Страница:
– Ну, а потом, потом как? – выпалил Пушкарев.
– А потом? Потом все пошло, как по нотам. Уже больше двух месяцев работаю под его началом в управе. Побывал в пяти сельсоветах, наметил кое-где надежных ребят. О финансовых делах докладываю лично Чернявскому, потому что деньгами-то он сам распоряжается, никому не доверяет. В общем, как принято говорить, сработались. Стали с ним такими «друзьями», – водой не разольешь. Приглашал меня даже на именины жены. Вот как!
Настроение у Беляка было бодрое, веселое, в темных глазах его светился задорный юношеский огонек.
– Молодец! Здорово! – Пушкарев рассмеялся и одобрительно хлопнул Беляка по плечу.
Беляк рассказал о своем знакомстве со стариком Микуличем, кладбищенским сторожем, который был тоже оставлен в городе для подпольной работы. Они встретились в один из воскресных дней. Это было удобно, потому что по воскресеньям на кладбище всегда бродил народ и появление Беляка не могло вызвать подозрений. Около небольшой сторожки добродушный лысый старик с рыжей бородой, одетый в заплатанную телогрейку, оттачивал каменным бруском лопату. Как было условлено, Беляк спросил его, в какой стороне кладбища можно отыскать могилу доктора Войнова. «Кого? Кого?» – переспросил сторож. Когда Беляк повторил пароль, старик, не торопясь, поднялся, поставил у стенки сторожки лопату, засунул под крышу брусок и направился к бочонку с дождевой водой. Прополоскав тщательно руки, он обтер их о штаны и пригласил гостя в сторожку.
– Вот так мы с ним и познакомились, – заключил Беляк.
– Микулич… – проговорил как бы про себя Зарубин. – Имя это или фамилия?
– Фамилия, – пояснил Беляк. – Звать его Демьяном Филипповичем.
– Какое впечатление он произвел на тебя? – спросил Добрынин.
– Надежный старик. Веселый, но на фашистов крепко зол. Мы с ним в первый же день кое-что наметили. Он город знает как свои пять пальцев. Все о тебе, Федор Власович, спрашивал: как ты да что ты, жив ли, здоров ли. Старуха у него совсем глухая… Угостила нас яичницей и маринованными грибами. Микулич по случаю знакомства притащил откуда-то поллитровку настоящей московской… Он так долго за ней ходил, что я, грешным делом, подумал: уж не в храме ли Господнем он хранил эту поллитровку? Ну, тут мы, конечно, и вас помянули.
– Хороший старик. Давненько я его знаю. Из одних мест мы, из-под Брянска, – улыбнулся Добрынин.
– Он все сокрушается, что умрет и детей после себя не оставит, – сказал Беляк.
– Это у него самое больное место, – пояснил Добрынин. – А по кладбищу водил тебя?
– Водил. Показал мне такие дыры и склепы, что в них роту солдат спрятать можно. Знатное кладбище. А я-то!.. Сколько лет прожил в городе и ни разу не был там.
– Ну, а как с могилкой доктора Войнова? – пошутил Пушкарев.
– Обошлись без нее.
Беляк рассказал, что уже установил связь с Наташей – официанткой столовой на немецком аэродроме, с Ольгой – телефонисткой центральной станции, с Карецкой – медсестрой немецкого госпиталя, с учителем Крупиным, бывшим директором ресторана Баклановым, железнодорожным мастером Якимчуком.
– Тут листовки немецкие ваши ребята показывали, а у меня вещь поинтересней есть, – сказал он. – Вот послушайте, что немцы про нас пишут. – Он достал из кармана листок бумаги. – Это из берлинской газеты. Карецкая перевела. «Поведение нашего противника в бою не определяется никакими правилами. Советская система, породившая стахановца, теперь создает красноармейца, который ожесточенно дерется даже в безвыходном положении… На том же исступлении построена советская промышленность, беспрестанно выпускающая невероятное количество вооружения. Русские сопротивляются, когда сопротивляться нет смысла». Вот как запели!
– Значит, начинают понимать, с кем имеют дело, – сказал Пушкарев.
– Выходит, так…
– Да… Но борьба только начинается. – Пушкарев встал из-за стола, подошел к двери землянки и крикнул дежурному, чтобы тот принес кипятку. – Они еще не так запоют, но поздно будет, – жестко сказал он, возвращаясь на место.
Появились котелки с кипятком, железные кружки, сухари. Началось чаепитие.
Беседа с Беляком затянулась допоздна. Встречаться часто не было возможности, поэтому пришлось за один раз обсудить многие вопросы.
Беляк поразил всех своей находчивостью, уверенностью, с которой он действовал, своими навыками подпольщика. Уже сказывалось его трехмесячное пребывание в стане врагов.
После ужина Добрынин, Костров и партизан Дымников пошли проводить Беляка. В лесу стояла непроницаемая тьма, вокруг было тихо, и только чуть-чуть шумел в листьях мелкий дождь.
– Экая темень! – передернул плечами Беляк. – Ну и глухомань! Тут сам черт ногу сломит.
– Благодать!.. – сказал Добрынин. – Люблю такую погоду. А помнишь, Карпыч, как мы с тобой ночевали около Кривого озера прошлой осенью? Вот такая же погодка была, дождичек накрапывал, а мы в шалашике, на хвое лежали… Тепло, уютно, и до чего же приятно!..
– Помню, Власыч, помню! – отозвался Беляк. – А сколько утром уток взяли? А?
– Что-то много… Удачная зорька была. Эх, времечко дорогое!.. – тяжело вздохнул комиссар.
Шли один за другим, «волчьим следом», как было принято говорить у партизан. Впереди шагал Сергей Дымников, хорошо знавший все лесные тропы.
Вскоре дождь перестал, но небо оставалось темным, беззвездным. С озера, густо заросшего камышом, потянуло прохладой. Обойдя озеро, путники вышли на большую поляну к заброшенной, ушедшей в землю избушке. Около нее устроили привал, закурили.
– Этой хатенке лет за сто, пожалуй, а все живет, – нарушил тишину Сергей Дымников.
– Тебе она знакома, Сережа? – поинтересовался Костров.
Дымников усмехнулся. Еще бы не знакома! Не одну ночь провел он в этой хатке. Отец-покойник лесничим был и всюду таскал Сергея за собой. Любил отец эту избенку. Днем тут хорошо! Полянка чистая, солнечная, родничок недалеко… Тут жил когда-то объездчик. Сергей забыл его фамилию. Кулаки в двадцать девятом году убили. И его и жену топорами порубили…
– За что? – спросил Беляк.
– Коммунист он был, в раскулачивании участвовал, вот они до него и добрались…
Костров поднялся, замигал карманным фонариком и вошел в открытую дверь избушки.
Деревянный, с большими трещинами пол, облупившаяся печь, затянутые густой сеткой паутины углы. В двух оконцах сохранились стекла. Тишина. Костров погасил фонарик и несколько секунд постоял в раздумье.
– Ну, пошли, товарищи, – сказал комиссар, и Костров вышел из избушки.
Беляка проводили до леспромхоза. Дальше он пошел один. Партизаны отправились обратно.
Дымников вел комиссара и начальника разведки новым, только ему известным, ближним путем. Лес тут был буйный с непроходимыми чащами и болотами, с высокими могучими соснами, с нарядными елями.
Дымников шел и рассказывал о том, как он рос, учился.
Добрынин хорошо знал биографию юноши. Знал, что у Сергея почти одновременно умерли отец и мать и он остался один. Добрынин прекрасно помнил день, когда к нему в цех впервые пришел паренек с ясными, лучистыми глазами, с открытым, смелым лицом. «Славный хлопчик», – подумал тогда Добрынин. Перед войной Дымников работал уже художником по стеклу и очень любил свою профессию.
Кострову, человеку новому в этих краях, о Сергее, как и о многих других партизанах, было известно мало. Он с большим интересом присматривался к Дымникову и внимательно слушал его рассказ. Костров как раз подбирал людей для разведки, старался поближе узнать каждого из партизан. Ему приходилось быть придирчивым, – не все подходили к ответственной и опасной роли разведчика.
Вторую половину пути шли молча. Сказывалась усталость, – ходить лесом вообще нелегко, а ночью, да еще малоизвестными тропами, тем более. Дымников пытался было вызвать на разговор комиссара и начальника разведки, но, почувствовав, что им не до этого, смолк.
А капитан Костров находился еще под впечатлением встречи с Беляком. Правильно сказал Пушкарев, что ему в городе куда труднее, чем партизанам в лесу. Надо быть не только осторожным, осмотрительным, – надо иметь мужественное и крепкое сердце, железную выдержку. Костров убедился на личном опыте, как иногда трудно бывает сдержаться, не показать своих чувств. Вспомнилось ему, как однажды он и командир взвода Селифонов с документами полицаев, якобы несущих службу на одной из железнодорожных станций, пробрались в город и пробыли там почти весь день.
Сейчас Костров вспомнил город таким, каким он видел его тогда, – с разбитыми окнами, разрушенными обгорелыми стенами. На перекрестках улиц фашисты уже вывесили написанные готическими буквами указатели дорог, названия ближайших населенных пунктов. Беспрерывным грохочущим потоком катились на восток тяжелые тупорылые машины с военными грузами и солдатами. На бортах машин были яркими красками выведены надписи, многозначные цифры, изображения животных, птиц. Тягачи тащили пушки разных калибров. Иногда проходили, гремя и лязгая гусеницами, танки с белыми крестами.
Жители бродили по городу, опустив головы, крадучись, не узнавая знакомых. Лица у всех были настороженные, испуганные.
По городу ползли тревожные слухи: группу девушек увезли к фронту в солдатский дом терпимости; около двухсот мужчин и женщин гитлеровцы отправили в свой тыл; восемьдесят еврейских семей эсэсовцы вывезли ночью на автомашинах, будто бы в лагерь, но на утро кто-то из жителей обнаружил во рву около леса истерзанные трупы этих людей.
На безлюдной площади против собора Костров и Селифонов увидели наскоро сколоченную виселицу. Ветер раскачивал тело повешенного. На шее у него болталась дощечка с циничной надписью: «Mертвые не болтают». Селифонов попытался опознать труп, но безуспешно. Он, видимо, висел уже много дней…
– Вот мы и дома, – весело проговорил Дымников, оборвав воспоминания Кострова.
И тут же раздался требовательный окрик:
– Стой!
Назвали пропуск. Извилистой, невидимой в темноте стежкой подошли к лагерю. Показались землянки, шалаши, расставленные кругом. В центре лагеря стояла штабная землянка.
– Можно быть свободным, товарищ комиссар? – спросил Сережа.
Командир отряда Зарубин не спал. На столе, на железном противне лежали остывшие жареные грибы, картофель и плохо выпеченные пшеничные лепешки.
Положив голову на руки, Зарубин о чем-то думал и так ушел в себя, что не заметил вошедших.
«Опять тоскует», – мелькнула мысль у Добрынина, и он громко кашлянул.
Зарубин вздрогнул, словно очнулся ото сна.
– Нас ожидал? – спросил Добрынин.
– Да… да… – как-то неопределенно ответил Зарубин. – Давайте поедим.
Проголодавшись за дорогу, комиссар и начальник разведки уселись за стол и с удовольствием принялись за еду.
В соседней землянке партизаны тихо запели:
2
– А потом? Потом все пошло, как по нотам. Уже больше двух месяцев работаю под его началом в управе. Побывал в пяти сельсоветах, наметил кое-где надежных ребят. О финансовых делах докладываю лично Чернявскому, потому что деньгами-то он сам распоряжается, никому не доверяет. В общем, как принято говорить, сработались. Стали с ним такими «друзьями», – водой не разольешь. Приглашал меня даже на именины жены. Вот как!
Настроение у Беляка было бодрое, веселое, в темных глазах его светился задорный юношеский огонек.
– Молодец! Здорово! – Пушкарев рассмеялся и одобрительно хлопнул Беляка по плечу.
Беляк рассказал о своем знакомстве со стариком Микуличем, кладбищенским сторожем, который был тоже оставлен в городе для подпольной работы. Они встретились в один из воскресных дней. Это было удобно, потому что по воскресеньям на кладбище всегда бродил народ и появление Беляка не могло вызвать подозрений. Около небольшой сторожки добродушный лысый старик с рыжей бородой, одетый в заплатанную телогрейку, оттачивал каменным бруском лопату. Как было условлено, Беляк спросил его, в какой стороне кладбища можно отыскать могилу доктора Войнова. «Кого? Кого?» – переспросил сторож. Когда Беляк повторил пароль, старик, не торопясь, поднялся, поставил у стенки сторожки лопату, засунул под крышу брусок и направился к бочонку с дождевой водой. Прополоскав тщательно руки, он обтер их о штаны и пригласил гостя в сторожку.
– Вот так мы с ним и познакомились, – заключил Беляк.
– Микулич… – проговорил как бы про себя Зарубин. – Имя это или фамилия?
– Фамилия, – пояснил Беляк. – Звать его Демьяном Филипповичем.
– Какое впечатление он произвел на тебя? – спросил Добрынин.
– Надежный старик. Веселый, но на фашистов крепко зол. Мы с ним в первый же день кое-что наметили. Он город знает как свои пять пальцев. Все о тебе, Федор Власович, спрашивал: как ты да что ты, жив ли, здоров ли. Старуха у него совсем глухая… Угостила нас яичницей и маринованными грибами. Микулич по случаю знакомства притащил откуда-то поллитровку настоящей московской… Он так долго за ней ходил, что я, грешным делом, подумал: уж не в храме ли Господнем он хранил эту поллитровку? Ну, тут мы, конечно, и вас помянули.
– Хороший старик. Давненько я его знаю. Из одних мест мы, из-под Брянска, – улыбнулся Добрынин.
– Он все сокрушается, что умрет и детей после себя не оставит, – сказал Беляк.
– Это у него самое больное место, – пояснил Добрынин. – А по кладбищу водил тебя?
– Водил. Показал мне такие дыры и склепы, что в них роту солдат спрятать можно. Знатное кладбище. А я-то!.. Сколько лет прожил в городе и ни разу не был там.
– Ну, а как с могилкой доктора Войнова? – пошутил Пушкарев.
– Обошлись без нее.
Беляк рассказал, что уже установил связь с Наташей – официанткой столовой на немецком аэродроме, с Ольгой – телефонисткой центральной станции, с Карецкой – медсестрой немецкого госпиталя, с учителем Крупиным, бывшим директором ресторана Баклановым, железнодорожным мастером Якимчуком.
– Тут листовки немецкие ваши ребята показывали, а у меня вещь поинтересней есть, – сказал он. – Вот послушайте, что немцы про нас пишут. – Он достал из кармана листок бумаги. – Это из берлинской газеты. Карецкая перевела. «Поведение нашего противника в бою не определяется никакими правилами. Советская система, породившая стахановца, теперь создает красноармейца, который ожесточенно дерется даже в безвыходном положении… На том же исступлении построена советская промышленность, беспрестанно выпускающая невероятное количество вооружения. Русские сопротивляются, когда сопротивляться нет смысла». Вот как запели!
– Значит, начинают понимать, с кем имеют дело, – сказал Пушкарев.
– Выходит, так…
– Да… Но борьба только начинается. – Пушкарев встал из-за стола, подошел к двери землянки и крикнул дежурному, чтобы тот принес кипятку. – Они еще не так запоют, но поздно будет, – жестко сказал он, возвращаясь на место.
Появились котелки с кипятком, железные кружки, сухари. Началось чаепитие.
Беседа с Беляком затянулась допоздна. Встречаться часто не было возможности, поэтому пришлось за один раз обсудить многие вопросы.
Беляк поразил всех своей находчивостью, уверенностью, с которой он действовал, своими навыками подпольщика. Уже сказывалось его трехмесячное пребывание в стане врагов.
После ужина Добрынин, Костров и партизан Дымников пошли проводить Беляка. В лесу стояла непроницаемая тьма, вокруг было тихо, и только чуть-чуть шумел в листьях мелкий дождь.
– Экая темень! – передернул плечами Беляк. – Ну и глухомань! Тут сам черт ногу сломит.
– Благодать!.. – сказал Добрынин. – Люблю такую погоду. А помнишь, Карпыч, как мы с тобой ночевали около Кривого озера прошлой осенью? Вот такая же погодка была, дождичек накрапывал, а мы в шалашике, на хвое лежали… Тепло, уютно, и до чего же приятно!..
– Помню, Власыч, помню! – отозвался Беляк. – А сколько утром уток взяли? А?
– Что-то много… Удачная зорька была. Эх, времечко дорогое!.. – тяжело вздохнул комиссар.
Шли один за другим, «волчьим следом», как было принято говорить у партизан. Впереди шагал Сергей Дымников, хорошо знавший все лесные тропы.
Вскоре дождь перестал, но небо оставалось темным, беззвездным. С озера, густо заросшего камышом, потянуло прохладой. Обойдя озеро, путники вышли на большую поляну к заброшенной, ушедшей в землю избушке. Около нее устроили привал, закурили.
– Этой хатенке лет за сто, пожалуй, а все живет, – нарушил тишину Сергей Дымников.
– Тебе она знакома, Сережа? – поинтересовался Костров.
Дымников усмехнулся. Еще бы не знакома! Не одну ночь провел он в этой хатке. Отец-покойник лесничим был и всюду таскал Сергея за собой. Любил отец эту избенку. Днем тут хорошо! Полянка чистая, солнечная, родничок недалеко… Тут жил когда-то объездчик. Сергей забыл его фамилию. Кулаки в двадцать девятом году убили. И его и жену топорами порубили…
– За что? – спросил Беляк.
– Коммунист он был, в раскулачивании участвовал, вот они до него и добрались…
Костров поднялся, замигал карманным фонариком и вошел в открытую дверь избушки.
Деревянный, с большими трещинами пол, облупившаяся печь, затянутые густой сеткой паутины углы. В двух оконцах сохранились стекла. Тишина. Костров погасил фонарик и несколько секунд постоял в раздумье.
– Ну, пошли, товарищи, – сказал комиссар, и Костров вышел из избушки.
Беляка проводили до леспромхоза. Дальше он пошел один. Партизаны отправились обратно.
Дымников вел комиссара и начальника разведки новым, только ему известным, ближним путем. Лес тут был буйный с непроходимыми чащами и болотами, с высокими могучими соснами, с нарядными елями.
Дымников шел и рассказывал о том, как он рос, учился.
Добрынин хорошо знал биографию юноши. Знал, что у Сергея почти одновременно умерли отец и мать и он остался один. Добрынин прекрасно помнил день, когда к нему в цех впервые пришел паренек с ясными, лучистыми глазами, с открытым, смелым лицом. «Славный хлопчик», – подумал тогда Добрынин. Перед войной Дымников работал уже художником по стеклу и очень любил свою профессию.
Кострову, человеку новому в этих краях, о Сергее, как и о многих других партизанах, было известно мало. Он с большим интересом присматривался к Дымникову и внимательно слушал его рассказ. Костров как раз подбирал людей для разведки, старался поближе узнать каждого из партизан. Ему приходилось быть придирчивым, – не все подходили к ответственной и опасной роли разведчика.
Вторую половину пути шли молча. Сказывалась усталость, – ходить лесом вообще нелегко, а ночью, да еще малоизвестными тропами, тем более. Дымников пытался было вызвать на разговор комиссара и начальника разведки, но, почувствовав, что им не до этого, смолк.
А капитан Костров находился еще под впечатлением встречи с Беляком. Правильно сказал Пушкарев, что ему в городе куда труднее, чем партизанам в лесу. Надо быть не только осторожным, осмотрительным, – надо иметь мужественное и крепкое сердце, железную выдержку. Костров убедился на личном опыте, как иногда трудно бывает сдержаться, не показать своих чувств. Вспомнилось ему, как однажды он и командир взвода Селифонов с документами полицаев, якобы несущих службу на одной из железнодорожных станций, пробрались в город и пробыли там почти весь день.
Сейчас Костров вспомнил город таким, каким он видел его тогда, – с разбитыми окнами, разрушенными обгорелыми стенами. На перекрестках улиц фашисты уже вывесили написанные готическими буквами указатели дорог, названия ближайших населенных пунктов. Беспрерывным грохочущим потоком катились на восток тяжелые тупорылые машины с военными грузами и солдатами. На бортах машин были яркими красками выведены надписи, многозначные цифры, изображения животных, птиц. Тягачи тащили пушки разных калибров. Иногда проходили, гремя и лязгая гусеницами, танки с белыми крестами.
Жители бродили по городу, опустив головы, крадучись, не узнавая знакомых. Лица у всех были настороженные, испуганные.
По городу ползли тревожные слухи: группу девушек увезли к фронту в солдатский дом терпимости; около двухсот мужчин и женщин гитлеровцы отправили в свой тыл; восемьдесят еврейских семей эсэсовцы вывезли ночью на автомашинах, будто бы в лагерь, но на утро кто-то из жителей обнаружил во рву около леса истерзанные трупы этих людей.
На безлюдной площади против собора Костров и Селифонов увидели наскоро сколоченную виселицу. Ветер раскачивал тело повешенного. На шее у него болталась дощечка с циничной надписью: «Mертвые не болтают». Селифонов попытался опознать труп, но безуспешно. Он, видимо, висел уже много дней…
– Вот мы и дома, – весело проговорил Дымников, оборвав воспоминания Кострова.
И тут же раздался требовательный окрик:
– Стой!
Назвали пропуск. Извилистой, невидимой в темноте стежкой подошли к лагерю. Показались землянки, шалаши, расставленные кругом. В центре лагеря стояла штабная землянка.
– Можно быть свободным, товарищ комиссар? – спросил Сережа.
Командир отряда Зарубин не спал. На столе, на железном противне лежали остывшие жареные грибы, картофель и плохо выпеченные пшеничные лепешки.
Положив голову на руки, Зарубин о чем-то думал и так ушел в себя, что не заметил вошедших.
«Опять тоскует», – мелькнула мысль у Добрынина, и он громко кашлянул.
Зарубин вздрогнул, словно очнулся ото сна.
– Нас ожидал? – спросил Добрынин.
– Да… да… – как-то неопределенно ответил Зарубин. – Давайте поедим.
Проголодавшись за дорогу, комиссар и начальник разведки уселись за стол и с удовольствием принялись за еду.
В соседней землянке партизаны тихо запели:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?
2
В последнее воскресенье ноября Беляк встал раньше, чем обычно. Затопив печь, он поставил на плиту чайник, умылся, оделся и стал ожидать друзей. На кровати Беляка безмятежно похрапывал командир взвода партизанского отряда младший лейтенант Усман Рузметов. Он пришел ночью.
Посещать город и окрестные села партизаны могли частенько, потому что в паспортном отделе управы у них был свой человек, завербованный Беляком. Он обеспечивал партизан бланками документов и готовыми пропусками, оформленными в соответствии с требованиями немецкой администрации.
Беляк смотрел в окно, выходившее на улицу.
Деревянный дом, в котором он жил, стоял в конце улицы. Одной стороной дом глядел на дорогу, другой – на выгон, подступавший к самому лесу. Принадлежал этот дом вдове прораба шпагатной фабрики, пожилой одинокой женщине, известной в городе портнихе. Беляк квартировал в ее доме уже больше десяти лет, хорошо знал хозяйку и полностью ей доверял. Она оставила себе одну, самую большую комнату, а две маленьких сдавала своему жильцу.
На улице никто не появлялся. Погода выдалась скверная, – шел дождь вперемежку со снегом. Кругом блестели лужи. Было сыро и слякотно. Порывы ветра рвали в клочья свинцовые облака.
Беляк тихо подошел к кровати и внимательно посмотрел на сладко спавшего гостя.
Рузметова Беляк знал со слов Добрынина и Пушкарева. Знал, что родом он из Узбекистана, а на фронт попал со скамьи Московского университета. На фронте его тяжело ранило в грудь навылет. В числе других бойцов и офицеров он лечился в городском госпитале. Там он познакомился и сдружился с лейтенантом Селифоновым, лежавшим с сильными ожогами. Это были два очень не похожих друг на друга человека. Один – невысокий, худощавый, стройный, с жесткой черной шевелюрой и иссиня-черными глазами; другой – рослый, крепкий, с копной вьющихся светлорусых волос, голубоглазый. Один был спокоен, другой – горяч, один – малоразговорчив, другой – общителен и добродушен. Селифонов в армии был командиром танка, Рузметов – сапером.
Когда над городом нависла угроза оккупации, госпиталь начали эвакуировать. Селифонов, Рузметов и еще несколько раненых бойцов пожелали остаться с партизанами. С разрешения военкомата и начальника гарнизона группу раненых за неделю до сдачи города привезли в лес. Для формировавшегося партизанского отряда, остро нуждавшегося в военных специалистах, Рузметов оказался настоящей находкой. От ранения он окончательно оправился уже в партизанском лагере и сразу же после этого включился в боевую работу. Он быстро завоевал авторитет среди партизан и вскоре был избран в состав бюро подпольного окружкома партии.
Кроме всего этого, Беляк ничего не знал о Рузметове, хотя тот уже третий раз приходил в его дом. Он собирался поговорить с юношей по душам, но все не удавалось: то что-то мешало, то не хватало времени. Вот сейчас был бы удобный момент, но будить парня жалко. Беляк осторожно отошел от спящего к окну.
…Первым пришел старик Микулич и начал усердно счищать с себя грязь: он, видимо, упал по дороге. У Микулича, как всегда, были новости.
– Карпыч, ты Брынзу знаешь? – многозначительно спросил он Беляка.
– Кого, кого?..
– Брынзу.
– Нет, не привелось.
– До прихода немцев он работал оценщиком в комиссионном магазине, а сейчас вроде как директор в этом же магазине. Уж больно подозрительная морда. За ним надо приглядеть. Он что-то говорил о тебе, а ты, получается, его и не знаешь. Я вчера забегал в комиссионку, старухино барахлишко продавал. Этот самый Брынза с какими-то двумя типами болтал и раза три твою фамилию помянул. Я подумал, не старый ли твои знакомый? Выходит, нет…
Беляк напряженно вспоминал. Память у него была хорошая, но никакого Брынзу припомнить он не мог.
– А ты зайди как-нибудь в комиссионку да погляди на него, – посоветовал Микулич. Он, кряхтя, снял с себя грязные сапоги и вынес их в переднюю, оставшись в грубых шерстяных носках. Возвратившись в комнату, старик добавил: – Я-то его давненько знаю, примелькалась его морда. Он испокон веков по ломбардам крутился.
Договорились на том, что Микулич через учителя Крупина разузнает подробно о Брынзе, а Беляк при первом удобном случае зайдет в комиссионный магазин и проверит, знакомо ли ему лицо этого человека или нет.
Вода в чайнике закипела. Беляк снял его с плиты, заварил чай, расставил на столе посуду, нарезал хлеб.
– Тимофеич запропал где-то, – сказал он. – Ну что ж, давай буди Усмана.
Рузметов спал крепко, безмятежно, как спят только люди молодые и здоровые. Когда Микулич растолкал его, Усман долго не мог прийти в себя, не понимая, где он и что с ним, и спросонья чему-то улыбаясь. Удивленно посмотрев заспанными глазами на Беляка и Микулича, он сладко потянулся, зевнул и полез в карман за кисетом.
– Ну и крепок ты, видать, на сон! – покачал головой Микулич. – Еле растолкал. Бормочешь что-то, а глаза ровно склеенные. – Усман почесал затылок.
– Очень хороший сон был, – сказал он и причмокнул языком. – Редкий сон! Большая комната, в коврах вся, и кушанья разные: арбузы, дыни, виноград, груши. Я все пробую и никак не наемся.
Беляк и Микулич рассмеялись.
– Сколько времени? – поинтересовался Усман, вертя цигарку.
– Времени немного, половина девятого, – ответил Беляк, – а вставать пора. Иди умойся. – Он бросил на руки Усману полотенце.
Рузметов положил на стол скрученную цигарку, отвернул ворот гимнастерки, засучил рукава и только собирался выйти в переднюю, как оттуда ввалился, прихрамывая, грязный и мокрый Иван Тимофеевич Бакланов.
Усман посторонился, укоризненно покачал головой и пошел умываться.
– Ну и погодка, будь она трижды проклята! – проворчал вместо приветствия Бакланов. – Я разоблачусь полностью, Дмитрий Карпович, если разрешишь. У тебя, кажется, тепло и согреться можно.
– Раздевайся и накинь мой полушубок, – предложил Беляк.
Бакланов, сутулый, сильно хромающий на левую ногу, с хмурым, худым и обычно небритым лицом, с первого взгляда производил впечатление злого, желчного, всегда чем-то недовольного человека. На самом деле он отличался добротой, любил поболтать, пошутить. Сняв с себя промокший до нитки легонький плащ и пиджак и повесив их на заслонку, прямо над плитой, он принялся стягивать, по примеру Микулича, мокрые брезентовые сапоги. Микулич снял со стены меховой полушубок, накинул его на плечи Бакланова и с укором сказал:
– И где тебя только носило, непутевого?
– Где!.. Где!.. – передразнил его Бакланов. – Ведь завтра же вечером эта собачья свадьба, а Расторгуев насел на душу: достань водки – и конец. Не найдешь водки – давай самогону, немцы, мол, и самогон дуют. А его где взять? Бродил весь день по городу, во все дырки заглядывал, нигде даже и самогонного духу не слышно. Придется у партизан занимать. – Он рассмеялся и посмотрел на Рузметова, тщательно утирающегося полотенцем. – Как, выручите, ребята?
– Нет, – коротко ответил Усман. – Сами бедноваты.
– Жаль, жаль… – опечалился Бакланов, – неплохо бы в довершение всего партизанской водкой им губы помочить.
– Ну, ладно, пора за стол, – скомандовал Беляк. – А то снова разогревать придется.
…Беляк затеял большое дело. Такое большое, что подпольщикам пришлось обратиться за помощью к партизанскому отряду. Вскоре после своего вступления в должность заместитель бургомистра Чернявский вызвал в управу бывшего торговца и спекулянта старика Расторгуева и предложил ему организовать восстановление самой большой в городе гостиницы. Здание гостиницы во время бомбежки города было подожжено, сильно обгорело и требовало ремонта. Чернявский пообещал помочь деньгами, материалами, рабочей силой. Расторгуев сообразил, что тут можно нажиться, и согласился. Решено было капитально отремонтировать гостиницу, открыть ресторан на двести человек, набрать оркестр. Чернявский собрался поставить дело на широкую ногу. Предполагалось, что русским будет разрешено пользоваться рестораном до десяти вечера, а немцам – до утра. Заместитель бургомистра предупредил, что во всех сорока двух номерах гостиницы останавливаться будут только проверенные лица с направлениями от комендатуры и управы. Расторгуеву помимо доходов от гостиницы Чернявский обещал твердый месячный оклад.
Взявшись за дело, Расторгуев вспомнил, что недавно он повстречал на улице хромого Бакланова, который в течение нескольких лет, вплоть до самой войны, был директором ресторана гостиницы. Старого дельца осенила мысль взять Бакланова на работу.
Осторожный Расторгуев сам не хотел решать этого вопроса, а предварительно посоветовался с Чернявским. Заместитель бургомистра, прежде чем дать согласие, учинил проверку и нашел, что человек он вполне подходящий.
Чернявскому доложили, что в двадцатых годах Бакланов крестил в церкви своего сына и за это был исключен из коммунистической партии.
На самом деле ничего подобного не было. Бакланов всю жизнь был беспартийным и никогда не имел детей. Сотрудники управы просто спутали Ивана Тимофеевича с его однофамильцем, действительно исключенным из партии.
Бакланова разыскали и вызвали к Расторгуеву. Произошел короткий деловой разговор.
– В Бога по-прежнему веруешь? – спросил Бакланова набожный Расторгуев.
– А как же? Без Бога ни до порога.
– Правильно, сынок! Я тоже так говорю.
Расторгуев ввел Бакланова в курс дела и, когда тот дал свое согласие, остался очень доволен. Бакланову было поручено спешно отремонтировать зал ресторана, кухню, подсобные помещения, подобрать поваров, официантов, приобрести обстановку.
Они вдвоем посетили гостиницу, осмотрели все помещения. Бакланов сразу же проявил инициативу – предложил оборудовать при ресторане несколько отдельных кабинетиков.
– Они себя полностью оправдают, поверьте моему опыту.
Расторгуеву понравилась коммерческая жилка компаньона. Он сразу выдал Бакланову половину месячного оклада и крупный аванс на необходимые расходы по ремонту.
После этого Бакланов явился к Беляку и доложил ему обо всем подробно. Тогда-то и зародилась мысль заминировать ресторан. Пушкарев, Зарубин и Добрынин одобрили этот план.
Ремонт гостиницы шел полным ходом, так как оккупанты были заинтересованы в нем: в городе не было ни одной действующей гостиницы. А взрывчатки для минирования, как назло, у партизан было мало.
По расчетам Рузметова, чтобы взорвать гостиницу, нужно было заложить не меньше восьмидесяти килограммов взрывчатки, а в отряде ее можно было наскрести всего килограммов десять-пятнадцать.
– Хорошенькое дело, – разводил руками Добрынин. – Восемьдесят килограммов! Да у нас такого количества с начала войны не было. Ты правильно рассчитал или так, на глазок, прикинул? – спрашивал он Рузметова.
– Я беру самое минимальное количество, – отвечал Усман. – А если хотите, чтобы успех был гарантирован, то надо все сто килограммов положить.
– Нет, уж ты действуй так, чтобы успех и в самом деле был гарантирован, – сказал Пушкарев. – Где восемьдесят возьмем, там и сто найдется. Я предлагаю возложить это дело целиком на Рузметова. Он командир взвода подрывников, ему и карты в руки.
Зарубин, Добрынин и Костров согласились. Не возражал и сам Рузметов: он любил решать трудные задачи.
Партизаны взвода Рузметова провели сложную и опасную работу. В лесу, в двенадцати километрах от лагеря, хранилось несколько тонн немецких авиационных бомб. Бомбы попали в руки партизан в первые дни их боевой деятельности, при налете на колонну вражеских машин. Долго ломали голову командиры, как лучше использовать эти бомбы, и вот Рузметов нашел им применение. Специально выделенные и тщательно проинструктированные люди под его руководством разряжали бомбы и выплавляли из них тол. Эта рискованная операция дала отряду около четырехсот килограммов первоклассной взрывчатки.
Готовую взрывчатку доставляли в окрестные деревни, а оттуда ее забирал и свозил в город Бакланов. Он имел от управы документ, предоставляющий ему право разъезжать по селам и заключать соглашения с крестьянами на доставку необходимых продуктов для ресторана. Пользуясь этим документом, Бакланов завозил взрывчатку прямо в гостиницу на деревенских подводах, в мешках с крупой, мукой, картофелем, овощами и прятал ее на складе.
Когда всю взрывчатку перебросили в город и надо было приступать к минированию, Рузметов заявил, что ему придется лично осмотреть гостиницу.
Зарубин возражал против поездки Рузметова в город.
Запротестовал и Добрынин. Но Рузметов настаивал.
– Это не машину рвать, не железную дорогу, а целое здание… Зачем передоверять дело кому-то другому, когда лучше всего я сам могу все выполнить. Сорвется операция – с кого спрашивать будете?
– С тебя, батенька мой, – вмешался Пушкарев. – Во-первых, ты подрывник, во-вторых, член бюро окружкома. Вдвойне и спросим.
– Так в чем же дело? – возмутился Рузметов. – Что я за командир и член бюро, если могу только издали руководить? Нельзя так, неправильно! И дело провалим, и людей загубим. Я должен хоть раз побывать на месте.
Пушкарев нахмурился:
– Командир не обязан сам все делать, – сказал он.
– В этом-то и суть, – добавил Зарубин. – Командир должен так организовать операцию, так подобрать и расставить людей, чтобы…
– А личный пример? – прервал его Рузметов. – Зачем вы сами ходите на операции?
– Не на все, – заметил комиссар Добрынин.
– Вот именно, не на все, а на наиболее ответственные, – подхватил Рузметов.
Спор окончился в пользу Усмана. На его сторону встал Пушкарев. Рузметову разрешили посетить город, встретиться с Беляком, Баклановым и взглянуть на гостиницу.
Однажды ранним утром Рузметов подъехал на подводе к гостинице. В кармане у него лежала справка, где было сказано, что владелец ее по профессии маляр и ему разрешается работать по найму в городе.
Рузметов детально исследовал зал будущего ресторана, а после этого составил схему минирования.
Работа закипела. Сто килограммов взрывчатки уложили в пяти местах. Для этого пришлось заново переложить четыре большие, обтянутые железом, круглые печи, стоявшие по углам зала. Взрывчатку уложили под основания печей и наглухо ее замуровали. Печниками работали три партизана.
Потребовалось поднять и часть досок уже готового к окраске пола, чтобы уложить пятую порцию взрывчатки в центре ресторана.
Посещать город и окрестные села партизаны могли частенько, потому что в паспортном отделе управы у них был свой человек, завербованный Беляком. Он обеспечивал партизан бланками документов и готовыми пропусками, оформленными в соответствии с требованиями немецкой администрации.
Беляк смотрел в окно, выходившее на улицу.
Деревянный дом, в котором он жил, стоял в конце улицы. Одной стороной дом глядел на дорогу, другой – на выгон, подступавший к самому лесу. Принадлежал этот дом вдове прораба шпагатной фабрики, пожилой одинокой женщине, известной в городе портнихе. Беляк квартировал в ее доме уже больше десяти лет, хорошо знал хозяйку и полностью ей доверял. Она оставила себе одну, самую большую комнату, а две маленьких сдавала своему жильцу.
На улице никто не появлялся. Погода выдалась скверная, – шел дождь вперемежку со снегом. Кругом блестели лужи. Было сыро и слякотно. Порывы ветра рвали в клочья свинцовые облака.
Беляк тихо подошел к кровати и внимательно посмотрел на сладко спавшего гостя.
Рузметова Беляк знал со слов Добрынина и Пушкарева. Знал, что родом он из Узбекистана, а на фронт попал со скамьи Московского университета. На фронте его тяжело ранило в грудь навылет. В числе других бойцов и офицеров он лечился в городском госпитале. Там он познакомился и сдружился с лейтенантом Селифоновым, лежавшим с сильными ожогами. Это были два очень не похожих друг на друга человека. Один – невысокий, худощавый, стройный, с жесткой черной шевелюрой и иссиня-черными глазами; другой – рослый, крепкий, с копной вьющихся светлорусых волос, голубоглазый. Один был спокоен, другой – горяч, один – малоразговорчив, другой – общителен и добродушен. Селифонов в армии был командиром танка, Рузметов – сапером.
Когда над городом нависла угроза оккупации, госпиталь начали эвакуировать. Селифонов, Рузметов и еще несколько раненых бойцов пожелали остаться с партизанами. С разрешения военкомата и начальника гарнизона группу раненых за неделю до сдачи города привезли в лес. Для формировавшегося партизанского отряда, остро нуждавшегося в военных специалистах, Рузметов оказался настоящей находкой. От ранения он окончательно оправился уже в партизанском лагере и сразу же после этого включился в боевую работу. Он быстро завоевал авторитет среди партизан и вскоре был избран в состав бюро подпольного окружкома партии.
Кроме всего этого, Беляк ничего не знал о Рузметове, хотя тот уже третий раз приходил в его дом. Он собирался поговорить с юношей по душам, но все не удавалось: то что-то мешало, то не хватало времени. Вот сейчас был бы удобный момент, но будить парня жалко. Беляк осторожно отошел от спящего к окну.
…Первым пришел старик Микулич и начал усердно счищать с себя грязь: он, видимо, упал по дороге. У Микулича, как всегда, были новости.
– Карпыч, ты Брынзу знаешь? – многозначительно спросил он Беляка.
– Кого, кого?..
– Брынзу.
– Нет, не привелось.
– До прихода немцев он работал оценщиком в комиссионном магазине, а сейчас вроде как директор в этом же магазине. Уж больно подозрительная морда. За ним надо приглядеть. Он что-то говорил о тебе, а ты, получается, его и не знаешь. Я вчера забегал в комиссионку, старухино барахлишко продавал. Этот самый Брынза с какими-то двумя типами болтал и раза три твою фамилию помянул. Я подумал, не старый ли твои знакомый? Выходит, нет…
Беляк напряженно вспоминал. Память у него была хорошая, но никакого Брынзу припомнить он не мог.
– А ты зайди как-нибудь в комиссионку да погляди на него, – посоветовал Микулич. Он, кряхтя, снял с себя грязные сапоги и вынес их в переднюю, оставшись в грубых шерстяных носках. Возвратившись в комнату, старик добавил: – Я-то его давненько знаю, примелькалась его морда. Он испокон веков по ломбардам крутился.
Договорились на том, что Микулич через учителя Крупина разузнает подробно о Брынзе, а Беляк при первом удобном случае зайдет в комиссионный магазин и проверит, знакомо ли ему лицо этого человека или нет.
Вода в чайнике закипела. Беляк снял его с плиты, заварил чай, расставил на столе посуду, нарезал хлеб.
– Тимофеич запропал где-то, – сказал он. – Ну что ж, давай буди Усмана.
Рузметов спал крепко, безмятежно, как спят только люди молодые и здоровые. Когда Микулич растолкал его, Усман долго не мог прийти в себя, не понимая, где он и что с ним, и спросонья чему-то улыбаясь. Удивленно посмотрев заспанными глазами на Беляка и Микулича, он сладко потянулся, зевнул и полез в карман за кисетом.
– Ну и крепок ты, видать, на сон! – покачал головой Микулич. – Еле растолкал. Бормочешь что-то, а глаза ровно склеенные. – Усман почесал затылок.
– Очень хороший сон был, – сказал он и причмокнул языком. – Редкий сон! Большая комната, в коврах вся, и кушанья разные: арбузы, дыни, виноград, груши. Я все пробую и никак не наемся.
Беляк и Микулич рассмеялись.
– Сколько времени? – поинтересовался Усман, вертя цигарку.
– Времени немного, половина девятого, – ответил Беляк, – а вставать пора. Иди умойся. – Он бросил на руки Усману полотенце.
Рузметов положил на стол скрученную цигарку, отвернул ворот гимнастерки, засучил рукава и только собирался выйти в переднюю, как оттуда ввалился, прихрамывая, грязный и мокрый Иван Тимофеевич Бакланов.
Усман посторонился, укоризненно покачал головой и пошел умываться.
– Ну и погодка, будь она трижды проклята! – проворчал вместо приветствия Бакланов. – Я разоблачусь полностью, Дмитрий Карпович, если разрешишь. У тебя, кажется, тепло и согреться можно.
– Раздевайся и накинь мой полушубок, – предложил Беляк.
Бакланов, сутулый, сильно хромающий на левую ногу, с хмурым, худым и обычно небритым лицом, с первого взгляда производил впечатление злого, желчного, всегда чем-то недовольного человека. На самом деле он отличался добротой, любил поболтать, пошутить. Сняв с себя промокший до нитки легонький плащ и пиджак и повесив их на заслонку, прямо над плитой, он принялся стягивать, по примеру Микулича, мокрые брезентовые сапоги. Микулич снял со стены меховой полушубок, накинул его на плечи Бакланова и с укором сказал:
– И где тебя только носило, непутевого?
– Где!.. Где!.. – передразнил его Бакланов. – Ведь завтра же вечером эта собачья свадьба, а Расторгуев насел на душу: достань водки – и конец. Не найдешь водки – давай самогону, немцы, мол, и самогон дуют. А его где взять? Бродил весь день по городу, во все дырки заглядывал, нигде даже и самогонного духу не слышно. Придется у партизан занимать. – Он рассмеялся и посмотрел на Рузметова, тщательно утирающегося полотенцем. – Как, выручите, ребята?
– Нет, – коротко ответил Усман. – Сами бедноваты.
– Жаль, жаль… – опечалился Бакланов, – неплохо бы в довершение всего партизанской водкой им губы помочить.
– Ну, ладно, пора за стол, – скомандовал Беляк. – А то снова разогревать придется.
…Беляк затеял большое дело. Такое большое, что подпольщикам пришлось обратиться за помощью к партизанскому отряду. Вскоре после своего вступления в должность заместитель бургомистра Чернявский вызвал в управу бывшего торговца и спекулянта старика Расторгуева и предложил ему организовать восстановление самой большой в городе гостиницы. Здание гостиницы во время бомбежки города было подожжено, сильно обгорело и требовало ремонта. Чернявский пообещал помочь деньгами, материалами, рабочей силой. Расторгуев сообразил, что тут можно нажиться, и согласился. Решено было капитально отремонтировать гостиницу, открыть ресторан на двести человек, набрать оркестр. Чернявский собрался поставить дело на широкую ногу. Предполагалось, что русским будет разрешено пользоваться рестораном до десяти вечера, а немцам – до утра. Заместитель бургомистра предупредил, что во всех сорока двух номерах гостиницы останавливаться будут только проверенные лица с направлениями от комендатуры и управы. Расторгуеву помимо доходов от гостиницы Чернявский обещал твердый месячный оклад.
Взявшись за дело, Расторгуев вспомнил, что недавно он повстречал на улице хромого Бакланова, который в течение нескольких лет, вплоть до самой войны, был директором ресторана гостиницы. Старого дельца осенила мысль взять Бакланова на работу.
Осторожный Расторгуев сам не хотел решать этого вопроса, а предварительно посоветовался с Чернявским. Заместитель бургомистра, прежде чем дать согласие, учинил проверку и нашел, что человек он вполне подходящий.
Чернявскому доложили, что в двадцатых годах Бакланов крестил в церкви своего сына и за это был исключен из коммунистической партии.
На самом деле ничего подобного не было. Бакланов всю жизнь был беспартийным и никогда не имел детей. Сотрудники управы просто спутали Ивана Тимофеевича с его однофамильцем, действительно исключенным из партии.
Бакланова разыскали и вызвали к Расторгуеву. Произошел короткий деловой разговор.
– В Бога по-прежнему веруешь? – спросил Бакланова набожный Расторгуев.
– А как же? Без Бога ни до порога.
– Правильно, сынок! Я тоже так говорю.
Расторгуев ввел Бакланова в курс дела и, когда тот дал свое согласие, остался очень доволен. Бакланову было поручено спешно отремонтировать зал ресторана, кухню, подсобные помещения, подобрать поваров, официантов, приобрести обстановку.
Они вдвоем посетили гостиницу, осмотрели все помещения. Бакланов сразу же проявил инициативу – предложил оборудовать при ресторане несколько отдельных кабинетиков.
– Они себя полностью оправдают, поверьте моему опыту.
Расторгуеву понравилась коммерческая жилка компаньона. Он сразу выдал Бакланову половину месячного оклада и крупный аванс на необходимые расходы по ремонту.
После этого Бакланов явился к Беляку и доложил ему обо всем подробно. Тогда-то и зародилась мысль заминировать ресторан. Пушкарев, Зарубин и Добрынин одобрили этот план.
Ремонт гостиницы шел полным ходом, так как оккупанты были заинтересованы в нем: в городе не было ни одной действующей гостиницы. А взрывчатки для минирования, как назло, у партизан было мало.
По расчетам Рузметова, чтобы взорвать гостиницу, нужно было заложить не меньше восьмидесяти килограммов взрывчатки, а в отряде ее можно было наскрести всего килограммов десять-пятнадцать.
– Хорошенькое дело, – разводил руками Добрынин. – Восемьдесят килограммов! Да у нас такого количества с начала войны не было. Ты правильно рассчитал или так, на глазок, прикинул? – спрашивал он Рузметова.
– Я беру самое минимальное количество, – отвечал Усман. – А если хотите, чтобы успех был гарантирован, то надо все сто килограммов положить.
– Нет, уж ты действуй так, чтобы успех и в самом деле был гарантирован, – сказал Пушкарев. – Где восемьдесят возьмем, там и сто найдется. Я предлагаю возложить это дело целиком на Рузметова. Он командир взвода подрывников, ему и карты в руки.
Зарубин, Добрынин и Костров согласились. Не возражал и сам Рузметов: он любил решать трудные задачи.
Партизаны взвода Рузметова провели сложную и опасную работу. В лесу, в двенадцати километрах от лагеря, хранилось несколько тонн немецких авиационных бомб. Бомбы попали в руки партизан в первые дни их боевой деятельности, при налете на колонну вражеских машин. Долго ломали голову командиры, как лучше использовать эти бомбы, и вот Рузметов нашел им применение. Специально выделенные и тщательно проинструктированные люди под его руководством разряжали бомбы и выплавляли из них тол. Эта рискованная операция дала отряду около четырехсот килограммов первоклассной взрывчатки.
Готовую взрывчатку доставляли в окрестные деревни, а оттуда ее забирал и свозил в город Бакланов. Он имел от управы документ, предоставляющий ему право разъезжать по селам и заключать соглашения с крестьянами на доставку необходимых продуктов для ресторана. Пользуясь этим документом, Бакланов завозил взрывчатку прямо в гостиницу на деревенских подводах, в мешках с крупой, мукой, картофелем, овощами и прятал ее на складе.
Когда всю взрывчатку перебросили в город и надо было приступать к минированию, Рузметов заявил, что ему придется лично осмотреть гостиницу.
Зарубин возражал против поездки Рузметова в город.
Запротестовал и Добрынин. Но Рузметов настаивал.
– Это не машину рвать, не железную дорогу, а целое здание… Зачем передоверять дело кому-то другому, когда лучше всего я сам могу все выполнить. Сорвется операция – с кого спрашивать будете?
– С тебя, батенька мой, – вмешался Пушкарев. – Во-первых, ты подрывник, во-вторых, член бюро окружкома. Вдвойне и спросим.
– Так в чем же дело? – возмутился Рузметов. – Что я за командир и член бюро, если могу только издали руководить? Нельзя так, неправильно! И дело провалим, и людей загубим. Я должен хоть раз побывать на месте.
Пушкарев нахмурился:
– Командир не обязан сам все делать, – сказал он.
– В этом-то и суть, – добавил Зарубин. – Командир должен так организовать операцию, так подобрать и расставить людей, чтобы…
– А личный пример? – прервал его Рузметов. – Зачем вы сами ходите на операции?
– Не на все, – заметил комиссар Добрынин.
– Вот именно, не на все, а на наиболее ответственные, – подхватил Рузметов.
Спор окончился в пользу Усмана. На его сторону встал Пушкарев. Рузметову разрешили посетить город, встретиться с Беляком, Баклановым и взглянуть на гостиницу.
Однажды ранним утром Рузметов подъехал на подводе к гостинице. В кармане у него лежала справка, где было сказано, что владелец ее по профессии маляр и ему разрешается работать по найму в городе.
Рузметов детально исследовал зал будущего ресторана, а после этого составил схему минирования.
Работа закипела. Сто килограммов взрывчатки уложили в пяти местах. Для этого пришлось заново переложить четыре большие, обтянутые железом, круглые печи, стоявшие по углам зала. Взрывчатку уложили под основания печей и наглухо ее замуровали. Печниками работали три партизана.
Потребовалось поднять и часть досок уже готового к окраске пола, чтобы уложить пятую порцию взрывчатки в центре ресторана.