Георгий Брянцев. По ту сторону фронта

   Весь этот «ремонт», конечно, вызвал расходы, не предусмотренные сметой Расторгуева. Но Бакланов сумел доказать старику, что обойтись без этого нельзя.
   – Администрация ни перед какими затратами не остановится, – смеясь, говорил он Рузметову.
   Одной поездки Рузметову оказалось недостаточно. Он приезжал в город уже в третий по счету раз. Прошлый раз долго инструктировал Бакланова. Это было в самый ответственный момент – перед укладкой взрывчатки.
   Бакланов к этому времени уже имел свой небольшой кабинет при гостинице с дощечкой на двери: «Директор ресторана». В этот кабинет вывели конец запального шнура и замаскировали его в одном из ящиков письменного стола.
   Оставалось терпеливо ожидать заселения гостиницы и открытия ресторана. Но ждать долго не пришлось.
   Когда гостиница и ресторан были отремонтированы, Расторгуев с Баклановым собирались идти с докладом к заместителю бургомистра, Чернявский сам прислал за ними. Он объявил, что в понедельник начальник гарнизона хочет дать в ресторане банкет офицерам танковой бригады, идущей к Москве.
   Бакланов при этом сообщении едва не вскрикнул от радости. Получалось, что на ловца и зверь бежит.
   – Не осрамитесь? – строго спросил Чернявский, обращаясь к Расторгуеву. – Все готово?
   – В грязь лицом не ударим, – заверил Расторгуев. – Не беспокойтесь. Краска на полах подсохла, печи топятся третьи сутки. Штат весь налицо и обязанности свои знает.
   Подсчитали, сколько надо мебели, посуды, продуктов для банкета.
   Чернявский остался доволен и позвонил начальнику гарнизона, что все готово.
   …И вот сегодня Рузметов и подпольщики собрались, чтобы обсудить каждую деталь операции. Завтра банкет. Такого случая упускать нельзя было.
   – Если прохлопаем, – говорил Беляк, – Пушкарев нам головы пооткрутит.
   – Будет завтра потеха, – потирал руки Бакланов.
   – Не торопись, – заметил Микулич. – «Гоп» скажешь, когда перепрыгнешь.
   – Перепрыгнем, старина! Непременно перепрыгнем! – уверял Бакланов.
   – Довольно, товарищи, – строго объявил Рузметов, вставая из-за стола. – Время не ждет. Приступим к делу.
   Рузметов вооружился куском запального шнура, спичками и начал показывать Бакланову, как надо обрезать конец шнура, прикладывать к нему спичку, как зажигать.
   – Самое главное, Иван Тимофеевич, не торопись, – предупреждал он. – Учти, что ошибка в таком деле кончается смертью. Запомни: после того как ты запалишь конец, в твоем распоряжении до взрыва остается девяносто секунд, то есть полторы минуты. За полторы минуты нормальным шагом ты уйдешь за сто пятьдесят – двести метров. Понял?
   – Ну, как же не понять, ведь в который раз уже повторяем, – жалобным тоном ответил Бакланов.
   – В следующий раз мы без тебя, Усман, обойдемся, сами подрывать будем, – сказал Беляк. – Верно, Иван Тимофеевич?
   – Определенно обойдемся. Все науки превзошли. Бакланов рассказал, что подготовка к банкету идет вовсю.
   – Дым коромыслом стоит. Джаз пиликает, тренируются, аж голову ломит. Еле-еле собрал этих музыкантов. Понавезли посуды, продуктов горы. Комендант прислал своих поваров-немцев. Прислуживать будут тоже немцы. Номера приказали пока не заселять. Вход на банкет только по специальным билетам за подписью начальника гарнизона. А ковров и гардин каких понатаскали! Жаль, пропадут… – горевал Бакланов.
   – А что с ними станется? – заметит Микулич. – Это же не посуда!
   Рузметов улыбнулся, но ничего не сказал. Он-то знал, что «станется» и с коврами и с гитлеровцами.
   Беляк передал Бакланову распоряжение штаба – сейчас же после взрыва идти на кладбище к Микуличу, а оттуда с ребятами из партизанского отряда в лес. Оставаться ему в городе нельзя. Жену свою, по указанию Беляка, Бакланов еще в четверг отправил в одну из отдаленных деревень.
   Когда совсем стемнело, Бакланов пошел провожать Рузметова к лесу, где его ожидали партизаны – Дымников и Багров. Моросил мелкий дождь. Небо было до того темным, что сливалось с землей. Ни звездочки, ни огонька в окне. Мертвая тишина. Только плотный, обложной дождь монотонно шуршал. По дороге попался патруль. Немцы помигали фонариками, проверили документы и отпустили.
   Попрощались на окраине города.
   – Сколько тебе лет, Усман? – вдруг спросил Бакланов.
   – Двадцать пять, – ответил Рузметов. – А что?
   – Я так и думал. Молодой ты, а член партии уже. Я тебя просить буду, как дело это с гостиницей сотворим, дай мне рекомендацию.
   – Конечно, дам, – не задумываясь, сказал Рузметов.
   – Ну вот и спасибо! Теперь еще одного надо найти. Говорят, для подпольщиков и партизан достаточно двух рекомендующих.
   – Правильно, – подтвердил Усман. – И второго найдешь. А теперь иди, а то поздно. Да не забывай, о чем я говорил: конец шнура обязательно срезай наискосок и головку спички прижимай поплотнее, к самой мякоти…
   – Помню, помню! Все помню, – заверил Бакланов и зашагал обратно в город.
   Утром в понедельник, идя на службу в управу, Беляк, чтобы не откладывать дела и долгий ящик, решил забежать в комиссионный магазин и взглянуть на Брынзу. С собой он захватил кожаный ягдташ, с которым, бывало, ходил на охоту. Продавать его Беляк не собирался, но это было предлогом, чтобы зайти в магазин.
   В комиссионном магазине, кроме продавца у прилавка и пожилого толстого мужчины за конторкой, никого не было. Подойдя к прилавку, Беляк показал ягдташ продавцу и заломил заведомо высокую цену. Продавец, молодой прыщавый парень, пожал плечами и, желая показать, что товар его не интересует, отвернулся и начал переставлять стоящие на полке дамские туфли.
   – Не устраивает? – громко спросил Беляк.
   – Нет! – лаконично бросил продавец через плечо.
   В это время из-за конторки вылез толстяк и, тяжело отдуваясь, словно он тащил на спине мешок, приблизился к прилавку. Взяв в руки ягдташ, он осмотрел его со всех сторон, отогнул крышку, помял и даже понюхал кожу. Небольшая голова его с крупными отвислыми ушами с трудом поворачивалась на чрезмерно толстой и короткой шее. Окончив осмотр, он посоветовал придержать вещь и не продавать до времени.
   – Сумка, конечно, хороша, но сейчас не в моде. Охотников и на нее, и на дичь, прямо скажем, маловато стало.
   На Беляка с масляной улыбкой смотрели широко посаженные, часто мигающие, маленькие, как у хорька, глазки.
   Беляк объяснил, что сумку он продает потому, что нужны деньги. В ответ толстяк спокойно изрек:
   – Что такое в наше время деньги? Они уходят и приходят и стоят иногда дешевле бумаги, на которой печатаются. А вещь есть вещь. Простите, с кем имею честь?..
   – Беляк.
   Жидкие белесые брови толстяка взметнулись кверху, и от этого его маленький узкий лоб стал еще меньше.
   – Беляк? Гм… наслышан про вас. Раньше вы работали в городской библиотеке, а теперь в управе, по финансовой линии. Очень приятно… очень рад… Евсей Калистратович Брынза! – представился он и подал мясистую руку с короткими, точно обрубленными пальцами. – Это замечательно!.. Будем знакомы. А сумочку придержите.
   – Что же, придется, – согласился Беляк. – Ну всего хорошего.
   – Желаю успеха! Заходите, буду рад, – и Брынза проводил посетителя до дверей.
   «Скользкий тип, – размышлял Беляк, идя по улице. – Что же ему от меня надо?..»
 
   Вечером, в девять часов, заместитель бургомистра Чернявский слушал доклад Беляка о состоянии финансов в селах и районных центрах. Он пробегал глазами документы, подчеркивая толстым красным карандашом отдельные цифры, и то и дело поглядывал на свои наручные часы. Видимо, он куда-то торопился.
   На нем был зеленый, военного покроя китель с белым подворотничком. Бледное лицо резко выделялось своей белизной на фоне высокой коричневой спинки кресла.
   Беляк жаловался, что в деревнях не хотят брать оккупационные и имперские марки и предпочитают получать за свои продукты советскими деньгами.
   Чернявский скривил тонкие бескровные губы в брезгливой улыбке.
   – Понятно, понятно, – заметил он, – надеются, очевидно, на возврат советской власти. Это закономерно и естественно. Сказывается сила инерции. Помните, как не хотели брать никаких денег, кроме романовских, в семнадцатом и восемнадцатом годах, а потом ими разжигали печи и самовары? Так что явление это нестрашное. Время – лучший врач, и тут придется положиться на него. – Чернявский снова взглянул на часы и продолжал: – Если бы мы с вами сейчас могли…
   Он не договорил. Раздался огромной силы взрыв, эхом отдавшийся в разных частях города. Задребезжали стекла в окнах, зазвенел стакан на горлышке графина с водой.
   Чернявский вздрогнул, уронил карандаш, побледнел и немигающими глазами уставился на Беляка.
   – Что это может означать? – спросил он.
   – Затрудняюсь сказать… – ответил Беляк, сделав испуганное лицо.
   Воцарилось молчание. Склонив набок голову, как бы ожидая нового взрыва, Чернявский напряженно вслушивался. Белая рука его, лежавшая на столе, заметно дрожала.
   Тишину нарушил резкий телефонный звонок. Чернявский вздрогнул и схватил трубку.
   – Да! Я! Слышал! Не знаю! Что?.. – Он приподнялся со стула. – Гостиница? Вся? Какой ужас!.. Да, да… сейчас буду… сейчас же… сию минуту… – Он бросил трубку и вышел из-за стола, потирая виски. – Вы, Беляк, – он криво усмехнулся, – спасли меня сегодня от верной смерти…
   – Ничего не понимаю, господин Чернявский, – проговорил Беляк, поднимаясь со стула и поспешно складывая в папку бумаги. – Объясните.
   – Вы меня со своим докладом задержали тут, – Чернявский взглянул на часы, – почти на полчаса. Я давно должен был быть в гостинице. Там офицерский вечер, и я приглашен. Но гостиница и все гости взлетели на воздух. Машину! Машину! – прокричал он дежурному и, оставив Беляка в своем кабинете, выскочил в коридор.
   «Не знал я, что ты, проклятая душа, тоже приглашен туда, – подумал Беляк, быстро спускаясь по ступенькам в первый этаж. – Выходит, что действительно спас тебе жизнь».
   Внутри у Беляка от радости все пело. Он сунул папку в ящик стола, надел на ходу пальто и выбежал из дома.
   По улице на предельной скорости промчалась автомашина, за ней другая, третья…
   Взрыв наделал много шума. Хотя немецкая администрация на эту тему не распространялась, но народ знал, что взрыв – дело рук советских патриотов. На второй день после происшествия местная газета вышла в черной рамке. В ней сообщалось о несчастном случае, повлекшем за собою безвременную смерть многих офицеров. В сквере на немецком кладбище прибавилось тридцать шесть березовых крестов. Около пятидесяти человек положили в госпиталь. Начальника гарнизона и командира танковой бригады вовсе не нашли. Трупы нескольких офицеров спешно вывезли в Германию. Туда же отправили на специальном самолете шестнадцать тяжелораненных.
   Местные органы полиции, полевая жандармерия и гестапо метались в бессильной злобе, – они не могли разыскать организаторов взрыва. По городу прокатилась волна арестов. Город притих. Улицы опустели.
   Иван Тимофеевич Бакланов к Микуличу не явился. Через медсестру Карецкую Беляк пытался найти Бакланова среди раненых в госпитале, но и там его не было. После взрыва никто его не видел.
   – Очевидно, замешкался в здании и там погиб, – горестно говорил Беляк.
   – А какой был человек!.. – сокрушался Микулич.
   Беляк и Микулич сходили к тому месту, где стояла гостиница. Там лежала груда развалин. Вероятно, эти камни стали могилой Бакланова.
   Это была первая потеря в рядах подпольной организации, которой руководил Беляк.
   Террор в городе продолжался. На шестой день после взрыва все взрослое население согнали в городской парк. Промокшие под дождем, озябшие люди стояли в саду, тихо перешептывались, боязливо жались друг к другу. У каменной стены, где раньше был тир, зияла огромная свежевырытая яма. Около нее толпились солдаты. В двенадцать часов, разбрызгивая жидкую грязь, в парк по главной аллее въехала автомашина. Из нее вылезли комендант города, начальник гестапо и заместитель бургомистра Чернявский. Вслед за ними на своих машинах примчались чины жандармерии, эсэсовцы, гестаповцы.
   – Ведут… ведут! – пронеслось по толпе, и взоры всех устремились ко входу в парк.
   Арестованных вели под усиленным конвоем. Они брели прямо по лужам, полураздетые, мокрые, истерзанные. Все это были уже полумертвые люди. Впереди шли две пожилые женщины, седые волосы их были разметаны, в них запеклась кровь. Лица обреченных говорили о том, что самое страшное для них позади и близость смерти их больше не пугает: они прошли через застенки гестапо. Арестованных подвели к краю ямы. Тяжелый, глухой стон, подобно вздоху, прокатился по толпе. Комендант города майор Реут влез в кузов грузовика. Машину оцепили автоматчики. Комендант поднял руку – он хотел держать речь.
   – Ахтунг! – заорал кто-то из офицеров.
   Майор Реут хорошо объяснялся по-русски. Он говорил о том, что Германия и фюрер не потерпят «партизанских бандитов» на занятой немецкими войсками территории и не позволят убивать своих лучших людей.
   – За смерть одного германского солдата, – выкрикнул майор, – будут умирать десять, двадцать русских! Сегодня, сейчас умрет пятьдесят человек.
   Толпа молчала. Это было страшное молчание, и гитлеровцы, на которых смотрели тысячи ненавидящих глаз, чувствовали это.
   Застрекотали автоматы. В толпе кто-то забился в истерике.
   А наутро в разных частях города на стенах зданий, на заборах, даже у самого входа в управу появились отпечатанные на пишущей машинке листовки. Народные мстители-партизаны и советские патриоты города – предупреждали фашистских мерзавцев, что за жизнь безвинных людей, расстрелянных ими, оккупанты и их пособники скоро ответят.
   «Вы способны лишь на убийство безоружных и беззащитных людей, вы бессильны перед нами, подлинными сынами и дочерьми Родины, – говорилось в партизанской листовке, – наши руки доберутся до вашего звериного горла, а ваши до нас – никогда. Смерть и проклятие фашистским захватчикам!»
   Трагедия в городском парке только ожесточила сердца подпольщиков, и они еще яростнее и упорнее стали готовиться к новым боевым делам.

3

   В лагерь проникали тревожные слухи. Партизаны не хотели им верить, не хотели смириться с мыслью, что враг, занявший Орел, Мценск, Плавск, накапливает сейчас силы для решительного прыжка к сердцу страны, к столице – Москве. Но проверить эти слухи не было возможности – связь с Большой землей еще отсутствовала. Отряд Зарубина не имел даже радиоприемника.
   Во второй половине декабря подрывник Багров и разведчик Дымников попытались выкрасть радиоприемник у немецкого гарнизона на одном из лесных железнодорожных разъездов. Они вернулись без приемника, но привели немецкого унтер-офицера, которого схватили на разъезде.
   Пойманного немца привели на допрос в штабную землянку. Допрашивал его Зарубин через начальника разведки капитана Кострова, хорошо владевшего немецким языком. Унтер вел себя нагло, вызывающе, отказался назвать даже свою фамилию, номер части.
   Зарубин нервничал, выходил из себя, обвинял Кострова в том, что тот неправильно переводит его вопросы. Спокойный, выдержанный Костров покусывал губы, краснел, пожимал плечами.
   – Черт знает что получается! – возмущался Зарубин. – Неужели мы от него ничего не добьемся? Это же позор… Спроси его последний раз, будет он отвечать или не будет?
   Гитлеровец ответил, что не скажет ни слова. Услышав это, Зарубин неожиданно спокойно произнес:
   – Сообщи ему, что через десять минут он будет расстрелян, и объясни, что врага, который не сдается и продолжает борьбу, мы уничтожаем.
   Костров перевел слова командира.
   Зарубин хотел сказать еще что-то, но вошедший партизан доложил, что прибыл посыльный из города и просит командира отряда срочно зайти в штабную землянку.
   Лишь только Зарубин ушел, оставив Кострова с глазу на глаз с пленным, как унтер мгновенно изменился.
   – Вы когда попали в плен? – шепотом спросил он Кострова.
   Тот сначала даже опешил.
   «Принимает меня за соотечественника», – блеснула догадка, и Костров тут же сочинил рассказ о том, как он попал в плен.
   – А что мне делать? – не без страха в голосе спросил пленный.
   – Не валять дурака, а говорить правду, – посоветовал Костров. – Ты что действительно желаешь быть расстрелянным?
   Унтер неожиданно разревелся. Он не хочет умирать, он хочет жить, но говорят, что русские щадят жизнь тех, кто ведет себя мужественно, попав в их руки, и кто не выбалтывает военных тайн.
   Костров рассмеялся и назвал его идиотом.
   – Шутить с огнем не рекомендую. Лучше рассказывай все.
   И немец рассказал. Назвал свою фамилию, номер полка, дивизии, изложил подробности своей службы, объяснил причины, заставившие его три дня просидеть на безлюдном разъезде.
   Но главное заключалось не в этом. Унтер рассказал о разгроме гитлеровцев под Москвой, Ельцом, Тихвином, о провале зимнего наступления немцев. Полк, в котором он служил, потерял девяносто процентов личного состава и из-под Москвы откатился до Мценска. Командир полка попал в плен, начальник штаба застрелился. Отступая, фашисты побросали всю технику.
   – Так бы и давно, – сказал Костров, когда пленный выложил все, что знал. – А немец я такой же, как ты – русский. Я советский офицер, партизан и рекомендую тебе сейчас же рассказать все командиру отряда, как рассказал мне.
   Костров был очень доволен происшедшим. Кто мог думать, что его, советского офицера, пленный примет за своего земляка! Вот что означает знание языка. Недаром он изучал его в течение нескольких лет. Изучал настойчиво, упорно, ежедневно тренировался, искал случая поговорить с людьми, владеющими немецким языком, читал на немецком языке много художественной и специальной литературы.
   До войны Костров был офицером запаса и преподавал немецкий язык в одной из военных академий. Когда встал вопрос об эвакуации академии в глубокий тыл, Костров высказал желание остаться за линией фронта, у партизан. Ему ответили, что такие, как он, нужны и на фронте, и отправили в разведотдел одной из армий. Но Кострова нелегко было заставить отказаться от своих планов. В конце концов командующий армией пошел навстречу его настойчивым просьбам и отпустил к партизанам.
   Вступив в должность начальника разведки формируемого отряда, Костров проявил недюжинные организаторские способности и врожденный талант разведчика. Разведывательные данные, добываемые им, всегда были абсолютно точными. Но сам Костров оставался недоволен своей работой. «Чтобы наша разведка работала хорошо, еще очень много надо», – говорил он. Он настойчиво подбирал смелых разведчиков из местных жителей, сам посещал город и села, занятые противником, вербовал новых людей, расширяя свою агентурную сеть.
   Зарубин вернулся в землянку примерно через полчаса, и Костров по его лицу сразу определил, что есть какие-то новости. Только присутствие пленного, видимо, мешало командиру поделиться ими.
   – Все в порядке, Валентин Константинович, – сказал Костров.
   – То есть?
   Костров сказал, что унтер принял его за своего и выболтал много интересного.
   Зарубин расхохотался.
   – Что же он нашел в тебе немецкого?
   – Кроме языка, вероятно, ничего.
   Рассказ пленного о поражениях гитлеровских войск доставил Зарубину огромную радость. Несмотря на временные неудачи Красной армии, несмотря на провокации фашистской печати, Зарубин всем сердцем и душой чувствовал, что продвижение врага должно остановиться. Он был убежден, что гитлеровцы не войдут в Москву. Так и произошло. И эту первую волнующую весть довелось услышать из уст врага, который сам лелеял мечту побывать в столице Советского государства, который вместе с другими головорезами слепо верил утверждениям своего сумасбродного фюрера о непобедимой мощи фашистских полчищ.
   – Дежурный! – громко позвал Зарубин.
   Пленный испуганно вскочил с места и вытянулся. Костров сдержал улыбку.
   – Отведите его на кухню, – приказал Зарубин вошедшему дежурному, – пусть топит печь и чистит картофель. В его положении это уж не так плохо. А сюда пришлите всех командиров.
   Пленного увели.
   Костров сел за стол и начал коротко заносить в записную книжку сведения, сообщенные немцем.
   А Зарубин вышел из землянки и остановился у входа. От радостного возбуждения ему стало жарко. Он расстегнул ватную фуфайку, воротник гимнастерки и озабоченно всмотрелся в небо, запрокинув голову.
   Погода, несмотря на декабрь, стояла отвратительная, – снег шел вперемежку с дождем.
   К землянке начали собираться командиры.
   – Погодка-то, а? – сказал Зарубин подошедшему командиру взвода Бойко и вновь посмотрел на небо. Бойко неторопливо огляделся.
   – Скоро мороз стукнет, товарищ капитан, – заметил он. – А старики говорят, что если земля промокнет перед зимой, то это к хорошему урожаю. Я, правда, не знаю, насколько это верно, хлебопашеством никогда не занимался.
   – К урожаю? – повторил Зарубин задумчиво.
   Собственно, что же здесь хорошего? Если и будет урожай, то кто его соберет? Разве он достанется советским людям?
   Зарубин хотел поделиться своими мыслями с Бойко, но того уже не было – он вошел в землянку.
   Наконец все собрались.
   – Георгий Владимирович, – обратился Зарубин к Кострову, усаживаясь за стол, – расскажи товарищам о своем разговоре с пленным унтер-офицером. Я с этим немцем возился битый час бестолку, – пояснил он собравшимся. – Ни имени не называл своего, ни номера части. Нахально смеялся мне в лицо. А стоило мне выйти из землянки на несколько минут, как он все рассказал капитану Кострову. Объясни-ка нам, товарищ Костров, как ты с ним нашел общий язык.
   Костров смущенно рассказал о своем разговоре с пленным.
   Раздался дружный смех, посыпались шутки.
   – Попал в немцы наш Костров. Опростоволосился господин унтер!..
   – А ты ему сказал, кто ты есть на самом деле?
   – А теперь расскажи о главном, – обратился Зарубин к Кострову, когда присутствующие успокоились.
   Все недоуменно переглянулись. Пушкарев удивленно поднял брови. Что же это за главное?
   Костров коротко изложил сообщение пленного о разгроме гитлеровских полчищ под Москвой, Тихвином, Ельцом, о провале зимнего наступления врага.
   И если инцидент с пленным вызвал смех, то рассказ об успехах Красной армии встретили ликованием.
   В землянке поднялся неимоверный шум, раздались крики «ура», провозглашались здравицы в честь партии и Красной армии, командиры жали друг другу руки, обнимались.
   Это была первая большая радость в партизанском лагере.
   Шум в землянке привлек партизан. Почуяв, что произошло что-то необычайное, они быстро собрались к штабу.
   Комиссар Добрынин вышел к ним и рассказал о происшедших на фронте событиях.
   По всему лагерю прокатилась волна неудержимой радости.
   – Смерть фашистским оккупантам!
   – Ура коммунистической партии!
   – Мы должны фашистам отсюда жару подбавить!
   Оживленно и громко беседуя, взволнованные партизаны расходились по своим землянкам и шалашам.
   А в штабе уже вновь воцарилась тишина.
   – Получено письмо от наших людей из города, – говорил Зарубин. – Оккупанты при содействии предателя, заместителя бургомистра Чернявского, готовятся угнать в Германию на каторгу партию советских людей. Наши подпольщики выяснили, что никто из жителей города не захотел добровольно ехать в Германию. Людей, главным образом молодежь, хватали насильно, вытаскивали из чердаков, из подвалов. Облава продолжалась неделю. Под конвоем всех задержанных согнали в каменный пакгауз на станции. Пакгауз обнесен колючей проволокой в три ряда. На днях люди будут отправлены по железной дороге в Германию. Когда именно их отправят – неизвестно. Но об этом мы узнаем. Я прошу провести беседы во взводах и сказать партизанам, что мы постараемся сорвать фашистский замысел и спасти из рук оккупантов наших людей.
   Командиры разошлись, и в землянке остались только Зарубин, Пушкарев, Добрынин и Костров.
   – Письмо прислал Беляк, – пояснил Зарубин. – Он тут еще кое-что пишет.
   Беляк сообщил, что дату отправки эшелона с людьми, увозимыми в Германию, он выяснить не может. Это в состоянии разведать только один человек – дорожный мастер Якимчук, оставшийся в тылу для работы в подполье. Но связь между Беляком и Якимчуком прервалась, – заболел человек, выполняющий обязанности связного. Сам же Беляк посетить Якимчука не решается. Это может привести к провалу и его, и Якимчука.
   – Он правильно поступает, – заметил Пушкарев.
   Зарубин кивнул. Он такого же мнения. Риск не оправдан. Надо найти возможность самим связаться с Якимчуком.
   – А нам это нетрудно сделать, – сказал Добрынин и посмотрел на Кострова. – Мы имеем прямую связь с Якимчуком. Якимчук живет в железнодорожной будке, в трех километрах от станции. И нам известно, что немцы его не тронули, а оставили на прежней работе. Так, кажется, Георгий Владимирович?
   Костров подтвердил. Якимчук – старый железнодорожник, он имеет связи среди рабочих и, конечно, сможет выяснить дату отправки эшелона.
   – Действуй, товарищ Костров, – предложил Зарубин. – Посылал к Якимчуку надежных ребят, из разведчиков. Определи им маршрут. Посади на лучших лошадей. Сколько километров до будки?