Лист совсем потерял надежду, но позавчера бабушка ребенка пришла в лечебницу и дала устное согласие. Лист был удивлен. Он было подумал о вмешательстве провидения и вежливо спросил о здоровье дедушки. Бабушка сказала, что дедушка, не выдержав несчастий, покинул этот мир. Бабушка хромала и имела большой синяк на лице. Это говорило о вмешательстве сил более материальных, чем провидение. Подробностей Лист выяснять не стал. В стране, где раскрывается одно убийство из двенадцати (очевидно, совершенное прямо посреди улицы и под окнами пункта Охраны Порядка), – в такой стране человеческая жизнь стоит примерно три минимальных зарплаты. Жизнь человека, который интересуется не своим делом и выясняет подробности, вообще ничего не стоит.
– Вы хотите убить младенца? – спросила Одноклеточная.
– Для операции подойдет обреченный ребенок, уже практически мертвый.
– А как же быть с законом? А ежемесячная инспекция?
– Ежемесячная инспекция ничего не понимает в медицине. В области более тысячи лечебниц и всего несколько десятков хороших специалистов. Поэтому комиссия будет верить тому, что я скажу. К тому же, это гуманно: один обреченный человек спасает жизнь другому. Это уменьшает количество зла в мире. Это мой моральный императив: делай все, что уменьшает общее количество зла на земле. И если для этого приходится иногда быть жестоким, то я буду жестоким, такая жестокость оправдана. Хирург обязан быть жесток.
Одноклеточная молчала.
Лист посмотрел на нее и продолжил разговор сам с собой.
– Представьте себе, как много людей умирает ежемесячно от неизлечимых болезней мозга. Среди них художники, ученые, гении и благодетели человечества. Если такой человек останется жить, он принесет громадную пользу, увеличивая количество добра на земле. Случайный ребенок, даже если бы он и мог выжить, наверняка бы вырос в обычную человеческую серость. Давайте подойдем к этому со стороны целесообразности. Смерть младенца, который есть ничто, никак не повлияет на общее положение вещей. В то время как спасенный гений…
– Гений никогда не согласится жить, украв чужую жизнь, – сказала Одноклеточная, – иначе он просто перестанет быть гением.
– Напротив! Пока мы предполагаем операции на больных людях. Но если прооперировать здорового, то его интеллект неизмеримо возрастет. Он разрешит множество задач, которые до сих пор считались неразрешимыми. Он спасет не одну, а тысячи детских жизней. Ведь тысячи и тысячи детей постоянно умирают от голода и болезней. Гений, которого создадим мы, смог бы изобрести вакцину от болезней и сделать многое другое. Он сможет поднять других людей до своего уровня. Очень скоро все человечество изменится. На земле действительно появится человек разумный, ведь теперешний биологический вид – это человек, поступающий неразумно. Вы согласны?
– Не со всем.
– Неужели я вас не убедил? Тогда возражайте.
– Я не могу возражать вам, вы намного умнее меня. Но я женщина, я подумала о вашей жене, о Лизе. Ведь она ждет ребенка. Что бы она ответила вам?
Бывают минуты, когда мы, сами того не зная, предсказываем будущее. Впоследствии, если мы вспоминаем эти минуты, мы удивляемся не точности, но глубине совпадения – так, будто кто-то смог выразить жизнью то, что мы хотели, но не могли выразить словами.
– Что бы она ответила вам? – спросила Одноклеточная.
На несколько секунд Лист превратился в соляной столб.
Идиот пошевелился и замычал. Лист оттаял снова. Он подошел к пленнику.
– Давайте дадим ему какое-нибудь имя, – сказал он.
– Давайте.
– Тогда что-нибудь героическое, ведь он первопроходец.
– Нет, лучше что-нибудь доброе, – возразила Одноклеточная, в который раз за сегодня удивляясь собственной смелости.
– И что, например?
– Давайте назовем его Мусей.
– Муся? – удивился Лист. – Такого имени не бывает. Хотя, возможно, Муся значит Мафусаил. Тогда это имя очень символично, ведь операция омолаживает организм и замедляет старение. Мафусаил. Муся. Хорошо, назовем его так.
Муся помычал снова. Лист насторожился.
– С ним что-то не так. Он мычит каждый раз, когда пытается двинуть рукой. Конечно (он профессиональным движением ощупал Мусино плечо), конечно, у него сломана ключица. А мы его связали так, что осколки кости разошлись. Но это не страшно, это даже не помешает операции.
– А как это получилось? – спросила Одноклеточная.
– Он влез в трубу, которая выходила в один из подвалов. Труба была в трех метрах над уровнем пола. На полу лежали кирпичи, потому что начинался ремонт. Труба была такая узкая, что выйти он не мог, мог только выпасть. Тогда мы поступили с ним, как обычно поступаем с крысами – подключили к трубе несмертельное напряжение. И он упал прямо на кирпичи.
– А если бы он сломал шею?
– Даже при сильном повреждении спинного мозга ему бы помогла операция. Видите, мы подстраховались со всех сторон.
– Жалко его, – сказала Одноклеточная.
Лист не ответил. Он подошел к окну и приоткрыл его. Несмотря на имитацию снега, над городом плыла весна. Весна была печальная, будто заблудившаяся. Устало кружили вороны, и невидимая церковь испускала в пространство колокольный звон.
– Все время, пока мы говорили, – сказала Одноклеточная, – мне казалось, что я слышу удары колокола. Но я не могла понять, зачем звонит колокол. Ведь сегодня нет праздника и никто не умер.
Колокол ударил сильнее – резко и грубо, будто молотком о рельс.
– Может быть, они испытывают новый колокол, – неумно предположил Лист, – а может быть, звонарь тренируется.
– Но звук такой странный, будто предупреждает о чем-то.
– Глупости, что может случиться?
Он снова подошел к Мусе и присел на корточки. Муся зажмурился.
– А знаете, – сказал Лист, – этого идиота раньше много били. Он меня боится, боится моего халата. Он наверняка жил в лечебнице. Обычно после этого они становятся очень жестокими, в конце концов их приходится держать в отдельной клетке.
– В палате?
– В одиночной палате. А ваш Муся остался тихим и робким, это странно. Это врожденная слабость нервной системы, его уже ничем не изменить. Он был совершенно безопасен, поэтому его и выпустили. Прекрасно, значит и нам он не доставит неприятностей.
Колокол ударил снова.
– А, впрочем, я знаю, о чем мог бы предупреждать этот колокол, – продолжил Лист. – Взять хотя бы проблему доноров. Один младенец может спасти одного человека, неизлечимо больного. Если у такого больного есть деньги, то…
Удар колокола.
– …то найдутся женщины, которые станут рожать на заказ…
Еще удар.
– …детей будут воровать прямо из родильного отделения, продавать и перепродавать…
Еще удар.
– …и многое другое. Но я не боюсь, хотя даже колокол подтверждает мои слова. (Он спокойно улыбнулся и закрыл окно.) Есть многое другое, чего мы пока не можем предположить. Что бы вы сделали, Одноклеточная, если бы изобрели атомную бомбу?
– Не знаю.
– А я знаю. Вы бы ее испытали на какой-нибудь далекой стране. А если бы не было далекой страны?
– Не знаю.
– Тогда бы вы ее испытали на ближней и дружественной стране. А если бы и это было невозможно?
Она промолчала.
– Не знаете? А я знаю. Вы бы испытали ее на собственной стране и даже на себе самой.
– Неправда.
– Правда. Все люди устроены одинаково. Любая созревшая функция требует своего применения – помните, так утверждал классик психологии. А сейчас мы изобрели атомную бомбу.
– Бомбу? – не поняла Одноклеточная.
– Бомбой может быть любое изобретение, даже просто идея, например, идея всеобщего равенства, которая убила больше людей, чем все бомбы, вместе взятые, – объяснил Лист.
– И что же нам делать?
– Испытывать ее.
– И у вас нет жалости к людям?
– Жалость для хирурга означает профессиональную импотенцию, – нетерпеливо объяснил Лист, – я думаю, пора приступать к делу.
Одноклеточная прислушалась. Ей показалось, что звук колокола все же слышен. Звук вибрировал, просачиваясь сквозь стекло. Может быть, вибрировала только память о звуке или то напряжение, которое звук оставил за собой. Ей так казалось, но она не была уверена.
8
– Вы хотите убить младенца? – спросила Одноклеточная.
– Для операции подойдет обреченный ребенок, уже практически мертвый.
– А как же быть с законом? А ежемесячная инспекция?
– Ежемесячная инспекция ничего не понимает в медицине. В области более тысячи лечебниц и всего несколько десятков хороших специалистов. Поэтому комиссия будет верить тому, что я скажу. К тому же, это гуманно: один обреченный человек спасает жизнь другому. Это уменьшает количество зла в мире. Это мой моральный императив: делай все, что уменьшает общее количество зла на земле. И если для этого приходится иногда быть жестоким, то я буду жестоким, такая жестокость оправдана. Хирург обязан быть жесток.
Одноклеточная молчала.
Лист посмотрел на нее и продолжил разговор сам с собой.
– Представьте себе, как много людей умирает ежемесячно от неизлечимых болезней мозга. Среди них художники, ученые, гении и благодетели человечества. Если такой человек останется жить, он принесет громадную пользу, увеличивая количество добра на земле. Случайный ребенок, даже если бы он и мог выжить, наверняка бы вырос в обычную человеческую серость. Давайте подойдем к этому со стороны целесообразности. Смерть младенца, который есть ничто, никак не повлияет на общее положение вещей. В то время как спасенный гений…
– Гений никогда не согласится жить, украв чужую жизнь, – сказала Одноклеточная, – иначе он просто перестанет быть гением.
– Напротив! Пока мы предполагаем операции на больных людях. Но если прооперировать здорового, то его интеллект неизмеримо возрастет. Он разрешит множество задач, которые до сих пор считались неразрешимыми. Он спасет не одну, а тысячи детских жизней. Ведь тысячи и тысячи детей постоянно умирают от голода и болезней. Гений, которого создадим мы, смог бы изобрести вакцину от болезней и сделать многое другое. Он сможет поднять других людей до своего уровня. Очень скоро все человечество изменится. На земле действительно появится человек разумный, ведь теперешний биологический вид – это человек, поступающий неразумно. Вы согласны?
– Не со всем.
– Неужели я вас не убедил? Тогда возражайте.
– Я не могу возражать вам, вы намного умнее меня. Но я женщина, я подумала о вашей жене, о Лизе. Ведь она ждет ребенка. Что бы она ответила вам?
Бывают минуты, когда мы, сами того не зная, предсказываем будущее. Впоследствии, если мы вспоминаем эти минуты, мы удивляемся не точности, но глубине совпадения – так, будто кто-то смог выразить жизнью то, что мы хотели, но не могли выразить словами.
– Что бы она ответила вам? – спросила Одноклеточная.
На несколько секунд Лист превратился в соляной столб.
Идиот пошевелился и замычал. Лист оттаял снова. Он подошел к пленнику.
– Давайте дадим ему какое-нибудь имя, – сказал он.
– Давайте.
– Тогда что-нибудь героическое, ведь он первопроходец.
– Нет, лучше что-нибудь доброе, – возразила Одноклеточная, в который раз за сегодня удивляясь собственной смелости.
– И что, например?
– Давайте назовем его Мусей.
– Муся? – удивился Лист. – Такого имени не бывает. Хотя, возможно, Муся значит Мафусаил. Тогда это имя очень символично, ведь операция омолаживает организм и замедляет старение. Мафусаил. Муся. Хорошо, назовем его так.
Муся помычал снова. Лист насторожился.
– С ним что-то не так. Он мычит каждый раз, когда пытается двинуть рукой. Конечно (он профессиональным движением ощупал Мусино плечо), конечно, у него сломана ключица. А мы его связали так, что осколки кости разошлись. Но это не страшно, это даже не помешает операции.
– А как это получилось? – спросила Одноклеточная.
– Он влез в трубу, которая выходила в один из подвалов. Труба была в трех метрах над уровнем пола. На полу лежали кирпичи, потому что начинался ремонт. Труба была такая узкая, что выйти он не мог, мог только выпасть. Тогда мы поступили с ним, как обычно поступаем с крысами – подключили к трубе несмертельное напряжение. И он упал прямо на кирпичи.
– А если бы он сломал шею?
– Даже при сильном повреждении спинного мозга ему бы помогла операция. Видите, мы подстраховались со всех сторон.
– Жалко его, – сказала Одноклеточная.
Лист не ответил. Он подошел к окну и приоткрыл его. Несмотря на имитацию снега, над городом плыла весна. Весна была печальная, будто заблудившаяся. Устало кружили вороны, и невидимая церковь испускала в пространство колокольный звон.
– Все время, пока мы говорили, – сказала Одноклеточная, – мне казалось, что я слышу удары колокола. Но я не могла понять, зачем звонит колокол. Ведь сегодня нет праздника и никто не умер.
Колокол ударил сильнее – резко и грубо, будто молотком о рельс.
– Может быть, они испытывают новый колокол, – неумно предположил Лист, – а может быть, звонарь тренируется.
– Но звук такой странный, будто предупреждает о чем-то.
– Глупости, что может случиться?
Он снова подошел к Мусе и присел на корточки. Муся зажмурился.
– А знаете, – сказал Лист, – этого идиота раньше много били. Он меня боится, боится моего халата. Он наверняка жил в лечебнице. Обычно после этого они становятся очень жестокими, в конце концов их приходится держать в отдельной клетке.
– В палате?
– В одиночной палате. А ваш Муся остался тихим и робким, это странно. Это врожденная слабость нервной системы, его уже ничем не изменить. Он был совершенно безопасен, поэтому его и выпустили. Прекрасно, значит и нам он не доставит неприятностей.
Колокол ударил снова.
– А, впрочем, я знаю, о чем мог бы предупреждать этот колокол, – продолжил Лист. – Взять хотя бы проблему доноров. Один младенец может спасти одного человека, неизлечимо больного. Если у такого больного есть деньги, то…
Удар колокола.
– …то найдутся женщины, которые станут рожать на заказ…
Еще удар.
– …детей будут воровать прямо из родильного отделения, продавать и перепродавать…
Еще удар.
– …и многое другое. Но я не боюсь, хотя даже колокол подтверждает мои слова. (Он спокойно улыбнулся и закрыл окно.) Есть многое другое, чего мы пока не можем предположить. Что бы вы сделали, Одноклеточная, если бы изобрели атомную бомбу?
– Не знаю.
– А я знаю. Вы бы ее испытали на какой-нибудь далекой стране. А если бы не было далекой страны?
– Не знаю.
– Тогда бы вы ее испытали на ближней и дружественной стране. А если бы и это было невозможно?
Она промолчала.
– Не знаете? А я знаю. Вы бы испытали ее на собственной стране и даже на себе самой.
– Неправда.
– Правда. Все люди устроены одинаково. Любая созревшая функция требует своего применения – помните, так утверждал классик психологии. А сейчас мы изобрели атомную бомбу.
– Бомбу? – не поняла Одноклеточная.
– Бомбой может быть любое изобретение, даже просто идея, например, идея всеобщего равенства, которая убила больше людей, чем все бомбы, вместе взятые, – объяснил Лист.
– И что же нам делать?
– Испытывать ее.
– И у вас нет жалости к людям?
– Жалость для хирурга означает профессиональную импотенцию, – нетерпеливо объяснил Лист, – я думаю, пора приступать к делу.
Одноклеточная прислушалась. Ей показалось, что звук колокола все же слышен. Звук вибрировал, просачиваясь сквозь стекло. Может быть, вибрировала только память о звуке или то напряжение, которое звук оставил за собой. Ей так казалось, но она не была уверена.
8
Протерозой, 20 марта.
Человек, стремящийся к чужому счастью, всегда несчастлив сам. Его несчастье не всегда сильно, но всегда безнадежно.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента