Страница:
Окончив свой доклад, Гудериан с легким поклоном отступил в сторону. Во время короткой паузы я убрал карты со стола, затем вперед вышел генерал Кристиансен из оперативного штаба военно-воздушных сил, чтобы изложить обстановку в воздушном пространстве Германии. Присутствовавшие Геринг и начальник штаба ВВС генерал Коллер молча слушали.
– Мой фюрер, – начал Кристиансен, – осуществлено 38 самолето-вылетов в поддержку наших частей, сражающихся в районе Моншау. Сбито 10 «Москитов», направлявшихся бомбить Берлин. Около 900 английских четырехмоторных бомбардировщиков совершили массированный дневной налет на Людвигсхафен. 54 четырехмоторных самолета противника бомбардировали Вену. Еще 150 самолетов атаковали…
Пока генерал Кристиансен докладывал, Гудериан подошел к гросс-адмиралу Дёницу, и они вместе уединились в самом конце комнаты. Наблюдая за ними, я припомнил один неприятный инцидент, произошедший со мной в этом помещении, благополучным завершением которого я всецело обязан вмешательству гросс-адмирала. А случилось это в начале того же месяца, когда я только что был назначен старшим помощником начальника Генерального штаба и еще не совсем освоился в новой должности. Тогда фон Фрайтаг-Лорингхофен задержался в Цоссене, и мне пришлось одному сопровождать генерала Гудериана на очередное совещание в имперской канцелярии, в рабочем кабинете Гитлера. Перед началом я остался один в комнате и стал под пристальным взглядом личного адъютанта Гитлера эсэсовца Гюнше раскладывать на столе карты, нужные для иллюстрации высказываний Гудериана. В соответствии с установленным порядком он всегда начинал с Венгрии и заканчивал Курляндией. Так уж случилось, что я по невнимательности положил карту Курляндии сверху, а карту Венгрии – последней. Кто-то, незнакомый с тогдашними условиями в стране, может посчитать это незначительной промашкой, не заслуживающей внимания, на самом же деле в те времена подобная оплошность приравнивалась к тяжелейшему преступлению.
Настал момент, когда генерал Бургдорф пригласил участников совещания, собравшихся в приемной, пройти в обширный кабинет Гитлера. Поприветствовав каждого в отдельности, фюрер занял свое обычное место в кресле во главе стола перед стопкой оперативных карт. Гудериан стоял слева от него, готовый приступить к докладу, а я, тогда еще официально не представленный Гитлеру, занял место справа, ожидая команду к смене карт по мере перехода с одного фронта на другой. Генерал Гудериан, как и положено, начал с обстановки в Венгрии, но уже в середине первой же фразы он вдруг запнулся и уставился на меня свирепым взглядом. Гитлер молча посмотрел на меня с выражением, которое трудно описать, и откинулся назад. Поняв свою ошибку, я в ужасе стал что-то бессвязно бормотать, все присутствующие смотрели на меня, будто на отпетого негодяя. Только гросс-адмирал Дёниц, улыбнувшись и проговорив несколько утешительных слов, кивком пригласил меня разложить карты вновь в нужной последовательности. Инцидент быстро был предан забвению, а у меня сохранилось к гросс-адмиралу глубочайшее чувство благодарности за проявленную им доброту.
Гудериану было известно об особом влиянии Дёница на Гитлера, и он считал, что у адмирала больше шансов убедить фюрера согласиться с предложениями Генерального штаба сухопутных войск. Гудериан хотел во что бы то ни стало перевести в Германию изолированные в Курляндии 16-ю и 18-ю армии и использовать эти 23 дивизии для усиления восточного сектора обороны Берлина. О прорыве в Восточную Пруссию, на чем настаивал Гудериан в последние месяцы 1944 г., теперь уже не могло быть и речи. Но было еще не поздно эвакуировать воинские части из Курляндии через порты Виндавы и Либавы. Решать нужно было быстро: с каждым днем шансы на успешную эвакуацию заметно уменьшались. Гудериан старался доказать Дёницу настоятельную необходимость скорейшего укрепления оборонительных рубежей на Одере. Все прежние попытки Гудериана в данном направлении Гитлер парировал своим любимым аргументом относительно угрозы вступления в войну Швеции. И хотя германское посольство отрицало наличие подобных намерений у шведского правительства, Гитлер неизменно утверждал, что только присутствие немецких дивизий в Курляндии удерживало Швецию от присоединения к союзникам. Кроме того, по мнению фюрера, которое разделял и Дёниц, с потерей Курляндии возникает реальная опасность для тренировочной базы подводников в районе Данцига.
Между тем генерал Кристиансен продолжал докладывать:
– Задействовано 6 самолетов для снабжения окруженных в Будапеште наших воинских подразделений. В Силезии наши войска уничтожили 20 вражеских танков и 600 автомашин. Особенно успешно действовал 1-й истребительный полк. Авиационные удары по советским плацдармам по эту сторону Одера и по скоплениям вражеских войск в полосе обороны 9-й армии…
Генерал скрупулезно перечислял отдельные случаи бомбардировок авиацией противника в ходе ожесточенных столкновений на всех фронтах, усилия по материально-техническому обеспечению окруженных немецких войск.
Но вот Гитлер прервал докладчика и, обращаясь к Герингу, спросил:
– Геринг, как обстоит дело с новыми боевыми самолетами?
Геринг что-то пробормотал в замешательстве и жестом приказал генералу Коллеру дать нужные пояснения. Тот, в свою очередь, предоставил слово Кристиансену.
– Мой фюрер, – начал Кристиансен. – Возникли непредвиденные производственные трудности: сильно ограничены возможности транспортировки по железной дороге и другими средствами…
Здесь Гитлер вновь прервал генерала:
– Ах, оставьте… не имеет значения… докладывайте дальше, – проговорил он еле слышно, слегка хриплым голосом.
И откуда могли взяться новые самолеты? Ведь всякий раз, как только приступали к выпуску новой модели, Гитлер тут же, поддавшись на чьи-нибудь уговоры, вносил существенные поправки в уже утвержденную конструкцию, останавливал конвейер и приказывал подготовить новые чертежи. И эта чехарда длилась уже не один год. В результате немецкая авиационная промышленность не смогла наладить массовое производство действительно скоростных реактивных самолетов Ме-262, оснащенных мощными огневыми средствами, которые по всем параметрам превосходили аналогичные самолеты союзников. Еще в 1943 г. Гитлер запретил их производство, поскольку считал оборонительным оружием. Тогда же он распорядился увеличить выпуск бомбардировщиков и интенсифицировать бомбовые атаки на Англию. К тому времени уже несколько германских городов были превращены в руины. Немецкая противовоздушная оборона оказалась не в состоянии противостоять англо-американским воздушным армадам, немецкие истребители по своим боевым качествам уступали союзнической авиации, которая не испытывала трудностей при отражении разрозненных наскоков немецких самолетов.
Когда генерал Кристиансен окончил, настал черед адмирала Вагнера, начальника оперативного штаба ВМС, изложить состояние дел с морскими операциями. Гросс-адмирал Дёниц в этот момент стоял у противоположного от Гитлера конца стола с картами, рядом с ним – адмирал фон Путткамер, с 1934 г. военно-морской адъютант фюрера. Доклад Вагнера главным образом касался морских перевозок живой силы и техники между норвежскими, датскими и немецкими портами. Он также упомянул об огневой поддержке артиллерией крейсеров «Принц Евгений», «Лютцов» и «Шеер» немецких войск, ведущих ожесточенные сражения на побережье Восточной Пруссии, о транспортировке морским путем немецких военных частей, продовольствия и боеприпасов между Курляндией и портами в западной части Балтийского моря и долго распространялся о мужестве моряков, осуществляющих эвакуацию гражданского населения из Восточной Пруссии и Данцига по еще не занятым противником проливам.
По окончании доклада Вагнера почти каждый из присутствовавших, имевших по своему положению или чину на это право, принял участие в последующем обсуждении, причем независимо от наличия соответствующих специальных познаний и опыта. На этом официальная часть совещания закончилась, однако гросс-адмирал Дёниц вновь обратился к Гитлеру:
– Мой фюрер, я должен проинформировать вас по вопросу эвакуации курляндской группировки. Верховное командование сухопутных войск разработало план по ее транспортировке в Германию. Он предусматривает тотальное использование всех наличных судов и активную поддержку со стороны военно-воздушных сил. И Виндава, и Либава располагают вполне адекватными погрузочными возможностями. Всего операция затронет полмиллиона человек. По моим подсчетам для перевозки войсковых частей и важной техники понадобится не более четырех недель. Некоторые виды тяжелого вооружения придется оставить на месте.
Дёниц со всей страстью, на какую был способен, отстаивал план Гудериана. Изменить прежнее мнение адмирала побудил тот неоспоримый факт, что русские уже подошли вплотную к Данцигу и Гдыне. Медленно поднявшись, Гитлер, волоча ноги и сцепив руки за спиной, несколько раз прошелся по комнате, затем, резко повернувшись, сердито ответил Дёницу:
– Я, кажется, уже говорил, что об эвакуации курляндской группировки не может быть и речи. Я не могу бросить тяжелую технику и, кроме того, должен иметь в виду Швецию. – Потом, уже спокойнее, добавил: – Одну дивизию можно перебросить в Германию… Гудериан, представьте мне завтра соответствующий план… Я благодарю вас, господа… Борман, останьтесь, пожалуйста.
Отдав честь и забрав принесенные с собой документы, все, за исключением Бормана, покинули помещение.
Как только за ними закрылись массивные двери совещательной комнаты, в приемной сразу стало очень оживленно. Геринг с помощником тотчас же покинул помещение, за ними последовали Гиммлер, Кальтенбруннер и Фегелейн. Адъютанты взялись за телефоны, остальные расселись за столами, чтобы немного подкрепиться и обменяться мнениями. К Кейтелю подошел дежурный офицер и предложил сигар. Довольный фельдмаршал, улыбаясь, тщательно выбрал одну и торжественно закурил, другая сигара исчезла в его правом нагрудном кармане. Дёниц наслаждался бокалом шнапса, беседуя со своим штабным офицером. Мы оставались в приемной примерно с полчаса, после чего проделали обратный путь по бесконечным коридорам и комнатам мимо множества часовых с бесчисленными проверками и в конце концов снова оказались на свежем воздухе. Часы показывали почти половину восьмого вечера, когда подъехала автомашина, чтобы доставить нас обратно в Цоссен.
Была ясная звездная ночь, и мы ехали по затемненному Берлину с потушенными фарами. Мимо скользили сплошные развалины, огромные кучи битого кирпича, улица за улицей, без малейших признаков жизни, без единственного лучика света. Действительность выглядела мрачно и жутко, будто мир призраков, полуразрушенные здания тянулись остатками стен к ночному небу. Было трудно поверить, что когда-то здесь шумел процветающий большой город с ярко освещенными улицами и искусно декорированными витринами, с толпами нарядно одетых людей. В одном месте мы чуть было не налетели на поспешно возведенную баррикаду вокруг неразорвавшейся бомбы. Но скоро Берлин остался позади, и мы стали ощущать не гарь пожарищ, а чудесный запах соснового леса. После получасовой езды автомобиль повернул налево и миновал большие ворота: мы прибыли на центральный командный пункт, расположенный в Цоссене, в 30 километрах к югу от Берлина.
Штаб-квартира включала два комплекса зданий, возведенных в Бранденбургском лесу: в Мейбах-II размещались управления Генерального штаба сухопутных войск, в Мейбах-I, в 500 метрах далее к югу, находились члены Верховного главнокомандования вермахта и сотрудники оперативного управления. Двенадцать строений были сгруппированы в форме подковы, прекрасно замаскированы и связаны между собой подземными переходами. Весь комплекс был готов уже в 1939 г. и являлся первой штаб-квартирой германских вооруженных сил во время польской кампании. Два здания имели по два подземных уровня. Подземный ход вел также в так называемую «службу 500», самый крупный телекоммуникационный центр Германии, помещенный на глубину 20 метров. Сюда сходились все военные и важнейшие гражданские телефонные линии, соединявшие Верховное командование и администрацию Берлина со всеми уголками Третьего рейха и всеми оккупированными европейскими территориями. Центр значился под условным названием «Цеппелин».
Не успели мы прибыть на командный пункт, как нас уже предупредили о предстоящем в скором времени воздушном налете: дескать, английские бомбардировщики уже на подходе к Берлину. Потом, около 9 часов вечера, позвонили из имперской канцелярии и передали телефонограмму: «В полночь в подземном убежище фюрера состоится брифинг. Подъезд со стороны Герман-Герингштрассе. Генералу Гелену взять с собой досье, касающееся фронтов в Венгрии и Померании».
Гитлер часто устраивал подобные ночные совещания, демонстрируя полное пренебрежение к нашему самочувствию. Он сам давно уже принадлежал к так называемым «полуночникам», для нас же эти мероприятия были не чем иным, как напрасной, изнуряющей тратой времени. Поступившее требование буквально вывело из себя генерала Гудериана, прекрасно знавшего, насколько мы все были перегружены текущей работой. Едва я положил телефонную трубку, как снова позвонили из имперской канцелярии: «В связи с воздушной тревогой совещание переносится на 1 час ночи. В остальном распоряжение остается в силе». Судя по всему, в эту ночь нам предстояло обойтись без сна.
Воздушный налет мы переждали в бомбоубежище на втором, более глубоком уровне, и после сигнала отбоя вновь выбрались на поверхность. Эти хождения вниз и вверх были сопряжены с определенными сложностями: всякий раз мы должны были брать с собой все важные документы. Перед возвращением в Берлин нам, кроме того, следовало получить как можно больше информации о последствиях воздушного налета: какие части города претерпели наибольшие разрушения, где возникли серьезные пожары. Знать это было необходимо, чтобы благополучно объехать временные заграждения и не опоздать на совещание в имперской канцелярии.
Глава 2
– Мой фюрер, – начал Кристиансен, – осуществлено 38 самолето-вылетов в поддержку наших частей, сражающихся в районе Моншау. Сбито 10 «Москитов», направлявшихся бомбить Берлин. Около 900 английских четырехмоторных бомбардировщиков совершили массированный дневной налет на Людвигсхафен. 54 четырехмоторных самолета противника бомбардировали Вену. Еще 150 самолетов атаковали…
Пока генерал Кристиансен докладывал, Гудериан подошел к гросс-адмиралу Дёницу, и они вместе уединились в самом конце комнаты. Наблюдая за ними, я припомнил один неприятный инцидент, произошедший со мной в этом помещении, благополучным завершением которого я всецело обязан вмешательству гросс-адмирала. А случилось это в начале того же месяца, когда я только что был назначен старшим помощником начальника Генерального штаба и еще не совсем освоился в новой должности. Тогда фон Фрайтаг-Лорингхофен задержался в Цоссене, и мне пришлось одному сопровождать генерала Гудериана на очередное совещание в имперской канцелярии, в рабочем кабинете Гитлера. Перед началом я остался один в комнате и стал под пристальным взглядом личного адъютанта Гитлера эсэсовца Гюнше раскладывать на столе карты, нужные для иллюстрации высказываний Гудериана. В соответствии с установленным порядком он всегда начинал с Венгрии и заканчивал Курляндией. Так уж случилось, что я по невнимательности положил карту Курляндии сверху, а карту Венгрии – последней. Кто-то, незнакомый с тогдашними условиями в стране, может посчитать это незначительной промашкой, не заслуживающей внимания, на самом же деле в те времена подобная оплошность приравнивалась к тяжелейшему преступлению.
Настал момент, когда генерал Бургдорф пригласил участников совещания, собравшихся в приемной, пройти в обширный кабинет Гитлера. Поприветствовав каждого в отдельности, фюрер занял свое обычное место в кресле во главе стола перед стопкой оперативных карт. Гудериан стоял слева от него, готовый приступить к докладу, а я, тогда еще официально не представленный Гитлеру, занял место справа, ожидая команду к смене карт по мере перехода с одного фронта на другой. Генерал Гудериан, как и положено, начал с обстановки в Венгрии, но уже в середине первой же фразы он вдруг запнулся и уставился на меня свирепым взглядом. Гитлер молча посмотрел на меня с выражением, которое трудно описать, и откинулся назад. Поняв свою ошибку, я в ужасе стал что-то бессвязно бормотать, все присутствующие смотрели на меня, будто на отпетого негодяя. Только гросс-адмирал Дёниц, улыбнувшись и проговорив несколько утешительных слов, кивком пригласил меня разложить карты вновь в нужной последовательности. Инцидент быстро был предан забвению, а у меня сохранилось к гросс-адмиралу глубочайшее чувство благодарности за проявленную им доброту.
Гудериану было известно об особом влиянии Дёница на Гитлера, и он считал, что у адмирала больше шансов убедить фюрера согласиться с предложениями Генерального штаба сухопутных войск. Гудериан хотел во что бы то ни стало перевести в Германию изолированные в Курляндии 16-ю и 18-ю армии и использовать эти 23 дивизии для усиления восточного сектора обороны Берлина. О прорыве в Восточную Пруссию, на чем настаивал Гудериан в последние месяцы 1944 г., теперь уже не могло быть и речи. Но было еще не поздно эвакуировать воинские части из Курляндии через порты Виндавы и Либавы. Решать нужно было быстро: с каждым днем шансы на успешную эвакуацию заметно уменьшались. Гудериан старался доказать Дёницу настоятельную необходимость скорейшего укрепления оборонительных рубежей на Одере. Все прежние попытки Гудериана в данном направлении Гитлер парировал своим любимым аргументом относительно угрозы вступления в войну Швеции. И хотя германское посольство отрицало наличие подобных намерений у шведского правительства, Гитлер неизменно утверждал, что только присутствие немецких дивизий в Курляндии удерживало Швецию от присоединения к союзникам. Кроме того, по мнению фюрера, которое разделял и Дёниц, с потерей Курляндии возникает реальная опасность для тренировочной базы подводников в районе Данцига.
Между тем генерал Кристиансен продолжал докладывать:
– Задействовано 6 самолетов для снабжения окруженных в Будапеште наших воинских подразделений. В Силезии наши войска уничтожили 20 вражеских танков и 600 автомашин. Особенно успешно действовал 1-й истребительный полк. Авиационные удары по советским плацдармам по эту сторону Одера и по скоплениям вражеских войск в полосе обороны 9-й армии…
Генерал скрупулезно перечислял отдельные случаи бомбардировок авиацией противника в ходе ожесточенных столкновений на всех фронтах, усилия по материально-техническому обеспечению окруженных немецких войск.
Но вот Гитлер прервал докладчика и, обращаясь к Герингу, спросил:
– Геринг, как обстоит дело с новыми боевыми самолетами?
Геринг что-то пробормотал в замешательстве и жестом приказал генералу Коллеру дать нужные пояснения. Тот, в свою очередь, предоставил слово Кристиансену.
– Мой фюрер, – начал Кристиансен. – Возникли непредвиденные производственные трудности: сильно ограничены возможности транспортировки по железной дороге и другими средствами…
Здесь Гитлер вновь прервал генерала:
– Ах, оставьте… не имеет значения… докладывайте дальше, – проговорил он еле слышно, слегка хриплым голосом.
И откуда могли взяться новые самолеты? Ведь всякий раз, как только приступали к выпуску новой модели, Гитлер тут же, поддавшись на чьи-нибудь уговоры, вносил существенные поправки в уже утвержденную конструкцию, останавливал конвейер и приказывал подготовить новые чертежи. И эта чехарда длилась уже не один год. В результате немецкая авиационная промышленность не смогла наладить массовое производство действительно скоростных реактивных самолетов Ме-262, оснащенных мощными огневыми средствами, которые по всем параметрам превосходили аналогичные самолеты союзников. Еще в 1943 г. Гитлер запретил их производство, поскольку считал оборонительным оружием. Тогда же он распорядился увеличить выпуск бомбардировщиков и интенсифицировать бомбовые атаки на Англию. К тому времени уже несколько германских городов были превращены в руины. Немецкая противовоздушная оборона оказалась не в состоянии противостоять англо-американским воздушным армадам, немецкие истребители по своим боевым качествам уступали союзнической авиации, которая не испытывала трудностей при отражении разрозненных наскоков немецких самолетов.
Когда генерал Кристиансен окончил, настал черед адмирала Вагнера, начальника оперативного штаба ВМС, изложить состояние дел с морскими операциями. Гросс-адмирал Дёниц в этот момент стоял у противоположного от Гитлера конца стола с картами, рядом с ним – адмирал фон Путткамер, с 1934 г. военно-морской адъютант фюрера. Доклад Вагнера главным образом касался морских перевозок живой силы и техники между норвежскими, датскими и немецкими портами. Он также упомянул об огневой поддержке артиллерией крейсеров «Принц Евгений», «Лютцов» и «Шеер» немецких войск, ведущих ожесточенные сражения на побережье Восточной Пруссии, о транспортировке морским путем немецких военных частей, продовольствия и боеприпасов между Курляндией и портами в западной части Балтийского моря и долго распространялся о мужестве моряков, осуществляющих эвакуацию гражданского населения из Восточной Пруссии и Данцига по еще не занятым противником проливам.
По окончании доклада Вагнера почти каждый из присутствовавших, имевших по своему положению или чину на это право, принял участие в последующем обсуждении, причем независимо от наличия соответствующих специальных познаний и опыта. На этом официальная часть совещания закончилась, однако гросс-адмирал Дёниц вновь обратился к Гитлеру:
– Мой фюрер, я должен проинформировать вас по вопросу эвакуации курляндской группировки. Верховное командование сухопутных войск разработало план по ее транспортировке в Германию. Он предусматривает тотальное использование всех наличных судов и активную поддержку со стороны военно-воздушных сил. И Виндава, и Либава располагают вполне адекватными погрузочными возможностями. Всего операция затронет полмиллиона человек. По моим подсчетам для перевозки войсковых частей и важной техники понадобится не более четырех недель. Некоторые виды тяжелого вооружения придется оставить на месте.
Дёниц со всей страстью, на какую был способен, отстаивал план Гудериана. Изменить прежнее мнение адмирала побудил тот неоспоримый факт, что русские уже подошли вплотную к Данцигу и Гдыне. Медленно поднявшись, Гитлер, волоча ноги и сцепив руки за спиной, несколько раз прошелся по комнате, затем, резко повернувшись, сердито ответил Дёницу:
– Я, кажется, уже говорил, что об эвакуации курляндской группировки не может быть и речи. Я не могу бросить тяжелую технику и, кроме того, должен иметь в виду Швецию. – Потом, уже спокойнее, добавил: – Одну дивизию можно перебросить в Германию… Гудериан, представьте мне завтра соответствующий план… Я благодарю вас, господа… Борман, останьтесь, пожалуйста.
Отдав честь и забрав принесенные с собой документы, все, за исключением Бормана, покинули помещение.
Как только за ними закрылись массивные двери совещательной комнаты, в приемной сразу стало очень оживленно. Геринг с помощником тотчас же покинул помещение, за ними последовали Гиммлер, Кальтенбруннер и Фегелейн. Адъютанты взялись за телефоны, остальные расселись за столами, чтобы немного подкрепиться и обменяться мнениями. К Кейтелю подошел дежурный офицер и предложил сигар. Довольный фельдмаршал, улыбаясь, тщательно выбрал одну и торжественно закурил, другая сигара исчезла в его правом нагрудном кармане. Дёниц наслаждался бокалом шнапса, беседуя со своим штабным офицером. Мы оставались в приемной примерно с полчаса, после чего проделали обратный путь по бесконечным коридорам и комнатам мимо множества часовых с бесчисленными проверками и в конце концов снова оказались на свежем воздухе. Часы показывали почти половину восьмого вечера, когда подъехала автомашина, чтобы доставить нас обратно в Цоссен.
Была ясная звездная ночь, и мы ехали по затемненному Берлину с потушенными фарами. Мимо скользили сплошные развалины, огромные кучи битого кирпича, улица за улицей, без малейших признаков жизни, без единственного лучика света. Действительность выглядела мрачно и жутко, будто мир призраков, полуразрушенные здания тянулись остатками стен к ночному небу. Было трудно поверить, что когда-то здесь шумел процветающий большой город с ярко освещенными улицами и искусно декорированными витринами, с толпами нарядно одетых людей. В одном месте мы чуть было не налетели на поспешно возведенную баррикаду вокруг неразорвавшейся бомбы. Но скоро Берлин остался позади, и мы стали ощущать не гарь пожарищ, а чудесный запах соснового леса. После получасовой езды автомобиль повернул налево и миновал большие ворота: мы прибыли на центральный командный пункт, расположенный в Цоссене, в 30 километрах к югу от Берлина.
Штаб-квартира включала два комплекса зданий, возведенных в Бранденбургском лесу: в Мейбах-II размещались управления Генерального штаба сухопутных войск, в Мейбах-I, в 500 метрах далее к югу, находились члены Верховного главнокомандования вермахта и сотрудники оперативного управления. Двенадцать строений были сгруппированы в форме подковы, прекрасно замаскированы и связаны между собой подземными переходами. Весь комплекс был готов уже в 1939 г. и являлся первой штаб-квартирой германских вооруженных сил во время польской кампании. Два здания имели по два подземных уровня. Подземный ход вел также в так называемую «службу 500», самый крупный телекоммуникационный центр Германии, помещенный на глубину 20 метров. Сюда сходились все военные и важнейшие гражданские телефонные линии, соединявшие Верховное командование и администрацию Берлина со всеми уголками Третьего рейха и всеми оккупированными европейскими территориями. Центр значился под условным названием «Цеппелин».
Не успели мы прибыть на командный пункт, как нас уже предупредили о предстоящем в скором времени воздушном налете: дескать, английские бомбардировщики уже на подходе к Берлину. Потом, около 9 часов вечера, позвонили из имперской канцелярии и передали телефонограмму: «В полночь в подземном убежище фюрера состоится брифинг. Подъезд со стороны Герман-Герингштрассе. Генералу Гелену взять с собой досье, касающееся фронтов в Венгрии и Померании».
Гитлер часто устраивал подобные ночные совещания, демонстрируя полное пренебрежение к нашему самочувствию. Он сам давно уже принадлежал к так называемым «полуночникам», для нас же эти мероприятия были не чем иным, как напрасной, изнуряющей тратой времени. Поступившее требование буквально вывело из себя генерала Гудериана, прекрасно знавшего, насколько мы все были перегружены текущей работой. Едва я положил телефонную трубку, как снова позвонили из имперской канцелярии: «В связи с воздушной тревогой совещание переносится на 1 час ночи. В остальном распоряжение остается в силе». Судя по всему, в эту ночь нам предстояло обойтись без сна.
Воздушный налет мы переждали в бомбоубежище на втором, более глубоком уровне, и после сигнала отбоя вновь выбрались на поверхность. Эти хождения вниз и вверх были сопряжены с определенными сложностями: всякий раз мы должны были брать с собой все важные документы. Перед возвращением в Берлин нам, кроме того, следовало получить как можно больше информации о последствиях воздушного налета: какие части города претерпели наибольшие разрушения, где возникли серьезные пожары. Знать это было необходимо, чтобы благополучно объехать временные заграждения и не опоздать на совещание в имперской канцелярии.
Глава 2
ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ ГОДЫ
Быть может, оттого, что я недавно побывал в совсем ином мире – на семейных торжествах в Любеке по случаю моего 27-летия, – или потому, что я отчетливо сознавал ожидавший меня новый и непривычный круг обязанностей в качестве адъютанта Гудериана, но только когда я собирал нужную для предстоящего ночного совещания информацию, перед моим внутренним взором тянулась непрерывной чередой вереница предшествовавших настоящему моменту событий.
Любек всегда был вольным имперским городом. Свою независимость он утратил только в 1937 г., когда при нацистском правлении вошел в состав Пруссии. Расположен Любек – бывший центр Ганзейского торгового союза северных немецких городов – в нижнем течении реки Траве, впадающей в Любекскую бухту. Старые церкви, городские дома с остроконечными крышами, торговые ряды и старинные крепостные стены напоминают о былом величии Любека; здесь я родился в 1918 г. в довольно состоятельной семье и рос в обстановке благополучия и относительной безопасности, сопутствующей обычно людям среднего сословия. С ранних лет меня интересовали музыка, хорошие книги, гребля и верховая езда.
Ощущение внутренней гармонии с окружающим миром внезапно исчезло, когда Гитлер в 1933 г. стал канцлером Германии и власть в стране захватила так называемая Национал-социалистическая рабочая партия Германии (НСДАП). В том же году я вступил в гитлерюгенд, политическую нацистскую организацию для юношей 15–18 лет. В ней я впервые соприкоснулся с политикой. Привлекли меня, пожалуй, возможность деятельно участвовать в решении конкретных задач и в достижении четко обозначенных целей, а также сугубое внимание к спорту и военизированным играм. Мне бесконечно нравился незнакомый мне прежде коллективный дух товарищества, насквозь пронизанный юношеским идеализмом, и я вскоре был назначен руководителем своей группы. Однако занимал я этот пост недолго. Дело в том, что я с детства был приучен иметь и открыто выражать собственное мнение. Именно эта особенность моего характера послужила причиной конфликта с руководством местного отделения гитлерюгенда. В 1936 г. меня исключили из организации. Кому-то нынче, особенно незнакомым с тогдашними условиями, данный случай может показаться незначительным, однако в тот период в Германии он был чреват весьма серьезными последствиями. В какой-то мере я узнал на собственном опыте, что означает диктаторский режим и какие способы воздействия на отдельного гражданина может использовать авторитарная система. У меня возникли трудности в школе и неприятности с полицией, и в конце концов пришлось примириться со странным отказом армии зачислить меня в свои ряды, хотя я выдержал экзамены на офицерский чин с отличием. Этот удар отбил у меня всякое желание стать кадровым военным, и в 1937 г. я покинул школу в Любеке, получив свидетельство об окончании средней школы и намереваясь продолжить образование в университете. Но прежде мне надлежало отбыть трудовую повинность и выполнить свою воинскую обязанность. Трудовую повинность мне пришлось отбывать в лагере Сёрап близ датской границы.
Лагерная жизнь пришлась мне не по вкусу, хотя моя кандидатура намечалась к выдвижению на лидирующую позицию. Я стал подумывать о службе в кавалерии в качестве альтернативы. Определяющими факторами при принятии этого решения были: моя давняя любовь к верховой езде, уверенность, что у кавалеристов нет времени заниматься каждодневными политическими вопросами, и, наконец, воспоминания о моих предках с материнской стороны, служивших в 13-м полку королевских улан в Ганновере. В итоге я записался в 13-й кавалерийский полк, дислоцированный в Люнебурге.
Служба в 1-м эскадроне, начавшаяся в ноябре 1937 г., открыла мне совершенно новый, особый мир, тем более поразивший меня после горьких разочарований, испытанных в гитлерюгенде, в лагере трудовой повинности и с государственными органами. В тот период в кавалерийский полк, расквартированный в Люнебурге, шли служить люди с ферм и поместий Нижней Саксонии и Шлезвиг-Гольштейна. С первых же дней я встретил в полку истинную дружбу и товарищеские отношения, о чем я мечтал задолго до того, как присоединился к гитлерюгенду. Здесь считалось само собой разумеющимся не жалея сил помогать друг другу. Но существовала и еще одна чрезвычайно важная составляющая нашей повседневной солдатской жизни – наши лошади. Мы непрерывно холили их и порой проклинали, но они являлись частью каждого из нас и уж совершенно определенно равноправными членами нашего воинского братства.
Ни во время обучения, ни в последующий период не было ни малейшей попытки политической обработки личного состава или навязывания кому бы то ни было партийной идеологии. У нас, кавалеристов, была своя духовная атмосфера. И когда ученые ломали головы над созданием первой атомной бомбы, мы выезжали коней и скакали галопом с обнаженными саблями к набитым соломой чучелам, насаженным на шесты. На тренировках нами двигало не столько стремление половчее пронзить кривой саблей воображаемого противника, сколько желание приучить лошадей, повинуясь давлению бедер всадника, мчаться, не сворачивая, прямо на пугающие соломенные чудовища. Я так и не смог до конца понять, почему Нелли – венгерская кобыла и мой верный компаньон на протяжении пяти лет – постоянно пугалась этих уродливых мешков с соломой, хотя в остальном всегда была понятливой и надежной лошадью. Порой она сбрасывала меня, не доскакав до цели.
Несмотря на превалирующее среди немецкого населения чувство общего беспокойства и некой скрытой неуверенности, я и мои родители усердно готовились к тому, чтобы по окончании двухгодичной военной службы я мог осенью 1939 г. начать учебу в Берлине. Все требуемые документы были переданы в университет, и даже подыскано подходящее жилье. Но случилась беда: в конце июля я неудачно упал с коня, сломал большую берцовую кость и должен был провести несколько месяцев в любекском гарнизонном госпитале. После начала войны 1 сентября 1939 г. пребывание в госпитале стало для меня тяжелым испытанием. Эскадрон, в котором я до падения служил, сразу же послали на Западный фронт, где он влился в сформированную в Любеке 58-ю пехотную дивизию в качестве 158-го разведывательного отряда. Боевое крещение дивизия получила в Саарской области, на стыке границ Германии, Франции и Люксембурга.
Шел сентябрь 1939 г., первый месяц войны. Когда по радио передавали очередное сообщение об успехах в Польше, я всякий раз приходил в ужас от одной только мысли, что победа будет достигнута без моего участия. Получая письма от своих сослуживцев, писавших о первых сражениях и потерях, я просто терял терпение. Составляя бесчисленные прошения, докучая докторам, я настолько всем надоел, что мне в конце концов в начале октября позволили немного ходить, хотя, надо признаться, делать этого не следовало. Я все еще передвигался с помощью палочки, и нога по-прежнему оставалась в гипсе, когда мне в начале ноября разрешили присоединиться к эскадрону, дислоцированному в местечке Игель на границе с Люксембургом.
В первые недели после выхода из госпиталя и возвращения в родной эскадрон верховая езда, да и ходьба давались мне с трудом и были связаны с сильной болью. Рентгеновский снимок в декабре показал, что хотя кости срослись, но со смещением. Меня этот факт нисколько не встревожил. Главное – я опять в строю, и с этого момента никакие беды мне были больше не страшны.
Несколько месяцев мы провели готовясь к вторжению во Францию. В этот период мне было присвоено воинское звание прапорщика, и я отпраздновал свое первое военное Рождество в кругу своих боевых товарищей. В январе 1940 г. меня откомандировали в кавалерийскую академию, расположенную в Крампнице, близ Берлина. Всем новичкам пришлось пройти через суровые отборочные физические и психические испытания, и мы узнали, каким образом молодые офицеры могут заслужить уважение подчиненных солдат. Быть вожаком может не каждый; способности лидера нельзя приобрести в процессе постоянных упражнений. Умение руководить людьми – врожденное качество, оно или есть, или же его нет, и тут уж ничего не поделать. Однако в любом случае полезно иметь под рукой некие общие правила и решения для типичных ситуаций. Командир нашего отделения, подполковник Ленгерке, погибший позднее под Сталинградом, сталкиваясь с проявлением высокомерия со стороны молодых лейтенантов и прапорщиков, любил повторять: «Хорошо воспитанного и порядочного человека всегда отличают скромность и благородство».
Во время весьма напряженных классных и практических занятий, посещений берлинских театров, музеев и концертов я не переставал думать о своем родном эскадроне. Когда обучение завершилось и были объявлены результаты, я оказался в числе немногих, не произведенных в лейтенанты. В итоговой характеристике, зачитанной и прокомментированной моим офицером-инструктором, которого я терпеть не мог, было записано: «Прапорщику Герхарду Больдту присущи заносчивость и несдержанность в поведении. Ему следует сначала проявить себя на фронте». Нечего скрывать, тогда я был очень рассержен и разочарован. Но, оглядываясь назад, нужно согласиться, что этот эпизод пошел мне на пользу.
10 мая 1940 г. германские войска вступили на землю Франции. Во вторжении участвовала 16-я армия, а в ее составе и мой 58-й разведывательный отряд. После неудачного финала в кавалерийской академии и короткого пребывания в резервной части в Люнебурге меня откомандировали в родной эскадрон, вместе с которым я принимал участие в боевых действиях первых дней войны.
Путь 16-й армии пролегал через территорию Люксембурга, предгорье бельгийских Арденн и далее в направлении французской линии Мажино на отрезке Чарлевилль-Мезьер-Седан-Монмеди. Я присоединился к своему эскадрону в Южной Бельгии, когда он готовился пересечь французскую границу. Произошло это 14 мая, на четвертый день войны. У меня было такое ощущение, словно я вернулся домой после долгого путешествия, настолько велика была моя радость от встречи со старыми друзьями и моей лошадью.
Май 1940 г. выдался сухим и теплым. Асфальтовое покрытие главных магистралей было буквально содрано проходившими немецкими моторизованными соединениями. Мы, кавалеристы, продвигались проселочными грунтовыми дорогами, а кое-где и обыкновенными песчаными тропами. В полосе нашего наступления дела шли чрезвычайно успешно: в коммюнике германского командования 18 мая 1940 г. сообщалось о взятии Сен-Кантена и Ретеля, а 20 мая – уже о падении Арраса, Амьена и Абвиля.
Любек всегда был вольным имперским городом. Свою независимость он утратил только в 1937 г., когда при нацистском правлении вошел в состав Пруссии. Расположен Любек – бывший центр Ганзейского торгового союза северных немецких городов – в нижнем течении реки Траве, впадающей в Любекскую бухту. Старые церкви, городские дома с остроконечными крышами, торговые ряды и старинные крепостные стены напоминают о былом величии Любека; здесь я родился в 1918 г. в довольно состоятельной семье и рос в обстановке благополучия и относительной безопасности, сопутствующей обычно людям среднего сословия. С ранних лет меня интересовали музыка, хорошие книги, гребля и верховая езда.
Ощущение внутренней гармонии с окружающим миром внезапно исчезло, когда Гитлер в 1933 г. стал канцлером Германии и власть в стране захватила так называемая Национал-социалистическая рабочая партия Германии (НСДАП). В том же году я вступил в гитлерюгенд, политическую нацистскую организацию для юношей 15–18 лет. В ней я впервые соприкоснулся с политикой. Привлекли меня, пожалуй, возможность деятельно участвовать в решении конкретных задач и в достижении четко обозначенных целей, а также сугубое внимание к спорту и военизированным играм. Мне бесконечно нравился незнакомый мне прежде коллективный дух товарищества, насквозь пронизанный юношеским идеализмом, и я вскоре был назначен руководителем своей группы. Однако занимал я этот пост недолго. Дело в том, что я с детства был приучен иметь и открыто выражать собственное мнение. Именно эта особенность моего характера послужила причиной конфликта с руководством местного отделения гитлерюгенда. В 1936 г. меня исключили из организации. Кому-то нынче, особенно незнакомым с тогдашними условиями, данный случай может показаться незначительным, однако в тот период в Германии он был чреват весьма серьезными последствиями. В какой-то мере я узнал на собственном опыте, что означает диктаторский режим и какие способы воздействия на отдельного гражданина может использовать авторитарная система. У меня возникли трудности в школе и неприятности с полицией, и в конце концов пришлось примириться со странным отказом армии зачислить меня в свои ряды, хотя я выдержал экзамены на офицерский чин с отличием. Этот удар отбил у меня всякое желание стать кадровым военным, и в 1937 г. я покинул школу в Любеке, получив свидетельство об окончании средней школы и намереваясь продолжить образование в университете. Но прежде мне надлежало отбыть трудовую повинность и выполнить свою воинскую обязанность. Трудовую повинность мне пришлось отбывать в лагере Сёрап близ датской границы.
Лагерная жизнь пришлась мне не по вкусу, хотя моя кандидатура намечалась к выдвижению на лидирующую позицию. Я стал подумывать о службе в кавалерии в качестве альтернативы. Определяющими факторами при принятии этого решения были: моя давняя любовь к верховой езде, уверенность, что у кавалеристов нет времени заниматься каждодневными политическими вопросами, и, наконец, воспоминания о моих предках с материнской стороны, служивших в 13-м полку королевских улан в Ганновере. В итоге я записался в 13-й кавалерийский полк, дислоцированный в Люнебурге.
Служба в 1-м эскадроне, начавшаяся в ноябре 1937 г., открыла мне совершенно новый, особый мир, тем более поразивший меня после горьких разочарований, испытанных в гитлерюгенде, в лагере трудовой повинности и с государственными органами. В тот период в кавалерийский полк, расквартированный в Люнебурге, шли служить люди с ферм и поместий Нижней Саксонии и Шлезвиг-Гольштейна. С первых же дней я встретил в полку истинную дружбу и товарищеские отношения, о чем я мечтал задолго до того, как присоединился к гитлерюгенду. Здесь считалось само собой разумеющимся не жалея сил помогать друг другу. Но существовала и еще одна чрезвычайно важная составляющая нашей повседневной солдатской жизни – наши лошади. Мы непрерывно холили их и порой проклинали, но они являлись частью каждого из нас и уж совершенно определенно равноправными членами нашего воинского братства.
Ни во время обучения, ни в последующий период не было ни малейшей попытки политической обработки личного состава или навязывания кому бы то ни было партийной идеологии. У нас, кавалеристов, была своя духовная атмосфера. И когда ученые ломали головы над созданием первой атомной бомбы, мы выезжали коней и скакали галопом с обнаженными саблями к набитым соломой чучелам, насаженным на шесты. На тренировках нами двигало не столько стремление половчее пронзить кривой саблей воображаемого противника, сколько желание приучить лошадей, повинуясь давлению бедер всадника, мчаться, не сворачивая, прямо на пугающие соломенные чудовища. Я так и не смог до конца понять, почему Нелли – венгерская кобыла и мой верный компаньон на протяжении пяти лет – постоянно пугалась этих уродливых мешков с соломой, хотя в остальном всегда была понятливой и надежной лошадью. Порой она сбрасывала меня, не доскакав до цели.
Несмотря на превалирующее среди немецкого населения чувство общего беспокойства и некой скрытой неуверенности, я и мои родители усердно готовились к тому, чтобы по окончании двухгодичной военной службы я мог осенью 1939 г. начать учебу в Берлине. Все требуемые документы были переданы в университет, и даже подыскано подходящее жилье. Но случилась беда: в конце июля я неудачно упал с коня, сломал большую берцовую кость и должен был провести несколько месяцев в любекском гарнизонном госпитале. После начала войны 1 сентября 1939 г. пребывание в госпитале стало для меня тяжелым испытанием. Эскадрон, в котором я до падения служил, сразу же послали на Западный фронт, где он влился в сформированную в Любеке 58-ю пехотную дивизию в качестве 158-го разведывательного отряда. Боевое крещение дивизия получила в Саарской области, на стыке границ Германии, Франции и Люксембурга.
Шел сентябрь 1939 г., первый месяц войны. Когда по радио передавали очередное сообщение об успехах в Польше, я всякий раз приходил в ужас от одной только мысли, что победа будет достигнута без моего участия. Получая письма от своих сослуживцев, писавших о первых сражениях и потерях, я просто терял терпение. Составляя бесчисленные прошения, докучая докторам, я настолько всем надоел, что мне в конце концов в начале октября позволили немного ходить, хотя, надо признаться, делать этого не следовало. Я все еще передвигался с помощью палочки, и нога по-прежнему оставалась в гипсе, когда мне в начале ноября разрешили присоединиться к эскадрону, дислоцированному в местечке Игель на границе с Люксембургом.
В первые недели после выхода из госпиталя и возвращения в родной эскадрон верховая езда, да и ходьба давались мне с трудом и были связаны с сильной болью. Рентгеновский снимок в декабре показал, что хотя кости срослись, но со смещением. Меня этот факт нисколько не встревожил. Главное – я опять в строю, и с этого момента никакие беды мне были больше не страшны.
Несколько месяцев мы провели готовясь к вторжению во Францию. В этот период мне было присвоено воинское звание прапорщика, и я отпраздновал свое первое военное Рождество в кругу своих боевых товарищей. В январе 1940 г. меня откомандировали в кавалерийскую академию, расположенную в Крампнице, близ Берлина. Всем новичкам пришлось пройти через суровые отборочные физические и психические испытания, и мы узнали, каким образом молодые офицеры могут заслужить уважение подчиненных солдат. Быть вожаком может не каждый; способности лидера нельзя приобрести в процессе постоянных упражнений. Умение руководить людьми – врожденное качество, оно или есть, или же его нет, и тут уж ничего не поделать. Однако в любом случае полезно иметь под рукой некие общие правила и решения для типичных ситуаций. Командир нашего отделения, подполковник Ленгерке, погибший позднее под Сталинградом, сталкиваясь с проявлением высокомерия со стороны молодых лейтенантов и прапорщиков, любил повторять: «Хорошо воспитанного и порядочного человека всегда отличают скромность и благородство».
Во время весьма напряженных классных и практических занятий, посещений берлинских театров, музеев и концертов я не переставал думать о своем родном эскадроне. Когда обучение завершилось и были объявлены результаты, я оказался в числе немногих, не произведенных в лейтенанты. В итоговой характеристике, зачитанной и прокомментированной моим офицером-инструктором, которого я терпеть не мог, было записано: «Прапорщику Герхарду Больдту присущи заносчивость и несдержанность в поведении. Ему следует сначала проявить себя на фронте». Нечего скрывать, тогда я был очень рассержен и разочарован. Но, оглядываясь назад, нужно согласиться, что этот эпизод пошел мне на пользу.
10 мая 1940 г. германские войска вступили на землю Франции. Во вторжении участвовала 16-я армия, а в ее составе и мой 58-й разведывательный отряд. После неудачного финала в кавалерийской академии и короткого пребывания в резервной части в Люнебурге меня откомандировали в родной эскадрон, вместе с которым я принимал участие в боевых действиях первых дней войны.
Путь 16-й армии пролегал через территорию Люксембурга, предгорье бельгийских Арденн и далее в направлении французской линии Мажино на отрезке Чарлевилль-Мезьер-Седан-Монмеди. Я присоединился к своему эскадрону в Южной Бельгии, когда он готовился пересечь французскую границу. Произошло это 14 мая, на четвертый день войны. У меня было такое ощущение, словно я вернулся домой после долгого путешествия, настолько велика была моя радость от встречи со старыми друзьями и моей лошадью.
Май 1940 г. выдался сухим и теплым. Асфальтовое покрытие главных магистралей было буквально содрано проходившими немецкими моторизованными соединениями. Мы, кавалеристы, продвигались проселочными грунтовыми дорогами, а кое-где и обыкновенными песчаными тропами. В полосе нашего наступления дела шли чрезвычайно успешно: в коммюнике германского командования 18 мая 1940 г. сообщалось о взятии Сен-Кантена и Ретеля, а 20 мая – уже о падении Арраса, Амьена и Абвиля.