– Караул!
Ножищи раненого ударили в пол: домишко сотрясся. Пудовочкин рывком сел, отбросив доктора и Ярулкина, выдернул из горла шприц, вздрагивая поднялся на колени. Из раскрытого рта вылетал громкий фырчащий хрип, будто лили воду в жир, бурлящий в жаровне. Зверянский обхватил гиганта сзади за плечи. Тот рванул торсом из стороны в сторону, вытащил доктора из-за спины, подмял, ударил лбом об пол и отшвырнул к стене.
Он стоял на четвереньках, точно рухнувший от удара кувалдой бык. Огромная грудь страшно и часто раздувалась, плечи, ручищи так и ходили крупной дрожью. Голова моталась и тряслась, лицо искажали гримасы, кровь брызгала во все стороны - а взгляд был осмысленный. Он вытягивал шею и вдруг завалился набок как подсечённый. Тут же взлетел на ноги, распрямился во весь громадный рост: темя упёрлось в закопчённую потолочную балку.
Дверь распахнулась - подбежавших встретили бешено-неистовые, жаждущие убивать глаза. Василий Уваровский выстрелил из винтовки в упор. Захлопали револьверы.
Три дня Кузнецк тревожно ждал ответа Москвы на своё заявление о происшедшем. Заявление было оформлено председателем совдепа Юсиным, как он выразился, "в спокойном нужном свете".
Наутро четвёртого дня Юсин пригласил Усольщикова, Бутуйсова, Кумоваева-старшего и зачитал полученную телеграмму. Она гласила, что ВЦИК и Совнарком благодарят революционных граждан Кузнецка за уничтожение разложившегося отряда Пудовочкина, который, занимаясь грабежами и убийствами, наносил вред Советской власти. Гражданам Кузнецка надлежит соблюдать революционный порядок, не допускать никаких самовольных действий, всё оружие сдать под надзор Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и местной большевицкой организации.
Город повеселел. "Кары не будет!" - решил народ. "Нас благодарят! - повторялось тут и там. - Прислали благодарность..." Григорий Архипович Кумоваев сказал, что большевиками руководят "несомненно, образованные люди", а бухгалтер Билетов объявил, что он "стал почти сочувствующим партии большевиков".
Люди праздновали победу. В каких-то полчаса они истребили более четырёхсот бандитов! Отомстили за такие дичайшие зверства... Незнакомые мужчины, встречаясь на улице, крепко пожимали друг другу руку, обнимались.
Говорили, что двум-трём негодяям всё-таки удалось ускользнуть из города. Некоторые уверяли - четверым. Кто-то называл даже цифру "пять". Но какое это имело значение? Убитые были засыпаны землёй в братской могиле позади кладбища.
Горожане потеряли шестнадцать человек. Ещё пятеро тяжело ранены. Некоторые из них вскоре умрут, поручик Кумоваев на всю жизнь останется хромым. А как горько, что погибли капитан Толубинов, начальник станции Бесперстов. На их могилах прозвучали десятки речей. Было решено всем погибшим кузнечанам заказать памятник. Для их семей собирались пожертвования. Прославлялись имена живых: Усольщикова, Бутуйсова и, уж конечно, доктора Зверянского.
Как вдруг повеяло щекотливо-дразняще: а с доктором-то нелады...
Кто-то слышал от горничной Анфисы, что "бандитского комиссара барин в дому прятал". Бухгалтер Билетов послал к Анфисе свою горничную с заданием вызнать подробности. Возвратившись, та передала рассказ Анфисы.
"В шесть утра, перед набатом, я, как велено, несла постояльцу чай. А тут барин меня остановили и всыпали в чай порошок. В половине седьмого стучу к постояльцу - прибрать в комнате, а он, слышу, храпит. Отворила дверь: спит на канапэ мёртвым сном.
И как у нас в дому убивали красных - не пробудился. После уж барин его разбудили и отвели в каморку на чердаке, а он жалился: голова раскалывается, хоть застрелись! День просидел в каморке запертый. С вечера барин куда-то услали Демидыча, ночью сами оседлали двоих лошадей: уехали с постояльцем. Чуть свет барин воротились, вторую лошадь вели в поводу. И никто про то не знает, только я да барыня..."
Билетов тут же отправился к Кумоваеву.
Сын Билетова гимназист Вячка узнал о рассказе Анфисы немного позже. Побежал с интересным известием по приятелям. На квартире у Пети Осокина застал Юрия Зверянского. Тот мрачно выслушал Вячку, схватил его за горло, хрипло рыча, что заколет "как борова, за грязь и ложь".
Петя Осокин, показав упорство, с трудом, но разнял сцепившихся молодых людей. Они решили драться на дуэли. Револьверы имелись у обоих. Собралось с десяток друзей, были выбраны секунданты. Пора отправляться в лес. Но кто-то предложил: а не спросить ли сперва самого доктора о предмете спора? А заодно и у Анфисы узнать, говорила ли она то, что рассказывает Вячка?
Они пошли к дому Зверянских и увидели входящую в ворота группу граждан. Билетов, Кумоваев-старший, Усольщиков и Бутуйсов явились задать доктору те же вопросы.
Зверянский вышел навстречу гостям в прихожую. На лбу выступает залепленная пластырем шишка. Лицо в ссадинах, на правой скуле - синяк. На шее - компресс.
Усольщиков страдальчески сморщился, спросил сокрушённо:
– Ай-яй-яй, кто ж вас самого пользует? У нас другого-то хорошего лекаря нет.
Доктор развёл руками: - Обхожусь! - Пригласил гостей в кабинет (молодёжь, за исключением Юрия, осталась во дворе).
Начал Григорий Архипович Кумоваев:
– Вы должны нас извинить, Александр Романович... вероятнее всего, это только слух...
– Пустая сплетня! - вставил Билетов.
– Что именно? - с холодной твёрдостью спросил доктор, стоя перед сидящими гостями.
– Видите ли, дорогой Александр Романович, - мялся Кумоваев, - вполне возможно, что всё это дело...
– Попросту высосано из пальца, - закончил за него Билетов, поудобнее усаживаясь в кресле и зорко вглядываясь в Зверянского.
– Вам бы лучше и самому присесть, - попросил доктора Усольщиков.
– Нет, я нервничаю! - отказался тот.
– Мы принуждены, - Кумоваев нахмурился, - задать вам щекотливый вопрос...
– Впрочем, это пустяки, - бросил Билетов.
– Так спрашивайте! - вскричал доктор в нетерпении.
– Вы действительно спасли вашего постояльца-комиссара? - спросил Бутуйсов.
Доктор выставил мясистый подбородок и ответил:
– Да, спас!
– Как же это... - пробормотал Кумоваев, - убийцу? Был же уговор: всех поголовно! И потом, несправедливо: рядовых не щадить, а одного из главарей вдруг выпустить...
– Более чем странно! - отпустил реплику Билетов.
– Отец! - раздался хрипловатый громкий голос: на пороге кабинета стоял Юрий. - Так это правда? - гневное лицо, изуродованное шрамами, было кошмарным. - Ты спас его?! - он сжимал кулаки. - В таком случае... я, как сын, первым требую... рас-с-стрела!
– Требуй, - произнёс доктор, закипая и вместе с тем в неком удовлетворении, словно то, что сын потребует расстрелять его, вполне им ожидалось. - Ты, считающий себя демократом, - он приближался к Юрию и тоже сжал кулаки, - ты, грезивший Герценом, хочешь расстрелять отца за его приверженность народно-социалистическим идеям! Так что же ты, несчастный, понесёшь людям?! - Зверянский отшатнулся с аффектированным ужасом.
Все молчали. Александр Романович, обращаясь к сыну, констатировал намеренно сухим тоном:
– Вышло так, что у нас р-разные убеждения! Что ж, мы должны идти до конца...
У Юрия вдруг вырвался всхлип, он протянул руки к отцу, отдёрнул... и как бы в исступлении зверства повернулся к гостям:
– Не сметь допрашивать доктора Зверянского! Во-о-он!!!
– Щенок! - взревел доктор, тяжёлый кулак опустился меж лопаток Юрия: тот едва удержался на ногах. - Извинись перед господами и проваливай!
Усольщиков застонал и зачем-то зажал уши:
– Ой, не надо бы так...
Кумоваев вскочил с места:
– Вы не в себе, Александр Романович... вы, кажется, ударили-с...
– Я убью его! - вскричав, Зверянский тут же как-то померк, беспомощно вопрошая: - Как он ведёт себя?!
Юрий нервно отвесил общий поклон:
– Очень прошу простить, господа! - чётко прошагал к двери, выходя, обернулся: - Свободу России! - Щёлкнул каблуками, дверь за ним закрылась.
У Усольщикова текли слёзы, он воскликнул:
– Ай, как оба мне нравитесь! Ну, расцеловал бы обоих. На таких страна стоит!
– Я понимаю ваше недоумение, господа, - смущённо заговорил доктор, - самоуправно укрыл, спас... но мне показалось необходимым сделать так, чтобы этот человек жил...
– То есть он не большевицких убеждений и оказался в этом стане вынужденно? - предположил Бутуйсов.
Зверянский согласился:
– Убеждений он не большевицких. Но, однако же, весьма сомнительных.
– Вы ему чем-то обязаны? - спросил Кумоваев.
– Определённо ничем! Разве тем, что он едва не прострелил мне череп. Чтобы не слышать криков семьи, отложил на завтра: собирался прикончить меня в лесу. А завтра - набат.
– Никак не пойму вас, Александр Романович, - с оттенком оскорблённости сказал Кумоваев, - какого ж рожна вы его не...
– Да что тут понимать! - воскликнул Усольщиков. - Благороднейшее сердце у доктора! Свеликодушничал, сжалился. Ну, правду я говорю?
– Понимаете, - сказал Зверянский со странной приподнятостью, - это человек из творений Эсхила или Софокла. Его личность потрясает...
– Поразительно! - вставил Билетов, и было непонятно: что поразительно? То, что личность комиссара потрясает или то, что доктор несёт чепуху.
Бутуйсов обратился ко всем:
– Господа, этот комиссар в зверствах не участвовал?
– Нет, что вы! - категорично заверил Зверянский. - Он всегда был у меня на глазах.
– Никаких приказов о казнях не подписывал?
– Не подписывал!
– Ну, тогда, господа, - заключил Бутуйсов, - нет ничего преступного в том, что Александр Романович его отпустил.
– Наше российское благодушие, - заметил Билетов вскользь, с осуждающе-ехидной ноткой.
Усольщиков будто не услышал её:
– Верно! По-нашему, по-русски: заслужил - получи сполна в отместку! Но только пока я в гневе. А гнев миновал: за стол с собой тебя посажу! Кстати, господа, теперь же пожалуемте все ко мне. Я телушку годовалую зарезал, и коньячок сохранился шустовский...
От приглашения никто не отказался.
Прошла неделя, начинался путано-сложный май восемнадцатого...
В городе стало известно, что председателя совдепа Михаила Юсина вызывают в Пензу. Но его увидели садящимся с семьёй в поезд, который шёл в противоположном направлении: на Самару.
День спустя в Кузнецке появилось человек пятнадцать приезжих. Чуть не половина из них женщины. Приезжие вели себя тихо. Они разместились в особняке зерноторговца Щёголева, приколотили к дверям вывеску: "Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией".
Утром у крыльца заурчал автомобиль. Из особняка вышел человек в тёмной тройке, с бородкой, в пенсне; сел в автомобиль, кивнул шоферу. Машина покатила, поднимая пыль, и скоро остановилась у дома Зверянских. Человек в пенсне вошёл в дом, пробыл там полчаса и вернулся в ЧК.
На следующий день из города уехали с семьями Зверянский, Усольщиков, Бутуйсов, Кумоваевы и ещё немало тех, кто наиболее отличился в расправе с отрядом Пудовочкина.
После этого на афишных тумбах было расклеено объявление: "Кузнецкой ЧК начато следствие по делу Пудовочкина. В ЧК приглашаются все граждане, имеющие что сообщить по указанному делу".
Минуло несколько дней, и город всколыхнуло: расстреливают за уничтожение отряда! У афишных тумб собрались огромные толпы. "Извещение ЧК" уведомляло, что шесть человек расстреляны "за злостные клеветнические измышления, за попытки направить следствие по ложному пути, за действия, носящие характер контрреволюции". Возглавляла список Ораушкина, та самая, что предупредила Пудовочкина о восстании. Когда захватили дом, откуда вырвался командир, Ораушкину не арестовали, было не до неё, а потом она исчезла из города и вернулась лишь с появлением ЧК.
Вторым в списке шёл известный сутенёр, грязная личность Витька Самокатчик. Третьим был бездельник, бывший лакей Евсеев, повыгнанный из нескольких домов за воровство. Под стать этим оказались и остальные расстрелянные.
Никто не мог сказать, что хоть один человек из списка участвовал в истреблении отряда красных. Скорее можно было предположить обратное: эти люди ничего не имели бы против расправы с замешанными в восстании.
Город недоумевал. Расстреливали явно не за уничтожение отряда.
К пятнадцати приезжим присоединилось ещё столько же. И на афишных тумбах появилось "Сообщение контролёров Центрального управления чрезвычайных комиссий". В нём говорилось: "За развал работы Кузнецкой ЧК, за саботаж и преступное бездействие начальник ЧК Костарев В.Г. снят со своего поста и расстрелян".
А на следующий день произошло историческое выступление чехословаков против большевиков. Советская власть была свергнута в Пензе, в Сызрани, во многих других местах... Чекисты ненадолго покинули Кузнецк. В эти неопределённые для города дни, тоже совсем ненадолго, домой вернулась семья Зверянских.
Доктор и Юрий стояли у тумбы, смотрели на сообщение о расстреле Костарева.
– Невозможно, - волнуясь, говорил доктор, - невозможно выразить, до чего много он отдал за нас!
– Жизнь отдал, - уточнил Юрий.
– Да не то! Его идеи значили для него гораздо больше, чем собственная жизнь. Только чувствуя это, можно понять грандиозность его жертвы. Но кто
теперь почувствует, поймёт?.. Да! - доктор махнул рукой. - Легко мне было считать его идеи бредом. Но в них, несомненно, было нечто... А коли вдуматься, то и вообще!
– Что? - удивлённо взглянул Юрий.
– А то, что это вообще могло быть... - доктор сбился. - Как трогательно, как естественно у него звучало: "Русские есть явление, во Вселенной не ограниченное!", "Россия - архивитальное образование!", "Русский народ - это Гомер с глазами и мечом Геракла!" Ну как не задуматься, а стоим ли мы того, что было отдано за нас?
– Папа, что ты говоришь? - Юрий едва не кричал.
– Да-да, вот такими, - с печальным благоговением сказал доктор, - именно такими глазами я смотрел на него.
Ножищи раненого ударили в пол: домишко сотрясся. Пудовочкин рывком сел, отбросив доктора и Ярулкина, выдернул из горла шприц, вздрагивая поднялся на колени. Из раскрытого рта вылетал громкий фырчащий хрип, будто лили воду в жир, бурлящий в жаровне. Зверянский обхватил гиганта сзади за плечи. Тот рванул торсом из стороны в сторону, вытащил доктора из-за спины, подмял, ударил лбом об пол и отшвырнул к стене.
Он стоял на четвереньках, точно рухнувший от удара кувалдой бык. Огромная грудь страшно и часто раздувалась, плечи, ручищи так и ходили крупной дрожью. Голова моталась и тряслась, лицо искажали гримасы, кровь брызгала во все стороны - а взгляд был осмысленный. Он вытягивал шею и вдруг завалился набок как подсечённый. Тут же взлетел на ноги, распрямился во весь громадный рост: темя упёрлось в закопчённую потолочную балку.
Дверь распахнулась - подбежавших встретили бешено-неистовые, жаждущие убивать глаза. Василий Уваровский выстрелил из винтовки в упор. Захлопали револьверы.
34.
Три дня Кузнецк тревожно ждал ответа Москвы на своё заявление о происшедшем. Заявление было оформлено председателем совдепа Юсиным, как он выразился, "в спокойном нужном свете".
Наутро четвёртого дня Юсин пригласил Усольщикова, Бутуйсова, Кумоваева-старшего и зачитал полученную телеграмму. Она гласила, что ВЦИК и Совнарком благодарят революционных граждан Кузнецка за уничтожение разложившегося отряда Пудовочкина, который, занимаясь грабежами и убийствами, наносил вред Советской власти. Гражданам Кузнецка надлежит соблюдать революционный порядок, не допускать никаких самовольных действий, всё оружие сдать под надзор Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и местной большевицкой организации.
Город повеселел. "Кары не будет!" - решил народ. "Нас благодарят! - повторялось тут и там. - Прислали благодарность..." Григорий Архипович Кумоваев сказал, что большевиками руководят "несомненно, образованные люди", а бухгалтер Билетов объявил, что он "стал почти сочувствующим партии большевиков".
Люди праздновали победу. В каких-то полчаса они истребили более четырёхсот бандитов! Отомстили за такие дичайшие зверства... Незнакомые мужчины, встречаясь на улице, крепко пожимали друг другу руку, обнимались.
Говорили, что двум-трём негодяям всё-таки удалось ускользнуть из города. Некоторые уверяли - четверым. Кто-то называл даже цифру "пять". Но какое это имело значение? Убитые были засыпаны землёй в братской могиле позади кладбища.
Горожане потеряли шестнадцать человек. Ещё пятеро тяжело ранены. Некоторые из них вскоре умрут, поручик Кумоваев на всю жизнь останется хромым. А как горько, что погибли капитан Толубинов, начальник станции Бесперстов. На их могилах прозвучали десятки речей. Было решено всем погибшим кузнечанам заказать памятник. Для их семей собирались пожертвования. Прославлялись имена живых: Усольщикова, Бутуйсова и, уж конечно, доктора Зверянского.
Как вдруг повеяло щекотливо-дразняще: а с доктором-то нелады...
35.
Кто-то слышал от горничной Анфисы, что "бандитского комиссара барин в дому прятал". Бухгалтер Билетов послал к Анфисе свою горничную с заданием вызнать подробности. Возвратившись, та передала рассказ Анфисы.
"В шесть утра, перед набатом, я, как велено, несла постояльцу чай. А тут барин меня остановили и всыпали в чай порошок. В половине седьмого стучу к постояльцу - прибрать в комнате, а он, слышу, храпит. Отворила дверь: спит на канапэ мёртвым сном.
И как у нас в дому убивали красных - не пробудился. После уж барин его разбудили и отвели в каморку на чердаке, а он жалился: голова раскалывается, хоть застрелись! День просидел в каморке запертый. С вечера барин куда-то услали Демидыча, ночью сами оседлали двоих лошадей: уехали с постояльцем. Чуть свет барин воротились, вторую лошадь вели в поводу. И никто про то не знает, только я да барыня..."
Билетов тут же отправился к Кумоваеву.
Сын Билетова гимназист Вячка узнал о рассказе Анфисы немного позже. Побежал с интересным известием по приятелям. На квартире у Пети Осокина застал Юрия Зверянского. Тот мрачно выслушал Вячку, схватил его за горло, хрипло рыча, что заколет "как борова, за грязь и ложь".
Петя Осокин, показав упорство, с трудом, но разнял сцепившихся молодых людей. Они решили драться на дуэли. Револьверы имелись у обоих. Собралось с десяток друзей, были выбраны секунданты. Пора отправляться в лес. Но кто-то предложил: а не спросить ли сперва самого доктора о предмете спора? А заодно и у Анфисы узнать, говорила ли она то, что рассказывает Вячка?
Они пошли к дому Зверянских и увидели входящую в ворота группу граждан. Билетов, Кумоваев-старший, Усольщиков и Бутуйсов явились задать доктору те же вопросы.
Зверянский вышел навстречу гостям в прихожую. На лбу выступает залепленная пластырем шишка. Лицо в ссадинах, на правой скуле - синяк. На шее - компресс.
Усольщиков страдальчески сморщился, спросил сокрушённо:
– Ай-яй-яй, кто ж вас самого пользует? У нас другого-то хорошего лекаря нет.
Доктор развёл руками: - Обхожусь! - Пригласил гостей в кабинет (молодёжь, за исключением Юрия, осталась во дворе).
Начал Григорий Архипович Кумоваев:
– Вы должны нас извинить, Александр Романович... вероятнее всего, это только слух...
– Пустая сплетня! - вставил Билетов.
– Что именно? - с холодной твёрдостью спросил доктор, стоя перед сидящими гостями.
– Видите ли, дорогой Александр Романович, - мялся Кумоваев, - вполне возможно, что всё это дело...
– Попросту высосано из пальца, - закончил за него Билетов, поудобнее усаживаясь в кресле и зорко вглядываясь в Зверянского.
– Вам бы лучше и самому присесть, - попросил доктора Усольщиков.
– Нет, я нервничаю! - отказался тот.
– Мы принуждены, - Кумоваев нахмурился, - задать вам щекотливый вопрос...
– Впрочем, это пустяки, - бросил Билетов.
– Так спрашивайте! - вскричал доктор в нетерпении.
– Вы действительно спасли вашего постояльца-комиссара? - спросил Бутуйсов.
36.
Доктор выставил мясистый подбородок и ответил:
– Да, спас!
– Как же это... - пробормотал Кумоваев, - убийцу? Был же уговор: всех поголовно! И потом, несправедливо: рядовых не щадить, а одного из главарей вдруг выпустить...
– Более чем странно! - отпустил реплику Билетов.
– Отец! - раздался хрипловатый громкий голос: на пороге кабинета стоял Юрий. - Так это правда? - гневное лицо, изуродованное шрамами, было кошмарным. - Ты спас его?! - он сжимал кулаки. - В таком случае... я, как сын, первым требую... рас-с-стрела!
– Требуй, - произнёс доктор, закипая и вместе с тем в неком удовлетворении, словно то, что сын потребует расстрелять его, вполне им ожидалось. - Ты, считающий себя демократом, - он приближался к Юрию и тоже сжал кулаки, - ты, грезивший Герценом, хочешь расстрелять отца за его приверженность народно-социалистическим идеям! Так что же ты, несчастный, понесёшь людям?! - Зверянский отшатнулся с аффектированным ужасом.
Все молчали. Александр Романович, обращаясь к сыну, констатировал намеренно сухим тоном:
– Вышло так, что у нас р-разные убеждения! Что ж, мы должны идти до конца...
У Юрия вдруг вырвался всхлип, он протянул руки к отцу, отдёрнул... и как бы в исступлении зверства повернулся к гостям:
– Не сметь допрашивать доктора Зверянского! Во-о-он!!!
– Щенок! - взревел доктор, тяжёлый кулак опустился меж лопаток Юрия: тот едва удержался на ногах. - Извинись перед господами и проваливай!
Усольщиков застонал и зачем-то зажал уши:
– Ой, не надо бы так...
Кумоваев вскочил с места:
– Вы не в себе, Александр Романович... вы, кажется, ударили-с...
– Я убью его! - вскричав, Зверянский тут же как-то померк, беспомощно вопрошая: - Как он ведёт себя?!
Юрий нервно отвесил общий поклон:
– Очень прошу простить, господа! - чётко прошагал к двери, выходя, обернулся: - Свободу России! - Щёлкнул каблуками, дверь за ним закрылась.
У Усольщикова текли слёзы, он воскликнул:
– Ай, как оба мне нравитесь! Ну, расцеловал бы обоих. На таких страна стоит!
– Я понимаю ваше недоумение, господа, - смущённо заговорил доктор, - самоуправно укрыл, спас... но мне показалось необходимым сделать так, чтобы этот человек жил...
– То есть он не большевицких убеждений и оказался в этом стане вынужденно? - предположил Бутуйсов.
Зверянский согласился:
– Убеждений он не большевицких. Но, однако же, весьма сомнительных.
– Вы ему чем-то обязаны? - спросил Кумоваев.
– Определённо ничем! Разве тем, что он едва не прострелил мне череп. Чтобы не слышать криков семьи, отложил на завтра: собирался прикончить меня в лесу. А завтра - набат.
– Никак не пойму вас, Александр Романович, - с оттенком оскорблённости сказал Кумоваев, - какого ж рожна вы его не...
– Да что тут понимать! - воскликнул Усольщиков. - Благороднейшее сердце у доктора! Свеликодушничал, сжалился. Ну, правду я говорю?
– Понимаете, - сказал Зверянский со странной приподнятостью, - это человек из творений Эсхила или Софокла. Его личность потрясает...
– Поразительно! - вставил Билетов, и было непонятно: что поразительно? То, что личность комиссара потрясает или то, что доктор несёт чепуху.
Бутуйсов обратился ко всем:
– Господа, этот комиссар в зверствах не участвовал?
– Нет, что вы! - категорично заверил Зверянский. - Он всегда был у меня на глазах.
– Никаких приказов о казнях не подписывал?
– Не подписывал!
– Ну, тогда, господа, - заключил Бутуйсов, - нет ничего преступного в том, что Александр Романович его отпустил.
– Наше российское благодушие, - заметил Билетов вскользь, с осуждающе-ехидной ноткой.
Усольщиков будто не услышал её:
– Верно! По-нашему, по-русски: заслужил - получи сполна в отместку! Но только пока я в гневе. А гнев миновал: за стол с собой тебя посажу! Кстати, господа, теперь же пожалуемте все ко мне. Я телушку годовалую зарезал, и коньячок сохранился шустовский...
От приглашения никто не отказался.
37.
Прошла неделя, начинался путано-сложный май восемнадцатого...
В городе стало известно, что председателя совдепа Михаила Юсина вызывают в Пензу. Но его увидели садящимся с семьёй в поезд, который шёл в противоположном направлении: на Самару.
День спустя в Кузнецке появилось человек пятнадцать приезжих. Чуть не половина из них женщины. Приезжие вели себя тихо. Они разместились в особняке зерноторговца Щёголева, приколотили к дверям вывеску: "Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией".
Утром у крыльца заурчал автомобиль. Из особняка вышел человек в тёмной тройке, с бородкой, в пенсне; сел в автомобиль, кивнул шоферу. Машина покатила, поднимая пыль, и скоро остановилась у дома Зверянских. Человек в пенсне вошёл в дом, пробыл там полчаса и вернулся в ЧК.
На следующий день из города уехали с семьями Зверянский, Усольщиков, Бутуйсов, Кумоваевы и ещё немало тех, кто наиболее отличился в расправе с отрядом Пудовочкина.
После этого на афишных тумбах было расклеено объявление: "Кузнецкой ЧК начато следствие по делу Пудовочкина. В ЧК приглашаются все граждане, имеющие что сообщить по указанному делу".
Минуло несколько дней, и город всколыхнуло: расстреливают за уничтожение отряда! У афишных тумб собрались огромные толпы. "Извещение ЧК" уведомляло, что шесть человек расстреляны "за злостные клеветнические измышления, за попытки направить следствие по ложному пути, за действия, носящие характер контрреволюции". Возглавляла список Ораушкина, та самая, что предупредила Пудовочкина о восстании. Когда захватили дом, откуда вырвался командир, Ораушкину не арестовали, было не до неё, а потом она исчезла из города и вернулась лишь с появлением ЧК.
Вторым в списке шёл известный сутенёр, грязная личность Витька Самокатчик. Третьим был бездельник, бывший лакей Евсеев, повыгнанный из нескольких домов за воровство. Под стать этим оказались и остальные расстрелянные.
Никто не мог сказать, что хоть один человек из списка участвовал в истреблении отряда красных. Скорее можно было предположить обратное: эти люди ничего не имели бы против расправы с замешанными в восстании.
Город недоумевал. Расстреливали явно не за уничтожение отряда.
38.
К пятнадцати приезжим присоединилось ещё столько же. И на афишных тумбах появилось "Сообщение контролёров Центрального управления чрезвычайных комиссий". В нём говорилось: "За развал работы Кузнецкой ЧК, за саботаж и преступное бездействие начальник ЧК Костарев В.Г. снят со своего поста и расстрелян".
А на следующий день произошло историческое выступление чехословаков против большевиков. Советская власть была свергнута в Пензе, в Сызрани, во многих других местах... Чекисты ненадолго покинули Кузнецк. В эти неопределённые для города дни, тоже совсем ненадолго, домой вернулась семья Зверянских.
Доктор и Юрий стояли у тумбы, смотрели на сообщение о расстреле Костарева.
– Невозможно, - волнуясь, говорил доктор, - невозможно выразить, до чего много он отдал за нас!
– Жизнь отдал, - уточнил Юрий.
– Да не то! Его идеи значили для него гораздо больше, чем собственная жизнь. Только чувствуя это, можно понять грандиозность его жертвы. Но кто
теперь почувствует, поймёт?.. Да! - доктор махнул рукой. - Легко мне было считать его идеи бредом. Но в них, несомненно, было нечто... А коли вдуматься, то и вообще!
– Что? - удивлённо взглянул Юрий.
– А то, что это вообще могло быть... - доктор сбился. - Как трогательно, как естественно у него звучало: "Русские есть явление, во Вселенной не ограниченное!", "Россия - архивитальное образование!", "Русский народ - это Гомер с глазами и мечом Геракла!" Ну как не задуматься, а стоим ли мы того, что было отдано за нас?
– Папа, что ты говоришь? - Юрий едва не кричал.
– Да-да, вот такими, - с печальным благоговением сказал доктор, - именно такими глазами я смотрел на него.