Страница:
Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер
Потерпевшие претензий не имеют
Глава 1
Когда «Волга» с резиновым визгом срезала последний поворот и справа мелькнула фанерная стрела «Аэропорт “Семигорье”», я поймал себя на недостойном занятии: сидел и сосредоточенно считал, сколько дать таксисту «на чай». Краешком глаза я внимательно следил за окошком таксометра, в котором неутомимо и очень споро вылетали черненькие цифирьки, и, рассеянно выслушивая наказы Лилы, все время прикидывал, как будет здорово, если таксист, затормозив машину, выщелкнет счетчиком рублей шесть с мелкими копеечками. Тогда можно дать семь рублей и, легким кивком отклонив сдачу, проявить себя бывалым потребителем таксомоторных услуг, закоренелым пассажиром самого удобного в быстрого вида городского транспорта.
Некуда мне ездить на такси – я работаю в десяти минутах ходьбы от дома. Куда мне ехать?
Я только смотрю на этот бессмысленный призыв, смотрю, как в детскую игрушку калейдоскоп – картонный цилиндрик, на дне которого возникает масса ярких причудливых фигур, смотрю на сложенный из светящихся неоновых линий силуэт такси, у которого стремительно крутятся колеса, головокружительно быстро, неостановимо и всегда на одном месте.
Иногда мне кажется, что этот неподвижно мчащийся автомобильчик – символ моей жизни. В такие минуты я точно знаю, что если бы однажды утром черный трубчатый силуэт машины вырвался из тенет рекламы, умчавшись неведомо куда, то и моя жизнь решительно изменилась бы каким-то непостижимым образом.
Но он всегда на крыше маленького дома напротив. Всегда терпеливо ждет вечера, чтобы вспыхнуть в густеющей темноте судорожным светом переполняющих его раскаленных газов и устремиться в бесцельный азарт призрачной погони…
– Тридцать первый говорит, из аэропорта…
Я достал кошелек и стал отсчитывать деньги, понимая, как трудно мне будет выглядеть достойным пассажиром перед лицом такого замечательного таксиста, славного труженика на ниве обслуживания населения. Даже если я нацеплю на себя два таких джинсовых костюма «левис», сплошь обшитых фирменными этикетками, «лейблами», навешу все эти браслеты и цепочки и отращу такой же длинный серый ноготь на мизинце, все равно мне не выказать и половины его величия, чуть-чуть смягченного равнодушно-ленивым презрением.
Диспетчерша сипло попискивала в динамике радиотелефона: «Тридцать первый, вызов на поселок Иноземцева…», я отсчитывал двугривенные сверх семи рублей, а таксист смотрел в окно, повернув ко мне широкую спину, и вся эта необъятная спина выражала снисходительное пренебрежение ко мне, к моему польскому серенькому плащику, к моей мелочи с анекдотически абстрактным названием «на чай», к Лиле, не обращающей на него ни малейшего внимания и полностью погруженной в мир предотъездных хозяйственно-бытовых наказов и поручений.
Он меня не уважал. А я себя ненавидел за то, что ерзал и смущался перед этим нарядным молодым жлобом. Я понимал, что традиционные чаевые – вовсе не благодарная плата за любезную и своевременную услугу, а дань моему трусливому конформизму, я ведь сам весело смеюсь над печатными плакатиками в парикмахерских: «Чаевые унижают человеческое достоинство». Уж если и унижают чье-то достоинство, то только мое – откровенным презрением ко мне и моим копейкам. Но, дай я ему «на чай» десятку, он бы меня занеуважал еще больше! Вот мне и интересно знать – почему?
Почему, из-за чего он так поднебесно воспарил надо мной? Что бы мне надо было совершить, каким стать, чтобы он меня зауважал? Может быть, он своей прекрасной спиной, затянутой в фирмовую джинсу, выражал не свое личное отношение ко мне, а демонстрировал идею? Идею о том, что люди вроде нас с Лилой должны ездить на автобусе, а не поднимать такого неслыханного красавца спозаранку, чтобы тащиться с нами в аэропорт?
Не знаю, может быть, он прав. Мне ведь никогда не придет в голову, доехав до своей остановки, дать водителю автобуса гривенник «на чай».
Лила любит повторять: «Ты рефлексируешь и комплексуешь из-за всяких глупостей и пустяков». Наверное. Но в детстве я был уверен, что мелочными людьми называют тех, кто тщательно считает мелочь.
– Ты не заснул? – легонько толкнула меня в плечо Лила.
– Нет, я задумался о глупостях и пустяках. О мелочи и мелочах. – И протянул таксисту деньги, а он по-прежнему сидел ко мне спиной, как бы объясняя, что не надо беспокоить его глупостями и пустяками, а следует положить свою мелочь в ящичек между сиденьями. И тут я наконец дошел до нужной кондиции и открыл рот, чтобы сказать пару слов этому ражему нахалюге.
Но конечно, не успел. Потому что Лила едким, скрипучим голосом, который у нее появляется только в моменты, когда ей кажется, что меня просто необходимо защитить от происков враждебного мира, сказала:
– Слушайте, вы, водитель! С вами разговаривает ваш клиент, человек во всех отношениях старше и достойнее вас! Потрудитесь получить по счетчику, поблагодарить, а потом выйдите, пожалуйста, из машины и достаньте мой чемодан. После чего можете уезжать, предварительно попрощавшись…
Видимо, пятнадцать совместно прожитых лет даром не проходят. Муж и жена – одна сатана. Она абсолютно точно знает, о чем я думаю. Всегда. Кстати, это довольно прочный залог моей супружеской верности.
Таксист послушно вынул чемодан из багажника, но снисходительность исчезла из его презрения, и ее заместило плохо скрываемое раздражение. Лила нравоучительно сообщила ему:
– Запомните, молодой человек – да-да, поскольку вы еще довольно молоды: не место красит человека, а человек – место. А коли вам не нравится возить людей, идите в академики, там вас наверняка ждут с нетерпением.
– Вас забыл спросить, куда идти… – буркнул под нос таксист, сорвал машину с места и помчался к стоянке.
– Пошли? – спросила Лила. И голос у нее был не скрипучий и не едкий.
– Пошли, прокурор, – сказал я и подхватил с тротуара чемодан.
– Я помпрокурора, – засмеялась Лила. – А точнее говоря, помследователя. Помощник старшего следователя семигорской прокуратуры.
– Иногда я думаю, что ты на моем месте лучше бы управилась…
– Ничего, я и на своем неплохо управляюсь.
– Чего ж тебя посылают в институт усовершенствования? Если неплохо управляешься?
– Предела совершенству нет. Тем более что главврач наш долго объяснял, какие надежды возлагаются на меня в клинике, а закончил загадочной сентенцией: глупый любит учиться, а умный любит учить. Ты как думаешь, что он имел в виду?
– Не что, а кого. Надо полагать, он умеет учить, а тебя посылает учиться.
– Но я не люблю учиться. Я люблю вечерами, когда Маратик уже спит, сидеть на кухне и дожидаться тебя. Смешно, что во всех книгах и в кино жены следователей и сыщиков всегда скандалят и разводятся со своими мужьями из-за того, что те поздно приходят домой и никогда не получается поездка в отпуск. Чушь, а? Мы ведь с тобой всегда вместе ездили в отпуск?
– Кажется, всегда. Может быть, потому, что мне всегда дают путевку в несезонное время? В ноябре. Или в апреле.
– А какая разница? Разве нам было плохо?
– Нет, нам всегда было прекрасно. Но я не думаю, что нам было бы хуже в августе на Пицунде или в Дагомысе, кабы я мог достать путевку…
– Наверное. Разве дело в том, что ты не можешь? Ты ведь никогда ничего принципиально не достаешь…
– Да-а? – удивился я и спросил на всякий случай: – Это комплимент или упрек?
– Это факт нашей с тобой биографии.
– Жалеешь себя?
– Нет, – качнула она головой. – В моем отношении к тебе есть что-то ненормальное: нельзя ведь пятнадцать лет любить такого недотепу. А? Ты как думаешь?
– Думаю, что можно. Но наверное, неохота…
Всепроникающее, неразборчиво гудящее радио заголосило на весь аэропорт:
– …Посадка на 342-й рейс производится… Регистрация заканчивается…
Лила крепко взяла меня за руку:
– Не ходи дальше… Я ненавижу прощаться с тобой…
– Только на два месяца, – натянуто улыбнулся я и постарался пошутить: – Вот усовершенствуешься в Москве – и сразу домой…
– Я ненавижу прощаться с тобой… – не слушая, повторила Лила. – Я, как собака, прощаюсь навсегда… Я боюсь больше не увидеть тебя…
Петр – человек многих редких качеств. Иногда мне кажется, что Господь Бог закинул его на нашу хмурую землю для возбуждения массовой зависти в других мужиках. Петьку любят все: тюремная охрана, женщины, сослуживцы и начальство. Он такой миляга, что, по-моему, даже подследственным хочется ему в чем-нибудь сознаться.
Я ему тоже маленько завидую, без злобы, по-хорошему. Не его успехам, а ему самому: случается ведь так, что природа на семерых копила, а одному все отвалила. Всеобщая симпатия к нему заслужена им и добротно отработана. Начальство любит его справедливо, не как подхалима и тонкого ловчилу, а как энергичного, напористого работника, быстрого, умного и точного. Сослуживцы – за то, что он хороший товарищ, весельчак и бессребреник. А женщины независимо от возраста, образования и служебного положения видят в нем свой потаенный идеал – или сына, или мужа, или любовника.
К сожалению, его не любит Лила. Как-то я спросил ее: почему? Она засмеялась и ответила довольно уклончиво:
– Если бы мне нравились такие мужики, я бы не вышла за тебя замуж…
Далеко-далеко, на краю взлетной полосы он замер, утихло его натужное дыхание, и все умолкло. И тишина висела такая пронзительная, что я слышал волглый стук дождевых капель о поля своей шляпы. Сочились секунды, и было совершенно ясно, что эта пузатая громадина, поглотившая Лилу и еще человек триста, одумалась, вошла в понятие: сейчас подкатят трап, всех выпустят на волю и пустая придумка благополучно закончится.
Такое летать не может.
Тугая волна грома ударила в лицо, пролетела надо мной, и я увидел, что аэробус с чудовищной, недостоверной скоростью приближается; бесследно исчезла его неуклюжая рыхлая толстота, навстречу мчалась мерцающая металлическая гора, вздыбленная над землей раскатами свистящего рева. Незаметно оторвался от серой тверди полосы, распрямил крылья и нырнул в тусклую клочковатую вату облаков.
Четыре расплывающиеся полоски, четыре дымные линейки турбинного выхлопа прочертили низкое сумрачное небо, как нотная строка сумасшедшей партитуры…
* * *
…На крыше похилившегося двухэтажного дома против окон моего кабинета с наступлением вечерних сумерек вспыхивает красно-синим воспаленным светом движущаяся цветная реклама:«ПОЛЬЗУЙТЕСЬ УСЛУГАМИ ТАКСИ – САМОГО БЫСТРОГО И УДОБНОГО ВИДА ГОРОДСКОГО ТРАНСПОРТА»К ночи, когда дела кончаются, я подолгу сижу на подоконнике, лениво покуриваю, дышу остывающим пыльным воздухом улицы, пропитанным бензиновой гарью и медвяным духом тополиной листвы. И тогда над глохнущим рокотом автомобилей и стихающим шарканьем подошв начинают негромко вызванивать и гудеть тонкие трубочки рекламы такси, стеклянные прозрачные капилляры, по которым сполошно мечутся разноцветные газовые разряды, немые яростные вспышки, бесплодно призывающие меня воспользоваться услугами самого быстрого и удобного вида городского транспорта.
Некуда мне ездить на такси – я работаю в десяти минутах ходьбы от дома. Куда мне ехать?
Я только смотрю на этот бессмысленный призыв, смотрю, как в детскую игрушку калейдоскоп – картонный цилиндрик, на дне которого возникает масса ярких причудливых фигур, смотрю на сложенный из светящихся неоновых линий силуэт такси, у которого стремительно крутятся колеса, головокружительно быстро, неостановимо и всегда на одном месте.
Иногда мне кажется, что этот неподвижно мчащийся автомобильчик – символ моей жизни. В такие минуты я точно знаю, что если бы однажды утром черный трубчатый силуэт машины вырвался из тенет рекламы, умчавшись неведомо куда, то и моя жизнь решительно изменилась бы каким-то непостижимым образом.
Но он всегда на крыше маленького дома напротив. Всегда терпеливо ждет вечера, чтобы вспыхнуть в густеющей темноте судорожным светом переполняющих его раскаленных газов и устремиться в бесцельный азарт призрачной погони…
* * *
Таксист остановил «Волгу» у ступенек аэровокзала, с хрустом повернул ручку таксометра, и в окошечке кассы выскочила сумма – 6 рублей 74 копейки. Потом нажал кнопку радиотелефона и вызвал диспетчера:– Тридцать первый говорит, из аэропорта…
Я достал кошелек и стал отсчитывать деньги, понимая, как трудно мне будет выглядеть достойным пассажиром перед лицом такого замечательного таксиста, славного труженика на ниве обслуживания населения. Даже если я нацеплю на себя два таких джинсовых костюма «левис», сплошь обшитых фирменными этикетками, «лейблами», навешу все эти браслеты и цепочки и отращу такой же длинный серый ноготь на мизинце, все равно мне не выказать и половины его величия, чуть-чуть смягченного равнодушно-ленивым презрением.
Диспетчерша сипло попискивала в динамике радиотелефона: «Тридцать первый, вызов на поселок Иноземцева…», я отсчитывал двугривенные сверх семи рублей, а таксист смотрел в окно, повернув ко мне широкую спину, и вся эта необъятная спина выражала снисходительное пренебрежение ко мне, к моему польскому серенькому плащику, к моей мелочи с анекдотически абстрактным названием «на чай», к Лиле, не обращающей на него ни малейшего внимания и полностью погруженной в мир предотъездных хозяйственно-бытовых наказов и поручений.
Он меня не уважал. А я себя ненавидел за то, что ерзал и смущался перед этим нарядным молодым жлобом. Я понимал, что традиционные чаевые – вовсе не благодарная плата за любезную и своевременную услугу, а дань моему трусливому конформизму, я ведь сам весело смеюсь над печатными плакатиками в парикмахерских: «Чаевые унижают человеческое достоинство». Уж если и унижают чье-то достоинство, то только мое – откровенным презрением ко мне и моим копейкам. Но, дай я ему «на чай» десятку, он бы меня занеуважал еще больше! Вот мне и интересно знать – почему?
Почему, из-за чего он так поднебесно воспарил надо мной? Что бы мне надо было совершить, каким стать, чтобы он меня зауважал? Может быть, он своей прекрасной спиной, затянутой в фирмовую джинсу, выражал не свое личное отношение ко мне, а демонстрировал идею? Идею о том, что люди вроде нас с Лилой должны ездить на автобусе, а не поднимать такого неслыханного красавца спозаранку, чтобы тащиться с нами в аэропорт?
Не знаю, может быть, он прав. Мне ведь никогда не придет в голову, доехав до своей остановки, дать водителю автобуса гривенник «на чай».
Лила любит повторять: «Ты рефлексируешь и комплексуешь из-за всяких глупостей и пустяков». Наверное. Но в детстве я был уверен, что мелочными людьми называют тех, кто тщательно считает мелочь.
– Ты не заснул? – легонько толкнула меня в плечо Лила.
– Нет, я задумался о глупостях и пустяках. О мелочи и мелочах. – И протянул таксисту деньги, а он по-прежнему сидел ко мне спиной, как бы объясняя, что не надо беспокоить его глупостями и пустяками, а следует положить свою мелочь в ящичек между сиденьями. И тут я наконец дошел до нужной кондиции и открыл рот, чтобы сказать пару слов этому ражему нахалюге.
Но конечно, не успел. Потому что Лила едким, скрипучим голосом, который у нее появляется только в моменты, когда ей кажется, что меня просто необходимо защитить от происков враждебного мира, сказала:
– Слушайте, вы, водитель! С вами разговаривает ваш клиент, человек во всех отношениях старше и достойнее вас! Потрудитесь получить по счетчику, поблагодарить, а потом выйдите, пожалуйста, из машины и достаньте мой чемодан. После чего можете уезжать, предварительно попрощавшись…
Видимо, пятнадцать совместно прожитых лет даром не проходят. Муж и жена – одна сатана. Она абсолютно точно знает, о чем я думаю. Всегда. Кстати, это довольно прочный залог моей супружеской верности.
Таксист послушно вынул чемодан из багажника, но снисходительность исчезла из его презрения, и ее заместило плохо скрываемое раздражение. Лила нравоучительно сообщила ему:
– Запомните, молодой человек – да-да, поскольку вы еще довольно молоды: не место красит человека, а человек – место. А коли вам не нравится возить людей, идите в академики, там вас наверняка ждут с нетерпением.
– Вас забыл спросить, куда идти… – буркнул под нос таксист, сорвал машину с места и помчался к стоянке.
– Пошли? – спросила Лила. И голос у нее был не скрипучий и не едкий.
– Пошли, прокурор, – сказал я и подхватил с тротуара чемодан.
– Я помпрокурора, – засмеялась Лила. – А точнее говоря, помследователя. Помощник старшего следователя семигорской прокуратуры.
– Иногда я думаю, что ты на моем месте лучше бы управилась…
– Ничего, я и на своем неплохо управляюсь.
– Чего ж тебя посылают в институт усовершенствования? Если неплохо управляешься?
– Предела совершенству нет. Тем более что главврач наш долго объяснял, какие надежды возлагаются на меня в клинике, а закончил загадочной сентенцией: глупый любит учиться, а умный любит учить. Ты как думаешь, что он имел в виду?
– Не что, а кого. Надо полагать, он умеет учить, а тебя посылает учиться.
– Но я не люблю учиться. Я люблю вечерами, когда Маратик уже спит, сидеть на кухне и дожидаться тебя. Смешно, что во всех книгах и в кино жены следователей и сыщиков всегда скандалят и разводятся со своими мужьями из-за того, что те поздно приходят домой и никогда не получается поездка в отпуск. Чушь, а? Мы ведь с тобой всегда вместе ездили в отпуск?
– Кажется, всегда. Может быть, потому, что мне всегда дают путевку в несезонное время? В ноябре. Или в апреле.
– А какая разница? Разве нам было плохо?
– Нет, нам всегда было прекрасно. Но я не думаю, что нам было бы хуже в августе на Пицунде или в Дагомысе, кабы я мог достать путевку…
– Наверное. Разве дело в том, что ты не можешь? Ты ведь никогда ничего принципиально не достаешь…
– Да-а? – удивился я и спросил на всякий случай: – Это комплимент или упрек?
– Это факт нашей с тобой биографии.
– Жалеешь себя?
– Нет, – качнула она головой. – В моем отношении к тебе есть что-то ненормальное: нельзя ведь пятнадцать лет любить такого недотепу. А? Ты как думаешь?
– Думаю, что можно. Но наверное, неохота…
Всепроникающее, неразборчиво гудящее радио заголосило на весь аэропорт:
– …Посадка на 342-й рейс производится… Регистрация заканчивается…
Лила крепко взяла меня за руку:
– Не ходи дальше… Я ненавижу прощаться с тобой…
– Только на два месяца, – натянуто улыбнулся я и постарался пошутить: – Вот усовершенствуешься в Москве – и сразу домой…
– Я ненавижу прощаться с тобой… – не слушая, повторила Лила. – Я, как собака, прощаюсь навсегда… Я боюсь больше не увидеть тебя…
* * *
Вышел на площадь и увидел, что уже совсем рассвело. День занимался нехороший, с ветром и изморосью. Поднял воротник плаща и направился к автобусной остановке. Через час я буду на службе, можно кое-что успеть, пока все соберутся. Сегодня хлопотный день: Петю Верещагина переводят с большим повышением – прокурором в Октябрьский район, женщины наши устраивают проводы.Петр – человек многих редких качеств. Иногда мне кажется, что Господь Бог закинул его на нашу хмурую землю для возбуждения массовой зависти в других мужиках. Петьку любят все: тюремная охрана, женщины, сослуживцы и начальство. Он такой миляга, что, по-моему, даже подследственным хочется ему в чем-нибудь сознаться.
Я ему тоже маленько завидую, без злобы, по-хорошему. Не его успехам, а ему самому: случается ведь так, что природа на семерых копила, а одному все отвалила. Всеобщая симпатия к нему заслужена им и добротно отработана. Начальство любит его справедливо, не как подхалима и тонкого ловчилу, а как энергичного, напористого работника, быстрого, умного и точного. Сослуживцы – за то, что он хороший товарищ, весельчак и бессребреник. А женщины независимо от возраста, образования и служебного положения видят в нем свой потаенный идеал – или сына, или мужа, или любовника.
К сожалению, его не любит Лила. Как-то я спросил ее: почему? Она засмеялась и ответила довольно уклончиво:
– Если бы мне нравились такие мужики, я бы не вышла за тебя замуж…
* * *
Я хотел дождаться, пока взлетит самолет. Аэробус, серебряный толстобокий кит, тяжело ползал по рулежным дорожкам, неуклюже развернулся, медленно уехал в другой конец поля. И, глядя на его задышливое тучное тулово, я не мог представить, что все это сооружение может жить не только на бетоне.Далеко-далеко, на краю взлетной полосы он замер, утихло его натужное дыхание, и все умолкло. И тишина висела такая пронзительная, что я слышал волглый стук дождевых капель о поля своей шляпы. Сочились секунды, и было совершенно ясно, что эта пузатая громадина, поглотившая Лилу и еще человек триста, одумалась, вошла в понятие: сейчас подкатят трап, всех выпустят на волю и пустая придумка благополучно закончится.
Такое летать не может.
Тугая волна грома ударила в лицо, пролетела надо мной, и я увидел, что аэробус с чудовищной, недостоверной скоростью приближается; бесследно исчезла его неуклюжая рыхлая толстота, навстречу мчалась мерцающая металлическая гора, вздыбленная над землей раскатами свистящего рева. Незаметно оторвался от серой тверди полосы, распрямил крылья и нырнул в тусклую клочковатую вату облаков.
Четыре расплывающиеся полоски, четыре дымные линейки турбинного выхлопа прочертили низкое сумрачное небо, как нотная строка сумасшедшей партитуры…
Глава 2
Ветер пахнул осенью – яблоками, сырой листвой, самолетной керосиновой гарью, с ветром летел горьковатый запах прощания. Я пытался прикурить сигарету, но слабый язычок пламени срывался с зажигалки, тщедушный газовый огнемет издавал лишь сопливое слабосильное сипение.
За спиной шоркнули по луже автомобильные шины, придушенно взвизгнули тормоза, из-под правого моего бока выполз тупорылый «жигулиный» капот, и в рамке открытого окошка появилась круглая физиономия Сеньки Толстопальцева.
– Жить надоело? – спросил он и покрутил пальцем у виска.
– А я не затягиваюсь. – И показал ему незажженную сигарету.
– У вас в прокуратуре все шутники такие?
– Все. По утрам мы поем и смеемся, как дети. Ты в город?
– Ну да. А ты провожал?
Я распахнул дверцу, уселся рядом с ним, и нега теплого тугого машинного воздуха, густо настоянного на хорошем табаке, захлестнула меня. За никелированной оградкой на щитке лежала пачка «Мальборо». Сенька отпустил сцепление, и его нарядный «жигуленок» с мягким подвыванием рванулся к выездному шоссе.
– Жену в Москву отправлял, – сказал я и достал из красно-белой пачки сигарету. – Давай потянем твоих заграничных, с чужим духом…
– Кури, кури, – благодушно разрешил Сенька. – От них кашель лучше, фирменный. А жена что, в командировку?
– Ну, вроде бы. Учиться поехала. В Институт усовершенствования врачей…
– Еще учиться? – удивился Сенька. – У меня последняя радость в жизни осталась: снится иногда по ночам, что пришел куда-то сдавать экзамен, как всегда, ничего не знаю, потом холодным обливаюсь, от ужаса просыпаюсь! И такое счастье охватывает – никогда никаких экзаменов больше сдавать не надо!
– Да, Сенька, я помню, как мы в школе брали первого апреля твой дневник пугать своих родителей…
– А вот видишь, не глупей других вырос! – весело захохотал Семен, и машина, будто пришпоренная его смехом, помчалась быстрее.
– По-моему, много умнее, – заверил я его серьезно. – А ты что в аэропорту в такую рань делал?
– Посылку друзьям отправлял. Хорошие люди, пусть плодами наших садов полакомятся…
– Пусть полакомятся, – разрешил я. – А ты разве садовод?
– Почему садовод? – удивился Сенька. – Я директор конторы по ремонту квартир…
– А откуда же у тебя плоды садов?
– Ты что, Борь, без головы? Иди на рынок, там только птичьего молока нет…
– Да, наверное… Я вообще думал, что, если друзьям такого головастого парня понадобится птичье молоко, ты и его где-нибудь надоишь…
– Пока не просили, – скромно пожал плечами Сенька. – Понадобится – найдем…
Сенька ткнул пальцем в кнопку магнитофона под щитком, и кабину, как аэростат, распер музыкально-пронзительный крик Глории Гейнор.
– А сигареты у тебя хорошие, – заметил я. – Где достаешь?
– Тут… в одном месте… неподалеку, – сделал неопределенный жест Сенька. – А ты помнишь, как мы на железнодорожном разъезде чинарики подбирали?
– Да, вдоль полотна всегда валялись окурки. У тебя был шикарный портсигар – банка из-под монпансье. А у меня…
– …жестянка из-под зубного порошка «Новость»! – радостно всколыхнулся Сенька и растроганно-грустно добавил: – Сколько вместе прожили, а теперь годами не видимся…
– Мой прокурор говорит, что в наше время могут дружить между собой только люди, которые вместе живут или вместе работают…
– Очень правильно говорит твой прокурор! – серьезно согласился Сенька, а потом засмеялся: – Слушай, Борь, не можешь потолковать с ним – он меня не возьмет к вам? Будем вместе работать и дружить, как раньше…
– Прекрасная идея! – усмехнулся я. – Думаю, мой прокурор ни перед чем не остановится, лишь бы укрепить нашу пошатнувшуюся дружбу. Только я не понял: тебе что, твоя работа не подходит?
– Почему? – возмутился Сенька. – У меня место прекрасное! Только очень хлопотное. С утра до ночи беготня, вздохнуть некогда.
– Это хорошо, когда работы много. Ты не жалуйся. Плохо станет, если выгонят, тогда и дела кончатся.
– А я и не жалуюсь! Но времени мало, ни на что не хватает. Кстати, ты сегодня пойдешь на поминки?
– На какие поминки?
– Так сегодня девять дней Васе Дрозденко… Ты что, эту историю не слышал?
– Слышал. Так, краем уха…
– Ничего себе! Краем уха! Весь город об этом говорит! А ты у себя там краем уха слышал! Это городская сенсация!.. Совсем вы бандитов распустили – живых людей давить!
– У меня таких сенсаций полный сейф. Я этого Дрозденко и помню-то совсем плохо. Он, кажется, старший брат Славки нашего?
– Ну конечно! Мы со Славкой вместе в первый класс пошли, а Васю, покойника, из седьмого вышибли… Помнишь, они в бараке за вторым двором жили…
– Да я у них дома никогда не был… И Славку много лет не видел…
– Боря, поверь мне, старому другу, – портит тебя твоя работа. Очерствел ты, браток! Видел, не видел – какая разница! Мы со Славкой десять лет дружили, такой кусок жизни собакам не бросишь. А у него горе большое, брат единственный погиб. Им сейчас сочувствие, уважение к памяти усопшего дороже хлеба! Ты бы надел форму, зашел к матери поклониться – глядишь, на том свете не один грех простят… Жизнь у тебя ведь мрачная, чужими слезами огорченная…
– Ты нравишься мне своей сердечностью, Сеня. И склонностью научить других правильно жить, понимать и чувствовать. Воистину, глупый любит учиться, а умный любит учить…
– Смеешься надо мной? – укоризненно покачал он головой.
– Да нет! Наверное, действительно в прокуратуре люди от работы черствеют, а в конторе по ремонту квартир мягчают… Я подумаю над твоими словами… Вот ты и подвез меня до работы… Слушай, Сенька, а ты не боишься так быстро ездить?
– А чего бояться? – озадачился он.
– Как чего? Правила нарушаешь, права отнимут…
Сенька засмеялся:
– У меня не отнимут! – и добавил снисходительно: – Мне можно, разрешение имею… И номер у меня – будь-будь! С двумя нолями…
– Да-а? – поразился я. – И что они значат, эти ноли?
– Ну, в общем-то ничего как бы не значат. Но гаишнику, постовому намек: это, мол, непростой человек, хороший парень, надо деликатно отнестись…
– Интересно! – хмыкнул я. – А тебя не смущает, что два ноля пишут на дверях сортира?
– Нет, не смущает, – заверил меня Сенька.
Я пожал плечами и вылез из уютной, теплой капсулы-кабины, укачивающе мягкой, пропахшей бензином, пластиком, табаком «Мальборо», хорошим одеколоном, помахал ему рукой:
– Ну, пока… Даст Бог, свидимся…
– Хорошо бы! И главное, чтобы не на поминках, а на празднике! Или по делу…
– По делу лучше не надо, – суховато заметил я.
– Ай-яй-яй, Борисок! Что, кроме уголовных, других дел в мире нет?
– Есть, наверное. Есть. Но мне достались только уголовные.
За спиной шоркнули по луже автомобильные шины, придушенно взвизгнули тормоза, из-под правого моего бока выполз тупорылый «жигулиный» капот, и в рамке открытого окошка появилась круглая физиономия Сеньки Толстопальцева.
– Жить надоело? – спросил он и покрутил пальцем у виска.
– А я не затягиваюсь. – И показал ему незажженную сигарету.
– У вас в прокуратуре все шутники такие?
– Все. По утрам мы поем и смеемся, как дети. Ты в город?
– Ну да. А ты провожал?
Я распахнул дверцу, уселся рядом с ним, и нега теплого тугого машинного воздуха, густо настоянного на хорошем табаке, захлестнула меня. За никелированной оградкой на щитке лежала пачка «Мальборо». Сенька отпустил сцепление, и его нарядный «жигуленок» с мягким подвыванием рванулся к выездному шоссе.
– Жену в Москву отправлял, – сказал я и достал из красно-белой пачки сигарету. – Давай потянем твоих заграничных, с чужим духом…
– Кури, кури, – благодушно разрешил Сенька. – От них кашель лучше, фирменный. А жена что, в командировку?
– Ну, вроде бы. Учиться поехала. В Институт усовершенствования врачей…
– Еще учиться? – удивился Сенька. – У меня последняя радость в жизни осталась: снится иногда по ночам, что пришел куда-то сдавать экзамен, как всегда, ничего не знаю, потом холодным обливаюсь, от ужаса просыпаюсь! И такое счастье охватывает – никогда никаких экзаменов больше сдавать не надо!
– Да, Сенька, я помню, как мы в школе брали первого апреля твой дневник пугать своих родителей…
– А вот видишь, не глупей других вырос! – весело захохотал Семен, и машина, будто пришпоренная его смехом, помчалась быстрее.
– По-моему, много умнее, – заверил я его серьезно. – А ты что в аэропорту в такую рань делал?
– Посылку друзьям отправлял. Хорошие люди, пусть плодами наших садов полакомятся…
– Пусть полакомятся, – разрешил я. – А ты разве садовод?
– Почему садовод? – удивился Сенька. – Я директор конторы по ремонту квартир…
– А откуда же у тебя плоды садов?
– Ты что, Борь, без головы? Иди на рынок, там только птичьего молока нет…
– Да, наверное… Я вообще думал, что, если друзьям такого головастого парня понадобится птичье молоко, ты и его где-нибудь надоишь…
– Пока не просили, – скромно пожал плечами Сенька. – Понадобится – найдем…
Сенька ткнул пальцем в кнопку магнитофона под щитком, и кабину, как аэростат, распер музыкально-пронзительный крик Глории Гейнор.
– А сигареты у тебя хорошие, – заметил я. – Где достаешь?
– Тут… в одном месте… неподалеку, – сделал неопределенный жест Сенька. – А ты помнишь, как мы на железнодорожном разъезде чинарики подбирали?
– Да, вдоль полотна всегда валялись окурки. У тебя был шикарный портсигар – банка из-под монпансье. А у меня…
– …жестянка из-под зубного порошка «Новость»! – радостно всколыхнулся Сенька и растроганно-грустно добавил: – Сколько вместе прожили, а теперь годами не видимся…
– Мой прокурор говорит, что в наше время могут дружить между собой только люди, которые вместе живут или вместе работают…
– Очень правильно говорит твой прокурор! – серьезно согласился Сенька, а потом засмеялся: – Слушай, Борь, не можешь потолковать с ним – он меня не возьмет к вам? Будем вместе работать и дружить, как раньше…
– Прекрасная идея! – усмехнулся я. – Думаю, мой прокурор ни перед чем не остановится, лишь бы укрепить нашу пошатнувшуюся дружбу. Только я не понял: тебе что, твоя работа не подходит?
– Почему? – возмутился Сенька. – У меня место прекрасное! Только очень хлопотное. С утра до ночи беготня, вздохнуть некогда.
– Это хорошо, когда работы много. Ты не жалуйся. Плохо станет, если выгонят, тогда и дела кончатся.
– А я и не жалуюсь! Но времени мало, ни на что не хватает. Кстати, ты сегодня пойдешь на поминки?
– На какие поминки?
– Так сегодня девять дней Васе Дрозденко… Ты что, эту историю не слышал?
– Слышал. Так, краем уха…
– Ничего себе! Краем уха! Весь город об этом говорит! А ты у себя там краем уха слышал! Это городская сенсация!.. Совсем вы бандитов распустили – живых людей давить!
– У меня таких сенсаций полный сейф. Я этого Дрозденко и помню-то совсем плохо. Он, кажется, старший брат Славки нашего?
– Ну конечно! Мы со Славкой вместе в первый класс пошли, а Васю, покойника, из седьмого вышибли… Помнишь, они в бараке за вторым двором жили…
– Да я у них дома никогда не был… И Славку много лет не видел…
– Боря, поверь мне, старому другу, – портит тебя твоя работа. Очерствел ты, браток! Видел, не видел – какая разница! Мы со Славкой десять лет дружили, такой кусок жизни собакам не бросишь. А у него горе большое, брат единственный погиб. Им сейчас сочувствие, уважение к памяти усопшего дороже хлеба! Ты бы надел форму, зашел к матери поклониться – глядишь, на том свете не один грех простят… Жизнь у тебя ведь мрачная, чужими слезами огорченная…
– Ты нравишься мне своей сердечностью, Сеня. И склонностью научить других правильно жить, понимать и чувствовать. Воистину, глупый любит учиться, а умный любит учить…
– Смеешься надо мной? – укоризненно покачал он головой.
– Да нет! Наверное, действительно в прокуратуре люди от работы черствеют, а в конторе по ремонту квартир мягчают… Я подумаю над твоими словами… Вот ты и подвез меня до работы… Слушай, Сенька, а ты не боишься так быстро ездить?
– А чего бояться? – озадачился он.
– Как чего? Правила нарушаешь, права отнимут…
Сенька засмеялся:
– У меня не отнимут! – и добавил снисходительно: – Мне можно, разрешение имею… И номер у меня – будь-будь! С двумя нолями…
– Да-а? – поразился я. – И что они значат, эти ноли?
– Ну, в общем-то ничего как бы не значат. Но гаишнику, постовому намек: это, мол, непростой человек, хороший парень, надо деликатно отнестись…
– Интересно! – хмыкнул я. – А тебя не смущает, что два ноля пишут на дверях сортира?
– Нет, не смущает, – заверил меня Сенька.
Я пожал плечами и вылез из уютной, теплой капсулы-кабины, укачивающе мягкой, пропахшей бензином, пластиком, табаком «Мальборо», хорошим одеколоном, помахал ему рукой:
– Ну, пока… Даст Бог, свидимся…
– Хорошо бы! И главное, чтобы не на поминках, а на празднике! Или по делу…
– По делу лучше не надо, – суховато заметил я.
– Ай-яй-яй, Борисок! Что, кроме уголовных, других дел в мире нет?
– Есть, наверное. Есть. Но мне достались только уголовные.
Глава 3
Как быстро пролетели утренние часы! И все-таки я успел довольно много сделать – прямо-таки душит огромное количество писанины. А кроме того, подбирал хвосты, подтягивал концы, раскидывал все второстепенное, поскольку многолетний опыт добросовестного работника, не хватающего звезд, подсказывал мне, что давно заслуженный и все-таки достаточно внезапный уход Пети Верещагина на повышение сулит мне некоторые неприятности в виде дополнительно переброшенных дел, которые я должен буду заканчивать вместо него. Тут, собственно, и роптать-то не на что, дела ведь не могут ждать, пока придет новый человек. Вот нам, следователям, и раскидают их, всем братьям и сестрам по серьгам. С учетом нашей добросовестности, квалификации и загруженности.
Я не удивился нисколько, когда распахнулась дверь, влетел стремительно Петька Верещагин – он не ходил, он всегда бегал, – руки ему оттягивали три увесистые папки.
– Неслыханное драматическое действо, – сказал он, загораживаясь от меня томами. – Сейчас будет совершаться убийство прямо в стенах прокуратуры. О помиловании молю: убивай только не очень мучительно…
– Будь моя воля, я бы тебя по древнему обычаю…
– Это как?
– Как всякого перебежчика, четверкой лошадей растянул…
– Ничего себе гуманист! Бывший товарищ, называется! Проклинаешь меня?
– Не очень. Капризы судьбы: одним пироги и пышки, другим синяки и шишки…
Петька сбросил на мой стол папки, а сам устроился в любимой позе – посреди кабинета верхом на стуле.
– Не завидуй удаче друга – зависть унижает человека и разрушает печень. Кроме того, я уговорил шефа передать тебе самые легкие шишки и пожелтевшие синяки…
– Ну да, вы ж теперь с шефом на равных договариваетесь… – подначил я. – Это мы, скромные труженики правоохраны… Печальная участь неудачников: кто в кони подался, тот и воду вози. Давай свои жуткие творения…
Верещагин начал быстро листать тома:
– Взгляни, Боря, вот это дело приостановлено из-за болезни подследственного… Тут хищения и частное предпринимательство. По нему срок течет, но я назначил комплексную бухгалтерскую проверку и финансовую экспертизу. А это дело арестантское, по нему сидит человек… хотя дело особой сложности не представляет, там совершенно ясная картина, нужно просто оформить должным образом, я просто физически не поспеваю…
– Что за дело?
– Убийство Степановым Василия Дрозденко и нанесение им же тяжких телесных Сурену Егиазарову…
…Убийство Василия Дрозденко…
…Сегодня девять дней Васе Дрозденко…
…Это городская сенсация…
…Мы со Славкой вместе в первый класс пошли, а Васю, покойника, из седьмого вышибли…
…Они в бараке за вторым двором жили…
…Мы со Славкой десять лет дружили, такой кусок жизни собакам не бросишь…
…Им сейчас сочувствие, уважение к памяти усопшего дороже хлеба…
…Зашел бы к матери поклониться – глядишь, на том свете не один грех простят…
…Жизнь у тебя ведь мрачная…
Эх, дурак, не послушал умника Сеньку Толстопальцева, не зашел на поминки! Не знаю, как насчет прощения грехов на том свете, а на этом я бы спокойно и твердо отказался от дела, поскольку вступил в личные отношения с потерпевшим и не могу гарантировать своей объективности в расследовании.
…Убийство Степановым Василия Дрозденко и нанесение тяжких телесных повреждений Сурену Егиазарову…
– Мотив?
– Хулиганство. Драка. Собственно, он их задавил машиной… – Петро говорил со мной и одновременно делал какие-то пометки в записной книжке, мыслями он уже был далеко.
– Машиной? – не понял я и переспросил: – Автомобилем, что ли?
– Ну да! – Верещагин открыл том и показал мне протокол. – Поздно вечером Степанов с несовершеннолетним братом ехал домой на машине и встретил компанию: Степанов попросил, вернее, потребовал закурить, те отказали. Слово за слово, Степанов двинул одному-другому по физиономии, те – взаимно – стали учить его вежливости, тогда он сел за руль и врезался с ходу в эту компанию. Дрозденко скончался на месте, а у Егиазарова сломаны обе ноги…
– А что Степанов говорит?
– А что ему говорить? Кается, объясняет, признает, что был не прав. Там же свидетели, потерпевшие…
– Понятно. – Я встал, собрал со стола папки, отпер сейф, загрузил в него верещагинское наследие и захлопнул стальную дверь.
– Первоначальные следственные действия выполнены, почти все допрошены, очные ставки имеются, – оправдывающимся голосом сказал Петя. – Я, честно, времени даром не терял. Между нами, девочками, говоря, знал, что ухожу. Так что тебе остаются кое-какие мелочи и, главное, конечно, обвинительное заключение…
Мы помолчали, и я, сам не знаю почему, сказал Верещагину:
– Я с братом погибшего Дрозденко Славкой в школе учился. В соседних дворах жили…
– Да-а? – удивился Верещагин. – Но это поводом для твоего отвода не может служить: слишком далеко, слишком давно, чтобы заподозрить тебя в предвзятости к убийце.
– Не о том речь, – махнул я рукой. – Сегодня утром я отказался идти к ним на поминки. Девять дней они отмечают…
– Ну и хорошо, что не пошел, меньше разговоров…
– Да черт с ними, с разговорами. Если совесть чиста, чего их бояться. А от разговоров все равно не скроешься: город вроде большой, а все друг друга знают…
– В нашей с тобой работе это даже хорошо, – засмеялся Петр. – Кстати, попрошу тебя, Боря, подумай на досуге, я ведь тебя с ответом не тороплю: я бы хотел, чуток оглядевшись, перетянуть тебя к себе замом. Подумаешь?
– Подумаю, – кивнул я. – Обязательно подумаю…
– Подумай, пожалуйста, – повторил Верещагин с нажимом. – Мы с тобой здорово поработаем…
– Да, наверное, – согласился я и вроде бы не хотел говорить, а все-таки сказал: – Знаешь, я в институте прилично играл в настольный теннис. Меня в парном разряде охотно брали вторым номером. Три раза был чемпионом «Буревестника»…
Верещагин хлопнул меня по плечу:
– Ты это брось! Просто для одиночного разряда тебе злости не хватает…
– Может быть… И честолюбия… И азарта… И еще многого…
– Ладно-ладно! Пошли, нас народ ждет на вечеринке, которая состоится сейчас по случаю моего ухода.
Он схватил меня за рукав и поволок в коридор.
Я не удивился нисколько, когда распахнулась дверь, влетел стремительно Петька Верещагин – он не ходил, он всегда бегал, – руки ему оттягивали три увесистые папки.
– Неслыханное драматическое действо, – сказал он, загораживаясь от меня томами. – Сейчас будет совершаться убийство прямо в стенах прокуратуры. О помиловании молю: убивай только не очень мучительно…
– Будь моя воля, я бы тебя по древнему обычаю…
– Это как?
– Как всякого перебежчика, четверкой лошадей растянул…
– Ничего себе гуманист! Бывший товарищ, называется! Проклинаешь меня?
– Не очень. Капризы судьбы: одним пироги и пышки, другим синяки и шишки…
Петька сбросил на мой стол папки, а сам устроился в любимой позе – посреди кабинета верхом на стуле.
– Не завидуй удаче друга – зависть унижает человека и разрушает печень. Кроме того, я уговорил шефа передать тебе самые легкие шишки и пожелтевшие синяки…
– Ну да, вы ж теперь с шефом на равных договариваетесь… – подначил я. – Это мы, скромные труженики правоохраны… Печальная участь неудачников: кто в кони подался, тот и воду вози. Давай свои жуткие творения…
Верещагин начал быстро листать тома:
– Взгляни, Боря, вот это дело приостановлено из-за болезни подследственного… Тут хищения и частное предпринимательство. По нему срок течет, но я назначил комплексную бухгалтерскую проверку и финансовую экспертизу. А это дело арестантское, по нему сидит человек… хотя дело особой сложности не представляет, там совершенно ясная картина, нужно просто оформить должным образом, я просто физически не поспеваю…
– Что за дело?
– Убийство Степановым Василия Дрозденко и нанесение им же тяжких телесных Сурену Егиазарову…
…Убийство Василия Дрозденко…
…Сегодня девять дней Васе Дрозденко…
…Это городская сенсация…
…Мы со Славкой вместе в первый класс пошли, а Васю, покойника, из седьмого вышибли…
…Они в бараке за вторым двором жили…
…Мы со Славкой десять лет дружили, такой кусок жизни собакам не бросишь…
…Им сейчас сочувствие, уважение к памяти усопшего дороже хлеба…
…Зашел бы к матери поклониться – глядишь, на том свете не один грех простят…
…Жизнь у тебя ведь мрачная…
Эх, дурак, не послушал умника Сеньку Толстопальцева, не зашел на поминки! Не знаю, как насчет прощения грехов на том свете, а на этом я бы спокойно и твердо отказался от дела, поскольку вступил в личные отношения с потерпевшим и не могу гарантировать своей объективности в расследовании.
…Убийство Степановым Василия Дрозденко и нанесение тяжких телесных повреждений Сурену Егиазарову…
– Мотив?
– Хулиганство. Драка. Собственно, он их задавил машиной… – Петро говорил со мной и одновременно делал какие-то пометки в записной книжке, мыслями он уже был далеко.
– Машиной? – не понял я и переспросил: – Автомобилем, что ли?
– Ну да! – Верещагин открыл том и показал мне протокол. – Поздно вечером Степанов с несовершеннолетним братом ехал домой на машине и встретил компанию: Степанов попросил, вернее, потребовал закурить, те отказали. Слово за слово, Степанов двинул одному-другому по физиономии, те – взаимно – стали учить его вежливости, тогда он сел за руль и врезался с ходу в эту компанию. Дрозденко скончался на месте, а у Егиазарова сломаны обе ноги…
– А что Степанов говорит?
– А что ему говорить? Кается, объясняет, признает, что был не прав. Там же свидетели, потерпевшие…
– Понятно. – Я встал, собрал со стола папки, отпер сейф, загрузил в него верещагинское наследие и захлопнул стальную дверь.
– Первоначальные следственные действия выполнены, почти все допрошены, очные ставки имеются, – оправдывающимся голосом сказал Петя. – Я, честно, времени даром не терял. Между нами, девочками, говоря, знал, что ухожу. Так что тебе остаются кое-какие мелочи и, главное, конечно, обвинительное заключение…
Мы помолчали, и я, сам не знаю почему, сказал Верещагину:
– Я с братом погибшего Дрозденко Славкой в школе учился. В соседних дворах жили…
– Да-а? – удивился Верещагин. – Но это поводом для твоего отвода не может служить: слишком далеко, слишком давно, чтобы заподозрить тебя в предвзятости к убийце.
– Не о том речь, – махнул я рукой. – Сегодня утром я отказался идти к ним на поминки. Девять дней они отмечают…
– Ну и хорошо, что не пошел, меньше разговоров…
– Да черт с ними, с разговорами. Если совесть чиста, чего их бояться. А от разговоров все равно не скроешься: город вроде большой, а все друг друга знают…
– В нашей с тобой работе это даже хорошо, – засмеялся Петр. – Кстати, попрошу тебя, Боря, подумай на досуге, я ведь тебя с ответом не тороплю: я бы хотел, чуток оглядевшись, перетянуть тебя к себе замом. Подумаешь?
– Подумаю, – кивнул я. – Обязательно подумаю…
– Подумай, пожалуйста, – повторил Верещагин с нажимом. – Мы с тобой здорово поработаем…
– Да, наверное, – согласился я и вроде бы не хотел говорить, а все-таки сказал: – Знаешь, я в институте прилично играл в настольный теннис. Меня в парном разряде охотно брали вторым номером. Три раза был чемпионом «Буревестника»…
Верещагин хлопнул меня по плечу:
– Ты это брось! Просто для одиночного разряда тебе злости не хватает…
– Может быть… И честолюбия… И азарта… И еще многого…
– Ладно-ладно! Пошли, нас народ ждет на вечеринке, которая состоится сейчас по случаю моего ухода.
Он схватил меня за рукав и поволок в коридор.