Страница:
– А база? – перебил Рагозин. – Экономическая база, чтобы снова оседлать мужика? Опять «Закулсбыт»? Дудки! На этого червячка мужик не клюнет!..
– Предусмотрено, иркутянин!.. Наша база – Кредитные товарищества. Для мужика это очень заманчиво. Посудите сами, у большевиков кредита не выпросишь, а тут подъехал наш агитатор: давайте-де, братцы-мужички, объединяйтесь, вступайте в Кредитные товарищества. И советская власть не против – это же один из видов кооперирования и полностью соответствует коммунистическим предначертаниям… А мы в эти крестьянские кооперативные объединения вольем живительную силу денег. В наших закромах денежек невпроворот.
– Каких? Совдеповских, обесцененных миллиардов, на которые только и купишь, что горсть каленых орешков? Или адмиральских «языков» [2]? Они уже объявлены аннулированными. Колчаковскими сейчас деревня в избах стены оклеивает. Царские кредитки? Сотни мужик еще берет. Морщится, но берет. Да царских – маловато…
Андрей Иванович выдержал паузу и сказал не без торжественности:
– Керенки!.. Их население принимает охотно, им верят, представьте! Большевики официально уведомили, что керенки подлежат хождению, и керенки – только давай!.. А у нас их – миллиарды. Когда адмирал свои «краткосрочные обязательства» ввел, нашим людям удалось в Омске все запасы керенок – «двадцаток» и «сороковок» – припрятать. Вот и сгодились. Что особенно интересно: население верит в наши эсеровские деньги, ведь керенки – валюта Временного правительства! Каково?
Рагозин зевнул:
– Но мы отвлеклись, Андрей Иванович. Объясните местную ситуацию на сегодня, и что именно вы намерены из меня сделать? Начальника боевки?
– Нет, «товарищ» Рагозин. Боевка уже создана. Ваша миссия посложнее будет. Предстоит чисто организационная работа. Я уже говорил, что Западная Сибирь сейчас – кипящий котел, придавленный большевистской крышкой, на которой, вроде торговки-салопницы, сидит пресловутая Чека. Дайте ей в морду, сбейте салопницу с крышки, – похлебка, которую заварила история, плеснется через край. Банды и шайки всю степную Сибирь заполнили, противоколчаковская партизанщина сохранила еще свою партизанскую автономию, ряд крупных отрядов отказался занять подчиненное положение в Красной армии, партизаны самостийничают и превращаются с каждой неделей из союзников красных во врагов нового правопорядка, который ничего доброго мужику пока не дал и душит крестьянство продразверсткой. Конца-края этой совдеповской грабиловки не видно:… Вот вам, родной мой, и «ситуация». На манер пороховой бочки. Поднесешь спичку и – взрыв.
– У нас на востоке – не так остро…
– Так вот, наша работа сегодня – прибрать все эти развращенные полуторагодовой партизанщиной мужицкие орды, зануздать взбесившуюся лошадку, ввести её в оглобли и заставить тащить наш, эсеровский, тарантас не туда, куда кривая вывезет, а в желательном для нас направлении… Мы будем работать в селе параллельно с совдепией. У тех ревкомы и сельсоветы, и у нас – свои ревкомы. Подпольные, разумеется. У совдеповских властей – винтовки и насилие, ну продразверстка там, комбеды… У нас – Кредитные товарищества с неограниченной ссудоспособностью, школы и всякая гуманистика, в том числе медицина сельская, на возрожденных принципах земства, то есть с душой, с любовью… Куда мужик попрет?
– Безусловно, к нам.
– То-то и есть. Разумеется, самые крупные паи в Кредитках у наших людей, но и бедняцкому элементу вход открыт – так, чтобы к севу никто не оказался безлошадным, без семенного материала… Это в общих чертах. Но есть детали: умелая агитация против советской власти. Агитация сопоставлением: продотряд приехал – ограбил село, а Кредитное товарищество – сейчас же на выручку ограбленному. Кредит долгосрочный – на год, на два, на три, на пять лет. И диффамация: шельмование местных властей. Тут все допустимо – от пьянства крепких зажиточных мужиков с коммунистами до провокационного мордобоя… Ну да вы представляете себе.
– Так. А чем «прикрыть»?
– «Союзом трудового крестьянства». Или «Всероссийским съездом трудящихся землеробов». Но я лично больше склоняюсь к «Земскому Собору». Звучнее, солиднее, привычней верующему мужичку-середняку… Хорошее, созвучное русской душе словосочетание.
– Пожалуй, – улыбнулся иркутский гость. – Только не «Учредительное собрание»! Учредилка провалилась, о ней даже поминать не нужно.
– Да, конечно. Конкретно ваша роль: вы – служащий Томского ГубОНО, разъезжаете по селам и весям, инспектируете народные училища и приходские школы, прощупываете учительский состав и, елико возможно, сажаете учителями наших людей, устраиваете их быт за счет местной Кредитки, прибиваете на школах новую вывеску: «Советская школа номер такой-то», – вручаете учителям новехонькие штампы и печати с советским гербом и регистрируете эти атрибуты школьной национализации в местном Ревкоме, как акт политической благонадежности и школьного начальства и самого инспектирующего. Вам будет вручено пока пятьсот новеньких штампиков и печаток. Их уже изготовили. Несложно?
– Как будто…
– А вот теперь начнется сложное. В каждом селе, в каждой деревушке, имеющей школу, надо создавать родительские советы.
– Это что же, наш комитет? Неплохо придумано, неплохо.
Доктор поднял вверх указательный палец:
– Пока это экспериментально. Ведь и большевики тоже не спят. Они мечтают о коммунизации школ. В городах у них скандал за скандалом. Сунут коммунисты своего учителишку, а мы его – помоями: или, мол, у Колчака служил, или уловили за молитвой, или папаша был фабрикантом. Кроме школьных родительских советов вам предстоит еще спиритизация местной интеллигенции.
– Что, что?…
– Разведение спиритических кружков… Не удивляйтесь. Модная штука это столоверчение. Мы иногда в наши кружки и коммунистов вовлекаем.
– Нет уж… лучше без.
– Всякое случается. Но главное – прибирайте к рукам Кредитные товарищества. Словом, накопление сил. Организация и собирание воедино земли Русской. Восстания мы начнем повсеместно, по всей Сибири, Уралу, Средней России. Для европейской части очаги движения в Тамбовском, Кирсановском, Борисоглебском уездах. Для азиатской – Петропавловск, Акмолинск, Кокчетав, Курган, все Семиречье, Омская округа и наша Томская губерния, во главе с Новониколаевским и Колыванским уездами, а там весь Алтай хлебородный поднимем…
– Сроки восстания подработаны?
– Этого никто не знает, кроме Дяди Вани. Во всяком случае, не раньше уборки урожая этого года.
– Так. Все понятно. В «шкрабы» меня, следовательно? Что ж, могу и столяром, и «шкрабом» могу. «То мореплаватель, то плотник». Слушайте, Андрей Иванович, а деньги? Я ведь ничего не привез…
– Я же говорил: в средствах мы не ограничены.
– Но это купюрки Керенского, а… «презренный» металл: ляржан, пенензы, дукаты, дублоны?
Доктор вздохнул.
– Экий вы… Фома Неверующий!.. Когда найдете стоящий большого расхода объект или что-либо в этом роде, можете рекомендоваться бароном Ротшильдом. Будут вам и ляржан, и дукаты.
– Еще вопрос: вы действительно медик или так, для конспирации?
– Окончил Казанский университет. А что?
– Кокаин… мне лично. Очень умеренно. При перенапряжениях.
– Сделайте одолжение. Только не увлекайтесь.
– Простите, доктор, мне пришло в голову одно обстоятельство… Представим себе на минутку, что и вправду произойдет… нравственно-духовное перерождение Юлии. Ведь отец – большевик, и рабочее происхождение, ну и все такое… Вдруг? А?
Доктор, закуривая, улыбался.
– В нашей работе «вдруг» не допускается. Еще до этого самого перерождения, при первых признаках эволюции не в нашу пользу – агент уничтожается. Но я уверен, что этого не произойдет.
– Больше созерцательной философии, доктор! Давайте все же закончим. Последний вопрос: кто такой Дядя Ваня?
– Все, что касается этой фигуры, покрыто туманом. Никто не знает. Да и не надо знать. Пусть каждый восчувствует в сердце своем, что есть над ним некий наместник бога на земле…
– Папа Римский?
– Ерунда! Папа известен всем католикам: какие у него глаза и насколько он брыласт, шепелявит или картавит, бабник или целомудрен… А о Дяде Ване – ничего не известно. Туман!..
– Неважно все-таки вы осведомлены, Андрей Иванович!..
– Да? Ну если так – придется вас разуверить, Александр Степанович…
Рагозин отшатнулся на спинку кресла, вытаращил глаза и побледнел:
– Что вы сказали?!
– Я хочу вас полечить от излишнего самомнения, господин штабс-капитан Галаган.
– Но… позвольте, откуда, каким образом?! Этого даже иркутские не знают…
– В штабе Дяди Вани каждая кандидатура в руководящие деятели организации самым тщательным образом профильтровывается, а потом передается соответствующему вышестоящему лицу. Для вас вышестоящее лицо – я. Мне доверено заведование транспортом и сельскохозяйственным сектором, а вы начнете у меня работать… «инструктором по сельскому хозяйству», хотя числиться официально, для совдеповских, будете в Томском Наробразе – инспектором народных школ. Вот так, господин штабс-капитан.
– А если я откажусь? Эта работа не по мне.
– Почему? Вы же в прошлом эсеровский организатор. В Томском жандармском управлении вы значились под кличкой «Верный». Правда, при верховном правителе вы сменили секретную деятельность на открытую полицейщину. Ездили по селам и весям и постреливали инакомыслящих. Пороли шомполами. В память о вашей почетной деятельности в штабе Дяди Вани есть соответствующие документы. В случае надобности – они могут перекочевать в Чека.
– Ого! Еще раз – преклоняюсь!..
– Итак, будете кокетничать?
– Нет. Вы мне все пищеварение испортили после стерляди… Надо же!..
– «Больше созерцательной философии», дорогой мой!.. И запомните: «кто не с нами – тот против нас». А теперь слушайте…
Разговор врача Николаева с бывшим жандармским провокатором и начальником колчаковской милиции Галаганом-Рагозиным стал еще более содержательным и закончился только под утро.
За неделю до вышеописанной встречи в городе, еще состоявшем на военном положении, произошел один малозаметный случай.
Комсомольский патруль второй роты третьего территориального батальона вел ночной обход вокзального района города.
Ночь была холодной, буранной, и девятнадцатилетние погодки – районный комсомольский вожак, бывший матрос сибирской военной флотилии Гошка Лысов и его напарники, деповские комсомольцы Ленька Толоконский и Мишка Мирошниченко – отчаянно мерзли. Флотский бушлат Гошки Лысова, обтрёпанная шинелка Толоконского и вытертый до мездры отцовский полушубок Мишки сквозили.
Мало приспособлена была для ночных экскурсий зимой и обувь патрульных – остатки валенок, скрепленные телефонной проволокой.
Поэтому патрульные не чувствовали в себе особой бодрости и, передвигая ноги, тоскливо прислушивались к урчанию в животах.
Настроение комсомольцев было далеко не романтичным. Но ходить нужно. Назвался груздем – полезай в кузов. Стал бойцом Части Особого Назначения [3] – топай ночью по улицам городка, набитого контрреволюционной нечистью, уцелевшей от разгрома и вновь пополняющей обывательские клоповники. Ходи, чутко ощупывая стволом трехлинейки покосившиеся заборы и заснеженные палисадники. Ходи, рискуя получить пулю в спину, в висок, в живот! Ходи! Ибо – ты чоновец, страж революции.
Поэтому, когда Мишка Мирошниченко в перекуре сказал заманчиво: «Тут, за углом, знакомые живут… Хорошие люди. Может, погреемся? Давайте обсудим», – старший патруля Лысов ответил язвительно:
– Конечно, обсудим твое предложение. На бюро! – прикрикнул: – Разговорчики! Айда, полный вперед!.. – и выпустил полузаряд крепкой матросской ругани.
Надо сказать, что в ту далекую теперь от нас пору комсомольцы Гошка Лысов и его сподвижники были не шибко искушены по части эстетики, до хорошего доходили больше интуитивно и грамотностью особой не отличались.
Они, например, понятия не имели о существовании поэта Блока. Однако хорошо знали, что «неугомонный не дремлет враг»; в учреждениях таинственный Дядя Ваня грозит в подметных листках коммунистам лютой смертью и призывает выписываться из партии; на рельсах найден разрезанный поездом пополам труп железнодорожного комиссара, при осмотре тела в спине обнаружены три пулевые раны…
Кто-то невидимый каждую ночь давал о себе знать.
И чоновско-комсомольский патруль мерз, но продолжал твердо держать «революционный шаг», один посередке улицы, двое по сторонам, – с винтовками на изготовку.
Ночь казалась бесконечной… На пожарной каланче пробили три удара, когда от одного из домов на Омской улице внезапно оторвалась лиловая тень и, не ответив на оклик патрульного Толоконского, метнулась через дорогу.
– Стой!
Гошка вскинул винтовку. Буранную муть пронзила желтая молния, и ветер мгновенно погасил сухой треск; но озябшие пальцы матроса не справились с прицелом – пуля впилась в фонарный столб, а лиловая тень стала вдруг длиннорукой, татахнула и трижды выбросила огненные иглы в бежавшего наперерез Мишку. Мишка ойкнул, повалился в снег, и тогда Гошка, с колена, еще дважды ударил по прыгавшим в буранной мгле золотым искоркам.
Тень уменьшилась в размерах, превратилась в черный ком и застыла возле палисадника.
– Готов, гад! – Гошка, ожесточенно выбрасывая последнюю стреляную гильзу, напустился на подбежавшего Леньку:
– А ты почему не стрелял?!
– Осечка, – виновато сказал Ленька.
– Смазку не вытер? – И Гошка сгоряча трахнул Леньку в ухо.
Ленька тоже выругался, всхлипнул, и они подбежали к Мишке.
– Живой? Здорово он тебя? Куда?
– Живой… – слабым голосом ответил Мишка, – в ногу. Стоять не могу, – и с удивлением констатировал: – А так вовсе даже и не больно…
Раненому перетянули ногу выше колена ружейным ремнем.
– Ленька, беги на вокзал, звони в штаб, чтобы – подводу! – скомандовал Гошка и, старательно выцелив, послал еще одну пулю в сгусток черноты у палисадника. Для пущей верности.
В штабе ротного участка ЧОН, что помещался в бывшем ресторане на Гудимовской улице, фельдшер перевязывал Мишку, а Гошка и Ленька грели у камелька синие распухшие пальцы и слушали доклад дежурного по ЧОНу прибывшему на происшествие оперативному комиссару Губчека Матвееву:
– При убитом командировочное предписание на имя сотрудника Сибопса инженера Стеблева и… партийный билет. Вот как сошлось…
Сотрудник Чека покосился на Гошку. Тот отвел глаза. Фельдшер, закончив перевязку, заявил Мишке:
– Вообще – ничего нет опасного для жизни. Сквозное ранение из ливорверта в область мыщц левой ноги, – и, щеголяя эрудицией, досказал юридически: – Ранение относится к разряду менее тяжких.
– Ты мне зубы не заговаривай! – сурово прервал раненый. – Скажи: отрежете ногу? Прямо говори – я не боязливый.
– А ты не встревай, когда медик обсказывает!.. Еще набегаешься на двух. Лучше сам скажи: куда тебя направить отсель? В больницу, аль домой?!. В больнице-то тово… Топлено слабовато. Опять же насчет жратвы – одна овсянка. «Иго-го-го»…
– Домой, – кривясь от боли, сказал Мишка, – у нас корова.
Чекист разрешил отправить раненого и с иронией посмотрел на Лысова.
– Ну, стрелок, рассказывай, как было дело. При каких обстоятельствах совершил убийство этого… как его? – члена партии, товарища Стеблева?
Гошка рассказал. Рассказав, потупился и спросил глухо:
– Оружие тебе сдать, товарищ Матвеев, или в комендатуру?
Оперкому стало жаль парня. Положил руку на Гошкино плечо:
– Обожди с оружием! Особо не тоскуй, ты все ж по уставу действовал – первый, предупредительный, дал в воздух. Запомни это. Напарник, подтвердишь?
Ленька с готовностью вскочил с табуретки.
– Обязательно! А тот – ни с того ни с сего – в Мишку! – и тревожно спросил: – А Гошка, что же, – в трибунал? Я свидетелем пойду, неправильно это!
– Тебя больше не спрашивают – ты не сплясывай! – грубо перебил чекист. – Товарищ дежурный, давай дальше: что снято с убитого?
Дежурный выдвинул ящик стола.
– Вот: наган номер 138451 Тульского завода, в ём пять патронов, два целых… Еще – бомба. Называется – граната Мильса, с капсюлем. Заряженная, стал-быть…
Брови чекиста приподнялись:
– Граната, говоришь?
– И еще – вторая граната. Тоже с капсюлем. Второй револьвер: система браунинг… При ём обойма. Все патроны целы. Восьмой – в стволе… И еще – гаманок. Бумажник, то ись, с пропуском в Томск, по железке, по форме.
– А ну, дай-ка…
Чекист развернул сложенную бумажку и вдруг развеселился.
– Эге! Стоп!.. Лысов, держи башку выше – не печаль хозяина!.. Так, говоришь, заместо словесного пароля стал палить в вашу компанию? Так, так…
Дежурный продолжал выкладывать на стол:
– Часы серебряные с подцепком. На крышке написано: «За отличную стрельбу».
– Зря написано! Верно, Лысов, а? – тут чекист зачем-то подмигнул Гошке.
– Последнее, – бубнил дежурный, – кисет шелковый, голубой, в ём полукрупка. Мокшанская. В махорке монета, серебряный рубль, с двумя царями.
– Что-о-о?! – рявкнул Матвеев. – А ну-ка, ну-ка…
Повертев в руках рублевик, чекист проделал нечто, заставившее всех в дежурке ошалело хлопать глазами: сперва яростно притопнул валенком, словно собираясь пуститься вприсядку, потом стукнул дюжим кулаком по столешнице, нахлобучил на глаза Гошке шапку, щелкнул по носу Леньку Толоконского и стал названивать по телефону:
– Барышня! Барышня! Чтоб тебя язвило, барышня!.. Где тебя черти унесли?… Ага! Спишь, красавица! Вот сядешь в подвал – там отоспишься! Давай сюда комиссара!.. Что? Разбудить немедля! Скажи – из Чека.
Пока на телеграфе ходили будить комиссара, оперпом вновь стал вертеть в пальцах рублевик. Лицо Матвеева сияло, светилось восторгом, как будто в руках его оказалось невесть какое сокровище.
Зазвонил телефон.
– Ты, Никифор Кузьмич? – развеселым голосом спросил чекист. – Вот чего: сей же час, сию минуту, всю смену выгони из зала к чертям собачьим! Садись сам и соединяй со вторым номером, поскорее! Да Митя же Матвеев! Не узнал, что ли? Скорей, действуй! Жду, не вешаю трубку, я из ЧОНу звоню, из штаба.
– Товарищ Прецикс? – вежливо спросил комиссар Чека. – Докладывает Матвеев, звоню из ЧОНу о происшествии… Нет, нельзя до утра. Нужно сей же час… Да, очень сурьезное, товарищ председатель. Пропуск нашли. Из той пачки, что в пропускном бюро пропала на прошлой неделе. И оружия – цельный арсенал… А главное – монета! Рубль с двумя царями! Понимаете, та самая, сверленая… Что? Да его уже не допросишь, комсомольцы его кокнули, патрульные. Он у них одного поцарапал тоже. Я раненого домой отправил… Кто персонально? Есть такой Гошка Лысов, салажонок, комсомольский райкомовец. Здесь. Дожидаться всем?… Есть дожидаться!
Положив трубку и вызвонив отбой, Матвеев сгреб все лежащее на столе и прикрыл своей шапкой, подошел к Леньке и вторично больно щелкнул парня по носу, сказав при этом:
– Понял? Эх ты: «В трибунал!» Еще кореш Гошкин, называется! – И проникновенно, внушительно добавил: – Сейчас сам приедет. Предгубчека. Знаете его? То-то… Слышь, Лысов, ты проси у него что хошь. Он тебе за этот целковый с царями может муки отсыпать не менее пудовки. Сахару тоже – фунтов десять может дать… Масла, однако, фунта три. Табаку легкого… Да ты, брат, теперь… – Тут Матвеев понизил голос и придвинулся к Лысову вплотную. – Знаешь, что? Ты у него шпирту попроси. Чистого, скажи, медицинского. Тебе, конечно, по комсомольской линии шпирт, прямо скажем, вовсе ни к чему. Вредный даже, а я, браток, шибко нуждаюсь. Болею – сил никаких нет! Невыносимо! Как мороз, так меня всего и корежит… ноги, руки отнимаются. А натрешься шпиртом – все проходит. Попроси, а? Сочтемся: я тебе патронов отсыплю, каких хошь – вагановских, кольтовских. Даже к первому номеру браунинга могу достать, честное слово, дам три обоймы за полбутылки шпирту! Только – медицинского чтоб.
Гошка слушал, но все еще ничего не понимал. Позже, минут через пятнадцать, сознание непоправимой беды сменилось сознанием исполненного долга, но такая нравственная метаморфоза для напряженных Гошкиных нервов оказалась непосильной. Зубы комсомольца выбили длинную дробь, из горла вырвался странный звук, и глаза подозрительно заблестели. Тогда Матвеев, подтолкнув Гошку к дверям, сказал с теплотой:
– Пойди, сынок, утрись снежком, негоже тебя в таком виде казать председателю… А приедет – не вздумай чего просить! Это я – так. Для проверки тебя: какой ты стойкости человек? Словом, пошутковал. Про шпирт – не поминай.
Но утереться снегом Гошка не успел: в двери уже входил невысокий худощавый человек, лет сорока, в шинели, перехваченной солдатским ремнем. Из рукава шинели торчал длинный ствол маузера – удобно, не надо возиться с кобурой.
Русоволосый, медлительный в речи и быстрый в движениях, предгубчека внимательно просмотрел документы, глянул на просвет в серебряный рубль и спросил:
– Убитого привезли? Лицо не испорчено? Куда попала пуля?
Дежурный по штабу ЧОН, Матвеев и Толоконский ответили враз:
– Во дворе, в санях…
– Морда – чистая…
– В сердце пришлось. Наповал.
Председатель побарабанил пальцами по столу, сложил в узелок Гошкины трофеи и обратился к Матвееву:
– Оцепление сделал?
Оперативный комиссар заморгал глазами.
– Дык ить я… только что…
– Двое суток! – жестко оборвал председатель. – Следы! Откуда идут следы?… Не посмотрел?!
– Дык ить – буран же!.. Все одно заметет…
– Трое суток, – внес коррективу в первое распоряжение предчека и ткнул пальцем в дежурного по штабу. – Полуэскадрон ЧОН на оцепление! Быстро! Комэска – ко мне, в Чека! Всем, кроме вас, товарищ дежурный, – в Чека! И труп привезите.
Председатель размашистыми шагами пошел к выходу. Дежурный по штабу ЧОН бросился к телефону, Гошка Лысов и Ленька Толоконский открыли ворота, вывели на улицу со двора упряжку-розвальни с трупом и зашагали рядом с санями в Губчека.
II
– Предусмотрено, иркутянин!.. Наша база – Кредитные товарищества. Для мужика это очень заманчиво. Посудите сами, у большевиков кредита не выпросишь, а тут подъехал наш агитатор: давайте-де, братцы-мужички, объединяйтесь, вступайте в Кредитные товарищества. И советская власть не против – это же один из видов кооперирования и полностью соответствует коммунистическим предначертаниям… А мы в эти крестьянские кооперативные объединения вольем живительную силу денег. В наших закромах денежек невпроворот.
– Каких? Совдеповских, обесцененных миллиардов, на которые только и купишь, что горсть каленых орешков? Или адмиральских «языков» [2]? Они уже объявлены аннулированными. Колчаковскими сейчас деревня в избах стены оклеивает. Царские кредитки? Сотни мужик еще берет. Морщится, но берет. Да царских – маловато…
Андрей Иванович выдержал паузу и сказал не без торжественности:
– Керенки!.. Их население принимает охотно, им верят, представьте! Большевики официально уведомили, что керенки подлежат хождению, и керенки – только давай!.. А у нас их – миллиарды. Когда адмирал свои «краткосрочные обязательства» ввел, нашим людям удалось в Омске все запасы керенок – «двадцаток» и «сороковок» – припрятать. Вот и сгодились. Что особенно интересно: население верит в наши эсеровские деньги, ведь керенки – валюта Временного правительства! Каково?
Рагозин зевнул:
– Но мы отвлеклись, Андрей Иванович. Объясните местную ситуацию на сегодня, и что именно вы намерены из меня сделать? Начальника боевки?
– Нет, «товарищ» Рагозин. Боевка уже создана. Ваша миссия посложнее будет. Предстоит чисто организационная работа. Я уже говорил, что Западная Сибирь сейчас – кипящий котел, придавленный большевистской крышкой, на которой, вроде торговки-салопницы, сидит пресловутая Чека. Дайте ей в морду, сбейте салопницу с крышки, – похлебка, которую заварила история, плеснется через край. Банды и шайки всю степную Сибирь заполнили, противоколчаковская партизанщина сохранила еще свою партизанскую автономию, ряд крупных отрядов отказался занять подчиненное положение в Красной армии, партизаны самостийничают и превращаются с каждой неделей из союзников красных во врагов нового правопорядка, который ничего доброго мужику пока не дал и душит крестьянство продразверсткой. Конца-края этой совдеповской грабиловки не видно:… Вот вам, родной мой, и «ситуация». На манер пороховой бочки. Поднесешь спичку и – взрыв.
– У нас на востоке – не так остро…
– Так вот, наша работа сегодня – прибрать все эти развращенные полуторагодовой партизанщиной мужицкие орды, зануздать взбесившуюся лошадку, ввести её в оглобли и заставить тащить наш, эсеровский, тарантас не туда, куда кривая вывезет, а в желательном для нас направлении… Мы будем работать в селе параллельно с совдепией. У тех ревкомы и сельсоветы, и у нас – свои ревкомы. Подпольные, разумеется. У совдеповских властей – винтовки и насилие, ну продразверстка там, комбеды… У нас – Кредитные товарищества с неограниченной ссудоспособностью, школы и всякая гуманистика, в том числе медицина сельская, на возрожденных принципах земства, то есть с душой, с любовью… Куда мужик попрет?
– Безусловно, к нам.
– То-то и есть. Разумеется, самые крупные паи в Кредитках у наших людей, но и бедняцкому элементу вход открыт – так, чтобы к севу никто не оказался безлошадным, без семенного материала… Это в общих чертах. Но есть детали: умелая агитация против советской власти. Агитация сопоставлением: продотряд приехал – ограбил село, а Кредитное товарищество – сейчас же на выручку ограбленному. Кредит долгосрочный – на год, на два, на три, на пять лет. И диффамация: шельмование местных властей. Тут все допустимо – от пьянства крепких зажиточных мужиков с коммунистами до провокационного мордобоя… Ну да вы представляете себе.
– Так. А чем «прикрыть»?
– «Союзом трудового крестьянства». Или «Всероссийским съездом трудящихся землеробов». Но я лично больше склоняюсь к «Земскому Собору». Звучнее, солиднее, привычней верующему мужичку-середняку… Хорошее, созвучное русской душе словосочетание.
– Пожалуй, – улыбнулся иркутский гость. – Только не «Учредительное собрание»! Учредилка провалилась, о ней даже поминать не нужно.
– Да, конечно. Конкретно ваша роль: вы – служащий Томского ГубОНО, разъезжаете по селам и весям, инспектируете народные училища и приходские школы, прощупываете учительский состав и, елико возможно, сажаете учителями наших людей, устраиваете их быт за счет местной Кредитки, прибиваете на школах новую вывеску: «Советская школа номер такой-то», – вручаете учителям новехонькие штампы и печати с советским гербом и регистрируете эти атрибуты школьной национализации в местном Ревкоме, как акт политической благонадежности и школьного начальства и самого инспектирующего. Вам будет вручено пока пятьсот новеньких штампиков и печаток. Их уже изготовили. Несложно?
– Как будто…
– А вот теперь начнется сложное. В каждом селе, в каждой деревушке, имеющей школу, надо создавать родительские советы.
– Это что же, наш комитет? Неплохо придумано, неплохо.
Доктор поднял вверх указательный палец:
– Пока это экспериментально. Ведь и большевики тоже не спят. Они мечтают о коммунизации школ. В городах у них скандал за скандалом. Сунут коммунисты своего учителишку, а мы его – помоями: или, мол, у Колчака служил, или уловили за молитвой, или папаша был фабрикантом. Кроме школьных родительских советов вам предстоит еще спиритизация местной интеллигенции.
– Что, что?…
– Разведение спиритических кружков… Не удивляйтесь. Модная штука это столоверчение. Мы иногда в наши кружки и коммунистов вовлекаем.
– Нет уж… лучше без.
– Всякое случается. Но главное – прибирайте к рукам Кредитные товарищества. Словом, накопление сил. Организация и собирание воедино земли Русской. Восстания мы начнем повсеместно, по всей Сибири, Уралу, Средней России. Для европейской части очаги движения в Тамбовском, Кирсановском, Борисоглебском уездах. Для азиатской – Петропавловск, Акмолинск, Кокчетав, Курган, все Семиречье, Омская округа и наша Томская губерния, во главе с Новониколаевским и Колыванским уездами, а там весь Алтай хлебородный поднимем…
– Сроки восстания подработаны?
– Этого никто не знает, кроме Дяди Вани. Во всяком случае, не раньше уборки урожая этого года.
– Так. Все понятно. В «шкрабы» меня, следовательно? Что ж, могу и столяром, и «шкрабом» могу. «То мореплаватель, то плотник». Слушайте, Андрей Иванович, а деньги? Я ведь ничего не привез…
– Я же говорил: в средствах мы не ограничены.
– Но это купюрки Керенского, а… «презренный» металл: ляржан, пенензы, дукаты, дублоны?
Доктор вздохнул.
– Экий вы… Фома Неверующий!.. Когда найдете стоящий большого расхода объект или что-либо в этом роде, можете рекомендоваться бароном Ротшильдом. Будут вам и ляржан, и дукаты.
– Еще вопрос: вы действительно медик или так, для конспирации?
– Окончил Казанский университет. А что?
– Кокаин… мне лично. Очень умеренно. При перенапряжениях.
– Сделайте одолжение. Только не увлекайтесь.
– Простите, доктор, мне пришло в голову одно обстоятельство… Представим себе на минутку, что и вправду произойдет… нравственно-духовное перерождение Юлии. Ведь отец – большевик, и рабочее происхождение, ну и все такое… Вдруг? А?
Доктор, закуривая, улыбался.
– В нашей работе «вдруг» не допускается. Еще до этого самого перерождения, при первых признаках эволюции не в нашу пользу – агент уничтожается. Но я уверен, что этого не произойдет.
– Больше созерцательной философии, доктор! Давайте все же закончим. Последний вопрос: кто такой Дядя Ваня?
– Все, что касается этой фигуры, покрыто туманом. Никто не знает. Да и не надо знать. Пусть каждый восчувствует в сердце своем, что есть над ним некий наместник бога на земле…
– Папа Римский?
– Ерунда! Папа известен всем католикам: какие у него глаза и насколько он брыласт, шепелявит или картавит, бабник или целомудрен… А о Дяде Ване – ничего не известно. Туман!..
– Неважно все-таки вы осведомлены, Андрей Иванович!..
– Да? Ну если так – придется вас разуверить, Александр Степанович…
Рагозин отшатнулся на спинку кресла, вытаращил глаза и побледнел:
– Что вы сказали?!
– Я хочу вас полечить от излишнего самомнения, господин штабс-капитан Галаган.
– Но… позвольте, откуда, каким образом?! Этого даже иркутские не знают…
– В штабе Дяди Вани каждая кандидатура в руководящие деятели организации самым тщательным образом профильтровывается, а потом передается соответствующему вышестоящему лицу. Для вас вышестоящее лицо – я. Мне доверено заведование транспортом и сельскохозяйственным сектором, а вы начнете у меня работать… «инструктором по сельскому хозяйству», хотя числиться официально, для совдеповских, будете в Томском Наробразе – инспектором народных школ. Вот так, господин штабс-капитан.
– А если я откажусь? Эта работа не по мне.
– Почему? Вы же в прошлом эсеровский организатор. В Томском жандармском управлении вы значились под кличкой «Верный». Правда, при верховном правителе вы сменили секретную деятельность на открытую полицейщину. Ездили по селам и весям и постреливали инакомыслящих. Пороли шомполами. В память о вашей почетной деятельности в штабе Дяди Вани есть соответствующие документы. В случае надобности – они могут перекочевать в Чека.
– Ого! Еще раз – преклоняюсь!..
– Итак, будете кокетничать?
– Нет. Вы мне все пищеварение испортили после стерляди… Надо же!..
– «Больше созерцательной философии», дорогой мой!.. И запомните: «кто не с нами – тот против нас». А теперь слушайте…
Разговор врача Николаева с бывшим жандармским провокатором и начальником колчаковской милиции Галаганом-Рагозиным стал еще более содержательным и закончился только под утро.
За неделю до вышеописанной встречи в городе, еще состоявшем на военном положении, произошел один малозаметный случай.
Комсомольский патруль второй роты третьего территориального батальона вел ночной обход вокзального района города.
Ночь была холодной, буранной, и девятнадцатилетние погодки – районный комсомольский вожак, бывший матрос сибирской военной флотилии Гошка Лысов и его напарники, деповские комсомольцы Ленька Толоконский и Мишка Мирошниченко – отчаянно мерзли. Флотский бушлат Гошки Лысова, обтрёпанная шинелка Толоконского и вытертый до мездры отцовский полушубок Мишки сквозили.
Мало приспособлена была для ночных экскурсий зимой и обувь патрульных – остатки валенок, скрепленные телефонной проволокой.
Поэтому патрульные не чувствовали в себе особой бодрости и, передвигая ноги, тоскливо прислушивались к урчанию в животах.
Настроение комсомольцев было далеко не романтичным. Но ходить нужно. Назвался груздем – полезай в кузов. Стал бойцом Части Особого Назначения [3] – топай ночью по улицам городка, набитого контрреволюционной нечистью, уцелевшей от разгрома и вновь пополняющей обывательские клоповники. Ходи, чутко ощупывая стволом трехлинейки покосившиеся заборы и заснеженные палисадники. Ходи, рискуя получить пулю в спину, в висок, в живот! Ходи! Ибо – ты чоновец, страж революции.
Поэтому, когда Мишка Мирошниченко в перекуре сказал заманчиво: «Тут, за углом, знакомые живут… Хорошие люди. Может, погреемся? Давайте обсудим», – старший патруля Лысов ответил язвительно:
– Конечно, обсудим твое предложение. На бюро! – прикрикнул: – Разговорчики! Айда, полный вперед!.. – и выпустил полузаряд крепкой матросской ругани.
Надо сказать, что в ту далекую теперь от нас пору комсомольцы Гошка Лысов и его сподвижники были не шибко искушены по части эстетики, до хорошего доходили больше интуитивно и грамотностью особой не отличались.
Они, например, понятия не имели о существовании поэта Блока. Однако хорошо знали, что «неугомонный не дремлет враг»; в учреждениях таинственный Дядя Ваня грозит в подметных листках коммунистам лютой смертью и призывает выписываться из партии; на рельсах найден разрезанный поездом пополам труп железнодорожного комиссара, при осмотре тела в спине обнаружены три пулевые раны…
Кто-то невидимый каждую ночь давал о себе знать.
И чоновско-комсомольский патруль мерз, но продолжал твердо держать «революционный шаг», один посередке улицы, двое по сторонам, – с винтовками на изготовку.
Ночь казалась бесконечной… На пожарной каланче пробили три удара, когда от одного из домов на Омской улице внезапно оторвалась лиловая тень и, не ответив на оклик патрульного Толоконского, метнулась через дорогу.
– Стой!
Гошка вскинул винтовку. Буранную муть пронзила желтая молния, и ветер мгновенно погасил сухой треск; но озябшие пальцы матроса не справились с прицелом – пуля впилась в фонарный столб, а лиловая тень стала вдруг длиннорукой, татахнула и трижды выбросила огненные иглы в бежавшего наперерез Мишку. Мишка ойкнул, повалился в снег, и тогда Гошка, с колена, еще дважды ударил по прыгавшим в буранной мгле золотым искоркам.
Тень уменьшилась в размерах, превратилась в черный ком и застыла возле палисадника.
– Готов, гад! – Гошка, ожесточенно выбрасывая последнюю стреляную гильзу, напустился на подбежавшего Леньку:
– А ты почему не стрелял?!
– Осечка, – виновато сказал Ленька.
– Смазку не вытер? – И Гошка сгоряча трахнул Леньку в ухо.
Ленька тоже выругался, всхлипнул, и они подбежали к Мишке.
– Живой? Здорово он тебя? Куда?
– Живой… – слабым голосом ответил Мишка, – в ногу. Стоять не могу, – и с удивлением констатировал: – А так вовсе даже и не больно…
Раненому перетянули ногу выше колена ружейным ремнем.
– Ленька, беги на вокзал, звони в штаб, чтобы – подводу! – скомандовал Гошка и, старательно выцелив, послал еще одну пулю в сгусток черноты у палисадника. Для пущей верности.
В штабе ротного участка ЧОН, что помещался в бывшем ресторане на Гудимовской улице, фельдшер перевязывал Мишку, а Гошка и Ленька грели у камелька синие распухшие пальцы и слушали доклад дежурного по ЧОНу прибывшему на происшествие оперативному комиссару Губчека Матвееву:
– При убитом командировочное предписание на имя сотрудника Сибопса инженера Стеблева и… партийный билет. Вот как сошлось…
Сотрудник Чека покосился на Гошку. Тот отвел глаза. Фельдшер, закончив перевязку, заявил Мишке:
– Вообще – ничего нет опасного для жизни. Сквозное ранение из ливорверта в область мыщц левой ноги, – и, щеголяя эрудицией, досказал юридически: – Ранение относится к разряду менее тяжких.
– Ты мне зубы не заговаривай! – сурово прервал раненый. – Скажи: отрежете ногу? Прямо говори – я не боязливый.
– А ты не встревай, когда медик обсказывает!.. Еще набегаешься на двух. Лучше сам скажи: куда тебя направить отсель? В больницу, аль домой?!. В больнице-то тово… Топлено слабовато. Опять же насчет жратвы – одна овсянка. «Иго-го-го»…
– Домой, – кривясь от боли, сказал Мишка, – у нас корова.
Чекист разрешил отправить раненого и с иронией посмотрел на Лысова.
– Ну, стрелок, рассказывай, как было дело. При каких обстоятельствах совершил убийство этого… как его? – члена партии, товарища Стеблева?
Гошка рассказал. Рассказав, потупился и спросил глухо:
– Оружие тебе сдать, товарищ Матвеев, или в комендатуру?
Оперкому стало жаль парня. Положил руку на Гошкино плечо:
– Обожди с оружием! Особо не тоскуй, ты все ж по уставу действовал – первый, предупредительный, дал в воздух. Запомни это. Напарник, подтвердишь?
Ленька с готовностью вскочил с табуретки.
– Обязательно! А тот – ни с того ни с сего – в Мишку! – и тревожно спросил: – А Гошка, что же, – в трибунал? Я свидетелем пойду, неправильно это!
– Тебя больше не спрашивают – ты не сплясывай! – грубо перебил чекист. – Товарищ дежурный, давай дальше: что снято с убитого?
Дежурный выдвинул ящик стола.
– Вот: наган номер 138451 Тульского завода, в ём пять патронов, два целых… Еще – бомба. Называется – граната Мильса, с капсюлем. Заряженная, стал-быть…
Брови чекиста приподнялись:
– Граната, говоришь?
– И еще – вторая граната. Тоже с капсюлем. Второй револьвер: система браунинг… При ём обойма. Все патроны целы. Восьмой – в стволе… И еще – гаманок. Бумажник, то ись, с пропуском в Томск, по железке, по форме.
– А ну, дай-ка…
Чекист развернул сложенную бумажку и вдруг развеселился.
– Эге! Стоп!.. Лысов, держи башку выше – не печаль хозяина!.. Так, говоришь, заместо словесного пароля стал палить в вашу компанию? Так, так…
Дежурный продолжал выкладывать на стол:
– Часы серебряные с подцепком. На крышке написано: «За отличную стрельбу».
– Зря написано! Верно, Лысов, а? – тут чекист зачем-то подмигнул Гошке.
– Последнее, – бубнил дежурный, – кисет шелковый, голубой, в ём полукрупка. Мокшанская. В махорке монета, серебряный рубль, с двумя царями.
– Что-о-о?! – рявкнул Матвеев. – А ну-ка, ну-ка…
Повертев в руках рублевик, чекист проделал нечто, заставившее всех в дежурке ошалело хлопать глазами: сперва яростно притопнул валенком, словно собираясь пуститься вприсядку, потом стукнул дюжим кулаком по столешнице, нахлобучил на глаза Гошке шапку, щелкнул по носу Леньку Толоконского и стал названивать по телефону:
– Барышня! Барышня! Чтоб тебя язвило, барышня!.. Где тебя черти унесли?… Ага! Спишь, красавица! Вот сядешь в подвал – там отоспишься! Давай сюда комиссара!.. Что? Разбудить немедля! Скажи – из Чека.
Пока на телеграфе ходили будить комиссара, оперпом вновь стал вертеть в пальцах рублевик. Лицо Матвеева сияло, светилось восторгом, как будто в руках его оказалось невесть какое сокровище.
Зазвонил телефон.
– Ты, Никифор Кузьмич? – развеселым голосом спросил чекист. – Вот чего: сей же час, сию минуту, всю смену выгони из зала к чертям собачьим! Садись сам и соединяй со вторым номером, поскорее! Да Митя же Матвеев! Не узнал, что ли? Скорей, действуй! Жду, не вешаю трубку, я из ЧОНу звоню, из штаба.
– Товарищ Прецикс? – вежливо спросил комиссар Чека. – Докладывает Матвеев, звоню из ЧОНу о происшествии… Нет, нельзя до утра. Нужно сей же час… Да, очень сурьезное, товарищ председатель. Пропуск нашли. Из той пачки, что в пропускном бюро пропала на прошлой неделе. И оружия – цельный арсенал… А главное – монета! Рубль с двумя царями! Понимаете, та самая, сверленая… Что? Да его уже не допросишь, комсомольцы его кокнули, патрульные. Он у них одного поцарапал тоже. Я раненого домой отправил… Кто персонально? Есть такой Гошка Лысов, салажонок, комсомольский райкомовец. Здесь. Дожидаться всем?… Есть дожидаться!
Положив трубку и вызвонив отбой, Матвеев сгреб все лежащее на столе и прикрыл своей шапкой, подошел к Леньке и вторично больно щелкнул парня по носу, сказав при этом:
– Понял? Эх ты: «В трибунал!» Еще кореш Гошкин, называется! – И проникновенно, внушительно добавил: – Сейчас сам приедет. Предгубчека. Знаете его? То-то… Слышь, Лысов, ты проси у него что хошь. Он тебе за этот целковый с царями может муки отсыпать не менее пудовки. Сахару тоже – фунтов десять может дать… Масла, однако, фунта три. Табаку легкого… Да ты, брат, теперь… – Тут Матвеев понизил голос и придвинулся к Лысову вплотную. – Знаешь, что? Ты у него шпирту попроси. Чистого, скажи, медицинского. Тебе, конечно, по комсомольской линии шпирт, прямо скажем, вовсе ни к чему. Вредный даже, а я, браток, шибко нуждаюсь. Болею – сил никаких нет! Невыносимо! Как мороз, так меня всего и корежит… ноги, руки отнимаются. А натрешься шпиртом – все проходит. Попроси, а? Сочтемся: я тебе патронов отсыплю, каких хошь – вагановских, кольтовских. Даже к первому номеру браунинга могу достать, честное слово, дам три обоймы за полбутылки шпирту! Только – медицинского чтоб.
Гошка слушал, но все еще ничего не понимал. Позже, минут через пятнадцать, сознание непоправимой беды сменилось сознанием исполненного долга, но такая нравственная метаморфоза для напряженных Гошкиных нервов оказалась непосильной. Зубы комсомольца выбили длинную дробь, из горла вырвался странный звук, и глаза подозрительно заблестели. Тогда Матвеев, подтолкнув Гошку к дверям, сказал с теплотой:
– Пойди, сынок, утрись снежком, негоже тебя в таком виде казать председателю… А приедет – не вздумай чего просить! Это я – так. Для проверки тебя: какой ты стойкости человек? Словом, пошутковал. Про шпирт – не поминай.
Но утереться снегом Гошка не успел: в двери уже входил невысокий худощавый человек, лет сорока, в шинели, перехваченной солдатским ремнем. Из рукава шинели торчал длинный ствол маузера – удобно, не надо возиться с кобурой.
Русоволосый, медлительный в речи и быстрый в движениях, предгубчека внимательно просмотрел документы, глянул на просвет в серебряный рубль и спросил:
– Убитого привезли? Лицо не испорчено? Куда попала пуля?
Дежурный по штабу ЧОН, Матвеев и Толоконский ответили враз:
– Во дворе, в санях…
– Морда – чистая…
– В сердце пришлось. Наповал.
Председатель побарабанил пальцами по столу, сложил в узелок Гошкины трофеи и обратился к Матвееву:
– Оцепление сделал?
Оперативный комиссар заморгал глазами.
– Дык ить я… только что…
– Двое суток! – жестко оборвал председатель. – Следы! Откуда идут следы?… Не посмотрел?!
– Дык ить – буран же!.. Все одно заметет…
– Трое суток, – внес коррективу в первое распоряжение предчека и ткнул пальцем в дежурного по штабу. – Полуэскадрон ЧОН на оцепление! Быстро! Комэска – ко мне, в Чека! Всем, кроме вас, товарищ дежурный, – в Чека! И труп привезите.
Председатель размашистыми шагами пошел к выходу. Дежурный по штабу ЧОН бросился к телефону, Гошка Лысов и Ленька Толоконский открыли ворота, вывели на улицу со двора упряжку-розвальни с трупом и зашагали рядом с санями в Губчека.
II
Раньше этот дом принадлежал купцу Маштакову. В двадцатом году здесь разместилось суровое учреждение из ведомства Феликса Дзержинского.
Возле учреждения мерно шагают часовые с винтовками наперевес. Кричат зазевавшимся прохожим:
– Обходи мостовой! Держи на тую сторону!..
Ходить рядом с бывшим домом купца не положено. Запрещено и своим и чужим.
Из угловой башенки-пилястры торчит в сторону реки пулемет, а посередке фасада длиннейшая вывеска:
Сейчас в этом доме на Красном проспекте внизу – Краеведческий музей, а вверху – выставочный зал, мастерские художников. И никто из них не знает, что некогда здесь на продавленном диване сидели Гошка Лысов и Ленька Толоконский, вслушиваясь в происходящее за прикрытой дверью председательского кабинета.
В приемной появился франтоватый, в щегольской шубке-венгерке, командир эскадрона ЧОН, прошел к председателю и вскоре вернулся:
– Кто Толоконский? Ты? Поедешь со мной. Покажешь. Верхом можешь?
– Спрашиваете!
Возле учреждения мерно шагают часовые с винтовками наперевес. Кричат зазевавшимся прохожим:
– Обходи мостовой! Держи на тую сторону!..
Ходить рядом с бывшим домом купца не положено. Запрещено и своим и чужим.
Из угловой башенки-пилястры торчит в сторону реки пулемет, а посередке фасада длиннейшая вывеска:
«Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, шпионажем, саботажем, спекуляцией и преступлением по должности».От этого многословия иные прохожие зябко поеживаются и вспоминают минувшую неделю – не согрешил ли делом или помыслом, прости господи. А кое-кто косит глазами, с кривой усмешкой: «руки коротки, господа чекисты! Сам с усам!..» У таких – затаенная мечта: вот-вот придут японцы, будем вешать вас, живьем жечь, пачками расстреливать!..
Сейчас в этом доме на Красном проспекте внизу – Краеведческий музей, а вверху – выставочный зал, мастерские художников. И никто из них не знает, что некогда здесь на продавленном диване сидели Гошка Лысов и Ленька Толоконский, вслушиваясь в происходящее за прикрытой дверью председательского кабинета.
В приемной появился франтоватый, в щегольской шубке-венгерке, командир эскадрона ЧОН, прошел к председателю и вскоре вернулся:
– Кто Толоконский? Ты? Поедешь со мной. Покажешь. Верхом можешь?
– Спрашиваете!