Страница:
У итальянцев вообще сильно развиты родственные чувства. Привязанность итальянских сыновей к своим матерям вошла в пословицу. Часто, однако, она бывает несколько показной, словно демонстрируется в порядке саморекламы: «Вот, дескать, какой я хороший сын». Впрочем, каждый итальянец всегда немножко актер, и бороться с этим – напрасное дело, но бармену Джузеппе вроде бы не перед кем было играть, когда он посылал матери свои жалкие гроши. То же самое относится к религии. Итальянцы веруют горячо и глубоко. Именно таким был Джузеппе.
В свой второй приезд в Милан я подарила ему вырезанных из дерева кукол, составляющих маленькую забавную сценку. Приближалось Рождество Христово, и такой сувенир показался мне уместным. Джузеппе очень обрадовался. Разместил кукол на полке в своем баре и долго рассматривал ручную работу художника-гураля (гураль – житель гор, польских Татр. – Ред.). Куклы стояли там до самого моего отъезда. Быть может, стоят и по сей день…
Ввиду того, что я передвигалась по Милану только на машине, да и то вечно в спешке, я не слишком много могла рассказать в Польше своим знакомым о самом городе и его архитектурных памятниках. Единственное, что я видела часто и с разных сторон, – это нижние фрагменты великолепного кружевного собора. Я не случайно пишу «нижние фрагменты» – ведь из машины ровно столько и можно увидеть, – но даже и эти фрагменты вызывали у меня восхищение.
Еще в самолете я радовалась при одной только мысли, что буду иметь возможность пойти в знаменитый «Ла Скала». К сожалению, в плане моих занятий этого не предусматривалось. Правда, несколькими днями позже Рануччо подвез меня к зданию оперы (к слову сказать, я была немного разочарована его неимпозантным внешним видом), но лишь затем, чтобы сфотографировать меня в обществе весьма привлекательных карабинеров. Не знаю уж, чем руководствуются итальянцы, выбирая форму мундиров. Быть может, здесь играет роль их любовь к театральности, ибо эти великолепные мужчины в своих пелеринах и золотых шлемах с султанами производят впечатление статистов, которые ускользнули с репетиции, чтобы пропустить по стаканчику вина в ближайшем баре.
Мне все-таки удалось побывать в «Ла Скала» на «Трубадуре» – меня пригласили мои друзья, – но это уже позднее, во время следующего приезда в Милан. Я должна хотя бы в двух словах рассказать о реакции здешней публики, когда их кумиры исполняют знаменитые арии. Поскольку театральный сезон только что открылся, в тот день в театре было много иностранцев. Гуляя во время краткого антракта по фойе, я невольно вспомнила легенду о Вавилонском столпотворении – столь многоязычным был людской говор, достигавший моих ушей. Но это лишь в фойе – в зале же решительный перевес оказался на стороне итальянцев. Только их и было слышно. Каждая исполняемая любимцем ария вызывала не просто овации, которые раздавались иногда в самый неподходящий момент, совершенно заглушая солиста, но, главное, громкие возгласы, восхищенные похвалы, сопровождаемые бурной жестикуляцией. К примеру: «Ты великолепна! Ты несравненна! Другие рядом с тобой – ничто! Мой победитель! Люблю тебя, обо-жа-аю! Умираю от восторга!» На последнем ярусе рьяно аплодировала группа мужчин, по всей видимости, клакеров. Поведение их явно указывало на это, хотя, по-моему, представление и так проходило на очень высоком уровне.
…На следующей неделе меня ожидал тяжкий труд манекенщицы. Рануччо являлся за мной в гостиницу – чаще всего с огромным опозданием – и отвозил в Дом моды. Там начиналась многочасовая изнурительная работа. Возможно, что кто-нибудь из людей, не посвященных в детали, прочтя это, недоверчиво усмехнется, но профессионалы меня наверняка поймут и в случае необходимости подтвердят справедливость моих слов.
К чисто физической усталости присоединялось нервное напряжение. А все из-за тех несчастных добавочных сантиметров, которыми наделил меня творец. Однако я не должна была показывать вида. В каждом новом месте я с улыбкой выслушивала изумленные замечания по этому поводу. А сколько было попыток помериться со мной ростом! Те итальянцы, что были пониже, подскакивали, чтобы дернуть меня за косу. А поскольку таких низкорослых было очень много и даже у святых терпение не бесконечно – мне приходилось по нескольку часов ночью приходить в себя, чтобы успокоиться и приготовиться к следующей баталии.
Сюда следует добавить и замечания фотографов. «Прошу вас понять, синьора, – убеждал меня как-то раз один из них, – вы не царствующая особа, вы девушка, которая непременно должна нравиться». «Вовсе я к этому не стремлюсь», – подумала я про себя в ответ на этот в какой-то степени справедливый упрек. Действительно, во мне нет ни одной капли голубой крови. Но душу мою, уже весьма сильно растревоженную, все больше охватывали сомнения и протест. Человек никогда не должен поступать вопреки своим убеждениям, вопреки характеру. Не должен делать ничего, что он сам позднее будет вспоминать с неприятным чувством. Обожаю танцы и дружеские пирушки, люблю посмеяться – даже без повода! – но только тогда, когда мне весело, но я не в силах, пусть даже на короткое время, надеть на себя маску женщины, совершенно чуждой мне во всех отношениях, – женщины только на показ, для рекламы.
К счастью, это неожиданно поняли мои фотографы и даже заявили, что мне «к лицу» небольшая примесь славянской меланхолии.
Таким образом, я могла не заботиться об улыбке, от которой ныли лицевые мускулы и, что хуже, возникали морщины! Увы, оставались еще такие черты моих милых хозяев, как чрезмерная фамильярность. При моем появлении кто-нибудь из них мог, например, с ловкостью акробата взобраться на стул, дружески похлопать по спине либо – чего я совершенно не переносила – слегка ущипнуть за щеку. Правда, последнее позволяли себе только отцы семейств, да и то в присутствии своих супруг, тем не менее, всякая иная моя реакция, более резкая, чем желание отшатнуться, казалась им странной. Ведь подразумевалось, что ко мне проявлена отеческая симпатия.
Теперь самое время представить вам поближе мою личную охрану, моего дневного ангела-хранителя, журналиста Рануччо.
Рануччо, молодой человек лет двадцати пяти, был, к счастью, высокого роста и необыкновенно спокойного нрава. Его невозмутимость порой доводила меня до слез (конечно, я разрешала себе всплакнуть лишь наедине с собой, в гостинице) и до полного отчаяния. Видимо, по этой причине во мне со дня на день крепло злорадное чувство, что Рануччо такой же журналист, как я – пигмей.
Первым ушатом холодной воды, опрокинувшимся на мою бедную голову, была моя биография, созданная стараниями Рануччо. Узнав из нее о своем происхождении и судьбах близких мне людей, я была потрясена до того, что потеряла дар речи. Выйдя из шока, я, совершенно забыв, что Рануччо понимает только итальянский, закричала на родном языке: «Ты сошел с ума! Кому нужен этот бред?» Однако Рануччо, по-видимому, понял меня, ибо принялся объяснять, что, дескать, правдой никого не удивишь, а суть-то прежде всего в том, что люди жаждут необыкновенного, а если какие-то факты и подсочинить, так это ерунда, поскольку, прочитав, все равно никто ничего не запомнит. «Все так делают», – сказал он, добавив мне в утешение, что выдумывают вещи и похуже. Доныне удивляюсь, почему, к примеру, моя мама превратилась в армянку? Скорее всего, Рануччо некогда прочел биографию Азнавура…
Впрочем, плод его буйной фантазии был полностью одобрен Пьетро, который высказал мне свои резоны, в точности повторяющие доводы Рануччо. Вдобавок меня же еще и упрекнули: «Я предпринимаю все, чтобы привлечь к тебе внимание, а ты недовольна». Что мне было делать? Уехать домой? Расторгнуть договор? Даже на дорогу до аэропорта мне бы не хватило, не говоря уже об обратном билете… А неустойку по договору пришлось бы платить до конца жизни. Я осталась. А вскоре пережила еще большее огорчение, совершенно заслонившее вопрос о моей биографии.
Срок моего первого пребывания в Италии подходил к концу. Встречи на Terrazza Martini и сослужившие службу рекламные снимки из домов моды давали свои результаты. Пресса почти ежедневно и довольно много писала обо мне. И теперь, когда публика узнала обо мне из моих интервью, осмотрела со всех сторон в разнообразных туалетах (какие только удалось на меня натянуть), можно было позволить и спеть. Потому что с некоторых пор стали возникать сомнения: «Ну ладно, все это хорошо, но, вообще-то, она действительно поет?»
Оказалось, что это был заранее выработанный план Пьетро, которым он ужасно гордился. А главным исполнителем плана был, конечно же, Рануччо. Если бы не он… Некоторые качества Рануччо убеждали меня, что все-таки есть в нем что-то от настоящего журналиста.
Помню, как однажды потребовалась серия снимков в аэропорту. Чтобы попасть на его территорию, нужно было все-таки быть Рануччо. Только ему удался этот номер – снимать без разрешения. В итоге я была сфотографирована возле самолета, на крыле, под крылом, в кабине, за кабиной, возле пульта и т. д. Недоставало лишь фотографии – я в полете. Другой особенностью характера Рануччо, которая меня искренне изумляла, было его отношение к женщинам. Он был убежден, что всякая женщина, едва лишь взглянув на него, воспламеняется любовью. Разумеется, к нему, к Рануччо.
Когда-то у нас демонстрировался итальянский фильм с Доменико Модуньо в роли шофера. «Как она на меня посмотрела!» – восторженно восклицает Модуньо, обращаясь к своему товарищу – шоферу. Речь шла о девушке, которая, переходя дорогу, бросила случайный взгляд в его сторону. Я думала, что это просто юмористический момент в фильме, имеющий мало общего с действительностью. Поэтому сначала со смехом воспринимала такие, например, возгласы Рануччо: «Ты заметила? Заметила, как она на меня посмотрела? Хорошо, что я сейчас в машине, а то бы она не оставила меня в покое…» «А этот Рануччо наделен чувством юмора», – с удивлением думала я, тем более что сходством с Рудольфо Валентино, который вызывал у женщин столь бурные чувства, Рануччо, пожалуй, не обладал. При всем том общество Рануччо очень скрашивало мое пребывание в Италии. Объективности ради, должна признать, что он прилагал немалые усилия, дабы ублаготворить своего шефа. Он буквально разбивался в лепешку. Многие свойства характера Рануччо оказались в разительном несоответствии с моими – но в этом его вины нет. Я вспоминаю о нем с симпатией.
Наконец настал день, когда мне позволили выступить перед публикой, в прекрасном зале Circolo della Stampa в Милане (Миланский дом прессы. – Ред.).
Поскольку с концертом все получилось довольно неожиданно, у меня не было времени подготовиться к такому ответственному выступлению. Ему предшествовала одна-единственная репетиция с пианистом – утром; вечером должна была состояться вторая репетиция с музыкальным ансамблем уже в самом зале.
Я умолила Рануччо, чтобы он хоть раз не заставил себя ждать и привез меня в этот маленький дворец заблаговременно, что он и исполнил. Это был действительно превосходный зал. Я и всегда-то перед концертом нахожусь в полуобморочном состоянии, а тут еще чувство неуверенности, нервозность. Словно сквозь туман видела я золоченые рамы огромных, от пола до самого потолка, зеркал, трепет огней, жирандоли, канделябры…
Время от времени моего слуха достигала с набожным почтением рассказываемая история этого зала. Передо мной здесь выступал, точнее, произнес речь генерал де Голль, а до него побывал еще один француз, Бонапарт. Но он всего лишь спал в этом зале. Речей не произносил. Признаюсь, что эти исторические факты почему-то меня не ошеломили (а должны были!). Моя фантазия несколько оживилась, нарисовав роскошное ложе под балдахином, где спал маленький Великий Корсиканец. Но тем и ограничилась. К сожалению, все попытки подогреть воображение пресекала безжалостная действительность. Сдерживая слезы, которые могли вот-вот хлынуть ручьем, я думала только об одном, а именно о том, что ведь самого главного – репетицию с музыкантами – осуществить уже не удастся.
Сколь же пустячными представились мне теперь все предыдущие горести!
Подготовлено и опробовано освещение, звук, телевизионные и кинокамеры (часть концерта предполагалось заснять на пленку), микрофоны. Моя персона запечатлена крупным планом и в иных ракурсах, только для репетиции с музыкой все не находилось времени.
А песни были трудные, с меняющимся ритмом, к тому же незнакомые итальянским музыкантам. Я пела с ними первый раз в жизни, так что о сыгранности и какой-либо импровизации не могло быть и речи.
Наконец маэстро проиграл по две фразы каждой из десяти песни. Публика уже заполняла зал.
После концерта, который прошел сверх ожидания хорошо, я узнала от Пьетро, что у меня слишком серьезный подход к делу, что музыка развлекательная, легкая, так что и относиться к ней надо соответственно. Да простит ему какой-нибудь из итальянских святых, а я не могу!
Тогда я еще не знала, что попаду во сто крат худшую историю. Во время моего второго приезда в Италию мы с Пьетро поехали на машине в Канны, на международную ярмарку грампластинок MIDEM.
Прибыли мы в Канны с опозданием по причине возникших неприятностей с визами на итало-французской границе. Горная дорога вилась такими зигзагами, что на протяжении всего нескольких километров дважды пересекала итальянскую территорию. А у меня имелось разрешение только на однократное пересечение границы. В итоге, после бесконечных дискуссий и составления протоколов, стражи порядка согласились на мой въезд на территорию Франции. (Обратный путь мы, во избежание неприятностей, проделали на самолете.) Итак, в Канны мы явились с большим опозданием.
Никакой репетиции с оркестром провести я, понятно, не успела – хорошо, что мне вообще удалось выступить, да и то лишь благодаря умению молниеносно переодеться и причесаться. До сих пор не могу понять, откуда у меня на это взялись силы, не говоря о том, что ведь пришлось еще и петь!
Семичасовое путешествие зимой на машине по извилистой горной дороге не способствовало хорошему самочувствию, так что Пьетро вынужден был часто останавливаться. Морская болезнь на пароходе «Баторий» казалась мне теперь невинным пустяком. Я думала, что мне уже не выйти из машины на собственных ногах. Тем не менее вышла – переоделась и встала перед микрофоном, буквально «с корабля на бал», без репетиции, не ознакомившись с новой аранжировкой песни «Вернись в Сорренто», разработанной специально для этого концерта. Единственное, на что я рассчитывала, – это на помощь дирижера, которого я знала.
И надо же такому случиться, что после того, как стихли приветственные аплодисменты, дирижер вместе с оркестром исчез за великолепным занавесом, отделяющим их от солиста! В адрес сценографа, которому пришла в голову эта гениальная идея, я высказала отнюдь не самые добрые слова (произнесенные, конечно, не вслух). Вследствие этого мне пришлось исполнять песню, полагаясь лишь на интуицию, изо всех сил пытаясь одновременно удержать равновесие на ватных, подгибающихся ногах, а также улыбку, которая, как мне было известно, транслировалась едва ли не всеми телевизионными компаниями.
И опять получилось, что Пьетро был прав, но какова цена… Об этом знала лишь я.
И подумать – не только никто ничего не заметил, напротив – моя манера исполнения очень всем понравилась и даже… Во мне обнаружили сходство с известной киноактрисой, так называемой «секс-бомбой». Поразмыслив, я пришла к выводу, что заслужила этот комплимент (а это, несомненно, высказывалось именно как милый комплимент) благодаря моим длинным светлым волосам и высокому росту. Ибо главного атрибута, делающего эту актрису секс-бомбой, я была, увы, лишена. Правда, не могу пожаловаться – у меня хорошо разработана диафрагма, благодаря этому мне есть чем дышать… и петь, но все же, я противница таких преувеличений.
Вернемся еще раз назад, в зал «де Голля и Бонапарта». В первом отделении концерта выступал негритянский ансамбль «The Folk-Studio Singers» со своими оригинальными блюзами. Необыкновенно талантливые ребята – они не только прекрасно пели и одновременно танцевали, но каждый еще играл на разных инструментах.
Что касается танца, способности двигаться по сцене, то у меня было много возможностей убедиться, что мы не в состоянии равняться в этом со своими черными братьями. Такой пластичности и грациозности движений, гениальному чувству ритма нельзя научиться. А если и научишься – все равно это не будет то же самое. С такими способностями надо родиться, иметь это в крови. Я подружилась с ансамблем. Они присылали мне открытки из своих путешествий по Италии, присылали поздравления в Сан-Ремо. Не забывали обо мне и тогда, когда я лежала в гипсе. Однажды приехали из Рима в Болонью – ради того лишь, чтобы принести цветы и пожелать здоровья. Сейчас, когда я пишу эти строки, как раз проходит Олимпиада в Мексике. Должна добавить, что с удовольствием слежу за спортивными состязаниями и вижу, что не только в танце, но и во многих спортивных дисциплинах эбеновые юноши и девушки недосягаемы.
Концерт вел один из самых симпатичных конферансье, каких мне только приходилось встречать в Италии, – синьор Энцо Тортора. Он говорил тепло, без преувеличений, без потуг на роль королевского шута, что, увы, было свойственно некоторым конферансье.
После выступления, оставаясь на эстраде перед микрофоном, я должна была отвечать на «стихийные вопросы» публики. К счастью, перед открывшейся для публики возможностью получить, при этом из первых рук, столь важную информацию, как «Ваш рост?», потускнели все другие проблемы, касающиеся международного положения и даже… песни. Поскольку заверения, что мой рост «184 см без каблуков», не вполне убедили публику, я быстро нашла способ удовлетворить ее любознательность, следуя лозунгу «Наш клиент – наш повелитель». Я предложила, что будет лучше всего, если кто-нибудь из почтенных, известных данной аудитории синьоров выйдет на сцену, встанет рядом и померится со мной ростом. К моей радости, вышел ужасно долговязый мужчина, актер, возле которого, став без каблуков, я сама себе показалась ниже среднего роста!
Подобное героическое «самоуничижение» я практиковала отнюдь не впервые. По окончании международного фестиваля в Остенде (Бельгия) в 1965 году происходило вручение наград – в чудесном зале «Курсал» («Курсал» – большое казино в Остенде, где проходили самые громкие мероприятия, в том числе международные конкурсы. – Ред.). Всех участников фестиваля пригласили на сцену. С минуту мы стояли среди многоцветия ламп и вспышек «блицев». Потом на сцену поднялся бургомистр и зачитал очень милую и сердечную речь, после чего вручил певцам награды за три первых места – выполненные из металла парусные корабли на мраморной подставке. Первую награду – «Золотой парус» – завоевала тогда Моника Лейрак, «Серебряный» – гречанка Ники Камба, хорошо известная нам по Сопоту, «Бронзовый» достался мне. Приветствуя по этому случаю награжденных, господин бургомистр обратился к истории суровой и прекрасной Канады, потом к прекрасным традициям Древней Греции, помянул Орфея. Я была восхищена его поэтическими сравнениями. Но когда дошла очередь до «Бронзового паруса», бургомистром внезапно овладело мучительное чувство приниженности. Терпеливо выслушав его сетования, я ответила с полным пониманием: «Что же я могу для вас сделать? Пожалуй, только это…» Тут я моментально сбросила золотые туфли с шестисантиметровыми каблуками и встала рядом в одних чулках. Эффект был точно такой, как и на этот раз, в Италии.
Публика чрезвычайно развеселилась и выглядела вполне довольной. (Все комментарии в обоих этих случаях оставляю при себе.)
В конце концов, кому-нибудь может прийти в голову вопрос: «Если ей было там так плохо, почему же она продолжала это, во имя чего?»
У меня была цель, которая «оправдывала средства».
Семья моя состоит из мамы и бабушки. Отца я потеряла, будучи двух лет от роду. Так что все, чего мне удалось достигнуть в жизни, мое образование я получила благодаря заботам, любви и тяжкому труду этих двух самых близких мне женщин.
Выпавшая нам судьба не была слишком милостива. В ней отразилось все то, из чего складывалась жизнь сотен тысяч людей в годы последней войны, вкупе с голодом, изгнанием, подчас гибелью целых семей.
И вот теперь мне хотелось, имея на то возможности, хоть в малой степени смягчить, стереть воспоминания мамы и бабушки о тяжелом прошлом, создав лучшие условия жизни. Я хотела купить квартиру. Тот, кто никогда не имел своего угла, понимает, что значит для человека собственное жилье. Можно в течение всего дня быть на людях, но после работы необходимо иметь целительную возможность отключиться, замкнуться в четырех стенах собственной комнаты, устроенной по твоему вкусу. С возрастом потребность в этом делается все более отчетливой, насущной. Моей бабушке уже восемьдесят четыре года, и она еще никогда не жила в комфорте, достойном человека живущего в XX веке. Ошибется тот, кто подумает, что я имею в виду многокомнатную виллу с садом, бассейном, террасами, хоть я вовсе не против «люкса». Считаю даже, что всякий человек на земле должен обладать хотя бы одним собственным деревом.
Я же мечтала об обыкновенной трехкомнатной квартире с горячей водой и необходимыми удобствами.
Именно это мое пламенное желание давало мне силы не замечать «маленьких препятствий». Я вынуждена была спешить, чтобы возможно быстрее заработать деньги. Человек, у которого за плечами восемьдесят четыре года тяжелой жизни, давно перешел на вторую половину своего земного пути. Я очень люблю бабушку, которая меня, собственно, и воспитала и от которой я получила в наследство ее характер. Моей матери пришлось посвятить себя работе, не всегда соответствовавшей ее образованию.
У читателя, конечно, может возникнуть вопрос: «Почему же она раньше не купила квартиру, ведь выступает на эстраде уже шесть лет?»
Попытаюсь объяснить. Увы, буду вынуждена разрушить миф о легких заработках певцов и астрономических суммах их гонораров. (Извините, что тем самым доставлю вам разочарование.) Исполнитель получает у нас за запись долгоиграющей пластинки одноразовое вознаграждение, которое в среднем составляет 1000 злотых. Сколько таких пластинок у каждого исполнителя – было бы хорошо проверить. Самая высокая ставка за концерт (установленная Министерством культуры и искусства) – 500 злотых. За фондовые записи на радио мы также получаем одноразовое вознаграждение в размере 500 злотых. За выступление на телевидении я получала от 400 до 1000 злотых, в зависимости от количества исполненных песен.
Мне кажется, этих цифр вполне достаточно, чтобы понять, что заработки исполнителя, относящегося к своей работе честно и с полным чувством ответственности, которому чужды халтура и принцип «все хорошо, за что платят», не отличаются от средних доходов любого поляка. А при этом всякое планирование и рациональное ведение хозяйства совершенно исключается, поскольку никогда не знаешь, какой суммой в этом месяце ты можешь располагать. К тому же с профессией артиста – «кочевника» сопряжены немалые издержки (взять хотя бы проживание в гостиницах, туалеты, обязательные для фоторекламы, очень часто за свой счет заказанные аранжировки песен и прочее, и прочее).
То, о чем я написала, отнюдь не является слезливыми жалобами по поводу «тяжкой участи бедного певца». Никто ведь насильно не заставлял тебя выбрать именно эту профессию, и большинство из нас не захотело бы ни за какие сокровища в мире сменить ее на другую (даже если имеется в запасе еще одна, более «почтенная»). Мы, конечно, не крезы, но делаем то, что доставляет нам радость – мы имеем возможность петь и, что еще важнее, знаем, что пение для нас и является целью, а не средством для ее достижения.
Я упоминаю об этом лишь затем, чтобы объяснить, как вышло, что я решилась подписать контракт на три года, хотя всякий раз разлуку с родной страной переношу как стихийное бедствие.
Карьерой певца на Западе управляют законы бизнеса. При благоприятной конъюнктуре и капельке везения даже одна записанная на пластинку популярная песенка может принести относительно большой заработок, ибо пластинка расходится в этом случае огромными тиражами, а исполнитель наравне с композитором и автором текста получает определенный процент от количества проданных пластинок. На это я и рассчитывала.
Разумеется, легендарные (впрочем, соответствующие действительности) сногсшибательные доходы зарубежных певцов – удел лишь немногочисленных баловней судьбы, тех, кто стал широко популярен. К примеру, Том Джонс, который сейчас на вершине славы, получает – как сообщалось в нашей прессе – десять тысяч долларов за одно выступление. Это очень много, даже если отбросить налоги, оплату целой армии музыкантов, аранжировщиков, композиторов и так далее. Урожайные годы, как правило, длятся недолго. Взамен уже приевшихся, хоть и талантливых, появляются новые лица – как в калейдоскопе. Надо спешить, зарабатывать теперь, сегодня – скопить на «черный день», который наступит, когда публика совсем потеряет к тебе интерес. Поэтому делается все, чтобы как можно дольше продержаться в свете юпитеров. Необходимо всеми доступными способами, любой ценой подогревать любопытство зрителя-слушателя. В целях рекламы хороши все средства. Увы, не каждому достает сил выдерживать такую борьбу. Некоторые сами сходили со сцены. Например, Луиджи Тенко.
В свой второй приезд в Милан я подарила ему вырезанных из дерева кукол, составляющих маленькую забавную сценку. Приближалось Рождество Христово, и такой сувенир показался мне уместным. Джузеппе очень обрадовался. Разместил кукол на полке в своем баре и долго рассматривал ручную работу художника-гураля (гураль – житель гор, польских Татр. – Ред.). Куклы стояли там до самого моего отъезда. Быть может, стоят и по сей день…
Ввиду того, что я передвигалась по Милану только на машине, да и то вечно в спешке, я не слишком много могла рассказать в Польше своим знакомым о самом городе и его архитектурных памятниках. Единственное, что я видела часто и с разных сторон, – это нижние фрагменты великолепного кружевного собора. Я не случайно пишу «нижние фрагменты» – ведь из машины ровно столько и можно увидеть, – но даже и эти фрагменты вызывали у меня восхищение.
Еще в самолете я радовалась при одной только мысли, что буду иметь возможность пойти в знаменитый «Ла Скала». К сожалению, в плане моих занятий этого не предусматривалось. Правда, несколькими днями позже Рануччо подвез меня к зданию оперы (к слову сказать, я была немного разочарована его неимпозантным внешним видом), но лишь затем, чтобы сфотографировать меня в обществе весьма привлекательных карабинеров. Не знаю уж, чем руководствуются итальянцы, выбирая форму мундиров. Быть может, здесь играет роль их любовь к театральности, ибо эти великолепные мужчины в своих пелеринах и золотых шлемах с султанами производят впечатление статистов, которые ускользнули с репетиции, чтобы пропустить по стаканчику вина в ближайшем баре.
Мне все-таки удалось побывать в «Ла Скала» на «Трубадуре» – меня пригласили мои друзья, – но это уже позднее, во время следующего приезда в Милан. Я должна хотя бы в двух словах рассказать о реакции здешней публики, когда их кумиры исполняют знаменитые арии. Поскольку театральный сезон только что открылся, в тот день в театре было много иностранцев. Гуляя во время краткого антракта по фойе, я невольно вспомнила легенду о Вавилонском столпотворении – столь многоязычным был людской говор, достигавший моих ушей. Но это лишь в фойе – в зале же решительный перевес оказался на стороне итальянцев. Только их и было слышно. Каждая исполняемая любимцем ария вызывала не просто овации, которые раздавались иногда в самый неподходящий момент, совершенно заглушая солиста, но, главное, громкие возгласы, восхищенные похвалы, сопровождаемые бурной жестикуляцией. К примеру: «Ты великолепна! Ты несравненна! Другие рядом с тобой – ничто! Мой победитель! Люблю тебя, обо-жа-аю! Умираю от восторга!» На последнем ярусе рьяно аплодировала группа мужчин, по всей видимости, клакеров. Поведение их явно указывало на это, хотя, по-моему, представление и так проходило на очень высоком уровне.
…На следующей неделе меня ожидал тяжкий труд манекенщицы. Рануччо являлся за мной в гостиницу – чаще всего с огромным опозданием – и отвозил в Дом моды. Там начиналась многочасовая изнурительная работа. Возможно, что кто-нибудь из людей, не посвященных в детали, прочтя это, недоверчиво усмехнется, но профессионалы меня наверняка поймут и в случае необходимости подтвердят справедливость моих слов.
К чисто физической усталости присоединялось нервное напряжение. А все из-за тех несчастных добавочных сантиметров, которыми наделил меня творец. Однако я не должна была показывать вида. В каждом новом месте я с улыбкой выслушивала изумленные замечания по этому поводу. А сколько было попыток помериться со мной ростом! Те итальянцы, что были пониже, подскакивали, чтобы дернуть меня за косу. А поскольку таких низкорослых было очень много и даже у святых терпение не бесконечно – мне приходилось по нескольку часов ночью приходить в себя, чтобы успокоиться и приготовиться к следующей баталии.
Сюда следует добавить и замечания фотографов. «Прошу вас понять, синьора, – убеждал меня как-то раз один из них, – вы не царствующая особа, вы девушка, которая непременно должна нравиться». «Вовсе я к этому не стремлюсь», – подумала я про себя в ответ на этот в какой-то степени справедливый упрек. Действительно, во мне нет ни одной капли голубой крови. Но душу мою, уже весьма сильно растревоженную, все больше охватывали сомнения и протест. Человек никогда не должен поступать вопреки своим убеждениям, вопреки характеру. Не должен делать ничего, что он сам позднее будет вспоминать с неприятным чувством. Обожаю танцы и дружеские пирушки, люблю посмеяться – даже без повода! – но только тогда, когда мне весело, но я не в силах, пусть даже на короткое время, надеть на себя маску женщины, совершенно чуждой мне во всех отношениях, – женщины только на показ, для рекламы.
К счастью, это неожиданно поняли мои фотографы и даже заявили, что мне «к лицу» небольшая примесь славянской меланхолии.
Таким образом, я могла не заботиться об улыбке, от которой ныли лицевые мускулы и, что хуже, возникали морщины! Увы, оставались еще такие черты моих милых хозяев, как чрезмерная фамильярность. При моем появлении кто-нибудь из них мог, например, с ловкостью акробата взобраться на стул, дружески похлопать по спине либо – чего я совершенно не переносила – слегка ущипнуть за щеку. Правда, последнее позволяли себе только отцы семейств, да и то в присутствии своих супруг, тем не менее, всякая иная моя реакция, более резкая, чем желание отшатнуться, казалась им странной. Ведь подразумевалось, что ко мне проявлена отеческая симпатия.
Теперь самое время представить вам поближе мою личную охрану, моего дневного ангела-хранителя, журналиста Рануччо.
Рануччо, молодой человек лет двадцати пяти, был, к счастью, высокого роста и необыкновенно спокойного нрава. Его невозмутимость порой доводила меня до слез (конечно, я разрешала себе всплакнуть лишь наедине с собой, в гостинице) и до полного отчаяния. Видимо, по этой причине во мне со дня на день крепло злорадное чувство, что Рануччо такой же журналист, как я – пигмей.
Первым ушатом холодной воды, опрокинувшимся на мою бедную голову, была моя биография, созданная стараниями Рануччо. Узнав из нее о своем происхождении и судьбах близких мне людей, я была потрясена до того, что потеряла дар речи. Выйдя из шока, я, совершенно забыв, что Рануччо понимает только итальянский, закричала на родном языке: «Ты сошел с ума! Кому нужен этот бред?» Однако Рануччо, по-видимому, понял меня, ибо принялся объяснять, что, дескать, правдой никого не удивишь, а суть-то прежде всего в том, что люди жаждут необыкновенного, а если какие-то факты и подсочинить, так это ерунда, поскольку, прочитав, все равно никто ничего не запомнит. «Все так делают», – сказал он, добавив мне в утешение, что выдумывают вещи и похуже. Доныне удивляюсь, почему, к примеру, моя мама превратилась в армянку? Скорее всего, Рануччо некогда прочел биографию Азнавура…
Впрочем, плод его буйной фантазии был полностью одобрен Пьетро, который высказал мне свои резоны, в точности повторяющие доводы Рануччо. Вдобавок меня же еще и упрекнули: «Я предпринимаю все, чтобы привлечь к тебе внимание, а ты недовольна». Что мне было делать? Уехать домой? Расторгнуть договор? Даже на дорогу до аэропорта мне бы не хватило, не говоря уже об обратном билете… А неустойку по договору пришлось бы платить до конца жизни. Я осталась. А вскоре пережила еще большее огорчение, совершенно заслонившее вопрос о моей биографии.
Срок моего первого пребывания в Италии подходил к концу. Встречи на Terrazza Martini и сослужившие службу рекламные снимки из домов моды давали свои результаты. Пресса почти ежедневно и довольно много писала обо мне. И теперь, когда публика узнала обо мне из моих интервью, осмотрела со всех сторон в разнообразных туалетах (какие только удалось на меня натянуть), можно было позволить и спеть. Потому что с некоторых пор стали возникать сомнения: «Ну ладно, все это хорошо, но, вообще-то, она действительно поет?»
Оказалось, что это был заранее выработанный план Пьетро, которым он ужасно гордился. А главным исполнителем плана был, конечно же, Рануччо. Если бы не он… Некоторые качества Рануччо убеждали меня, что все-таки есть в нем что-то от настоящего журналиста.
Помню, как однажды потребовалась серия снимков в аэропорту. Чтобы попасть на его территорию, нужно было все-таки быть Рануччо. Только ему удался этот номер – снимать без разрешения. В итоге я была сфотографирована возле самолета, на крыле, под крылом, в кабине, за кабиной, возле пульта и т. д. Недоставало лишь фотографии – я в полете. Другой особенностью характера Рануччо, которая меня искренне изумляла, было его отношение к женщинам. Он был убежден, что всякая женщина, едва лишь взглянув на него, воспламеняется любовью. Разумеется, к нему, к Рануччо.
Когда-то у нас демонстрировался итальянский фильм с Доменико Модуньо в роли шофера. «Как она на меня посмотрела!» – восторженно восклицает Модуньо, обращаясь к своему товарищу – шоферу. Речь шла о девушке, которая, переходя дорогу, бросила случайный взгляд в его сторону. Я думала, что это просто юмористический момент в фильме, имеющий мало общего с действительностью. Поэтому сначала со смехом воспринимала такие, например, возгласы Рануччо: «Ты заметила? Заметила, как она на меня посмотрела? Хорошо, что я сейчас в машине, а то бы она не оставила меня в покое…» «А этот Рануччо наделен чувством юмора», – с удивлением думала я, тем более что сходством с Рудольфо Валентино, который вызывал у женщин столь бурные чувства, Рануччо, пожалуй, не обладал. При всем том общество Рануччо очень скрашивало мое пребывание в Италии. Объективности ради, должна признать, что он прилагал немалые усилия, дабы ублаготворить своего шефа. Он буквально разбивался в лепешку. Многие свойства характера Рануччо оказались в разительном несоответствии с моими – но в этом его вины нет. Я вспоминаю о нем с симпатией.
Наконец настал день, когда мне позволили выступить перед публикой, в прекрасном зале Circolo della Stampa в Милане (Миланский дом прессы. – Ред.).
Поскольку с концертом все получилось довольно неожиданно, у меня не было времени подготовиться к такому ответственному выступлению. Ему предшествовала одна-единственная репетиция с пианистом – утром; вечером должна была состояться вторая репетиция с музыкальным ансамблем уже в самом зале.
Я умолила Рануччо, чтобы он хоть раз не заставил себя ждать и привез меня в этот маленький дворец заблаговременно, что он и исполнил. Это был действительно превосходный зал. Я и всегда-то перед концертом нахожусь в полуобморочном состоянии, а тут еще чувство неуверенности, нервозность. Словно сквозь туман видела я золоченые рамы огромных, от пола до самого потолка, зеркал, трепет огней, жирандоли, канделябры…
Время от времени моего слуха достигала с набожным почтением рассказываемая история этого зала. Передо мной здесь выступал, точнее, произнес речь генерал де Голль, а до него побывал еще один француз, Бонапарт. Но он всего лишь спал в этом зале. Речей не произносил. Признаюсь, что эти исторические факты почему-то меня не ошеломили (а должны были!). Моя фантазия несколько оживилась, нарисовав роскошное ложе под балдахином, где спал маленький Великий Корсиканец. Но тем и ограничилась. К сожалению, все попытки подогреть воображение пресекала безжалостная действительность. Сдерживая слезы, которые могли вот-вот хлынуть ручьем, я думала только об одном, а именно о том, что ведь самого главного – репетицию с музыкантами – осуществить уже не удастся.
Сколь же пустячными представились мне теперь все предыдущие горести!
Подготовлено и опробовано освещение, звук, телевизионные и кинокамеры (часть концерта предполагалось заснять на пленку), микрофоны. Моя персона запечатлена крупным планом и в иных ракурсах, только для репетиции с музыкой все не находилось времени.
А песни были трудные, с меняющимся ритмом, к тому же незнакомые итальянским музыкантам. Я пела с ними первый раз в жизни, так что о сыгранности и какой-либо импровизации не могло быть и речи.
Наконец маэстро проиграл по две фразы каждой из десяти песни. Публика уже заполняла зал.
После концерта, который прошел сверх ожидания хорошо, я узнала от Пьетро, что у меня слишком серьезный подход к делу, что музыка развлекательная, легкая, так что и относиться к ней надо соответственно. Да простит ему какой-нибудь из итальянских святых, а я не могу!
Тогда я еще не знала, что попаду во сто крат худшую историю. Во время моего второго приезда в Италию мы с Пьетро поехали на машине в Канны, на международную ярмарку грампластинок MIDEM.
Прибыли мы в Канны с опозданием по причине возникших неприятностей с визами на итало-французской границе. Горная дорога вилась такими зигзагами, что на протяжении всего нескольких километров дважды пересекала итальянскую территорию. А у меня имелось разрешение только на однократное пересечение границы. В итоге, после бесконечных дискуссий и составления протоколов, стражи порядка согласились на мой въезд на территорию Франции. (Обратный путь мы, во избежание неприятностей, проделали на самолете.) Итак, в Канны мы явились с большим опозданием.
Никакой репетиции с оркестром провести я, понятно, не успела – хорошо, что мне вообще удалось выступить, да и то лишь благодаря умению молниеносно переодеться и причесаться. До сих пор не могу понять, откуда у меня на это взялись силы, не говоря о том, что ведь пришлось еще и петь!
Семичасовое путешествие зимой на машине по извилистой горной дороге не способствовало хорошему самочувствию, так что Пьетро вынужден был часто останавливаться. Морская болезнь на пароходе «Баторий» казалась мне теперь невинным пустяком. Я думала, что мне уже не выйти из машины на собственных ногах. Тем не менее вышла – переоделась и встала перед микрофоном, буквально «с корабля на бал», без репетиции, не ознакомившись с новой аранжировкой песни «Вернись в Сорренто», разработанной специально для этого концерта. Единственное, на что я рассчитывала, – это на помощь дирижера, которого я знала.
И надо же такому случиться, что после того, как стихли приветственные аплодисменты, дирижер вместе с оркестром исчез за великолепным занавесом, отделяющим их от солиста! В адрес сценографа, которому пришла в голову эта гениальная идея, я высказала отнюдь не самые добрые слова (произнесенные, конечно, не вслух). Вследствие этого мне пришлось исполнять песню, полагаясь лишь на интуицию, изо всех сил пытаясь одновременно удержать равновесие на ватных, подгибающихся ногах, а также улыбку, которая, как мне было известно, транслировалась едва ли не всеми телевизионными компаниями.
И опять получилось, что Пьетро был прав, но какова цена… Об этом знала лишь я.
И подумать – не только никто ничего не заметил, напротив – моя манера исполнения очень всем понравилась и даже… Во мне обнаружили сходство с известной киноактрисой, так называемой «секс-бомбой». Поразмыслив, я пришла к выводу, что заслужила этот комплимент (а это, несомненно, высказывалось именно как милый комплимент) благодаря моим длинным светлым волосам и высокому росту. Ибо главного атрибута, делающего эту актрису секс-бомбой, я была, увы, лишена. Правда, не могу пожаловаться – у меня хорошо разработана диафрагма, благодаря этому мне есть чем дышать… и петь, но все же, я противница таких преувеличений.
Вернемся еще раз назад, в зал «де Голля и Бонапарта». В первом отделении концерта выступал негритянский ансамбль «The Folk-Studio Singers» со своими оригинальными блюзами. Необыкновенно талантливые ребята – они не только прекрасно пели и одновременно танцевали, но каждый еще играл на разных инструментах.
Что касается танца, способности двигаться по сцене, то у меня было много возможностей убедиться, что мы не в состоянии равняться в этом со своими черными братьями. Такой пластичности и грациозности движений, гениальному чувству ритма нельзя научиться. А если и научишься – все равно это не будет то же самое. С такими способностями надо родиться, иметь это в крови. Я подружилась с ансамблем. Они присылали мне открытки из своих путешествий по Италии, присылали поздравления в Сан-Ремо. Не забывали обо мне и тогда, когда я лежала в гипсе. Однажды приехали из Рима в Болонью – ради того лишь, чтобы принести цветы и пожелать здоровья. Сейчас, когда я пишу эти строки, как раз проходит Олимпиада в Мексике. Должна добавить, что с удовольствием слежу за спортивными состязаниями и вижу, что не только в танце, но и во многих спортивных дисциплинах эбеновые юноши и девушки недосягаемы.
Концерт вел один из самых симпатичных конферансье, каких мне только приходилось встречать в Италии, – синьор Энцо Тортора. Он говорил тепло, без преувеличений, без потуг на роль королевского шута, что, увы, было свойственно некоторым конферансье.
После выступления, оставаясь на эстраде перед микрофоном, я должна была отвечать на «стихийные вопросы» публики. К счастью, перед открывшейся для публики возможностью получить, при этом из первых рук, столь важную информацию, как «Ваш рост?», потускнели все другие проблемы, касающиеся международного положения и даже… песни. Поскольку заверения, что мой рост «184 см без каблуков», не вполне убедили публику, я быстро нашла способ удовлетворить ее любознательность, следуя лозунгу «Наш клиент – наш повелитель». Я предложила, что будет лучше всего, если кто-нибудь из почтенных, известных данной аудитории синьоров выйдет на сцену, встанет рядом и померится со мной ростом. К моей радости, вышел ужасно долговязый мужчина, актер, возле которого, став без каблуков, я сама себе показалась ниже среднего роста!
Подобное героическое «самоуничижение» я практиковала отнюдь не впервые. По окончании международного фестиваля в Остенде (Бельгия) в 1965 году происходило вручение наград – в чудесном зале «Курсал» («Курсал» – большое казино в Остенде, где проходили самые громкие мероприятия, в том числе международные конкурсы. – Ред.). Всех участников фестиваля пригласили на сцену. С минуту мы стояли среди многоцветия ламп и вспышек «блицев». Потом на сцену поднялся бургомистр и зачитал очень милую и сердечную речь, после чего вручил певцам награды за три первых места – выполненные из металла парусные корабли на мраморной подставке. Первую награду – «Золотой парус» – завоевала тогда Моника Лейрак, «Серебряный» – гречанка Ники Камба, хорошо известная нам по Сопоту, «Бронзовый» достался мне. Приветствуя по этому случаю награжденных, господин бургомистр обратился к истории суровой и прекрасной Канады, потом к прекрасным традициям Древней Греции, помянул Орфея. Я была восхищена его поэтическими сравнениями. Но когда дошла очередь до «Бронзового паруса», бургомистром внезапно овладело мучительное чувство приниженности. Терпеливо выслушав его сетования, я ответила с полным пониманием: «Что же я могу для вас сделать? Пожалуй, только это…» Тут я моментально сбросила золотые туфли с шестисантиметровыми каблуками и встала рядом в одних чулках. Эффект был точно такой, как и на этот раз, в Италии.
Публика чрезвычайно развеселилась и выглядела вполне довольной. (Все комментарии в обоих этих случаях оставляю при себе.)
В конце концов, кому-нибудь может прийти в голову вопрос: «Если ей было там так плохо, почему же она продолжала это, во имя чего?»
У меня была цель, которая «оправдывала средства».
Семья моя состоит из мамы и бабушки. Отца я потеряла, будучи двух лет от роду. Так что все, чего мне удалось достигнуть в жизни, мое образование я получила благодаря заботам, любви и тяжкому труду этих двух самых близких мне женщин.
Выпавшая нам судьба не была слишком милостива. В ней отразилось все то, из чего складывалась жизнь сотен тысяч людей в годы последней войны, вкупе с голодом, изгнанием, подчас гибелью целых семей.
И вот теперь мне хотелось, имея на то возможности, хоть в малой степени смягчить, стереть воспоминания мамы и бабушки о тяжелом прошлом, создав лучшие условия жизни. Я хотела купить квартиру. Тот, кто никогда не имел своего угла, понимает, что значит для человека собственное жилье. Можно в течение всего дня быть на людях, но после работы необходимо иметь целительную возможность отключиться, замкнуться в четырех стенах собственной комнаты, устроенной по твоему вкусу. С возрастом потребность в этом делается все более отчетливой, насущной. Моей бабушке уже восемьдесят четыре года, и она еще никогда не жила в комфорте, достойном человека живущего в XX веке. Ошибется тот, кто подумает, что я имею в виду многокомнатную виллу с садом, бассейном, террасами, хоть я вовсе не против «люкса». Считаю даже, что всякий человек на земле должен обладать хотя бы одним собственным деревом.
Я же мечтала об обыкновенной трехкомнатной квартире с горячей водой и необходимыми удобствами.
Именно это мое пламенное желание давало мне силы не замечать «маленьких препятствий». Я вынуждена была спешить, чтобы возможно быстрее заработать деньги. Человек, у которого за плечами восемьдесят четыре года тяжелой жизни, давно перешел на вторую половину своего земного пути. Я очень люблю бабушку, которая меня, собственно, и воспитала и от которой я получила в наследство ее характер. Моей матери пришлось посвятить себя работе, не всегда соответствовавшей ее образованию.
У читателя, конечно, может возникнуть вопрос: «Почему же она раньше не купила квартиру, ведь выступает на эстраде уже шесть лет?»
Попытаюсь объяснить. Увы, буду вынуждена разрушить миф о легких заработках певцов и астрономических суммах их гонораров. (Извините, что тем самым доставлю вам разочарование.) Исполнитель получает у нас за запись долгоиграющей пластинки одноразовое вознаграждение, которое в среднем составляет 1000 злотых. Сколько таких пластинок у каждого исполнителя – было бы хорошо проверить. Самая высокая ставка за концерт (установленная Министерством культуры и искусства) – 500 злотых. За фондовые записи на радио мы также получаем одноразовое вознаграждение в размере 500 злотых. За выступление на телевидении я получала от 400 до 1000 злотых, в зависимости от количества исполненных песен.
Мне кажется, этих цифр вполне достаточно, чтобы понять, что заработки исполнителя, относящегося к своей работе честно и с полным чувством ответственности, которому чужды халтура и принцип «все хорошо, за что платят», не отличаются от средних доходов любого поляка. А при этом всякое планирование и рациональное ведение хозяйства совершенно исключается, поскольку никогда не знаешь, какой суммой в этом месяце ты можешь располагать. К тому же с профессией артиста – «кочевника» сопряжены немалые издержки (взять хотя бы проживание в гостиницах, туалеты, обязательные для фоторекламы, очень часто за свой счет заказанные аранжировки песен и прочее, и прочее).
То, о чем я написала, отнюдь не является слезливыми жалобами по поводу «тяжкой участи бедного певца». Никто ведь насильно не заставлял тебя выбрать именно эту профессию, и большинство из нас не захотело бы ни за какие сокровища в мире сменить ее на другую (даже если имеется в запасе еще одна, более «почтенная»). Мы, конечно, не крезы, но делаем то, что доставляет нам радость – мы имеем возможность петь и, что еще важнее, знаем, что пение для нас и является целью, а не средством для ее достижения.
Я упоминаю об этом лишь затем, чтобы объяснить, как вышло, что я решилась подписать контракт на три года, хотя всякий раз разлуку с родной страной переношу как стихийное бедствие.
Карьерой певца на Западе управляют законы бизнеса. При благоприятной конъюнктуре и капельке везения даже одна записанная на пластинку популярная песенка может принести относительно большой заработок, ибо пластинка расходится в этом случае огромными тиражами, а исполнитель наравне с композитором и автором текста получает определенный процент от количества проданных пластинок. На это я и рассчитывала.
Разумеется, легендарные (впрочем, соответствующие действительности) сногсшибательные доходы зарубежных певцов – удел лишь немногочисленных баловней судьбы, тех, кто стал широко популярен. К примеру, Том Джонс, который сейчас на вершине славы, получает – как сообщалось в нашей прессе – десять тысяч долларов за одно выступление. Это очень много, даже если отбросить налоги, оплату целой армии музыкантов, аранжировщиков, композиторов и так далее. Урожайные годы, как правило, длятся недолго. Взамен уже приевшихся, хоть и талантливых, появляются новые лица – как в калейдоскопе. Надо спешить, зарабатывать теперь, сегодня – скопить на «черный день», который наступит, когда публика совсем потеряет к тебе интерес. Поэтому делается все, чтобы как можно дольше продержаться в свете юпитеров. Необходимо всеми доступными способами, любой ценой подогревать любопытство зрителя-слушателя. В целях рекламы хороши все средства. Увы, не каждому достает сил выдерживать такую борьбу. Некоторые сами сходили со сцены. Например, Луиджи Тенко.