Слова принесли успокоение. Духи воздуха и земли были с ним, ибо были его предками.
Он решил подняться по склону. Его шаги вспугнули с места белку-летягу. Она скользнула с одной ветви на другую. Коричневое тельце скрылось в зелени. Всякая жизнь в его присутствии пыталась спрятаться, застыть на месте. Вот каким было теперь его влияние на жизнь.
Человек думал: «Помните меня, лесные создания. Помните Катсука, как будет его помнить весь мир. Я – Катсук! Через десять тысяч ночей, через десять тысяч времен года этот мир все еще будет помнить Катсука и его значение!»
4
Солнце заливало столовую, за окнами которой были видны ухоженные газоны и их частный ручей. Когда Дэвид сел напротив матери, чтобы позавтракать, в голосе женщины чувствовались нотки раздражения. Хмурый взгляд проложил резкие вертикальные морщины на ее лбу. Вены на левой руке приняли оттенок ржавчины. На матери было нечто розовое и кружевное, желтые волосы встрепаны. Вся столовая была наполнена ароматом ее лавандовых духов.
– Дэви, – сказала она, – надеюсь, что ты не возьмешь в лагерь этот свой дурацкий нож. Ради Бога, ну что ты будешь с ним там делать? Мне кажется, твой отец был не в своем уме, когда дарил тебе такую опасную вещь.
Мать позвонила в маленький колокольчик, позвав кухарку с завтраком для Дэвида.
Мальчик не отрывал взгляда от крышки стола, в то время как розовая рука кухарки ставила перед ним тарелки. Хлопья с молоком были такими же желтыми как и скатерть на столе. От тарелки исходил запах земляники, которую смешали с хлопьями. Теперь Дэвид уставился на свои ногти.
– Ну? – спросила мать.
Иногда ее вопросы ответа не требовали, но это «Ну» давило. Мальчик поглядел на женщину.
– Мама, в лагере у каждого есть нож.
– Зачем?
– Ну, чтобы отрезать что-нибудь, вырезать по дереву и тому подобные вещи.
Он принялся за еду. И ел целый час – надо было тянуть время.
– Ты отрежешь себе пальцы, – сказала мать. – Я просто запрещаю тебе брать с собой такую опасную штуку.
Дэвид пережевывал хлопья, глядя на мать таким же образом, как делал это отец, продумывая возможные контрдействия. За окном ветер шевелил деревья, окружающие газон.
– Ну? – настаивала мать.
– Ладно, что ж поделать, – сказал ее сын. – Всякий раз, когда мне понадобится нож, придется просить у кого-нибудь из ребят.
Он снова набил рот хлопьями, отдававшими кислотой земляники, ожидая ее ответа и расценивая возможность поездки в лагерь без ножа. Дэвид знал ход материнских рассуждений. Ее отцом был Проспер Моргенштерн. А Моргенштерны всегда имели все только лучшее. Если он собирается каким угодно путем взять нож в лагерь…
Мать закурила сигарету, рука с зажигалкой отдернулась. Потом она выпустила изо рта струю дыма.
Дэвид снова принялся за еду. Мать отложила сигарету и сказала:
– Ну, ладно. Только будь поосторожнее.
– Я буду делать только так, как показывал папа.
Мать глядела на него, барабаня по столу пальцами левой руки, при этом на безымянном пальце вспыхивал бриллиант.
– Даже и не знаю, что делать, когда оба мои мужчины уедут.
– Сегодня папа будет уже в Вашингтоне.
– А ты в своем дурацком лагере.
– Ведь это же самый лучший лагерь!
– Будем надеяться, что это так. Знаешь, Дэви, нам всем придется переехать на Восток.
Сын кивнул. После последних выборов его отец приехал сюда, в Кермел Волли, и вернулся к частной практике. На три дня в неделю он ездил в другой город, Пенинсулу. Иногда к нему на уик-энды приезжал и Проспер Моргенштерн. В городе у семьи были апартаменты и женщина, присматривающая за квартирой.
А вчера отцу позвонил кто-то важный из правительственных кругов. Потом были и другие звонки, в доме рос переполох. Говарда Маршалла назначили на очень важную должность в Госдепартаменте.
– Мам, ведь как смешно получилось, а?
– Что, дорогой?
– Папа едет в Вашингтон, и я тоже.
– Но ведь это же другой Вашингтон, – улыбнулась мать.
– Все равно, в честь одного и того же человека.
– И в самом деле.
В столовую скользнула миссис Парма.
– Простите, мадам. Я сказала Питеру, чтобы он уложил вещи молодого мастера в машину. Может нужно что-то еще?
– Благодарю, миссис Парма. Это все.
Дэвид подождал, пока миссис Парма выйдет, потом сказал:
– В буклете про лагерь говорилось, что у них там есть воспитатели – индейцы. Они будут похожими на миссис Парму?
– Дэви! Ну хоть чему-нибудь учат тебя в твоей школе?
– Я знаю, что индейцы бывают разные. Так мне интересно, если их называют индейцами только потому, что они похожи на нее…
– Какая странная мысль. – Она покачала головой, поднялась из-за стола. – Иногда ты напоминаешь мне своего дедушку Моргенштерна. Он привык считать, будто индейцы – это одно из пропавших колен Израилевых. – Она пожала плечами, провела рукой по столу, потом поглядела на нож, висящий на поясе сына. – Так ты будешь осторожен с этим идиотским ножом?
– Я буду делать все так, как говорил папа. Не бойся.
5
Положив руки под голову, Катсук растянулся на своей кровати в темноте Кедрового Дома. В туалете на другой стороне коридора в унитазе громко капала вода. Этот звук помогал расслабиться. Мужчина плотно закрыл глаза и увидал пурпурное свечение под веками. Это было пламя духа, знамение предопределенности. Комната, весь дом со спящими мальчиками, весь лагерь – все отметалось от центра, каким стало пламя духа Катсука. Духи послали ему знамение: нашлась подходящая жертва, Невинный.
Здесь, в этом доме, спал сын важной шишки, к которой будет привлечено широчайшее внимание. Теперь никто не может помешать Катсуку.
Уже давно подготовившись для такого случая, он одел набедренную повязку, сделанную из шерсти белой собаки и горного козла. Талию обтягивал пояс из красной кедровой коры, на нем висела сумка из мягкой оленьей кожи с необходимыми ему вещами: связанные полоской кедровой коры священные палочки и кость, старинный каменный наконечник стрелы с берега Одетты, перья ворона, чтобы оперить обрядовую стрелу, тетива из скрученных моржовых кишок; ремешки из лосиной кожи, чтобы вязать жертву; жевательная еловая смола, завернутая в листья… пух морской утки… свирель…
Много лет тому назад двоюродная бабка сделала ткань для его набедренной повязки, горбясь над ткацким станком в дымном полумраке своего домишки в речной дельте. Сумка и клочки пуха были освящены племенным шаманом еще до того, как пришли бледнолицые.
На ногах у Катсука были мокасины из лосиной кожи, расшитые бисером и крашеными иглами дикобраза. Яниктахт сделала эти мокасины два лета назад.
Время ее жизни прошло.
Катсук испытывал какое-то странное чувство, исходящее от мокасин. Яниктахт была с ним, здесь, в этой комнате. Ее руки касались той кожи, которую она сшивала когда-то. Это ее голос заполнял темноту, в нем был и самый последний ее вскрик.
Чтобы успокоиться, Катсук сделал глубокий вдох. Еще не время!
Вечером упал туман, но с приходом ночи его унес сильный юго-западный ветер. Этот ветер пел Катсуку голосом дедовой свирели, той самой, что лежала в сумке. Катсук подумал о своем деде: крепком, с узким лицом мужчине, который в иное время мог бы стать шаманом. Но у него не было посвящения, и он был скрытым, теневым шаманом, поскольку знал и помнил все древние обряды.
– Я сделал это для тебя, дедушка, – прошептал Катсук.
Всему свое время. Оборот судьбы свершился еще раз, чтобы восстановилось древнее равновесие.
Однажды его дед развел колдовской костер. Когда пламя разгорелось, старик заиграл тихую, простую мелодию на своей свирели. И вот теперь в сознании Катсука звучал дедовский напев. Потом он подумал о мальчике, спящем здесь, в доме – Дэвиде Маршалле.
«Ты попадешь в силки этой свирели, бледнолицый Невинный. Корни твоего дерева в моих руках. Твое племя узнает, что такое смерть и уничтожение!»
Мужчина открыл глаза. Бледный свет Луны стекал в комнату через единственное окно, отбрасывая на стену слева от кровати искривленную тень дерева. Катсук наблюдал за колышущейся тенью, видимым отражением ветра.
Вода все так же продолжала капать. В воздухе комнаты был растворен неприятный запах. Очень антисептическое место! Ядовитое место! Уборщики вышкурили весь дом вонючим мылом.
«Я есмь Катсук!»
Его «я» вышло из рамок личности, ощущая теперь лагерь и все окружающее. Вдоль южной границы лагеря через поросль елок вилась тропинка. Пять сотен и двадцать восемь шагов вела она по заболоченной почве, покрытой выступающими корнями, к древней лосиной тропе, поднимающейся в заповедник Национального Парка.
Катсук думал:
«Это моя земля! Моя земля! Эти бледнолицые воры похитили мою землю! Эти ХОКВАТ! Их так называемый заповедник – это моя земля!»
«Хокват! Хокват!»
Катсук беззвучно повторял это слово. Так его предки назвали первых бледнолицых, прибывших к этим берегам на своих длинных и высоких кораблях. Хокват – это нечто, приплывшее из-за дальних вод, что-то незнакомое и таинственное.
«Хокват были как зеленые волны зимнего океана, что нарастали, нарастали, нарастали… пока не обрушились на его землю.»
В этот день Брюс Кларк, управляющий Лагеря Шести Рек, пригласил фотографа – снимки для рекламной кампании, которую он проводил ежегодно, помогали привлекать богатых детей. Катсуку смешно было видеть, как подчиняется Чарлз Хобухет в его теле.
Глаза вытаращены, тело преждевременно покрыто потом – Катсук слушает указания Кларка.
– Вождь, подвинься чуть левее.
«Вождь!»
– Вот так хорошо. А теперь приставь руку к глазам, будто всматриваешься в лес. Нет, правую руку.
Катсук подчиняется.
Фотографирование не повредит ему. Никто не сможет похитить его душу, так как Похититель Душ уже овладел ею. Наоборот, фотографирование помогло знамению духов. Мальчишки из Кедрового Дома скучились возле него, лица уставились на камеру. Газеты и журналы напечатают эти снимки. Стрелка укажет на одного из мальчиков – Дэвида Маршалла – сына вновь избранного помощника Госсекретаря.
Сообщение о его назначении будет показано в шестичасовых новостях по единственному в лагере телевизору, стоящему в комнате отдыха. Там же будут снимки Маршалла-младшего и его матери в аэропорту Сан Франциско, отца на пресс-конференции в Вашингтоне.
Множество хокват будут глядеть на снимки, сделанные Кларком. Пусть глядят на человека, которого считают Чарлзом Хобухетом. Похититель Душ пока еще прячет Катсука в его теле.
По лунной тени на стене он узнает, что уже почти полночь.
Пора! Одним движением вскочил он с кровати, поглядел на записку, оставленную на столике в комнате.
«Я взял невинную душу из вашего племени, чтобы принести в жертву за всех невинных, которых убили вы; Невинного, что вместе с теми всеми невинными уйдет в мир духов».
Ах, никакие слова не были способны передать сути послания, чтобы сокрушить всю ярость, всю логику и анализ хокватов…
Свет полной луны, пришедший из окна, ощупывал его тело. Катсук мог чувствовать его тяжкое безмолвие в своем позвоночнике. Руку закололо в том месте, где Пчела оставила послание своего жала. Но запах смолы от свежих стен успокоил его. Не было никакого чувства вины.
Дыхание его страсти будто дым изверглось из губ:
– Я есмь Катсук – средоточие Вселенной.
Он повернулся и, бесшумно скользя по полу, перенес центр Вселенной за дверь, через короткий холл, в спальню.
Маршалл-младший спал на ближайшей к двери кровати. Пятно лунного света лежало в ногах мальчика – в долинах и возвышенностях покрывала, легонько перемещающихся в такт дыхания. Одежда лежала на тумбочке возле кровати: джинсы, футболка, легкий свитерок, куртка, носки и теннисные туфли. Мальчик спал в трусах.
Катсук свернул одежду, сунув туфли внутрь свертка. Чуждая ткань послала сигнал нервам, рассказывая о механическом великане, которого хокват называли цивилизацией. Этот сигнал сделал язык Катсука сухим. В один миг мужчина почувствовал множество возможностей, которыми располагают хокват, чтобы охотиться на тех, кто нанес им рану: ружья чужаков, самолеты, электронные устройства. И ему придется драться против подобных вещей. Теперь любой хокват признает его чужим и станет с ним драться.
За стеной раздался крик совы.
Катсук посильнее прижал сверток с одеждой к груди. Сова заговорила с ним. На этой земле у Катсука будут иные силы: древнее, сильнее и намного прочнее, чем все, что было у хокватов. Он прислушался к звукам комнаты: все восемь мальчишек спали. В воздухе стоял запах их пота. Засыпали они медленно, зато теперь из-за этого спали даже крепче.
Катсук подошел к изголовью кровати, где спал мальчик, легонько положил ему руку на губы, готовясь прижать посильнее, чтобы предупредить крик. Губы под его рукой искривились. Он увидал, что глаза лежащего раскрылись, поглядели на него. Мужчина почувствовал, как ускорился пульс, изменился ритм дыхания.
Очень осторожно Катсук наклонился поближе к мальчику и тихонько прошептал:
– Не разбуди остальных. Вставай и иди за мной. У меня для тебя есть кое-что особенное. Только спокойно.
Катсук почувствовал рукой, что через сознание мальчика промелькнули разные беспокойные мысли. Катсук наклонился еще раз, заставляя слова наполниться силой духа:
– Я должен сделать тебя своим духовным братом, потому что мы вместе сфотографировались. – А потом еще: – Твоя одежда со мной. Я буду ждать в холле.
Он почувствовал, что его слова принесли результат, и убрал руку. Напряжение спало.
Катсук перешел в холл. Мальчик присоединился к нему – худенькая фигурка в отсвечивающих в темноте трусиках. Катсук отдал ему одежду и вышел наружу, а затем, подождав пока мальчик выйдет следом, осторожно закрыл за собою двери.
«Дед, я делаю это ради тебя!»
6
Выйдя за дверь, в прохладу ночи, Дэвид, все еще одурманенный сном, постепенно приходил в себя. Дрожа от холода, он поглядел на человека, поднявшего его с постели – Вождя.
– Что случилось, Вождь?
– Ш-ш-ш, – Катсук показал на сверток. – Одевайся.
Дэвид послушался, скорее от холода, чем по какой-то другой причине. Громадные ветви дерева скрипели на ветру, наполняя ночь страшными тенями.
– Это посвящение, Вождь?
– Ш-ш-ш, веди себя спокойно.
– Зачем?
– Нас сфотографировали вместе. Теперь мы должны стать братьями по духу. Есть такой обряд.
– А как с остальными ребятами?
– Избран был ты.
Неожиданно Катсук почувствовал жалость к мальчику, к Невинному. «Но зачем жалеть кого-либо?» Он почувствовал, что при этом лунный свет пронзил его прямо в сердце. Непонятно почему, но это заставило его вспомнить о секте квакеров-трясунов, куда водили его родные – церковь хокватов! В памяти он слышал голоса, заводящие гимн: «Молим! Молим! Молим!»
– Не понимаю, – прошептал Дэвид. – Что мы сейчас делаем?
Деревья возле крыльца расступились, чтобы открыть россыпь ночных звезд. Сверху вниз глядели они на мальчика. Они, а еще ветер, шумящий в деревьях, заставляли его чувствовать страх. Дэвид оглянулся на крыльцо. Почему Вождь не отвечает?
Дэвид подтянул ремень и почувствовал вес ножа, висящего в своих ножнах на поясе. Если Вождь и задумал что-нибудь нехорошее, у него имеется нож – настоящее оружие. Ножом не больше этого Дэниэл Бун убил медведя.
– Что мы будем делать? – настаивал мальчик.
– Мы проведем обряд духовного братания, – сказал Катсук и сам почувствовал истину в своих словах. Это и вправду будет обряд единения. Он родится в темноте, пометит землю и станет заклинающим для истинных духов.
Дэвид продолжал колебаться, думая об индейце. Странные они были люди. Потом он вспомнил миссис Парму. Другая разновидность индейцев, но такая же таинственная.
Мальчик поплотнее запахнул курточку. От холодного воздуха он весь покрылся гусиной кожей. Он чувствовал и страх, и волнение. «Индеец!»
– Ты не одет, – сказал он.
– Я одет для обряда.
Катсук молился про себя: «О, Дающий Жизнь, сейчас ты видишь некоторых из своих всемогущих созданий, что собираются…»
Дэвид чувствовал напряженность спутника, ауру тайны. Но не было рядом места безопасней этого лагеря в глуши, с игрушечным фуникулером – единственной возможностью попасть сюда.
– Разве тебе не холодно? – спросил он.
– Мне достаточно этого. Ты должен поспешить, идя за мной. У нас мало времени.
Катсук спустился с крыльца. Мальчик за ним.
– Куда мы идем?
– На самую вершину гряды.
Дэвид пытался не отставать.
– Зачем?
– Там я приготовил место, чтобы ты прошел древний обряд моего племени.
– И все это из-за фотографии?
– Да.
– Не думал, что индейцы до сих пор верят в подобные вещи.
– Ты тоже поверишь.
Дэвид заправил футболку под ремень и опять почувствовал тяжесть ножа на бедре. Нож придавал ему уверенности. Мальчик спотыкался на ходу, но старался не отставать.
Даже не оглядываясь, Катсук почувствовал, что напряженность мальчика слабеет. Когда они стояли на крыльце, был такой момент, когда от Невинного исходило непослушание, глаза его были на мокром месте, в них был кисло-горький страх. Но теперь мальчик шел за ним. Он уже был порабощен. Средоточие Вселенной притянуло Невинного своей силой.
Дэвид чувствовал, как от напряжения быстро бьется сердце. Еще он чувствовал исходящий от Вождя запах прогорклого жира. Кожа мужчины, когда ее касался лунный свет, блестела, будто тот намазался маслом.
– Это далеко? – спросил Дэвид.
– Три тысячи и восемьдесят один шаг.
– Но сколько нам идти?
– Чуть больше мили.
– Ты специально так оделся?
– Да.
– А вдруг пойдет дождь?
– Я его даже не замечу.
– А почему мы так торопимся?
– Для обряда нужен лунный свет. А теперь ничего больше не говори и держись поближе.
Катсук радовался в душе. В воздухе разносился запах свежесрубленного кедрового дерева. Этот богатый запах содержал в себе судьбоносное послание еще тех дней, когда дерево это служило укрытием для его племени.
Споткнувшись о выступающий корень, Дэвид едва удержал равновесие.
Тропа вела через плотный мрак, прерываемый яркими пятнами лунного света. Вид плотной белой ткани набедренной повязки впереди вызывал у Дэвида странные мысли. Как только лунный свет касался тела идущего впереди мужчины, его кожа начинала светиться, отблескивать, но темные волосы поглощали блеск и совершенно терялись в тенях.
– А другие мальчики тоже будут посвящены? – спросил Дэвид.
– Я уже говорил, что ты единственный.
– Почему?
– Скоро поймешь. Не разговаривай.
Катсук надеялся, что этого замечания будет достаточно. Как и все хокваты, мальчишка болтал слишком много. Но это не могло быть поводом для отсрочки или отмены решения.
– Я все время спотыкаюсь, – пробормотал Дэвид.
– Иди так, как иду я.
Катсук промеривал тропу, чувствуя ее ногами: мягкая почва, пружинящая там, где скапливалось много влаги; еловые иглы, путаница твердых корней, отшлифованных множеством ног.
Он стал думать о сестре, о своей собственной жизни до того, как стал Катсуком. Он чувствовал, что духи земли и воздуха, управляемые лунным светом, теснятся поближе к нему, неся с собою память обо всех погибших племенах.
А Дэвид в это время думал: «Идти так, как идет он?»
Мужчина впереди двигался со скользящей грацией пантеры, почти бесшумно. Тропинка круто завернула вверх, на ней корячились корни, под ногами хлюпало, но мужчина все время шел так, будто видел каждую помеху, каждый камушек или корешок.
Только теперь Дэвид начал воспринимать запахи: гниющего дерева, мускуса, едкую горечь папоротников. Мокрые листья хлестали его по лицу, ветки и шипы кололись и царапались. Он слышал шум падающей воды – все громче и громче – речной каскад в теснине, с правой стороны тропы. Он надеялся, что этот шум замаскирует его неопытное, неуклюжее передвижение, так как боялся, что Вождь услышит и станет над ним смеяться.
«Иди так, как иду я.»
Как Вождь вообще видит что-либо в этой темноте?
Тропа вывела их на поляну. Прямо перед собой Дэвид увидал горные пики, снег на них блестел в свете Луны, а над головой рассыпались яркие-яркие звезды.
Катсук, не останавливаясь, поглядел вверх. Могло показаться, что горные вершины вышиты звездами на фоне неба. Он позволил этому ощущению пропитать его, возвращая память о послании – духа: «Это я, Таманавис, говорю тебе…»
Катсук стал напевать имена своих покойных предков, высылая их прямо в Верхний Мир. Ясное небо прочертила падающая звезда, еще одна, потом другая, следующая – пока все небо не загорелось от них.
Катсук молчал в изумлении. Это никак не могло быть астрономическим явлением, объяснимым волшебной наукой хокватов – это было послание из прошлого.
Мальчик остановился рядом.
– Ух ты! Падающие звезды! Ты загадал желание?
– Загадал.
– А что это ты пел?
– Песню своего племени.
Катсук, на которого сильно подействовало предзнаменование звезд, внутренним взором видел угольно-черную прорезь тропы, а поляна была для него ареной, где он может начать создание носителя памяти, песни смерти всему тому, что связывало его с прошлым, священной ненависти к миру хокватов.
– Скагайек! – закричал он. – Я – дух шамана, пришедший изгнать болезни этого мира!
Слыша эти странные слова, Дэвид потерял ту горстку самообладания, что была у него, и ему снова стало страшно.
7
Необъятность дикой природы, окружившей Дэвида, таинственность полуночного похищения ради странного обряда стали доходить до мальчика. Его тело покрылось потом, малейший порыв ветра пронизывал холодом. Ноги были мокры от росы. Сейчас уже Вождь начал пугать его. Он шел вперед с такой уверенностью, что Дэвид чувствовал, будто аккумулированное лесом знание конденсировалось в этом человеке в любой момент. Этот человек был Следопытом. Он был Непревзойденным Следопытом. Он был из тех, кто может выжить в этой глуши.
Теперь Дэвид отставал все сильнее и сильнее. Вождь уже терялся впереди, в сером тумане.
Не оборачиваясь, Катсук позвал:
– Держись ближе.
Дэвид ускорил шаг.
Справа, в деревьях, что-то проурчало «Уап-уап». Внезапно над ним скользнули дымно-серые крылья, чуть не задев голову. Дэвид попятился, потом подбежал поближе к человеку в белой набедренной повязке.
Неожиданно Катсук остановился. Дэвид чуть не налетел на него.
Катсук поглядел на Луну. Она двигалась над деревьями, ярко освещая острые камни и трещины на дальних склонах. Ноги мужчины отмерили расстояние. Это было то место.
– Почему мы остановились? – спросил Дэвид.
– Мы на месте.
– Здесь? Почему тут?
Катсук подумал: «Ну как это вечно получается у хокватов. Всегда они предпочитают языку тела язык губ».
Он проигнорировал вопрос мальчика. А что еще отвечать? Все равно этот невежественный хокват не сумеет прочесть знаки.
Катсук присел на корточки лицом к тропе, спускавшейся вниз. В течение многих веков это была лосиная тропа, связывающая соленые воды и высокогорные луга. Копыта глубоко выбили землю. Обе стороны тропы поросли папоротниками и мхом. Катсук лег на землю. Его пальцы перебирали все вокруг в поисках знака, осторожно отодвигая ветви. Есть! Это было отмеченное им место!
Он решил подняться по склону. Его шаги вспугнули с места белку-летягу. Она скользнула с одной ветви на другую. Коричневое тельце скрылось в зелени. Всякая жизнь в его присутствии пыталась спрятаться, застыть на месте. Вот каким было теперь его влияние на жизнь.
Человек думал: «Помните меня, лесные создания. Помните Катсука, как будет его помнить весь мир. Я – Катсук! Через десять тысяч ночей, через десять тысяч времен года этот мир все еще будет помнить Катсука и его значение!»
4
Мать похищенной жертвы прибыла в Лагерь Шести Рек вчера, приблизительно в пол-четвертого вечера. Она прилетела на одном из четырех вертолетов, выделенных для поисков лесопильными и сплавными компаниями Северо-Запада. Когда она выходила, чтобы встретиться с мужем, на ее щеках были видны следы слез. Она сказала: «Любая мать понимает то, что чувствую я сейчас. Пожалуйста, оставьте нас с мужем одних».
Фрагмент радиопередачи «Новости Сиэтла»
Солнце заливало столовую, за окнами которой были видны ухоженные газоны и их частный ручей. Когда Дэвид сел напротив матери, чтобы позавтракать, в голосе женщины чувствовались нотки раздражения. Хмурый взгляд проложил резкие вертикальные морщины на ее лбу. Вены на левой руке приняли оттенок ржавчины. На матери было нечто розовое и кружевное, желтые волосы встрепаны. Вся столовая была наполнена ароматом ее лавандовых духов.
– Дэви, – сказала она, – надеюсь, что ты не возьмешь в лагерь этот свой дурацкий нож. Ради Бога, ну что ты будешь с ним там делать? Мне кажется, твой отец был не в своем уме, когда дарил тебе такую опасную вещь.
Мать позвонила в маленький колокольчик, позвав кухарку с завтраком для Дэвида.
Мальчик не отрывал взгляда от крышки стола, в то время как розовая рука кухарки ставила перед ним тарелки. Хлопья с молоком были такими же желтыми как и скатерть на столе. От тарелки исходил запах земляники, которую смешали с хлопьями. Теперь Дэвид уставился на свои ногти.
– Ну? – спросила мать.
Иногда ее вопросы ответа не требовали, но это «Ну» давило. Мальчик поглядел на женщину.
– Мама, в лагере у каждого есть нож.
– Зачем?
– Ну, чтобы отрезать что-нибудь, вырезать по дереву и тому подобные вещи.
Он принялся за еду. И ел целый час – надо было тянуть время.
– Ты отрежешь себе пальцы, – сказала мать. – Я просто запрещаю тебе брать с собой такую опасную штуку.
Дэвид пережевывал хлопья, глядя на мать таким же образом, как делал это отец, продумывая возможные контрдействия. За окном ветер шевелил деревья, окружающие газон.
– Ну? – настаивала мать.
– Ладно, что ж поделать, – сказал ее сын. – Всякий раз, когда мне понадобится нож, придется просить у кого-нибудь из ребят.
Он снова набил рот хлопьями, отдававшими кислотой земляники, ожидая ее ответа и расценивая возможность поездки в лагерь без ножа. Дэвид знал ход материнских рассуждений. Ее отцом был Проспер Моргенштерн. А Моргенштерны всегда имели все только лучшее. Если он собирается каким угодно путем взять нож в лагерь…
Мать закурила сигарету, рука с зажигалкой отдернулась. Потом она выпустила изо рта струю дыма.
Дэвид снова принялся за еду. Мать отложила сигарету и сказала:
– Ну, ладно. Только будь поосторожнее.
– Я буду делать только так, как показывал папа.
Мать глядела на него, барабаня по столу пальцами левой руки, при этом на безымянном пальце вспыхивал бриллиант.
– Даже и не знаю, что делать, когда оба мои мужчины уедут.
– Сегодня папа будет уже в Вашингтоне.
– А ты в своем дурацком лагере.
– Ведь это же самый лучший лагерь!
– Будем надеяться, что это так. Знаешь, Дэви, нам всем придется переехать на Восток.
Сын кивнул. После последних выборов его отец приехал сюда, в Кермел Волли, и вернулся к частной практике. На три дня в неделю он ездил в другой город, Пенинсулу. Иногда к нему на уик-энды приезжал и Проспер Моргенштерн. В городе у семьи были апартаменты и женщина, присматривающая за квартирой.
А вчера отцу позвонил кто-то важный из правительственных кругов. Потом были и другие звонки, в доме рос переполох. Говарда Маршалла назначили на очень важную должность в Госдепартаменте.
– Мам, ведь как смешно получилось, а?
– Что, дорогой?
– Папа едет в Вашингтон, и я тоже.
– Но ведь это же другой Вашингтон, – улыбнулась мать.
– Все равно, в честь одного и того же человека.
– И в самом деле.
В столовую скользнула миссис Парма.
– Простите, мадам. Я сказала Питеру, чтобы он уложил вещи молодого мастера в машину. Может нужно что-то еще?
– Благодарю, миссис Парма. Это все.
Дэвид подождал, пока миссис Парма выйдет, потом сказал:
– В буклете про лагерь говорилось, что у них там есть воспитатели – индейцы. Они будут похожими на миссис Парму?
– Дэви! Ну хоть чему-нибудь учат тебя в твоей школе?
– Я знаю, что индейцы бывают разные. Так мне интересно, если их называют индейцами только потому, что они похожи на нее…
– Какая странная мысль. – Она покачала головой, поднялась из-за стола. – Иногда ты напоминаешь мне своего дедушку Моргенштерна. Он привык считать, будто индейцы – это одно из пропавших колен Израилевых. – Она пожала плечами, провела рукой по столу, потом поглядела на нож, висящий на поясе сына. – Так ты будешь осторожен с этим идиотским ножом?
– Я буду делать все так, как говорил папа. Не бойся.
5
«Я уже отвечал на этот вопрос. Надеюсь, что могу сказать, у нас имеются кое-какие догадки о том, что индеец может быть психически ненормальным. Хочу заострить на этом внимание. Это всего лишь возможность, которую мы не исключаем при оценке данной проблемы. Существует такая же вероятность, что он лишь притворяется ненормальным.»
Специальный агент Норман Хосбиг, ФБР, отделение в Сиэтле
Положив руки под голову, Катсук растянулся на своей кровати в темноте Кедрового Дома. В туалете на другой стороне коридора в унитазе громко капала вода. Этот звук помогал расслабиться. Мужчина плотно закрыл глаза и увидал пурпурное свечение под веками. Это было пламя духа, знамение предопределенности. Комната, весь дом со спящими мальчиками, весь лагерь – все отметалось от центра, каким стало пламя духа Катсука. Духи послали ему знамение: нашлась подходящая жертва, Невинный.
Здесь, в этом доме, спал сын важной шишки, к которой будет привлечено широчайшее внимание. Теперь никто не может помешать Катсуку.
Уже давно подготовившись для такого случая, он одел набедренную повязку, сделанную из шерсти белой собаки и горного козла. Талию обтягивал пояс из красной кедровой коры, на нем висела сумка из мягкой оленьей кожи с необходимыми ему вещами: связанные полоской кедровой коры священные палочки и кость, старинный каменный наконечник стрелы с берега Одетты, перья ворона, чтобы оперить обрядовую стрелу, тетива из скрученных моржовых кишок; ремешки из лосиной кожи, чтобы вязать жертву; жевательная еловая смола, завернутая в листья… пух морской утки… свирель…
Много лет тому назад двоюродная бабка сделала ткань для его набедренной повязки, горбясь над ткацким станком в дымном полумраке своего домишки в речной дельте. Сумка и клочки пуха были освящены племенным шаманом еще до того, как пришли бледнолицые.
На ногах у Катсука были мокасины из лосиной кожи, расшитые бисером и крашеными иглами дикобраза. Яниктахт сделала эти мокасины два лета назад.
Время ее жизни прошло.
Катсук испытывал какое-то странное чувство, исходящее от мокасин. Яниктахт была с ним, здесь, в этой комнате. Ее руки касались той кожи, которую она сшивала когда-то. Это ее голос заполнял темноту, в нем был и самый последний ее вскрик.
Чтобы успокоиться, Катсук сделал глубокий вдох. Еще не время!
Вечером упал туман, но с приходом ночи его унес сильный юго-западный ветер. Этот ветер пел Катсуку голосом дедовой свирели, той самой, что лежала в сумке. Катсук подумал о своем деде: крепком, с узким лицом мужчине, который в иное время мог бы стать шаманом. Но у него не было посвящения, и он был скрытым, теневым шаманом, поскольку знал и помнил все древние обряды.
– Я сделал это для тебя, дедушка, – прошептал Катсук.
Всему свое время. Оборот судьбы свершился еще раз, чтобы восстановилось древнее равновесие.
Однажды его дед развел колдовской костер. Когда пламя разгорелось, старик заиграл тихую, простую мелодию на своей свирели. И вот теперь в сознании Катсука звучал дедовский напев. Потом он подумал о мальчике, спящем здесь, в доме – Дэвиде Маршалле.
«Ты попадешь в силки этой свирели, бледнолицый Невинный. Корни твоего дерева в моих руках. Твое племя узнает, что такое смерть и уничтожение!»
Мужчина открыл глаза. Бледный свет Луны стекал в комнату через единственное окно, отбрасывая на стену слева от кровати искривленную тень дерева. Катсук наблюдал за колышущейся тенью, видимым отражением ветра.
Вода все так же продолжала капать. В воздухе комнаты был растворен неприятный запах. Очень антисептическое место! Ядовитое место! Уборщики вышкурили весь дом вонючим мылом.
«Я есмь Катсук!»
Его «я» вышло из рамок личности, ощущая теперь лагерь и все окружающее. Вдоль южной границы лагеря через поросль елок вилась тропинка. Пять сотен и двадцать восемь шагов вела она по заболоченной почве, покрытой выступающими корнями, к древней лосиной тропе, поднимающейся в заповедник Национального Парка.
Катсук думал:
«Это моя земля! Моя земля! Эти бледнолицые воры похитили мою землю! Эти ХОКВАТ! Их так называемый заповедник – это моя земля!»
«Хокват! Хокват!»
Катсук беззвучно повторял это слово. Так его предки назвали первых бледнолицых, прибывших к этим берегам на своих длинных и высоких кораблях. Хокват – это нечто, приплывшее из-за дальних вод, что-то незнакомое и таинственное.
«Хокват были как зеленые волны зимнего океана, что нарастали, нарастали, нарастали… пока не обрушились на его землю.»
В этот день Брюс Кларк, управляющий Лагеря Шести Рек, пригласил фотографа – снимки для рекламной кампании, которую он проводил ежегодно, помогали привлекать богатых детей. Катсуку смешно было видеть, как подчиняется Чарлз Хобухет в его теле.
Глаза вытаращены, тело преждевременно покрыто потом – Катсук слушает указания Кларка.
– Вождь, подвинься чуть левее.
«Вождь!»
– Вот так хорошо. А теперь приставь руку к глазам, будто всматриваешься в лес. Нет, правую руку.
Катсук подчиняется.
Фотографирование не повредит ему. Никто не сможет похитить его душу, так как Похититель Душ уже овладел ею. Наоборот, фотографирование помогло знамению духов. Мальчишки из Кедрового Дома скучились возле него, лица уставились на камеру. Газеты и журналы напечатают эти снимки. Стрелка укажет на одного из мальчиков – Дэвида Маршалла – сына вновь избранного помощника Госсекретаря.
Сообщение о его назначении будет показано в шестичасовых новостях по единственному в лагере телевизору, стоящему в комнате отдыха. Там же будут снимки Маршалла-младшего и его матери в аэропорту Сан Франциско, отца на пресс-конференции в Вашингтоне.
Множество хокват будут глядеть на снимки, сделанные Кларком. Пусть глядят на человека, которого считают Чарлзом Хобухетом. Похититель Душ пока еще прячет Катсука в его теле.
По лунной тени на стене он узнает, что уже почти полночь.
Пора! Одним движением вскочил он с кровати, поглядел на записку, оставленную на столике в комнате.
«Я взял невинную душу из вашего племени, чтобы принести в жертву за всех невинных, которых убили вы; Невинного, что вместе с теми всеми невинными уйдет в мир духов».
Ах, никакие слова не были способны передать сути послания, чтобы сокрушить всю ярость, всю логику и анализ хокватов…
Свет полной луны, пришедший из окна, ощупывал его тело. Катсук мог чувствовать его тяжкое безмолвие в своем позвоночнике. Руку закололо в том месте, где Пчела оставила послание своего жала. Но запах смолы от свежих стен успокоил его. Не было никакого чувства вины.
Дыхание его страсти будто дым изверглось из губ:
– Я есмь Катсук – средоточие Вселенной.
Он повернулся и, бесшумно скользя по полу, перенес центр Вселенной за дверь, через короткий холл, в спальню.
Маршалл-младший спал на ближайшей к двери кровати. Пятно лунного света лежало в ногах мальчика – в долинах и возвышенностях покрывала, легонько перемещающихся в такт дыхания. Одежда лежала на тумбочке возле кровати: джинсы, футболка, легкий свитерок, куртка, носки и теннисные туфли. Мальчик спал в трусах.
Катсук свернул одежду, сунув туфли внутрь свертка. Чуждая ткань послала сигнал нервам, рассказывая о механическом великане, которого хокват называли цивилизацией. Этот сигнал сделал язык Катсука сухим. В один миг мужчина почувствовал множество возможностей, которыми располагают хокват, чтобы охотиться на тех, кто нанес им рану: ружья чужаков, самолеты, электронные устройства. И ему придется драться против подобных вещей. Теперь любой хокват признает его чужим и станет с ним драться.
За стеной раздался крик совы.
Катсук посильнее прижал сверток с одеждой к груди. Сова заговорила с ним. На этой земле у Катсука будут иные силы: древнее, сильнее и намного прочнее, чем все, что было у хокватов. Он прислушался к звукам комнаты: все восемь мальчишек спали. В воздухе стоял запах их пота. Засыпали они медленно, зато теперь из-за этого спали даже крепче.
Катсук подошел к изголовью кровати, где спал мальчик, легонько положил ему руку на губы, готовясь прижать посильнее, чтобы предупредить крик. Губы под его рукой искривились. Он увидал, что глаза лежащего раскрылись, поглядели на него. Мужчина почувствовал, как ускорился пульс, изменился ритм дыхания.
Очень осторожно Катсук наклонился поближе к мальчику и тихонько прошептал:
– Не разбуди остальных. Вставай и иди за мной. У меня для тебя есть кое-что особенное. Только спокойно.
Катсук почувствовал рукой, что через сознание мальчика промелькнули разные беспокойные мысли. Катсук наклонился еще раз, заставляя слова наполниться силой духа:
– Я должен сделать тебя своим духовным братом, потому что мы вместе сфотографировались. – А потом еще: – Твоя одежда со мной. Я буду ждать в холле.
Он почувствовал, что его слова принесли результат, и убрал руку. Напряжение спало.
Катсук перешел в холл. Мальчик присоединился к нему – худенькая фигурка в отсвечивающих в темноте трусиках. Катсук отдал ему одежду и вышел наружу, а затем, подождав пока мальчик выйдет следом, осторожно закрыл за собою двери.
«Дед, я делаю это ради тебя!»
6
Хокват, я даю тебе то, о чем ты молил – в моих руках эта стрела сильна и чиста. Когда я дам тебе эту стрелу, с молитвой держи ее в своем теле. Пусть стрела эта перенесет тебя в страну Алкунтам. Наши братья поприветствуют тебя там, говоря: «Какой чудесный юноша пришел к нам! Какой прекрасный хокват!» И они будут говорить один другому: «Какой он сильный, этот хокват, несущий стрелу Катсука в своем теле.» И ты будешь горд, слыша, как говорят они о твоей красоте и твоем величии. Не убегай, хокват. Приди навстречу моей стреле. Восприми ее. Наши братья будут петь об этом. Я покрою тело твое белым пухом с утиных грудок. Наши девушки споют о твоей красоте. Об этом молил ты каждый день своей жизни в любом месте в мире. Это я, Катсук, удовлетворяю желания твои, потому что я стал Похитителем Душ.
Фрагмент письма Чарлза Хобухета, оставленного им в Кедровом Доме
Выйдя за дверь, в прохладу ночи, Дэвид, все еще одурманенный сном, постепенно приходил в себя. Дрожа от холода, он поглядел на человека, поднявшего его с постели – Вождя.
– Что случилось, Вождь?
– Ш-ш-ш, – Катсук показал на сверток. – Одевайся.
Дэвид послушался, скорее от холода, чем по какой-то другой причине. Громадные ветви дерева скрипели на ветру, наполняя ночь страшными тенями.
– Это посвящение, Вождь?
– Ш-ш-ш, веди себя спокойно.
– Зачем?
– Нас сфотографировали вместе. Теперь мы должны стать братьями по духу. Есть такой обряд.
– А как с остальными ребятами?
– Избран был ты.
Неожиданно Катсук почувствовал жалость к мальчику, к Невинному. «Но зачем жалеть кого-либо?» Он почувствовал, что при этом лунный свет пронзил его прямо в сердце. Непонятно почему, но это заставило его вспомнить о секте квакеров-трясунов, куда водили его родные – церковь хокватов! В памяти он слышал голоса, заводящие гимн: «Молим! Молим! Молим!»
– Не понимаю, – прошептал Дэвид. – Что мы сейчас делаем?
Деревья возле крыльца расступились, чтобы открыть россыпь ночных звезд. Сверху вниз глядели они на мальчика. Они, а еще ветер, шумящий в деревьях, заставляли его чувствовать страх. Дэвид оглянулся на крыльцо. Почему Вождь не отвечает?
Дэвид подтянул ремень и почувствовал вес ножа, висящего в своих ножнах на поясе. Если Вождь и задумал что-нибудь нехорошее, у него имеется нож – настоящее оружие. Ножом не больше этого Дэниэл Бун убил медведя.
– Что мы будем делать? – настаивал мальчик.
– Мы проведем обряд духовного братания, – сказал Катсук и сам почувствовал истину в своих словах. Это и вправду будет обряд единения. Он родится в темноте, пометит землю и станет заклинающим для истинных духов.
Дэвид продолжал колебаться, думая об индейце. Странные они были люди. Потом он вспомнил миссис Парму. Другая разновидность индейцев, но такая же таинственная.
Мальчик поплотнее запахнул курточку. От холодного воздуха он весь покрылся гусиной кожей. Он чувствовал и страх, и волнение. «Индеец!»
– Ты не одет, – сказал он.
– Я одет для обряда.
Катсук молился про себя: «О, Дающий Жизнь, сейчас ты видишь некоторых из своих всемогущих созданий, что собираются…»
Дэвид чувствовал напряженность спутника, ауру тайны. Но не было рядом места безопасней этого лагеря в глуши, с игрушечным фуникулером – единственной возможностью попасть сюда.
– Разве тебе не холодно? – спросил он.
– Мне достаточно этого. Ты должен поспешить, идя за мной. У нас мало времени.
Катсук спустился с крыльца. Мальчик за ним.
– Куда мы идем?
– На самую вершину гряды.
Дэвид пытался не отставать.
– Зачем?
– Там я приготовил место, чтобы ты прошел древний обряд моего племени.
– И все это из-за фотографии?
– Да.
– Не думал, что индейцы до сих пор верят в подобные вещи.
– Ты тоже поверишь.
Дэвид заправил футболку под ремень и опять почувствовал тяжесть ножа на бедре. Нож придавал ему уверенности. Мальчик спотыкался на ходу, но старался не отставать.
Даже не оглядываясь, Катсук почувствовал, что напряженность мальчика слабеет. Когда они стояли на крыльце, был такой момент, когда от Невинного исходило непослушание, глаза его были на мокром месте, в них был кисло-горький страх. Но теперь мальчик шел за ним. Он уже был порабощен. Средоточие Вселенной притянуло Невинного своей силой.
Дэвид чувствовал, как от напряжения быстро бьется сердце. Еще он чувствовал исходящий от Вождя запах прогорклого жира. Кожа мужчины, когда ее касался лунный свет, блестела, будто тот намазался маслом.
– Это далеко? – спросил Дэвид.
– Три тысячи и восемьдесят один шаг.
– Но сколько нам идти?
– Чуть больше мили.
– Ты специально так оделся?
– Да.
– А вдруг пойдет дождь?
– Я его даже не замечу.
– А почему мы так торопимся?
– Для обряда нужен лунный свет. А теперь ничего больше не говори и держись поближе.
Катсук радовался в душе. В воздухе разносился запах свежесрубленного кедрового дерева. Этот богатый запах содержал в себе судьбоносное послание еще тех дней, когда дерево это служило укрытием для его племени.
Споткнувшись о выступающий корень, Дэвид едва удержал равновесие.
Тропа вела через плотный мрак, прерываемый яркими пятнами лунного света. Вид плотной белой ткани набедренной повязки впереди вызывал у Дэвида странные мысли. Как только лунный свет касался тела идущего впереди мужчины, его кожа начинала светиться, отблескивать, но темные волосы поглощали блеск и совершенно терялись в тенях.
– А другие мальчики тоже будут посвящены? – спросил Дэвид.
– Я уже говорил, что ты единственный.
– Почему?
– Скоро поймешь. Не разговаривай.
Катсук надеялся, что этого замечания будет достаточно. Как и все хокваты, мальчишка болтал слишком много. Но это не могло быть поводом для отсрочки или отмены решения.
– Я все время спотыкаюсь, – пробормотал Дэвид.
– Иди так, как иду я.
Катсук промеривал тропу, чувствуя ее ногами: мягкая почва, пружинящая там, где скапливалось много влаги; еловые иглы, путаница твердых корней, отшлифованных множеством ног.
Он стал думать о сестре, о своей собственной жизни до того, как стал Катсуком. Он чувствовал, что духи земли и воздуха, управляемые лунным светом, теснятся поближе к нему, неся с собою память обо всех погибших племенах.
А Дэвид в это время думал: «Идти так, как идет он?»
Мужчина впереди двигался со скользящей грацией пантеры, почти бесшумно. Тропинка круто завернула вверх, на ней корячились корни, под ногами хлюпало, но мужчина все время шел так, будто видел каждую помеху, каждый камушек или корешок.
Только теперь Дэвид начал воспринимать запахи: гниющего дерева, мускуса, едкую горечь папоротников. Мокрые листья хлестали его по лицу, ветки и шипы кололись и царапались. Он слышал шум падающей воды – все громче и громче – речной каскад в теснине, с правой стороны тропы. Он надеялся, что этот шум замаскирует его неопытное, неуклюжее передвижение, так как боялся, что Вождь услышит и станет над ним смеяться.
«Иди так, как иду я.»
Как Вождь вообще видит что-либо в этой темноте?
Тропа вывела их на поляну. Прямо перед собой Дэвид увидал горные пики, снег на них блестел в свете Луны, а над головой рассыпались яркие-яркие звезды.
Катсук, не останавливаясь, поглядел вверх. Могло показаться, что горные вершины вышиты звездами на фоне неба. Он позволил этому ощущению пропитать его, возвращая память о послании – духа: «Это я, Таманавис, говорю тебе…»
Катсук стал напевать имена своих покойных предков, высылая их прямо в Верхний Мир. Ясное небо прочертила падающая звезда, еще одна, потом другая, следующая – пока все небо не загорелось от них.
Катсук молчал в изумлении. Это никак не могло быть астрономическим явлением, объяснимым волшебной наукой хокватов – это было послание из прошлого.
Мальчик остановился рядом.
– Ух ты! Падающие звезды! Ты загадал желание?
– Загадал.
– А что это ты пел?
– Песню своего племени.
Катсук, на которого сильно подействовало предзнаменование звезд, внутренним взором видел угольно-черную прорезь тропы, а поляна была для него ареной, где он может начать создание носителя памяти, песни смерти всему тому, что связывало его с прошлым, священной ненависти к миру хокватов.
– Скагайек! – закричал он. – Я – дух шамана, пришедший изгнать болезни этого мира!
Слыша эти странные слова, Дэвид потерял ту горстку самообладания, что была у него, и ему снова стало страшно.
7
Я все сделал правильно. У меня была тетива, священные палочки и кость, чтобы провести предсказание. Я обвязал голову лентой из красной коры кедра. Я молился Квахоутце, богу воды, и Алкунтаму. Я повесил на отмеченного пух морской утки, чтобы отметить священную жертву. Я все сделал как следует.
Из послания Катсука своему племени
Необъятность дикой природы, окружившей Дэвида, таинственность полуночного похищения ради странного обряда стали доходить до мальчика. Его тело покрылось потом, малейший порыв ветра пронизывал холодом. Ноги были мокры от росы. Сейчас уже Вождь начал пугать его. Он шел вперед с такой уверенностью, что Дэвид чувствовал, будто аккумулированное лесом знание конденсировалось в этом человеке в любой момент. Этот человек был Следопытом. Он был Непревзойденным Следопытом. Он был из тех, кто может выжить в этой глуши.
Теперь Дэвид отставал все сильнее и сильнее. Вождь уже терялся впереди, в сером тумане.
Не оборачиваясь, Катсук позвал:
– Держись ближе.
Дэвид ускорил шаг.
Справа, в деревьях, что-то проурчало «Уап-уап». Внезапно над ним скользнули дымно-серые крылья, чуть не задев голову. Дэвид попятился, потом подбежал поближе к человеку в белой набедренной повязке.
Неожиданно Катсук остановился. Дэвид чуть не налетел на него.
Катсук поглядел на Луну. Она двигалась над деревьями, ярко освещая острые камни и трещины на дальних склонах. Ноги мужчины отмерили расстояние. Это было то место.
– Почему мы остановились? – спросил Дэвид.
– Мы на месте.
– Здесь? Почему тут?
Катсук подумал: «Ну как это вечно получается у хокватов. Всегда они предпочитают языку тела язык губ».
Он проигнорировал вопрос мальчика. А что еще отвечать? Все равно этот невежественный хокват не сумеет прочесть знаки.
Катсук присел на корточки лицом к тропе, спускавшейся вниз. В течение многих веков это была лосиная тропа, связывающая соленые воды и высокогорные луга. Копыта глубоко выбили землю. Обе стороны тропы поросли папоротниками и мхом. Катсук лег на землю. Его пальцы перебирали все вокруг в поисках знака, осторожно отодвигая ветви. Есть! Это было отмеченное им место!