Всеми сердцами Ты глубже усвоен,
Чист перед Богом и светел душой.
 
   4 августа 1991 года, совершив путь через Сибирь на лошадях, наследник возвратился в столицу. Для пресечения нежелательных слухов он был продемонстрирован тем же вечером публике на спектакле в царской ложе Мариинки рядом с государем, императрицей и кузеном-спасителем, удостоенным медали «За спасение погибающих», – тогда она и увидела его впервые после девятимесячной разлуки.
   Все пошло по-прежнему: мимолетные встречи на людях, разговоры на ходу. Столкнулись неожиданно во время антракта в театре, на представлении оперы «Эсклармонда», поздоровались и разошлись: задержаться было невозможно, кругом толпилась публика. В послеобеденные часы она любила кататься в одноколке по набережной – стал появляться периодически тут же и он. Промчится мимо на тройке с бешеными рысаками, привстанет, сделает под козырек. Был и – нету…
   Прогулки на сыром ветру не прошли бесследно: на глазу и ноге вскочило по фурункулу. Она упрямо продолжала выезжать – с нацепленной повязкой, до тех пор пока глаз окончательно не разнесло. Вызывали доктора, несколько дней она провела дома. В один из вечеров сидела, скучая, на общей с сестрой половине, раскладывала за столиком простенький пасьянс. Родители были в гостях, Юля, пользуясь моментом, унеслась на свиданье с бароном. Настроение было – хуже некуда.
   В передней прозвенел звонок, донесся стук отворяемой двери.
   – Военный какой-то, барышня, – доложила с порога горничная. – Назвались гусаром Волковым… Прикажете принять?
   – Да, зови… – поправляя на ходу сползавшую повязку, она кинулась к трюмо. Мысли в голову лезли самые невероятные… В ту же минуту в комнату вошел наследник…
   «Я не верила своим глазам, – вспоминает она, – вернее, одному своему глазу… Эта нежданная встреча была такая чудесная, такая счастливая. Оставался он в тот первый раз недолго, но мы были одни и могли свободно поговорить. Я так мечтала с ним встретиться, и это случилось так внезапно…»
   Наутро от него принесли записку: «Надеюсь, что глазок и ножка поправляются… до сих пор хожу как в чаду. Постараюсь возможно скорее приехать. Ники». Менее чем через час – новое послание, почти дословно повторяющее первое: «С тех пор как я вас встретил, я прямо как в тумане. Я надеюсь, скоро смогу прийти еще. Ники»…
   Он стал писать ей чуть не ежедневно. В одном письме была фраза Германа из «Пиковой дамы»: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой». (Он очень любил балетный ее номер ожившей фарфоровой статуэтки-пастушки в этой опере, в сцене бала первого акта.) В другом послании прибег к помощи Гоголя: «Думай о том, что сделал Андрий, обожая молодую панночку».
   Визиты его участились. Приезжал он, как правило, в обществе молодых двоюродных дядей, великих князей Георгия, Александра и Сергея, с которыми дружил с детства. Привозил нередко приятелей-однополчан – «Пику» и «Пепу», как их в шутку звали: князя Петра Павловича Голицына и гусарского офицера Котляревского. К компании присоединялась сестра Юлия. Рассаживались где попало, шутили, дурачились, играли на фортепиано в четыре руки. Братья прекрасно пели грузинские песни, которым выучились, живя на Кавказе, где отец их великий князь Михаил Николаевич два почти десятка лет прослужил наместником. Николай не отставал от остальных: веселился от души, принимал участие в розыгрышах, мило ухаживал за дамами. Нацепил как-то на голову косынку и принялся подражать танцу Красной Шапочки из «Спящей красавицы», изображая одновременно и прыгающего вокруг нее Волка. Смеху было до упаду.
   Дома, перед сном он записывал в дневнике: «Вернулся в Аничков при снеге, валившемся хлопьями. И это называется весна? Обедал с Сергеем у себя, а потом поехал навестить Кшесинских, где провел полтора приятных часа».
   Они пока таятся открыто выражать свои чувства. Статус ее романтической пассии цесаревича все еще под вопросом, утверждать его сверху не торопятся. Запротестовал неожиданно против публичной связи сына с танцоркой заваривший кашу державный батюшка. Делишки подобного рода, считал он, следует обделывать без лишнего афиширования, за ширмой. Снял напряжение, и – ладно. Решительной противницей увлечения Николая с самого начала была императрица Мария Федоровна. По свидетельству сводного брата Кшесинской Филиппа Леде, она направила даже через флигель-адъютанта конфиденциальное письмо их отцу с просьбой – под любым благовидным предлогом отказать Николаю от дома. Позже, правда, уступила настойчивости сына и, скрепя сердце, запрет сняла. Решению жены нехотя последовал и не любивший перечить ей в житейских делах Александр Третий.
   Препоны на путях любви наконец устранены. Они появляются вместе на публике, раскатывают лунными ночами на великолепной его тройке с бубенцами, веселятся компанией в холостяцком бараке барона Зедделера в Преображенском полку. В индивидуальную ее грим-уборную танцовщицы второго разряда в Мариинском театре заглядывают в антрактах вслед за наследником пошутить и посплетничать старшие и молодые великие князья, племянник императрицы, будущий король, а ныне принц – Христиан Датский, герцог Евгений Лейхтенбергский, великосветские балетоманы из персональных лож. Шум, разговоры, шампанское, смех. Публика к ней неравнодушна, критика благосклонна, Николай осыпает ее подарками. («Презенты были хорошие, но не крупные», – отмечает она.) Их роман – главная тема дня, на все лады обсуждаемая в обществе, у подруг – большие глаза, ей тайно завидуют. Никому и в голову не придет усомниться в характере их отношений. А между тем они до сих пор не любовники в прямом смысле этого слова. Именно так: два почти года спустя после знакомства на выпускном вечере физической близости между ними нет. Руками развести! Что-то не поддающееся осмыслению. В чем дело? Почему?
   Попробуем разобраться. Полистаем снова его дневник.
   Запись, относящаяся к 1892 году:
 
   «1 апреля… Весьма странное явление, которое я в себе замечаю: я никогда не думал, что два одинаковых чувства, две любви одновременно совместились в душе. Теперь уже пошел четвертый год, что я люблю Аликс Г. и постоянно лелею мысль, если Бог даст на ней когда-нибудь жениться… А с лагеря 1890 года по сие время я страстно полюбил (платонически) Маленькую К. Удивительная вещь наше сердце. Вместе с тем, я не перестаю думать об Аликс, право, можно было заключить после этого, что я очень влюбчив. До известной степени да! Но я должен прибавить, что внутри я строгий судья и до крайности разборчив…»
 
   Вот и ответ. У «Маленькой К.» есть, оказывается, соперница, завладевшая чувствами наследника задолго до нее. Кто она, вставшая на ее пути незнакомка, скрываемая под именем «Аликс Г.», в которой он видит будущую супругу? Ясно, что не шляпная модистка – на ком женятся члены царской фамилии, известно достаточно хорошо.
   Вернемся на несколько лет назад в вечерний Петербург, вообразим ярко иллюминированный Зимний Дворец с подъезжающими один за другим богатыми экипажами, почетным караулом у главного входа, толпами народа на Дворцовой площади и набережной Невы, разрывами фейерверка в небе. Столица празднует свадьбу брата царя великого князя Сергея Александровича и принцессы Элеоноры, дочери великого герцога Гессен-Дармштадтского Людвига Четвертого. Гостей высшего ранга – великое множество, и среди них двенадцатилетняя сестра невесты Алиса, приходящаяся Николаю троюродной сестрой по общей бабушке, английской королеве Виктории (в генеалогии Романовых той поры сам черт ногу сломит – бесконечные смешанные браки с представителями монархических дворов Европы всех в результате сделали родственниками; русских по крови царей в России давно уже не было). Знакомство рослой не по летам белокурой девочки с шестнадцатилетним юношей было непродолжительным, единственное, что запомнилось тогда Николаю, – безупречный английский, на котором она изъяснялась: детство Алиса провела в Англии, у бабушки, и язык туманного Альбиона предпочитала родному, немецкому.
   Вторично она приехала в Петербург пять лет спустя вполне расцветшей барышней, в меру меланхоличной, с грустинкой в красивых, с легким прищуром голубых глазах. Николай, гусарский к тому времени офицер, отпустивший бородку, вызвался быть ее кавалером по части развлечений: сопровождал на пикниках и прогулках, учил стрелять тетеревов из «монтекристо, катал на яхте по заливу, опекал по-братски на эрмитажных костюмированных балах. Как можно было в подобной обстановке не влюбиться?
   Накануне разлуки они вырезали свои имена на подоконнике петергофской дачи «Александрия» (вернувшись к себе, он написал в дневнике: «Мы друг друга любим»). Она обещала не забывать его, они тайно переписывались; переписка попадала, куда надо, тщательно анализировалась, – в Гатчине без особой радости принимали новое увлечение Ники: в жены наследнику престола намечалась по соображениям большой политики представительница французской династии – принцесса Орлеанского дома Елена. С решением вопроса, однако, не торопились: время терпело, тем более что в Дармштадте и Париже не было пока на сей счет определенности.
   Такова на текущий момент обстановка: наследник мечется между двух огней. Не выдерживает однажды, признается ей во всем. Мало того, приносит на свидания злополучный дневник, читает сидящей напротив «Маленькой К.» написанные накануне строки, повествующие о его чувствах к «Аликс Г.», просит совета, ждет понимания и участия. Оригинально, не правда ли! Уезжая в очередной раз в Дармштадт с целью вырвать согласие на брак с колеблющейся принцессой, ставит ее в известность: доверие прежде всего!
   «Известие о его сватовстве, – пишет она, – было для меня первым настоящим горем. После его ухода я долго сидела убитая и не могла потом сомкнуть глаз до утра. Следующие дни были ужасны. Я не знала, что дальше будет, а неведение ужасно. Я мучилась безумно».
   Она шлет ему письмо с роковыми словами: «Быть может, Ники, когда ты вернешься сюда, меня уже не будет… Не раз вспомнишь ты тогда свою пани, но будет поздно».
   Слава богу, возвратился он ни с чем, помолвка с гессен-дармштадтской принцессой сорвалась: Алиса отказалась переменить католическую веру на православную, что являлось основным условием согласия на брак с русской стороны.
   Посещения квартиры на Офицерской возобновились.
   Записи в дневнике наследника:
 
   «В 12 час. отправился к М.К., у которой оставался до 4 час. Хорошо поболтали, посмеялись и повозились»… «Отправился к М.К., где ужинал по обыкновению и провел прекрасно время»… «Отправился к М.К., провел чудесных три часа с ней»… «Посетил мою М.К., где оставался до 6 часов»… «Вечером полетел к моей М.К. и провел самый лучший с ней вечер до сих пор. Нахожусь под впечатлением ее – перо трясется в руке».
 
   Общество, высший свет с живым интересом следят за развитием их романа. Содержательница модного петербургского салона генеральша Александра Богданович записывает в дневнике:
   «Она не красивая, не грациозная, но миловидная, очень живая, вертлявая… Цесаревич говорил этой «Мале», что упросил царя два года не жениться. Она всем и каждому хвалится своими отношениями с ним».
   Более откровенно выражается на сей счет театральный критик и издатель «Нового времени» А. Суворин: «Наследник посещает Кшесинскую и е*** ее. Она живет у родителей, которые устраняются и притворяются, что ничего не видят».
   Она действительно все еще остается в родительском доме, делит с сестрой спальню рядом с кабинетом отца. Мучимая желаниями, потеряв остатки терпения, решается однажды на рискованный шаг.

5

   – Отдаешь ли ты, по крайней мере, отчет в том, что никогда не выйдешь за него замуж? Что неизбежно в скором времени вынуждена будешь с ним расстаться? Понимаешь, на что идешь? Что ожидает тебя в будущем?
   Стоявший за креслом отец прошелся в волнении по кабинету, вернулся к столу – осунувшийся, постаревший: седые космы на затылке, страдальческие глаза. Жаль было его отчаянно.
   – Я все обдумала, папенька…
   Шагнув, она опустилась перед ним на колени.
   – Что ты?.. встань! – схватил он ее за плечи, поднял легко.
   – Папуля, милый… – ей мешали спазмы в горле. – Пожалуйста… пойми!.. Я люблю его всем сердцем! Мне выпало счастье… пусть кратковременное… Я не хочу его упустить. Не хочу!
   – Успокойся… я не враг тебе, Малюша… – Он гладил ее как маленькую по волосам, голос его дрожал. – В мечтах всегда видел тебя в замужестве. За достойным человеком… Не судьба, видно…
   – Судьба моя – Ники, батюшка… Так угодно Господу Богу. Будущее меня не страшит.
   Он молчал какое-то время, глядя в пространство.
   – Что – мать? – спросил глухо. – Говорила ты с ней?
   – Говорила намедни. Мамочка мне не препятствует.
   – Что ж… – Он мягко отстранил ее от себя. – Будь по-твоему, ты взрослый уже человек. Деньги на обустройство я тебе дам… приданое твое останется в неприкосновенности. Получишь, когда пожелаешь. Единственное мое условие – жить вы будете с Юлией… на первых хотя бы порах. Дальше решай сама…
   – Хорошо, батюшка…
   – Вот так… – Он собирался, по-видимому, еще что-то добавить, не нашелся – кивнул коротко головой: иди.
   Она осторожно притворила за собой дверь.
   В обществе тем временем не затихали пересуды, будто семья способствовала ее связи с Николаем, что отец вел тайные переговоры с Двором, выторговывал отступное, а добившись, чего хотел, разом угомонился и тихо себе помалкивал в тряпочку. Опровергает подобную трактовку событий сама Кшесинская, взволнованно повествующая о драматической обстановке объяснений с родителями, противившимися всеми способами ее решению уйти из дома. Не вяжется, главное, с сомнительной сделкой и личность Феликса Ивановича – не такой это был человек, не той закваски: голову бы скорее на плаху положил гордый поляк, чем согласился торговать – вообразить невозможно! – честью дочери! Хоть с Богом, хоть с дьяволом…
   Принятое решение – жить с любовником открыто, тяжесть ухода из родительского гнезда, все, что этому сопутствовало, легло целиком на ее плечи, возлюбленному заниматься подобными вещами было недосуг, вращался он в иных сферах: участвовал в бесчисленных церемониях, парадах, смотрах, командовал полуротой сводного гвардейского батальона, ездил с государственными визитами за рубеж.
   Отношения их по-прежнему оставались платоническими: любящие брат и сестра – ну, не абсурд разве? После двухлетней привязанности: писем, встреч, абсолютного друг к другу доверия. Осторожность его в интиме переходила всякие границы, разобраться в мотивах столь странного поведения было невозможно – лепет какой-то ребяческий из уст гусара.
   «Ники меня поразил, – вспоминает она об одном из свиданий, когда чаша ее терпения (точнее – нетерпения) наполнилась до краев. – Передо мной сидел не влюбленный в меня, а какой-то нерешительный, не понимающий блаженства любви. Летом он сам неоднократно в письмах и разговоре напоминал насчет более близкого знакомства, а теперь вдруг заговорил совершенно обратное, что не может быть у меня первым, что это будет мучить его всю жизнь… Он не может быть первым! Смешно! Разве человек, который действительно любит страстно, станет так говорить? Конечно нет, он боится просто быть тогда связанным со мной на всю жизнь, раз он будет у меня… В конце концов мне удалось почти убедить Ники. Он обещал, что это совершится… как только он вернется из Берлина…»
   Обстановка побуждала к безотлагательным действиям – счастье приходилось ковать собственными руками. Пока нерешительный дружок охотился на оленей в обществе германского кайзера Вильгельма в заповедных лесах под Эберсвельде, она, лежа на кушетке обложенная газетами, прочитывала объявления о сдаче жилья внаем, звонила, ездила смотреть: все было не то. И вот, увидела в «Петербургской газете»: сдается «при наличии необходимых гарантий» особняк на Английском проспекте, связаться в дневные часы по такому-то адресу, кроме воскресенья. Загорелась разом: чувство подсказывало, что на этот раз повезет…
   Двухэтажный дом современной архитектуры на Петроградской стороне ее очаровал: маленький дворец! Прелестные помещения со стильной дорогой мебелью, небольшой сад, обнесенный высоким забором, хозяйственные постройки, конюшня, сарай; за постройками – еще сад. Рассеянно, переходя от окна к окну, слушала она пояснения сопровождавшего ее словоохотливого маклера в клетчатой паре, с цепочкой на животе, представлявшего интересы домовладельца.
   – Пикантная подробность, мадмуазель, обратите внимание, – увлеченно разглагольствовал тот. – Особняк построен их высочеством великим князем Константином Николаевичем для возлюбленной, балерины Кузнецовой…
   Оставив разглядывание изразцов на голландской печи, она вопросительно на него посмотрела…
   «…к коей чрезвычайно был расположен, – продолжал маклер, – а впоследствии перекуплен у князя господином Римским-Корсаковым после того, как балерина от их высочества сбежала, сойдясь…»
   – …Хорошо, хорошо! – перебила она его. – Подробности эти меня не интересуют… Дом снять я согласна. С будущей недели. Приготовьте, пожалуйста, необходимые бумаги!
   – На чье имя прикажете?
   Услышав с вызовом произнесенное «Кшесинская», он изумленно выкатил на нее глаза: решил, вероятно, что ослышался. Лепетал что-то невпопад, провожая к выходу, кланялся неловко.
   Она отнеслась к случившемуся с достаточной долей иронии. Усмехалась по дороге домой: нашла, называется, местечко. Пристанище возлюбленных-балерин. Вот Ники посмеется, когда узнает…
   Въехав в особняк, она переделала только спальню на первом этаже, при которой была прелестная уборная, все остальное оставила без изменений.
   Когда Николай, завершив государственный визит, приплыл на яхте «Полярная Звезда» из Германии домой, любовная гавань на Английском проспекте была полностью подготовлена – фарватер для прохода очищен, газовые фонари на причале зажжены, пушки береговых батарей оглушительно палили во славу любви.
   Что оставалось делать гусару? Честь мужская повелевала: сдержать наконец данное слово.

6

   Случалось не раз: среди ночи, в разгар любовных ласк, раздавался снаружи стук в парадную дверь, сонная горничная сообщала о прибытии дежурного адъютанта с пакетом. Ники в накинутом на плечи бухарском халате прочитывал торопясь послание на гербовом листе, поднимал с удрученным видом глаза: его спешно опять вызывали во дворец. Она старалась проявлять терпение, не устраивала сцен. Что делать: любимый – не мастеровой Путиловского завода, у него столько важных дел! Повисала на шее, вдыхая запах его мундира, целовала жарко, крестила вслед, стоя полураздетая на пороге спальни.
   Окружающие диву давались: с каким самообладанием играет она новую свою роль фаворитки. Ни тени сомнения или неловкости, напротив – ведет себя так, словно всю жизнь только и делала, что приятельствовала с членами царствующего дома, содержала изысканный салон, купалась в роскоши. Петербург живо обсуждает ее наряды, покупки, выезды в лакированной коляске с мальчиком-пажом на запятках, праздничное новоселье, устроенное ею в особняке на Английском: шесть великих князей за столом, умопомрачительные подарки, гостей услаждает пением, дирижируя себе бокалом с шампанским, прославленный тенор Мариинской оперы Николай Николаевич Фигнер. Страницы ее дневника той поры изобилуют описаниями приемов, обедов, вечеринок, выездов на природу, перечислением отведанных за столом яств и вин. Ей двадцать лет, и она, как писали в старинных романах, не то чтобы красива, но прелесть до чего мила: покатые плечи, дивные ножки (чуть полноватые для балета), нежный, словно бы в пуху, румянец на щеках. И эти ее дерзкие, многократно описанные глаза-маслины, сверкающие огнем. Она до краев наполнена любовью – свиданиями, расставаниями, размолвками по пустякам, оканчивающимися по обыкновению пылкими поцелуями на софе. Жизнь ее со стороны выглядит нескончаемым празднеством. Нет, кажется, в этом состоянии эйфории места для труда: ежедневных многочасовых упражнений у балетной стойки, репетиций, приватных уроков по технике танца, занятий множеством других неотложных рутинных дел, составляющих профессию артистки балета. А между тем именно теперь совершает она головокружительный рывок в карьере: танцует впервые в роли главной героини целый балет, будучи только первой танцовщицей. И при каких обстоятельствах! Ее вводят неожиданно в трехактный балет «Калькабрино» вместо занемогшей – страшно произнесть! – бесподобной, неподражаемой Карлотты Брианца! Балерины, имевшей в техническом арсенале двойные и тройные пируэты и даже туры в воздухе, доступные до нее только нескольким виртуозам-мужчинам.
   Недоброжелатели и завистники потирали руки: как пить дать – провалится! С Брианца тягаться! Кишка тонка! Завистливая толпа жаждала скандала. До колик хотелось узреть высокомерную выскочку, растянувшуюся на помосте, демонстрирующую залу грязные подошвы. То-то смеху будет…
   Она и сама понимала: оконфузиться – раз плюнуть. Ведь как бы ты ни танцевала, непременно будут сравнивать с ведущей исполнительницей. Что можно ей противопоставить? Голова шла кругом…
   Результатом напряженных обсуждений с постановщиком балета Мариусом Ивановичем Петипа было решение танцевать именно в манере итальянки с ее динамичными чеканно-резкими движениями – пусть сравнивают! Недаром ведь отдала она десятки часов работы над техникой в мастерской самого виртуозного на тот период исполнителя и педагога Энрико Чекетти, представлявшего итальянскую школу хореографии. Учитывая сложность ситуации, маэстро дал согласие быть ее партнером по танцу.
   – Все бьен, – напутствовал их накануне спектакля Петипа. – Главное – не пригайт в оркестр… Ви понял?
   Риск обернулся шумным успехом: представление прошло на «ура».
   «Давно ожидавшийся всеми лицами, заинтересованными в судьбах русской хореографии, дебют госпожи Кшесинской 2-й, – писала наутро после спектакля «Театральная газета», – состоялся в воскресенье в балете «Калькабрино» и был полным триумфом нашей молодой и талантливой танцовщицы. Несмотря на то, что танцы, поставленные в этом балете для Карлотты Брианца, изобилуют такими трудностями, которые следует признать последним словом современной техники, юная исполнительница справилась блестящим образом со своей задачей и произвела на зрителей самое лучшее впечатление. Многочисленная публика, совершенно наполнившая залу Мариинского театра, горячо приветствовала госпожу Кшесинскую 2-ю, которая завоевала всеобщие симпатии с момента своего первого выхода. Большая сцена первого акта, трудное адажио во втором акте, наконец, все многочисленные танцы, которыми наполнен этот балет, были исполнены ею с редким апломбом, настоящим артистическим брио и тою законченностью, которой трудно было даже ожидать от артистки, так недавно покинувшей театральную школу. Этими блестящими результатами госпожа Кшесинская обязана как пройденной ею у нас образцовой школе, так и своему теперешнему учителю Чекетти. Повторим еще раз, что дебют ее можно рассматривать как событие в истории нашего балета».
   Хвалебный отзыв о ее выступлении появился и за границей, в парижском журнале «Le Monde Artiste»:
   «Новая звезда мадемуазель Кшесинская, дебютировавшая в качестве прима-балерины, выступила блистательно. Этот успех чрезвычайно обрадовал русских, поскольку он был одержан воспитанницей русской национальной школы, взявшей от итальянской лишь необходимые элементы для модернизации классического танца. Молодая прима-балерина имеет все: физическое обаяние, безупречную технику, законченность исполнения и идеальную легкость. Если к этому ей удастся прибавить усовершенствованную мимику, это будет готовая актриса».
   Гора свалилась с плеч. После лестных откликов прессы, похвал специалистов, энтузиазма публики, устроившей им с Чекетти шумную овацию (по примеру Цукки она публично расцеловала партнера), можно было пренебречь мнением горстки злопыхателей, утверждавших, будто стремительный ее ввод в балет вместо Брианца – результат протежирования сверху, и что зрители в памятный вечер бисировали вовсе не Кшесинской-исполнительнице, а пассии наследника престола. Ах, пусть говорят, что хотят! На каждый роток не накинешь платок…
   Успех в «Калькабрино» приблизил ее вплотную к недосягаемой для большинства танцовщиц и солисток, не говоря уже об артистках кордебалета, касте балерин. (Последних, по словам авторитетнейшего историка балета Арнольда Хаскелла, в России не было никогда одновременно более пяти, тогда как генералов – сколько угодно.) Впору было замахнуться на что-то более значительное, чем подмена заболевшей итальянки.
   В конце осени по случаю пятидесятого представления балета «Спящая красавица» в театре должно было состояться чествование Чайковского и поднесение ему венка. Ей поручили сопровождать композитора на сцену. Встретив юбиляра у входа в костюме феи Кандид, в роли которой ей предстояло танцевать, и проводив его до места, она тотчас же упорхнула за кулисы и всю торжественную церемонию проболтала с явившимися в театр наследником и великими князьями. Чайковский для нее в ту пору был не больше, чем популярный сочинитель балетных партитур. Такой же, как Дриго. Музыка его: симфонии, оперы, концерты – оставляла ее (как многих тогда в России) равнодушной. Известно было, что он любимец государя, установившего ему пожизненную пенсию, что продолжительное время его содержала материально некая графиня-почитательница, с которой он никогда не виделся, а лишь состоял в переписке; не затихали сплетни о его нездоровых пристрастиях, связи с неким молодым человеком, сыном видного сановника, странной женитьбе на консерваторской ученице, с которой он не жил как с женщиной и через год расстался. То, что ей довелось общаться с гением, подобным Шопену или Бетховену, она поняла, увы, много позже, когда Петра Ильича уже не было в живых – осенью 1893 года композитор скончался, заразившись свирепствовавшей в России холерой. За полгода до смерти он пришел в ее артистическую уборную, чтобы поздравить с успешно исполненной ролью Авроры в той же «Спящей красавице», одной из лучших в ее карьере, и после лестных слов выразил желание написать для нее балет. (В эмиграции, в Париже, накануне войны, она присутствовала на юбилейном вечере в зале Гаво, посвященном столетию со дня его рождения. Ее попросили выступить, поделиться воспоминаниями – она отказалась: о чем, собственно, было рассказывать? О двух этих коротких встречах?)