Страница:
«Ну и ну, – подумала Холлис. – Просто мороз по коже». Но ничего не сказала, только серьезно кивнула и последовала примеру собеседника.
9
10
11
9
Холодная гражданская война
Его разбудил сигнал телефона: пришло сообщение. Тито нашарил сотовый в темноте и быстро перемотал короткий текст, составленный на волапюке. Алехандро ждал снаружи, чтобы его впустили. Стояло раннее утро, десять минут третьего. Мужчина сел на постели, натянул на себя свитер и джинсы с носками. Обулся и тщательно завязал шнурки: так требовал протокол.
На лестничной площадке было свежо, в лифте немного теплее. Спустившись в узкий, озаренный люминесцентными лампами вестибюль, Тито негромко стукнул в дверь подъезда. В ответ он услышал три условных удара и еще один после паузы. И только тогда открыл. Вошел Алехандро, окутанный нимбом уличной стужи и алкогольными парами виски. Кузен быстро запер за ним.
– Что, разбудил?
– Да, – ответил Тито и направился к лифту.
– Я тут был у Карлито, – сообщил Алехандро, входя в кабину вслед за ним. – У нас кое-какие общие дела… – Имелось в виду: «не связанные с семейным бизнесом». – Так вот я спрашивал насчет твоего старика.
– С какой стати? – поинтересовался Тито, отпирая квартиру.
– Да вот, показалось, что ты не принимаешь меня всерьез. Они вместе вступили в кромешную темноту. Тито зажег маленький затененный светильник, соединенный с клавиатурой MIDI[31].
– Кофе налить? Или чаю?
– Zavarka?
– Пакетики.
Тито уже не готовил чай по-русски, но по привычке продолжал опускать бумажные мешочки в дешевый китайский chainik.
Ночной посетитель пристроился в ногах матраса, подтянув колени к лицу.
– А Карлито еще заваривает. И пьет с ложкой варенья. – Зубы гостя блеснули при тусклом свете маленькой лампочки.
– Ну и что тебе рассказали?
– Наш дед работал дублером Семенова, – произнес Алехандро.
Тито повернулся к электроплитке и наполнил чайник.
– А кто это?
– Семенов? Первый советник Кастро, из КГБ.
Тито посмотрел на кузена. Он словно услышал детскую сказку, причем не самую новую. «А потом детишки повстречали летающую лошадь», – как любила говаривать мама. «А потом наш дедушка повстречал советника из КГБ». Уж лучше заняться чаем.
– Мало кто слышал, а ведь он принимал участие в создании Direction General de Inteligencia[32].
– Это тебе Карлито сказал?
– Я уже знал. От Хуаны.
Тито поразмыслил над его словами, опуская чайник на нагревательный элемент. Дедушка не унес всех секретов с собой. Семейные легенды продолжали множиться, как грибы. Помойка общей истории рода хоть и была глубока, но вширь не росла из-за строгих рамок секретности. Хуана, так долго отвечавшая за создание нужных документов, не могла упустить возможность заглянуть в архивы. И потом, она была самой мудрой, серьезной, невозмутимой и терпеливой в семье. Тито и здесь часто ее навещал. Тетка водила его в супермаркет «El Siglo XX» за малангой и боньято[33]. Соус, который она к ним готовила, обладал поразительной крепостью, неприемлемой в последнее время даже для племянника. Зато, уписывая ее эмпанадас[34], он чувствовал себя просто на седьмом небе. Хуана не упоминала никакого Семенова, но зато научила Тито многому другому. Подумав об этом, он незаметно покосился на сосуд с Ошун.
– Так что ты узнал про старика? Алехандро посмотрел на него поверх коленей.
– Карлито говорит, в Америке идет война.
– Какая война?
– Гражданская.
– Здесь никто не воюет.
– А когда наш дед помогал создавать ДГИ в Гаване, разве Америка вела сражения с русскими?
– Это называлось «холодная война». Алехандро кивнул и обхватил колени руками.
– Вот-вот. Холодная гражданская война.
Со стороны, где стояла вазочка Ошун, раздался резкий щелчок, но Тито задумался об Элеггуа, Открывающем и Закрывающем Пути. И внимательно посмотрел на кузена.
– Ты не следишь за новостями, Тито?
Мужчина мысленно услышал голоса ведущих, исподволь тающие в туманной дали заодно с познаниями в русском языке, и сказал:
– Иногда слежу.
Чайник засвистел. Тито снял его с плитки, плеснул в заварник немного воды, добавил пару пакетиков и по привычке стремительно залил их кипятком. А потом нахлобучил крышку.
Манера кузена сидеть на матраце напомнила Тито детство; вот так же они с однокашниками, устроившись на корточках, по утрам любовались плясками деревянной юлы и с помощью прутиков заставляли ее скакать по булыжникам мостовой, покуда улица впитывала в себя зной наступающего дня. На мальчиках были тогда отглаженные белые шорты и красные галстуки. Интересно, дети в Америке знают, что такое юла?
Чаю требовалось время, чтобы настояться, и Тито в ожидании присел рядом с Алехандро.
– Братишка, ты понимаешь, как наша семья стала тем, что она есть?
– Все началось с деда и ДГИ.
– Ну, это длилось недолго. КГБ нужна была собственная сеть в Гаване.
Тито кивнул.
– Бабушкина родня всегда жила в квартале Колумба. Еще до Батисты[35], если верить Хуане.
– Карлито сказал, твоего старика разыскивают люди из правительства.
– Какие люди?
– По словам Карлито, нынешняя ситуация напоминает ему Гавану в годы перед уходом русских. Что было прежде, того уже не узнать. Он говорит, этот самый старик содействовал нашему переселению сюда. Тут ведь нужно было настоящее чудо, братишка. Даже дед не управился бы в одиночку.
Внезапно Тито припомнился тлетворный запах англоязычных бумаг, упрятанных в заплесневелый конверт.
– А ты сказал Карлито, что это может быть опасно?
– Сказал.
Тито поднялся, чтобы разлить по стаканам чай.
– А тот ответил, что наша семья ему обязана? – предположил он. И посмотрел в упор на собеседника.
– Да, и что на тебя у них особые виды.
– Почему?
– Ты напомнил ему своего деда. И отца, который работал со стариком перед самой смертью.
Тито протянул кузену стакан с чаем.
– Gracias[36], – произнес Алехандро.
– De nada[37], – ответил Тито.
На лестничной площадке было свежо, в лифте немного теплее. Спустившись в узкий, озаренный люминесцентными лампами вестибюль, Тито негромко стукнул в дверь подъезда. В ответ он услышал три условных удара и еще один после паузы. И только тогда открыл. Вошел Алехандро, окутанный нимбом уличной стужи и алкогольными парами виски. Кузен быстро запер за ним.
– Что, разбудил?
– Да, – ответил Тито и направился к лифту.
– Я тут был у Карлито, – сообщил Алехандро, входя в кабину вслед за ним. – У нас кое-какие общие дела… – Имелось в виду: «не связанные с семейным бизнесом». – Так вот я спрашивал насчет твоего старика.
– С какой стати? – поинтересовался Тито, отпирая квартиру.
– Да вот, показалось, что ты не принимаешь меня всерьез. Они вместе вступили в кромешную темноту. Тито зажег маленький затененный светильник, соединенный с клавиатурой MIDI[31].
– Кофе налить? Или чаю?
– Zavarka?
– Пакетики.
Тито уже не готовил чай по-русски, но по привычке продолжал опускать бумажные мешочки в дешевый китайский chainik.
Ночной посетитель пристроился в ногах матраса, подтянув колени к лицу.
– А Карлито еще заваривает. И пьет с ложкой варенья. – Зубы гостя блеснули при тусклом свете маленькой лампочки.
– Ну и что тебе рассказали?
– Наш дед работал дублером Семенова, – произнес Алехандро.
Тито повернулся к электроплитке и наполнил чайник.
– А кто это?
– Семенов? Первый советник Кастро, из КГБ.
Тито посмотрел на кузена. Он словно услышал детскую сказку, причем не самую новую. «А потом детишки повстречали летающую лошадь», – как любила говаривать мама. «А потом наш дедушка повстречал советника из КГБ». Уж лучше заняться чаем.
– Мало кто слышал, а ведь он принимал участие в создании Direction General de Inteligencia[32].
– Это тебе Карлито сказал?
– Я уже знал. От Хуаны.
Тито поразмыслил над его словами, опуская чайник на нагревательный элемент. Дедушка не унес всех секретов с собой. Семейные легенды продолжали множиться, как грибы. Помойка общей истории рода хоть и была глубока, но вширь не росла из-за строгих рамок секретности. Хуана, так долго отвечавшая за создание нужных документов, не могла упустить возможность заглянуть в архивы. И потом, она была самой мудрой, серьезной, невозмутимой и терпеливой в семье. Тито и здесь часто ее навещал. Тетка водила его в супермаркет «El Siglo XX» за малангой и боньято[33]. Соус, который она к ним готовила, обладал поразительной крепостью, неприемлемой в последнее время даже для племянника. Зато, уписывая ее эмпанадас[34], он чувствовал себя просто на седьмом небе. Хуана не упоминала никакого Семенова, но зато научила Тито многому другому. Подумав об этом, он незаметно покосился на сосуд с Ошун.
– Так что ты узнал про старика? Алехандро посмотрел на него поверх коленей.
– Карлито говорит, в Америке идет война.
– Какая война?
– Гражданская.
– Здесь никто не воюет.
– А когда наш дед помогал создавать ДГИ в Гаване, разве Америка вела сражения с русскими?
– Это называлось «холодная война». Алехандро кивнул и обхватил колени руками.
– Вот-вот. Холодная гражданская война.
Со стороны, где стояла вазочка Ошун, раздался резкий щелчок, но Тито задумался об Элеггуа, Открывающем и Закрывающем Пути. И внимательно посмотрел на кузена.
– Ты не следишь за новостями, Тито?
Мужчина мысленно услышал голоса ведущих, исподволь тающие в туманной дали заодно с познаниями в русском языке, и сказал:
– Иногда слежу.
Чайник засвистел. Тито снял его с плитки, плеснул в заварник немного воды, добавил пару пакетиков и по привычке стремительно залил их кипятком. А потом нахлобучил крышку.
Манера кузена сидеть на матраце напомнила Тито детство; вот так же они с однокашниками, устроившись на корточках, по утрам любовались плясками деревянной юлы и с помощью прутиков заставляли ее скакать по булыжникам мостовой, покуда улица впитывала в себя зной наступающего дня. На мальчиках были тогда отглаженные белые шорты и красные галстуки. Интересно, дети в Америке знают, что такое юла?
Чаю требовалось время, чтобы настояться, и Тито в ожидании присел рядом с Алехандро.
– Братишка, ты понимаешь, как наша семья стала тем, что она есть?
– Все началось с деда и ДГИ.
– Ну, это длилось недолго. КГБ нужна была собственная сеть в Гаване.
Тито кивнул.
– Бабушкина родня всегда жила в квартале Колумба. Еще до Батисты[35], если верить Хуане.
– Карлито сказал, твоего старика разыскивают люди из правительства.
– Какие люди?
– По словам Карлито, нынешняя ситуация напоминает ему Гавану в годы перед уходом русских. Что было прежде, того уже не узнать. Он говорит, этот самый старик содействовал нашему переселению сюда. Тут ведь нужно было настоящее чудо, братишка. Даже дед не управился бы в одиночку.
Внезапно Тито припомнился тлетворный запах англоязычных бумаг, упрятанных в заплесневелый конверт.
– А ты сказал Карлито, что это может быть опасно?
– Сказал.
Тито поднялся, чтобы разлить по стаканам чай.
– А тот ответил, что наша семья ему обязана? – предположил он. И посмотрел в упор на собеседника.
– Да, и что на тебя у них особые виды.
– Почему?
– Ты напомнил ему своего деда. И отца, который работал со стариком перед самой смертью.
Тито протянул кузену стакан с чаем.
– Gracias[36], – произнес Алехандро.
– De nada[37], – ответил Тито.
10
Новый девонский период
Милгриму снился мессия флагеллантов, воплотивший в себе черты лже-Балдуина[38] и «Учителя из Венгрии»[39], когда Браун бесцеремонно вторгся в его душный поверхностный сон и, впившись пальцами в плечи, затряс пленника, словно грушу.
– Это что? – повторял он как заведенный.
Милгриму вопрос показался чисто философским. Но потом Браун вонзил свои пальцы в те места, где соединялись челюсти, и вызвал такую жестокую боль, что та поначалу представилась чем угодно, только не болью. Милгрим словно вознесся над полом и невольно скривился, чтобы закричать, однако рот зажала рука, как обычно в таких случаях особой близости – в зеленой перчатке.
В ноздри ударил запах свежего латекса, обтянувшего указательный палец.
Другая рука тыкала пленника носом в экран «Блэкберри».
– Это что?
«Карманный персональный компьютер», – едва не ответил Милгрим, но прищурился и сквозь слезы различил на экране коротенький текст. Опять эти родичи НУ. Волапюк.
Рука наконец оставила рот в покое, и запах перчатки рассеялся.
– «Я снаружи», – торопливо перевел Милгрим, – «а ты где, на месте?» Подпись: А-Эль-Е. Але.
– Все?
– Больше. Ничего. Нет. – Милгрим принялся растирать кончиками пальцев суставы ноющей челюсти – там, где располагались большие нервные узлы. Вот так же парамедики[40] приводят в чувство людей, пострадавших от передозировки.
– Надо же, десять минут третьего, – сказал Браун, посмотрев на экран «Блэкберри».
– Зато вы убедились, что «жучок» работает, – вставил Милгрим. – Батарейки-то поменяли; вот и доказательство: все исправно.
Браун выпрямился и пошел к себе, не позаботившись захлопнуть за собой дверь.
«Не за что», – подумал пленник, откинувшись на кровати с раскрытыми глазами – вероятно, чтобы снова увидеть фла-геллантского мессию.
В прорезном боковом кармане ворованного пальто «Пол Стюарт» обнаружился толстый томик выпуска тысяча девятьсот шестьдесят первого года в мягком переплете – история революционного мессианства в Средневековой Европе[41]. Многие строки были подчеркнуты черной авторучкой, поэтому книгу совсем недавно перепродали всего за три с половиной доллара. Возможно, тому самому человеку, чье пальто стянул Милгрим.
Мессию флагеллантов пленник видел ярко раскрашенным героем с полотна Иеронима Босха, отлитым из японского винила наивысшего качества. В обтягивающем желтом капюшоне. Мессия перемещался в тускло-коричневом пространстве, населенном другими фигурками из того же винила. На некоторых явно лежал отпечаток босховой кисти – скажем, на исполинских ходячих ягодицах, между которыми торчало древко гигантской стрелы. Прочие, вроде флагеллантского мессии, сошли со страниц украденного томика. Милгрим читал его каждый вечер, хотя, насколько помнил, раньше никогда не интересовался историями подобного рода. Теперь его даже утешали грезы в подобном колорите.
Невесть почему НУ являлся в виде птицеголовой босховой твари, за которой гнались люди Брауна верхом на геральдических животных, не очень похожих на коней; высоко над коричневыми капюшонами преследователей развевались длинные стяги с девизами на волапюке. Порой они много дней напролет путешествовали по стилизованным рощицам, окаймляющим пейзаж, где рыскали под сенью древесных крон таинственные существа. Временами Браун сливался с мессией в одно и до самого пробуждения бичевал милгримову плоть кнутом с кривыми шипами зеленовато-серого оттенка, общего для пистолета, фонарика и монокуляра.
Однако новое, теплое, словно кровь, девонское море, на волнах которого дрейфовали нынешние видения, породил не ативан, а «Райз» – японский продукт, моментально внушивший Милгриму глубокое уважение. Мужчина сразу почуял потаенные возможности лекарства; правда, им еще только предстояло раскрыться со временем. Появилось ощущение подвижности, которого так не хватало в последнее время, – не потому ли, что Милгрим вел жизнь пленника?
Между прочим, «Райз» облегчил размышления об этой жизни, но все они были мучительны и действовали на нервы. Положение и так не радовало, когда на горизонте возник Браун с неограниченными запасами ативана и предложением-приказом, показавшимся не такой уж плохой затеей. Говоря по совести, если бы не тот престранный случай, Милгрим уже отошел бы в мир иной. Скончался бы от жестокого приступа, не получив очередной дозы. А это очень даже возможно, когда не имеешь денег.
И все-таки… Долго ли он протянет в духоте, отравленной зловонием тестостерона, закисшего в крови мучителя? «Меня могли просто исчезнуть», – напомнил внутренний голос из глубины развалин, оставшихся от прежней личности. Кажется, раньше Милгрим не употреблял этого глагола в особом, чисто аргентинском значении, но теперь оно подошло как нельзя лучше. Хотя, судя по тому, куда покатилась жизнь, его и так уже «исчезнули». Никто, кроме Брауна, не имел понятия о местонахождении пленника. Милгрим остался без наличных, без кредитки, даже паспорт у него забрали, а спать приходилось в комнатах с зеленовато-серыми коробочками на дверях – сигнализацией, оберегающей покой Брауна.
Но главная проблема – это лекарство. Даже если бы Милгрим нашел возможность улизнуть, он прожил бы в лучшем случае ровно сутки. Браун каждый раз выдавал ему дневную дозу и не больше того.
Мужчина тяжко вздохнул, качаясь на теплых волнах в густом супе из мыслей.
Хорошая таблетка. Очень хорошая. Набрать бы таких побольше.
– Это что? – повторял он как заведенный.
Милгриму вопрос показался чисто философским. Но потом Браун вонзил свои пальцы в те места, где соединялись челюсти, и вызвал такую жестокую боль, что та поначалу представилась чем угодно, только не болью. Милгрим словно вознесся над полом и невольно скривился, чтобы закричать, однако рот зажала рука, как обычно в таких случаях особой близости – в зеленой перчатке.
В ноздри ударил запах свежего латекса, обтянувшего указательный палец.
Другая рука тыкала пленника носом в экран «Блэкберри».
– Это что?
«Карманный персональный компьютер», – едва не ответил Милгрим, но прищурился и сквозь слезы различил на экране коротенький текст. Опять эти родичи НУ. Волапюк.
Рука наконец оставила рот в покое, и запах перчатки рассеялся.
– «Я снаружи», – торопливо перевел Милгрим, – «а ты где, на месте?» Подпись: А-Эль-Е. Але.
– Все?
– Больше. Ничего. Нет. – Милгрим принялся растирать кончиками пальцев суставы ноющей челюсти – там, где располагались большие нервные узлы. Вот так же парамедики[40] приводят в чувство людей, пострадавших от передозировки.
– Надо же, десять минут третьего, – сказал Браун, посмотрев на экран «Блэкберри».
– Зато вы убедились, что «жучок» работает, – вставил Милгрим. – Батарейки-то поменяли; вот и доказательство: все исправно.
Браун выпрямился и пошел к себе, не позаботившись захлопнуть за собой дверь.
«Не за что», – подумал пленник, откинувшись на кровати с раскрытыми глазами – вероятно, чтобы снова увидеть фла-геллантского мессию.
В прорезном боковом кармане ворованного пальто «Пол Стюарт» обнаружился толстый томик выпуска тысяча девятьсот шестьдесят первого года в мягком переплете – история революционного мессианства в Средневековой Европе[41]. Многие строки были подчеркнуты черной авторучкой, поэтому книгу совсем недавно перепродали всего за три с половиной доллара. Возможно, тому самому человеку, чье пальто стянул Милгрим.
Мессию флагеллантов пленник видел ярко раскрашенным героем с полотна Иеронима Босха, отлитым из японского винила наивысшего качества. В обтягивающем желтом капюшоне. Мессия перемещался в тускло-коричневом пространстве, населенном другими фигурками из того же винила. На некоторых явно лежал отпечаток босховой кисти – скажем, на исполинских ходячих ягодицах, между которыми торчало древко гигантской стрелы. Прочие, вроде флагеллантского мессии, сошли со страниц украденного томика. Милгрим читал его каждый вечер, хотя, насколько помнил, раньше никогда не интересовался историями подобного рода. Теперь его даже утешали грезы в подобном колорите.
Невесть почему НУ являлся в виде птицеголовой босховой твари, за которой гнались люди Брауна верхом на геральдических животных, не очень похожих на коней; высоко над коричневыми капюшонами преследователей развевались длинные стяги с девизами на волапюке. Порой они много дней напролет путешествовали по стилизованным рощицам, окаймляющим пейзаж, где рыскали под сенью древесных крон таинственные существа. Временами Браун сливался с мессией в одно и до самого пробуждения бичевал милгримову плоть кнутом с кривыми шипами зеленовато-серого оттенка, общего для пистолета, фонарика и монокуляра.
Однако новое, теплое, словно кровь, девонское море, на волнах которого дрейфовали нынешние видения, породил не ативан, а «Райз» – японский продукт, моментально внушивший Милгриму глубокое уважение. Мужчина сразу почуял потаенные возможности лекарства; правда, им еще только предстояло раскрыться со временем. Появилось ощущение подвижности, которого так не хватало в последнее время, – не потому ли, что Милгрим вел жизнь пленника?
Между прочим, «Райз» облегчил размышления об этой жизни, но все они были мучительны и действовали на нервы. Положение и так не радовало, когда на горизонте возник Браун с неограниченными запасами ативана и предложением-приказом, показавшимся не такой уж плохой затеей. Говоря по совести, если бы не тот престранный случай, Милгрим уже отошел бы в мир иной. Скончался бы от жестокого приступа, не получив очередной дозы. А это очень даже возможно, когда не имеешь денег.
И все-таки… Долго ли он протянет в духоте, отравленной зловонием тестостерона, закисшего в крови мучителя? «Меня могли просто исчезнуть», – напомнил внутренний голос из глубины развалин, оставшихся от прежней личности. Кажется, раньше Милгрим не употреблял этого глагола в особом, чисто аргентинском значении, но теперь оно подошло как нельзя лучше. Хотя, судя по тому, куда покатилась жизнь, его и так уже «исчезнули». Никто, кроме Брауна, не имел понятия о местонахождении пленника. Милгрим остался без наличных, без кредитки, даже паспорт у него забрали, а спать приходилось в комнатах с зеленовато-серыми коробочками на дверях – сигнализацией, оберегающей покой Брауна.
Но главная проблема – это лекарство. Даже если бы Милгрим нашел возможность улизнуть, он прожил бы в лучшем случае ровно сутки. Браун каждый раз выдавал ему дневную дозу и не больше того.
Мужчина тяжко вздохнул, качаясь на теплых волнах в густом супе из мыслей.
Хорошая таблетка. Очень хорошая. Набрать бы таких побольше.
11
В мире Бобби
Лакированный «фольксваген» Альберто с ацтекскими рисунками повернул к востоку от Ла Бреа.
– У Бобби агорафобия, – предупредил хозяин автомобиля свою спутницу, стоя в ожидании сигнала светофора за черным джипом «гранд-чероки-ларедо» с непроницаемо тонированными стеклами. – Не любит парень выбираться на люди. С другой стороны, у него склонность все время спать в разных местах, так что задача не из легких.
«Чероки» поплыл вперед, и Корралес тронулся следом.
– Давно это с ним? – поддержала беседу Холлис.
– Не знаю, мы всего два года знакомы.
– А его занятие принесло известность в ваших кругах? «Круги» – слово расплывчатое, но она решила не уточнять, надеясь, что художник догадается заполнить определенные пробелы.
– Да, Бобби лучше всех. Его даже взяли тестировать оборудование, когда одна компания в Орегоне работала над каким-то военным проектом профессионального оборудования для навигации. Говорит, это было что-то очень передовое.
– И вот теперь он снизошел до помоши художникам?
– Да. Если бы не Бобби, я бы не смог нанести свои видения на сетку координат. И все мои знакомые – тоже.
– А как же ваши коллеги в Нью-Йорке или, скажем, в Талсе? Как я понимаю, это не местное развлечение?
– Да, всемирное. По всему миру.
– Ну и кто для них играет роль Бобби?
– Тем, что в Нью-Йорке, он тоже как-то помогает. И потом, есть какие-то люди в Америке, в Лондоне, где угодно. А у нас вот есть Бобби.
– То есть он как бы… продюсер? – Собеседник должен был сообразить, что в виду имеется сфера музыки, а не кино.
Молодой человек бросил на нее быстрый взгляд.
– Точно. Хотя, пожалуй, лучше меня не цитировать.
– Значит, не для прессы.
– Ну да, он вроде продюсера. Если бы делом Бобби занимался кто-нибудь еще, то и мои произведения смотрелись бы по-другому. Иначе бы действовали на зрителя.
– Выходит, можно сказать, что художник вашего плана, обладая его способностями, мог бы…
– Лучше творить?
– Ага.
– Не обязательно. Но аналогия со звукозаписью верная. Что-то зависит от материала, от художника, а что-то держится на способностях и чутье продюсера.
– Расскажи про его чутье.
– Бобби, конечно, технарь и нечто вроде реалиста-подражателя, только сам этого не знает…
А парень отнюдь не слывет у них культурным гением, хоть и «лучше всех», заключила про себя Холлис.
– Он хочет выглядеть «настоящим» и даже не заморачивается на тему, что это значит. В итоге получается убедительно…
– Как с Ривером?
– Главное дело, не будь Бобби, мы могли бы прийти на место – и вообще не найти представления. Оно бы просто сдвинулось на несколько футов – за стены клуба, например.
– Не поняла.
– Всегда есть небольшое отклонение в трактовке координат. Мы же пользуемся гражданской версией сигналов, а они не такие точные, как у военных… – Альберто пожал плечами.
Интересно, мелькнуло в голове Холлис, много ли он понимает из того, о чем ведет речь?
– Бобби не понравится, что я тебя привел.
– Ну, если б ты спросил разрешения, он бы все равно отказал.
– Да уж.
На перекрестке Холлис обратила внимание на дорожный знак: теперь они ехали по Ромейн, меж длинных рядов приземистых промышленных построек неописуемого, в основном устарелого вида. Бывшая певица подозревала, что могла бы найти здесь киноархивы, компании по спецэффектам и даже какую-нибудь студию звукозаписи. Уютные, ностальгические текстуры: кирпич, побеленные известкой бетонные блоки, замазанные краской окна и световые люки, на деревянных столбах массивными гроздьями висели трансформаторы. Машина будто заехала в мир американской легкой промышленности, как он описывался в «Основах гражданства и права» в тысяча девятьсот пятидесятых годах. Днем эта улица наверняка не так пустовала, как сейчас.
Свернув с Ромейн-стрит, Альберто вырулил на обочину, припарковался и снова полез на заднее сиденье за лэптопом и шлемом.
– Если посчастливится, увидим одну из новых работ. Холлис выбралась из машины и, закинув на плечо сумку с пауэрбуком, пошла вслед за художником к неприметному бетонному зданию, покрашенному белой краской и почти лишенному окон. Молодой человек остановился перед зеленой дверью, обитой листом железа, передал спутнице интерфейс и нажал на утопленную в бетоне кнопку.
– Посмотри в ту сторону, – сказал Корралес, указывая куда-то вверх и направо от двери.
Бывшая певица так и сделала; она ожидала увидеть камеру, но так и не нашла.
– Бобби, – произнес Альберто, – понимаю, ты терпеть не можешь гостей, тем более незваных, но мне кажется, ты сделаешь исключение ради Холлис Генри. – Он выдержал паузу, словно заправский актер. – Можешь сам убедиться. Это она.
Та, о ком он говорил, уже собралась улыбнуться невидимому объективу, но передумала и представила, будто позирует на обложку диска. Во времена «Кёфью» у нее было «фирменное», чуть насупленное выражение: стоило чуть расслабиться и припомнить прошлое, как лицо по умолчанию становилось именно таким.
Послышался тонкий голос, не мужской, но и не женственный:
– Альберто… Черт… Ты что вытворяешь?
– Бобби, у меня здесь Холлис Генри из «Кёфью».
– Ну, знаешь…
Обладатель тонкого голоса явно лишился дара речи.
– Простите, – вмешалась артистка, возвращая Корралесу шлем с козырьком. – Не хотела причинять беспокойства. Просто Альберто знакомил меня со своим искусством, рассказывал, как важно твое участие, вот я и…
Зеленая дверь загрохотала, приотворяясь на пару дюймов. В щели показались белокурая челка и небесно-голубой глаз. Зрелище, может, и забавное, детский сад какой-то, но журналистка испугалась.
– Холлис Генри, – проговорил Чомбо уже нормальным, мужским голосом, и голова показалась уже целиком.
Подобно Инчмэйлу, Бобби обладал архаическим носом настоящего рокера. Это был типичный рубильник в стиле Тауншенда и Муна[42] – из тех, что раздражали Холлис только в мужчинах, не ставших музыкантами, поскольку выглядели (жуткий бред, конечно) чем-то показным. Словно люди по собственной прихоти отращивали носы, желая смахивать на рокеров. Но самое ужасное, все они – дипломированные бухгалтеры, рентгенологи, кто там еще, – вышагивая по Масвел-хилл[43] или Денмарк-стрит[44], как один, развевали длинными челками – просто обязательным приложением к солидному шнобелю. А может, все дело в парикмахерах? Либо, рассуждала бывшая вокалистка, представители этой профессии, едва увидев роковый меганос, бросались делать стрижку в полном соответствии с исторической традицией либо повиновались глубинным, чисто парикмахерским инстинктам, которые непременно диктовали закрыть глаза клиента косой тяжелой челкой из тривиального чувства гармонии.
Впрочем, невыразительный подбородок Чомбо действительно требовал некоего противовеса.
– Привет, – сказала Холлис и первой сунула руку для приветствия.
Она потрясла холодную безвольную ладонь, которая будто мечтала вырваться на волю и оказаться где-нибудь подальше.
– Не ждал, – отвечал Бобби, приоткрывая дверь еще на пару дюймов.
«Звезда» проскользнула в щель, обогнула растревоженного хозяина – и неожиданно увидела перед собой огромные просторы. Сразу же пришли на ум олимпийские бассейны и крытые теннисные корты. Вдобавок освещение здесь – по крайней мере полусферы из граненого технического стекла, подвешенные на перекладинах в центральной части, – точно так же било в глаза.
Бетонный пол когда-то был выкрашен и со временем приобрел приятный серый оттенок. Подобные помещения напоминали Холлис площадки для декораций и реквизита либо для съемок сцен второстепенной значимости. А вот для чего предназначалось это, очевидно, гигантское сооружение, трудно было определить на глаз. Серый пол покрывала сетка из квадратов с двухметровыми сторонами, размашисто нанесенная при помощи белого порошка – скорее всего из распылителя, какими пользуются на стадионах. Кстати, у дальней стены стоял одноколесный хоппер[45] оливкового цвета.
На первый взгляд, ячейки не могли совпадать ни с одной из городских систем координат. Надо будет об этом спросить, отметила про себя журналистка. Середину освещенного пространства занимала пара серых раскладных столов по двадцать футов каждый в окружении модных офисных кресел «Аэрон» и тележек, нагруженных персональными компьютерами. В таком помещении спокойно разместились бы рабочие места для полудюжины человек, однако вокруг никого больше не было, только носатый Бобби.
И Холлис повернулась к нему: мужчина лет тридцати, в зеленой тенниске «Lacoste» с электрическим блеском, в тесных белых джинсах и черных парусиновых кедах на резиновой подошве с необычно длинными заостренными носами. Одежда, на взгляд журналистки, смотрелась намного чище хозяина. На рукавах вертикальные складки от утюга, на белых штанинах ни пятнышка, а вот самому не мешало бы вспомнить про душ.
– Прости, что явилась без приглашения, – сказала гостья. – Очень хотела познакомиться.
– Значит, Холлис Генри.
Бобби не без труда засунул руки в передние карманы джинсов.
– Да, это я, – подтвердила она.
– Альберто, зачем ты ее привел? – чуть не простонал Чомбо.
– Думал сделать тебе приятное.
Корралес подошел к одному из серых столов положить лэптоп и маску с козырьком.
Немного поодаль Холлис увидела на полу нечто похожее на детский рисунок космической ракеты, выполненный при помощи яркой оранжевой изоленты. Если бывшая артистка угадала размеры ячеек, то контуры протянулись на добрых пятнадцать метров. Внутри все линии были тщательно стерты.
– Ну что, Арчи готов? – спросил Альберто, глядя в сторону оранжевого силуэта. – Новые скины уже анимируют?
Бобби вытащил из карманов руки, потер лицо.
– Не могу поверить, что ты пошел на такое. Надо же было ее сюда притащить.
– Это же Холлис Генри. Разве не здорово?
– Я лучше пойду, – сказала она.
Бобби опустил руки, тряхнул челкой и закатил голубой глаз.
– Арчи готов. Все текстуры наложены.
– Иди посмотри, – позвал свою спутницу Корралес, взяв в руки предмет, похожий на виртуальный шлем, причем не из тех, что можно купить на распродаже на дому. – Это его собственный, беспроводной.
Холлис послушно взяла у него и надела на голову предложенную штуковину.
– Тебе понравится, – заверил художник. – Ну что, Бобби?
– На счет один. Три… два…
– Знакомьтесь, Арчи! – провозгласил Альберто.
На высоте десяти футов над оранжевыми контурами рисунка возник блестящий серовато-белый спрут гигантских размеров общей длиной около девяноста футов. Щупальца грациозно покачивались, видимый глаз был величиной с колесо джипа.
– Архитевтис[46], – пояснил Бобби.
– Скины, – приказал он, и по телу моллюска потекло сияние, подкожные пиксели заскользили, как на искаженном видеоизображении: стилизованные кандзи[47], большеглазые герои аниме. Роскошно, удивительно! Журналистка засмеялась от восторга.
– У Бобби агорафобия, – предупредил хозяин автомобиля свою спутницу, стоя в ожидании сигнала светофора за черным джипом «гранд-чероки-ларедо» с непроницаемо тонированными стеклами. – Не любит парень выбираться на люди. С другой стороны, у него склонность все время спать в разных местах, так что задача не из легких.
«Чероки» поплыл вперед, и Корралес тронулся следом.
– Давно это с ним? – поддержала беседу Холлис.
– Не знаю, мы всего два года знакомы.
– А его занятие принесло известность в ваших кругах? «Круги» – слово расплывчатое, но она решила не уточнять, надеясь, что художник догадается заполнить определенные пробелы.
– Да, Бобби лучше всех. Его даже взяли тестировать оборудование, когда одна компания в Орегоне работала над каким-то военным проектом профессионального оборудования для навигации. Говорит, это было что-то очень передовое.
– И вот теперь он снизошел до помоши художникам?
– Да. Если бы не Бобби, я бы не смог нанести свои видения на сетку координат. И все мои знакомые – тоже.
– А как же ваши коллеги в Нью-Йорке или, скажем, в Талсе? Как я понимаю, это не местное развлечение?
– Да, всемирное. По всему миру.
– Ну и кто для них играет роль Бобби?
– Тем, что в Нью-Йорке, он тоже как-то помогает. И потом, есть какие-то люди в Америке, в Лондоне, где угодно. А у нас вот есть Бобби.
– То есть он как бы… продюсер? – Собеседник должен был сообразить, что в виду имеется сфера музыки, а не кино.
Молодой человек бросил на нее быстрый взгляд.
– Точно. Хотя, пожалуй, лучше меня не цитировать.
– Значит, не для прессы.
– Ну да, он вроде продюсера. Если бы делом Бобби занимался кто-нибудь еще, то и мои произведения смотрелись бы по-другому. Иначе бы действовали на зрителя.
– Выходит, можно сказать, что художник вашего плана, обладая его способностями, мог бы…
– Лучше творить?
– Ага.
– Не обязательно. Но аналогия со звукозаписью верная. Что-то зависит от материала, от художника, а что-то держится на способностях и чутье продюсера.
– Расскажи про его чутье.
– Бобби, конечно, технарь и нечто вроде реалиста-подражателя, только сам этого не знает…
А парень отнюдь не слывет у них культурным гением, хоть и «лучше всех», заключила про себя Холлис.
– Он хочет выглядеть «настоящим» и даже не заморачивается на тему, что это значит. В итоге получается убедительно…
– Как с Ривером?
– Главное дело, не будь Бобби, мы могли бы прийти на место – и вообще не найти представления. Оно бы просто сдвинулось на несколько футов – за стены клуба, например.
– Не поняла.
– Всегда есть небольшое отклонение в трактовке координат. Мы же пользуемся гражданской версией сигналов, а они не такие точные, как у военных… – Альберто пожал плечами.
Интересно, мелькнуло в голове Холлис, много ли он понимает из того, о чем ведет речь?
– Бобби не понравится, что я тебя привел.
– Ну, если б ты спросил разрешения, он бы все равно отказал.
– Да уж.
На перекрестке Холлис обратила внимание на дорожный знак: теперь они ехали по Ромейн, меж длинных рядов приземистых промышленных построек неописуемого, в основном устарелого вида. Бывшая певица подозревала, что могла бы найти здесь киноархивы, компании по спецэффектам и даже какую-нибудь студию звукозаписи. Уютные, ностальгические текстуры: кирпич, побеленные известкой бетонные блоки, замазанные краской окна и световые люки, на деревянных столбах массивными гроздьями висели трансформаторы. Машина будто заехала в мир американской легкой промышленности, как он описывался в «Основах гражданства и права» в тысяча девятьсот пятидесятых годах. Днем эта улица наверняка не так пустовала, как сейчас.
Свернув с Ромейн-стрит, Альберто вырулил на обочину, припарковался и снова полез на заднее сиденье за лэптопом и шлемом.
– Если посчастливится, увидим одну из новых работ. Холлис выбралась из машины и, закинув на плечо сумку с пауэрбуком, пошла вслед за художником к неприметному бетонному зданию, покрашенному белой краской и почти лишенному окон. Молодой человек остановился перед зеленой дверью, обитой листом железа, передал спутнице интерфейс и нажал на утопленную в бетоне кнопку.
– Посмотри в ту сторону, – сказал Корралес, указывая куда-то вверх и направо от двери.
Бывшая певица так и сделала; она ожидала увидеть камеру, но так и не нашла.
– Бобби, – произнес Альберто, – понимаю, ты терпеть не можешь гостей, тем более незваных, но мне кажется, ты сделаешь исключение ради Холлис Генри. – Он выдержал паузу, словно заправский актер. – Можешь сам убедиться. Это она.
Та, о ком он говорил, уже собралась улыбнуться невидимому объективу, но передумала и представила, будто позирует на обложку диска. Во времена «Кёфью» у нее было «фирменное», чуть насупленное выражение: стоило чуть расслабиться и припомнить прошлое, как лицо по умолчанию становилось именно таким.
Послышался тонкий голос, не мужской, но и не женственный:
– Альберто… Черт… Ты что вытворяешь?
– Бобби, у меня здесь Холлис Генри из «Кёфью».
– Ну, знаешь…
Обладатель тонкого голоса явно лишился дара речи.
– Простите, – вмешалась артистка, возвращая Корралесу шлем с козырьком. – Не хотела причинять беспокойства. Просто Альберто знакомил меня со своим искусством, рассказывал, как важно твое участие, вот я и…
Зеленая дверь загрохотала, приотворяясь на пару дюймов. В щели показались белокурая челка и небесно-голубой глаз. Зрелище, может, и забавное, детский сад какой-то, но журналистка испугалась.
– Холлис Генри, – проговорил Чомбо уже нормальным, мужским голосом, и голова показалась уже целиком.
Подобно Инчмэйлу, Бобби обладал архаическим носом настоящего рокера. Это был типичный рубильник в стиле Тауншенда и Муна[42] – из тех, что раздражали Холлис только в мужчинах, не ставших музыкантами, поскольку выглядели (жуткий бред, конечно) чем-то показным. Словно люди по собственной прихоти отращивали носы, желая смахивать на рокеров. Но самое ужасное, все они – дипломированные бухгалтеры, рентгенологи, кто там еще, – вышагивая по Масвел-хилл[43] или Денмарк-стрит[44], как один, развевали длинными челками – просто обязательным приложением к солидному шнобелю. А может, все дело в парикмахерах? Либо, рассуждала бывшая вокалистка, представители этой профессии, едва увидев роковый меганос, бросались делать стрижку в полном соответствии с исторической традицией либо повиновались глубинным, чисто парикмахерским инстинктам, которые непременно диктовали закрыть глаза клиента косой тяжелой челкой из тривиального чувства гармонии.
Впрочем, невыразительный подбородок Чомбо действительно требовал некоего противовеса.
– Привет, – сказала Холлис и первой сунула руку для приветствия.
Она потрясла холодную безвольную ладонь, которая будто мечтала вырваться на волю и оказаться где-нибудь подальше.
– Не ждал, – отвечал Бобби, приоткрывая дверь еще на пару дюймов.
«Звезда» проскользнула в щель, обогнула растревоженного хозяина – и неожиданно увидела перед собой огромные просторы. Сразу же пришли на ум олимпийские бассейны и крытые теннисные корты. Вдобавок освещение здесь – по крайней мере полусферы из граненого технического стекла, подвешенные на перекладинах в центральной части, – точно так же било в глаза.
Бетонный пол когда-то был выкрашен и со временем приобрел приятный серый оттенок. Подобные помещения напоминали Холлис площадки для декораций и реквизита либо для съемок сцен второстепенной значимости. А вот для чего предназначалось это, очевидно, гигантское сооружение, трудно было определить на глаз. Серый пол покрывала сетка из квадратов с двухметровыми сторонами, размашисто нанесенная при помощи белого порошка – скорее всего из распылителя, какими пользуются на стадионах. Кстати, у дальней стены стоял одноколесный хоппер[45] оливкового цвета.
На первый взгляд, ячейки не могли совпадать ни с одной из городских систем координат. Надо будет об этом спросить, отметила про себя журналистка. Середину освещенного пространства занимала пара серых раскладных столов по двадцать футов каждый в окружении модных офисных кресел «Аэрон» и тележек, нагруженных персональными компьютерами. В таком помещении спокойно разместились бы рабочие места для полудюжины человек, однако вокруг никого больше не было, только носатый Бобби.
И Холлис повернулась к нему: мужчина лет тридцати, в зеленой тенниске «Lacoste» с электрическим блеском, в тесных белых джинсах и черных парусиновых кедах на резиновой подошве с необычно длинными заостренными носами. Одежда, на взгляд журналистки, смотрелась намного чище хозяина. На рукавах вертикальные складки от утюга, на белых штанинах ни пятнышка, а вот самому не мешало бы вспомнить про душ.
– Прости, что явилась без приглашения, – сказала гостья. – Очень хотела познакомиться.
– Значит, Холлис Генри.
Бобби не без труда засунул руки в передние карманы джинсов.
– Да, это я, – подтвердила она.
– Альберто, зачем ты ее привел? – чуть не простонал Чомбо.
– Думал сделать тебе приятное.
Корралес подошел к одному из серых столов положить лэптоп и маску с козырьком.
Немного поодаль Холлис увидела на полу нечто похожее на детский рисунок космической ракеты, выполненный при помощи яркой оранжевой изоленты. Если бывшая артистка угадала размеры ячеек, то контуры протянулись на добрых пятнадцать метров. Внутри все линии были тщательно стерты.
– Ну что, Арчи готов? – спросил Альберто, глядя в сторону оранжевого силуэта. – Новые скины уже анимируют?
Бобби вытащил из карманов руки, потер лицо.
– Не могу поверить, что ты пошел на такое. Надо же было ее сюда притащить.
– Это же Холлис Генри. Разве не здорово?
– Я лучше пойду, – сказала она.
Бобби опустил руки, тряхнул челкой и закатил голубой глаз.
– Арчи готов. Все текстуры наложены.
– Иди посмотри, – позвал свою спутницу Корралес, взяв в руки предмет, похожий на виртуальный шлем, причем не из тех, что можно купить на распродаже на дому. – Это его собственный, беспроводной.
Холлис послушно взяла у него и надела на голову предложенную штуковину.
– Тебе понравится, – заверил художник. – Ну что, Бобби?
– На счет один. Три… два…
– Знакомьтесь, Арчи! – провозгласил Альберто.
На высоте десяти футов над оранжевыми контурами рисунка возник блестящий серовато-белый спрут гигантских размеров общей длиной около девяноста футов. Щупальца грациозно покачивались, видимый глаз был величиной с колесо джипа.
– Архитевтис[46], – пояснил Бобби.
– Скины, – приказал он, и по телу моллюска потекло сияние, подкожные пиксели заскользили, как на искаженном видеоизображении: стилизованные кандзи[47], большеглазые герои аниме. Роскошно, удивительно! Журналистка засмеялась от восторга.