!» – удовлетворённо делилась она со мной. Я удивлялся подобной авторской задаче, но очерки её читал с интересом: она легко очаровывалась своими героями и в их описаниях старалась не отступать от истины. (И Рена в будущем напишет сценарий, который понравится Ларисе Шепитько, подружится с ней. Но Шепитько погибнет, сценарий окажется невостребованным, Рена напишет несколько работ о балеринах и оперных певцах, будет принята в Союз писателей Москвы, а потом на неё навалится болезнь, которая быстро сведёт её в могилу.) Сам же Саркисян нередко выступал в «Журналисте», который возглавлял Егор Яковлев. Он (Саркисян) славился редакторским умением превратить порой бледноватую заметку в сверкающую статейку. Причём делал это, что называется, из бескорыстной любви к искусству. «Ты же понимаешь, – говорил он мне, – какая на нас лежит ответственность перед читателем, который в нас поверил!»
А известность «РТ» и в самом деле набирал сумасшедшую: в киосках он не залёживался, его расхватывали мгновенно.
Думаю, что в это внесли свою лепту и мы с Рощиным, с которым быстро перешли на «ты» и действовали очень слаженно. Помимо рассказов наших (в основном, «новомировских») авторов опубликовали отрывок из романа Германа Броха «Возвращение Вергилия»: впервые на нашей родине печатался этот очень известный во всём мире австрийский писатель. А стихи? Мы печатали почти всех лучших поэтов того времени.
Правда, здесь приходилось нам или, точнее, мне, потому что в публикации стихов Рощин полностью полагался на меня, преодолевать жгучее желание Игоря Саркисяна увидеть напечатанными собственные стихи. Талантливый, как я уже говорил, публицист, он был ещё и поэтом-графоманом. Причём страшно сердился на меня за нежелание напечатать его стихи. «Что они, хуже Евтушенко? – спрашивал он меня. – Или Вознесенского?» «Что же сравнивать себя с теми, кого не любишь, – отвечал я ему. – Ты сравнивай свои стихи с теми, какие любишь». «Я Маяковского люблю и Есенина, – говорил Саркисян. – Но пишу, как ты заметил, по-другому!» «Под Маяковского», – уточнял я. «Но не как Маяковский!» – сердился Игорь.
Многие годы, почти до самой своей смерти (он умер в 2001 году) он звонил мне, как правило, сильно навеселе (он начал пить на Чукотке), читал стихи, ругался из-за них со мной, бросал трубку, чтобы через некоторое время снова позвонить, прочитать только что написанное…
Придумали мы с Рощиным к грядущему пятидесятилетию Октября печатать антологию произведений о русской революции, где красным шрифтом были бы обозначены фамилии тех литераторов, которые приняли октябрьский переворот, а чёрным – тех, кто его не принял. Это нынче именуют 7 ноября Днём согласия и примирения, нынче устанавливают обелиски и красным и белым – всем, кто погиб в жестокой российской междоусобице. А тогда к нашей идее руководство Комитета отнеслось не просто кисло, но враждебно, о чём оно уведомило нас через некоторое время, когда громило «РТ-программы».
Правда, и напечатать-то мы успели только один разворот своей антологии, в которой расположили авторов по алфавиту. Чёрным шрифтом выделили фамилию Аверченко. Перепечатали рассказ «Фокус немого кино» из его книги «Дюжина ножей в спину революции». Не помогла нам ссылка на Ленина, который рекомендовал издать эту книгу, чтобы знать врага, так сказать, воочию. Гиневский с Иващенко добились купюры. Она как раз касалась Ленина с Троцким, которые, пятясь, вышли из дворца Кшесинской, задом дошли до вокзала (исторические события у Аверченко движутся в обратном направлении – от 1920-го до царского манифеста о свободе в 1905-м году), задом же сели в распломбированный и снова запломбированный вагон и покатили, проклятые, – размечтался писатель, – назад к себе в Германию. Но, как показали дальнейшие события, купюра не спасла.
Не только Иващенко или Гиневский нервничали и боялись таких публикаций. Коллектив журнала, повторяю, был большой. «А почему бы нам, партийным людям, не собраться и не поговорить откровенно о том, куда завели журнал некоторые его сотрудники?» – говорила, зло оглядывая меня, беспартийного, Ада Петрова, сотрудница отдела культуры, во главе которого стоял Андрей Золотов. Говорила, когда Войтехов уже был отстранён от должности, но продолжал борьбу за неё, и напуганное руководство Радиокомитета приказало собраться коммунистам, чтобы поприветствовать решение об увольнении главного редактора.
В самом конце семидесятых наши войска (или, как их деликатно называли «ограниченный контингент войск») вторгнутся в соседний Афганистан, где бесславно будут драться с «душманами», то есть с местным населением целых десять лет, чтобы потом уйти не солоно хлебавши. Все это время будет воспевать героизм и мужество советских «освободителей» корреспондент нашего телевидения в Афганистане Михаил Лещинский. А его жена Ада Петрова будет делать передачи, рассказывающие о гуманизме наших солдат, отказывающих порой себе в необходимом ради афганских детишек. Она покажет этих детишек, хмурых, жадно хватающих что-то с блюда и засовывающих в рот. Она присядет на корточки перед не понимающим русского языка ребёнком, станет гладить его по головке и передавать советским людям от его имени сердечные слова благодарности.
Что же до Андрея Золотова, то он, став то ли просто главным, то ли главным музыкальным редактором телеобъединения «Экран», получил за какую-то из работ этого объединения государственную премию СССР и продвинулся наверх – стал заместителем последнего советского министра культуры Губенко.
* * *
Импозантный и элегантный Войтехов в тот вечер был похож на полководца, не утратившего в цивильном облачении своих главных функций.– Запомните адрес, – властно сказал он, – Суворовский бульвар, дом 8. Это напротив Дома журналистов.
Метро «Арбатская». Рядом с домом – памятник Гоголю. Ровно в 9 утра все должны быть у дверей этого дома. Опоздавшие могут отправляться в отдел кадров за трудовыми книжками: они уволены.
Ровно в 9 утра? У Войтехова же перевёрнутый день, вспомнил я. Но оказалось, что он решил пожертвовать собственным сном по очень серьёзной причине.
Утром сотрудники с недоумением смотрели, как комендант очень ловко сбил ломом висячий на двери замок.
Дина, секретарь Войтехова, дала каждому бумажку с указанием, какую комнату ему предстоит занять.
– А телефоны? Какие здесь номера телефонов? – спрашивали мы у Дины.
– Не всё сразу, – отвечал за неё Войтехов. – Завтра всем сообщим их номера. А пока… – он взглянул на коменданта, в руках которого была красивая картонная вывеска, выполненная нашим главным художником Колей Литвиновым: «“РТ-программы”. Еженедельное издание». Комендант отправился приколачивать её к входной двери. – Временно, – сказал Войтехов. – Закажем постоянную.
Через некоторое время во дворе послышался рокот моторов. Я выглянул в окно. Рядом с гоголевским памятником остановилось несколько крытых машин. Мы выскочили на лестницу.
– Что такое «РТ-программы»? – возмущённо спрашивал вошедший человек восточного вида.
– Еженедельное издание, – ласково сказал Войтехов. – Об этом написано при входе.
– Но по какому праву вы заняли этот особняк?
– Что значит «заняли»? – ещё ласковее спросил Войтехов. – Мы вселились в дом для работы.
– Позвольте, – запротестовал человек. – Здесь будет представительство (не помню какой) республики при Совете Министров СССР.
– Вы ошибаетесь, товарищ, – Войтехов был по-прежнему ласков и вежлив. – Здесь уже работает редакция еженедельного издания.
– Но у меня ордер на вселение! – гневно затряс бумажкой представитель.
– Любопытно, любопытно, – сказал Войтехов, надевая очки и читая эту бумажку. Он снял очки и спрятал ордер в карман. – Что ж, будем разбираться. А пока попрошу освободить помещение. Вы нам мешаете.
– Это вы помешали нам занять особняк, переданный на наш баланс Моссоветом! И вы за это ответите!
Войтехов посмотрел на коменданта:
– Пожалуйста, покажите товарищу, где здесь выход. И на будущее, хотя бы на первое время, – продолжил он, когда представитель вышел, сильно хлопнув дверью, – нужно установить пост и не пускать сюда посторонних.
Не знаю, как это ему удалось, но больше нас никто не тревожил. Временную картонную вывеску сменила стандартная постоянная, которую крепко привинтили рядом с дверью, и мы зажили на новом месте.
Дом, который мы заняли, был тот самый, где Гоголь провёл последние дни своей жизни и где он сжёг в камине второй том «Мёртвых душ». Войтехов безжалостно проводил внутреннюю перепланировку. Одни комнаты он удлинил, другие сузил. Свой кабинет, куда втащили любимый им кожаный диван, существенно расширил. Что он сделал с камином, я, по правде сказать, не знаю: никакого камина я в его кабинете не видел, хотя говорили, что именно в этой комнате Гоголь сжёг свою рукопись.