Гете Иоганн. Новелла

слуге каждый раз, обращаются с вопросом, бывал ли он там. Никто не верит в
разум человека, не видевшего всего этого собственными глазами; иногда мне
просто кажется, что образование мы получаем не для себя, а для других.
- Встаньте, - повторила княгиня, - мне не очень приятно желать и
просить того, что противоречит убеждениям моего мужа; но если я не ошибаюсь,
причина, по которой он доселе удерживал вас, вскоре отпадет. Он намеревался
дать вам возможность достичь зрелости и самостоятельности, приличествующих
дворянину, для того чтобы с честью, не меньшей, чем здесь, при дворе,
служить ему и в чужих краях; теперь, я думаю, ваш поступок будет наилучшей
рекомендацией, какую только может получить юноша, вступающий в свет.
Княгиня не успела заметить, что вместо юношеской радости его лицо
омрачила какая-то печаль, так же как он не успел дать волю своему чувству,
ибо в гору торопливо всходила женщина вместе с мальчиком, которого она вела
за руку, направляясь прямо к вышеописанной группе. Гонорио тотчас же вскочил
на ноги, а женщина, рыдая и крича, бросилась на труп тигра. По этому
поступку, равно как и по ее опрятной, но слишком пестрой и необычной одежде,
они сразу догадались, что она хозяйка и прислужница распростертого здесь
зверя. Черноглазый и чернокудрый мальчик, не выпускавший из рук флейты,
плача, хотя и не столь горько, как его мать, и тоже, видимо, глубоко
взволнованный, опустился рядом с ней на колени.
За страстными изъявлениями горя этой несчастной женщины время от
времени следовал поток слов, прерывистый и бурный, как ручей, струящийся по
порогам. Ее первобытная речь, короткая и отрывистая, звучала
трогательно-проникновенно; попытка воспроизвести ее на нашем языке была бы
тщетной, но приблизительный смысл этих слов мы все же постараемся передать:
- Они убили тебя, бедняга! Убили безо всякой нужды! Ручной, смирный, ты
бы охотно прилег и подождал нас! Лапы у тебя болели и в когтях уже не было
силы! Горячее солнце больше не укрепляло их! Ты был самым прекрасным из
своей породы! Ну, кто не любовался тобою, когда ты вытягивался во сне, а
теперь ты лежишь мертвый и уже никогда не поднимешься! Когда ты, просыпаясь
при первом свете дня, раскрывал пасть и высовывал свой алый язык, казалось,
ты улыбаешься нам, а потом ты, пусть рыча, но ведь и ласкаясь, брал пищу из
рук женщины, из рук ребенка! Как долго мы сопровождали тебя в твоих
странствиях! Как долго ты радовал и кормил нас! Да, да, лютые звери нас
питали, могучие хищники ласкались к нам! Никогда уже этого не будет! Горе
мне, горе!
Она еще продолжала причитать, когда над средней вершиной горы возле
старого замка появилась кавалькада, в которой вскоре можно было узнать
княжескую охоту; сам князь скакал впереди. Охотясь далеко в горах, они
заметили пожар и, словно в неистовой погоне за зверем, понеслись через долы
и ущелья прямиком на полыхавшее пламя. Вихрем взлетев на кремнистую
прогалину, они остановились как вкопанные, заметив странную группу, которая
с необычайной четкостью вырисовывалась на пустынном плоскогорье.
Первое мгновенье встречи прошло в немом молчании, затем в немногих
словах объяснилось то, что было непонятно с первого взгляда. Князь стоял,
пораженный странным, неслыханным происшествием; вкруг него толпились
всадники и подоспевшие вслед за ними пешие охотники. Впрочем, никто не
пребывал в нерешительности; князь отдавал распоряжения, приказывал. Но вот
толпа вдруг раздвинулась, пропуская рослого человека в одежде, такой же
пестрой и необычной, как та, что была на женщине и ребенке. Теперь уже все
семейство предалось горю и отчаянию. Однако мужчина овладел собою и, стоя на
почтительном: расстоянии от князя, проговорил:
- Сейчас не время сетовать! Ах, господин мой и могучий охотник, лев
тоже вырвался на свободу и бродит где-то здесь, в горах! Умилосердствуйтесь,
пощадите его! Не то он погибнет такой же смертью, как вот это доброе
создание.
- Лев вырвался на свободу? - переспросил князь.- И ты напал на его
след?
- Да, господин мой! Какой-то крестьянин там, внизу, который, спасаясь
от него, вскарабкался на дерево, хотя это и незачем было делать, указал мне
ту тропку налево; но я, увидав множество всадников, свернул с дороги, чтобы
узнать, что здесь такое, и попросить о помощи.
- Итак,- решил князь,- охота направится в эту сторону. Зарядите ружья и
осторожно приступайте к делу. Не беда, если вы загоните его глубоко в лес.
Но все-таки, любезный, нам вряд ли удастся пощадить твоего зверя. Как же это
вы их упустили?
- Когда вспыхнул пожар,- отвечал тот,- мы не суетились и все время были
настороже. Огонь распространялся быстро, но вдали от нас; у нас было
довольно воды, чтобы отстоять себя, но тут взлетел на воздух пороховой
погреб, горящие головни стало перебрасывать к нам и через нас; мы слишком
поторопились, и вот теперь - мы глубоко несчастные люди.
Князь еще продолжал отдавать распоряжения, как вдруг все замерли,
завидев человека, торопливо сбегавшего вниз из старого замка. Вскоре в нем
уже можно было узнать сторожа, того самого, что охранял мастерскую
художника, жил в ней и присматривал за рабочими. Добежав и едва отдышавшись,
он в немногих словах поведал следующее: наверху на самой высокой из стен, у
подножия столетнего бука, на солнцепеке спокойно разлегся лев. Сторож
добавил с досадой:
- И как это меня угораздило отдать в чистку свое ружье! Будь оно при
мне, льву бы уже не подняться! Подумать только, что шкура досталась бы мне!
Я бы всю жизнь хвалился ею...
Князь, которому его военный опыт и здесь пришел на помощь, ибо он уже
не раз находился в положении, когда со всех сторон надвигаются неотвратимые
беды, спросил:
- Можете ли вы поручиться, что лев, если мы его пощадим, не причинит
зла моим подданным?
- Эта женщина и этот ребенок,- поспешно отвечал отец,- укротят его, и
он будет смирно дожидаться, покуда я доставлю наверх железную клетку, в
которой мы и свезем его обратно; так он никому не причинит вреда и сам
останется невредимым.
Мальчик во время этого разговора потихоньку пробовал свой инструмент, в
былые времена называвшийся сладкозвучной нежной свирелью. Это была короткая
флейта, из которой всякий, кто умел с нею обращаться, мог извлекать
прелестнейшие звуки. Князь между тем расспрашивал сторожа, каким образом лев
пробрался наверх. Тот отвечал:
- Через подземелье. Долгое время замурованное с обеих сторон, оно в
старину было единственным ходом в замок, единственным останется и впредь. Те
две тропинки, которые вели наверх, мы так перерыли, что отныне никто уже не
сможет проникнуть сюда иначе, как через этот узенький ход к заколдованному
замку, ибо в таковой было угодно превратить его принцу Фридриху.
Князь ненадолго задумался, поглядывая на мальчика, по-прежнему тихонько
наигрывавшего на флейте, и затем обратился к Гонорио:
- Ты сегодня немало совершил, доведи же начатое до конца. Вы займете
узкую тропинку и будете держать ружья наизготовке, но помните; стрелять лишь
тогда, когда не будет другой возможности отогнать зверя. На всякий случай
разведите огонь, чтобы отпугнуть его, если ему вздумается отправиться вниз.
За остальное отвечают эти люди.
Гонорио поспешно отправился выполнять приказ.
Мальчик продолжал наигрывать свою мелодию. Собственно, это свободное
чередование звуков даже нельзя было назвать мелодией; потому-то оно,
вероятно, так и трогало сердце. Все стояли, зачарованные ритмом этих
странных звуков, когда отец вдруг заговорил со сдержанным одушевлением:
- Господь даровал князю мудрость и познание, что все твари божии
умудрены на свой лад. Посмотрите на скалу: она стоит крепкая, неподвижная,
упорно сопротивляясь и непогоде, и палящему солнцу, столетние деревья
венчают ее вершину, и в этой короне она озирает дали. Но если часть ее
отколется, скала уже не будет тем, чем была. Она разобьется, и множество
кусков усеют собою этот склон. Но и там не останутся обломки, они мигом
скатятся вниз, ручей подхватит их и понесет к реке. Не ослушливые, не упрямо
угловатые, нет, гладкие и круглые, они быстро пройдут свои путь из реки в
реку и наконец попадут в океан, на поверхности которого бродят полчища
великанов, а в глубинах копошатся карлики. Но кто осмелится воздать хвалу
господину, если звезды славят его из века в век? И зачем всматриваться в
дали? Взгляните сюда, на пчелу. Уже поздняя осень, а она ретиво собирает мед
и строит свой дом по всем правилам, как опытный зодчий. Взгляните на
муравья. Оп знает свой путь и не собьется с него; он мастерит себе жилье из
былинок, из крохотных комочков земли и сосновых игл, высоко возводит его
вверх в перекрывает сводом. Но он трудился напрасно, конь ударил копытом и в
прах разнес все строение. Смотрите! Он топчет балки муравьиного дома,
разбрасывает доски, нетерпеливо фыркает, не зная устали; ибо господь сделал
коня товарищем ветра и спутником бури затем, чтобы мужа он мчал, куда
стремит его воля, а женщину - куда ее влечет желание. Но в пальмовой роще
главенствует лев! Величавой поступью шествует он по пустыне. Там он царит
над всем зверьем, и ничто не противится ему. Только человек знает, как
укротить льва: самая грозная из всех тварей благоговейно склоняется пред
образом и подобием божьим, по которому сотворены и ангелы, что служат
господу и его слугам. Ибо и в львиной яме не устрашился Даниил: в твердости,
в уповании пребывал он, и львиный рык не мешал его благочестивым напевам.
Эту речь, произнесенную с неподдельным одушевлением, мальчик время от
времени сопровождал прелестными звуками; когда же отец умолк, он стал
напевать чистым, звонким голосом с необычайной выразительностью; отец взял
флейту у него из рук и заиграл ему в унисон, мальчик пел:

Из пещеры в этой яме
Слышен мне пророка глас;
Сходят ангелы с дарами,
Страшно ль добрым в этот час?
Лев и львица снова, снова
Жмутся, льнут к нему тепло
Пенье узника святого
Их в тенета завлекло.

Отец все сопровождал пение звуками флейты; мать время от времени
вступала, вторя сыну.
Но особенно хватало за сердце то, что мальчик переставлял и варьировал
стихи этой строфы, не сообщая им какого-либо нового смысла, но повышая их
выразительность тем чувством, которое он в них вкладывал.

Ангел сходит снова, снова...
О, как сладки песни веры,
Как отраден горний глас!
Среди ям, среди пещеры
Страшно ль детям в этот час?
Звуки пения святого
Далеко отгонят зло;
Сходит ангел снова, снова,
Избавленье с ним пришло.

Тут все трое с силою и воодушевлением начали:

Над землей творца десница,
И его над морем взор
Агнцем стали лев и львица,
И отхлынул волн напор.
Меч застыл, сверкая, в битве
Верь, надейся вновь и вновь
Чудодейственно в молитве
Открывается любовь.

Все притихли, внимательно вслушиваясь, и только когда песня отзвучала,
стало очевидным ее умиротворяющее воздействие; каждый был растроган
по-своему.
Князь, словно только сейчас осознавший беду, недавно ему грозившую,
взглянул на жену; та прислонилась к нему, прикрыв глаза вышитым платочком. С
какой радостью приняла она облегчение от гнета, который еще несколько минут
назад теснил ее юное сердце. Воцарилась полнейшая тишина; казалось, все
опасности были забыты: пожар там, внизу, а наверху предстоявшее пробуждение
уснувшего льва.
Знаком приказав привести лошадей, князь первый внес движение в
застывшую группу, затем он обратился к женщине:
- Итак, вы полагаете, что вашей песней, песней этого ребенка и звуками
флейты вам удастся укротить сбежавшего льва и затем невредимым и безвредным
загнать его обратно в клетку?
Они стали подтверждать свое обещание клятвами и заверениями; сторож был
отпущен с ними в качестве проводника. Князь ускакал в сопровождении
нескольких охотников; княгиня медленно последовала за ними с остальной
свитой, а мать и сын вместе со сторожем, который уже успел раздобыть себе
ружье, начали взбираться вверх по крутому склону.
У подземного входа, ведущего к замку, они столкнулись с охотниками,
носившими хворост, чтобы на всякий случай развести большой костер.
- В этом нет нужды,- сказала женщина,- и без этого все обойдется
благополучно.
Немного подальше они увидели Гонорио с двустволкой в руках, занявшего
свой пост на одной из развалин и готового встретить любую опасность. Он едва
заметил подошедших и продолжал сидеть, казалось, погруженный в глубокое
раздумье; его рассеянный взор блуждал по сторонам. Женщина обратилась к нему
с просьбой не зажигать костра, но он, видимо, не слышал ее слов; она
продолжала говорить и наконец воскликнула:
- Прекрасный юноша, ты убил моего тигра - я не кляну тебя; пощади моего
льва - и я тебя благословлю.
Гонорио смотрел прямо перед собой, туда, где солнце, совершив свой
путь, клонилось к западу.
- Ты смотришь на запад,- воскликнула женщина,- и это хорошо; там
найдется много дела; торопись же, не мешкай, ты все одолеешь. Но сначала
одолей самого себя.
На эти слова он чуть улыбнулся, женщина пошла дальше вверх, но
несколько раз оглянулась: красноватые лучи заходящего солнца освещали его
лицо; никогда, подумалось ей, не видела она более прекрасного юноши.
- Если ваш мальчик, как вы уверяете,- обратился к ней сторож, - игрой
на флейте и пением может завлечь и усмирять льва, то мы управимся очень
легко. Страшный зверь залег как раз у тех сводов, через которые мы проложили
ход в замковый двор; главные ворота погребены под обломками. Когда ребенок
заманит его во двор, мне будет нетрудно завалить отверстие, a мальчик, если
в этом будет надобность, ускользнет от зверя по винтовой лестнице, которую
заметит в углу. Мы спрячемся, но я стану так, чтобы моя пуля в любую минуту
могла прийти на помощь ребенку.
- Зачем все эти хлопоты? Господь и искусство, благочестие и удача
придут нам на помощь.
- Пусть так,- отвечал сторож,- но я помню свой долг. Сначала я проведу
вас, правда, по трудной дороге, на стены как раз насупротив того входа, о
котором я говорил; оттуда мальчик спустится, можно сказать, на самую арену и
вслед за собою заманит усмиренного зверя.
Так все и было; сторож и мать спрятались и сверху смотрели, как
мальчик, спустившись по винтовой лесенке, появился на светлом пространстве
двора и тут же исчез в темном отверстии, откуда тотчас же понеслись звуки
его флейты. Мало-помалу они стихали и наконец вовсе умолкли. Наступила
зловещая тишина; у старого, привыкшего к опасностям охотника стеснило грудь
от этого необычного приключения. "Лучше бы уже самому пойти навстречу
чудовищу", - мелькнуло у него в голове. Но мать, склонив голову и не
выказывая ни малейшего волнения, прислушивалась, и страх ни разу ее омрачил
ее лицо.
Наконец вновь послышались звуки флейты, мальчик вышел из подземелья со
счастливыми сияющими глазами: лев шел за ним медленной, затрудненной
поступью. Порою он явно хотел улечься, но мальчик вел его между покрытыми
еще не опавшей яркой листвой деревьями и наконец, словно просветленный
последними лучами солнца, пробившимися сквозь развалины стен, опустился на
землю и вновь запел свою умиротворяющую песню, от повторения которой и мы не
сумеем воздержаться:

Из пещеры в этой яме
Слышен мне пророка глас;
Сходят ангелы с дарами,
Страшно ль добрым в этот час?
Лев и львица снова, снова
Жмутся, льнут к нему тепло:
Пенье узника святого
Их в тенета завлекло.

Между тем лев улегся вплотную около ребенка и положил ему на колени
свою тяжелую правую лапу. Мальчик, не прерывая пения, ласково поглаживал ее
и вдруг заметил большой шип между когтями. Он осторожно извлек его,
улыбаясь, снял с себя пестрый шелковый платок и перевязал страшную лапу
хищника. Мать в радости простерла к нему руки и, возможно, начала бы по
привычке вслух выражать свое одобрение и хлопать в ладоши, если бы сторож
сурово не одернул ее, напоминая, что опасность еще не миновала.
Вслед за краткой прелюдией вновь торжественно полилась песня:

Над землей творца десница,
И его над морем взор;
Агнцем станут лев и львица,
И отхлынет волн напор.
Меч застыл, сверкая, в битве,
Верь, надейся вновь и вновь:
Чудодейственно в молитве
Открывается любовь

И если мыслимо себе представить, что черты лютого зверя - властителя
лесов, царя звериного царства, могут изобразить дружелюбие, благодарное
довольство, то здесь это было именно так. И правда, словно просветленный,
мальчик казался героем и победоносцем, а лев, пусть не побежденный, ибо
скрытая сила еще оставалась в нем, был вновь укрощен, вновь доступен голосу
миролюбия. Ребенок продолжал играть на флейте и петь, на свои лад сплетая
строки и добавляя к ним новые:

Чистый ангел зачастую
В добрых детях говорит,
Укрощает волю злую,
Дело светлое творит.
Околдуют и привяжут
Звуки песни неземной,
И у детских ножек ляжет,
Зачарован, царь лесной.



Комментарии


Первоначальный замысел этого произведения относится я 1797 году, когда
Гете хотел вслед за "Германом и Доротеей" написать другою поэму в
гекзаметрах, под заглавием "Охота". Эта поэма,- "эпически романтическая",
как о ней отозвался Гете четверть века спустя,- по его замыслу, должна была
отступить от одной канонизированной основы эпоса - принципа ретардации (то
есть замедления действия отступлением): "Мой новый сюжет не заключает в себе
ни единого замедляющего момента; все идет с начала и до конца в прямой
последовательности",- пишет он Шиллеру 22 апреля 1797 года. В обмене
мнениями с Шиллером Гете приходит к решению писать поэму не гекзаметрами,
как он думал первоначально, а рифмованной строфой, октавой или шестистрочной
строфой, которой в 1823 году была написана "Мариенбадская элегия". Но
задуманная поэма и в этом новом обличье не получалась. "Подождем, к какому
берегу прибьет мою ладью добрый гений",- писал Гете Шиллеру 27 июня 1797
года. Работа над поэмой была приостановлена, и долгие годы в дневниках Гете
ничего о ней не говорилось. Так проходят тридцать лет, и вдруг в октябре
1826 года Гете, листая старые рукописи, нападает на давно позабытый план
некогда задуманной им поэмы. Поэт находит, что сюжет, изложенный в найденном
плане, вполне подойдет для одной из прозаических вставных новелл, которыми
изобилуют "Годы странствий Вильгельма Мейстера", тогда стоявшие в центре
внимания Гете. Четырнадцать записей в дневнике писателя за один октябрь
месяц 1826 года свидетельствуют об интенсивной работе над вновь ожившим
замыслом. Гете развивает и пополняет план 1797 года, положенный в основу
прозаического варианта поэмы, которую автор называет то "Чудесной новеллой",
то "Охотничьим рассказом", то просто "Новеллой", то (уже в следующем году)
снова "Охотничьим рассказом" и опять "Новеллой". На этом последнем заглавии
Гете останавливает свой выбор уже окончательно. Под таким заглавием она и
была напечатана впервые весной 1828 года в токе XV третьего издания Собрания
сочинений Гете, осуществлявшегося книготорговцем Котта. "Новелла" и в самом
деле знаменует собой наиболее чистый образец новеллистического жанра -
рассказа о "необыкновенном происшествии", в данном случае выписанном на фоне
странно неподвижной природы, представляющей собою как бы подобие эффектной
театральной декорации.
Форма "Новеллы" вполне отвечает ее содержанию; ее текст прост и
доходчив, почему и не нуждается в каких-либо пояснениях.

Н. Вильмонт