Михаил Гиголашвили
Толмач
Михаилу Синельникову
Все герои, включая рассказчика, вымышлены, а совпадения с реальностью – случайны.
Автор
Часть первая
Зима
Браток
Дорогой друг, спасибо за новогодние поздравления – и тебе всего хорошего в наступающем. А особенно здоровья: оно в нашем, опять (в очередной раз) переходном возрасте очень нужно. Я вот тут глупую болезнь подцепил, даже неловко сказать – шум в ушах. Постоянно где-то в голове такой звук, будто раковины к ушам с двух сторон приложены. Или динамик фонит. Или неон жужжит. На шум реки тоже похоже. В общем, мерзость.
Доктор Ухогорлонос уверяет, что весь этот звон от сужения сосудов: мол, ушной нерв ущемлен, поэтому слышно все время, как кровь бежит. Открыл свою ученую книжку и вычитал: «Шум в ушах принято называть тиннитус, от латинского “tinnio” – звенеть. Это могут быть различные звуки, в виде жужжания, звона, шипения, свиста, пульсации, шелеста и др. Установлено, что семнадцать процентов всего населения земного шара страдает этим недугом, который чаще всего появляется у людей старше сорока лет…»
Это, конечно, приятно, что не ты один мучаешься, но когда об этой радости постоянно помнить надо, то это уже слишком, согласись. И никто из лекарей, как всегда, ничего не знает и знать не желает. А бедный больной слышит вечный звон (и даже, в отличие от других, знает, где он), но ничего предпринять не может, ибо что конкретно звенит – науке неизвестно. Вот тебе и царь природы! Да мы рабы каждой своей косточки, нервишки, тромба, капилляра…
Одни доброхоты говорят: звон – от давления. Другие утверждают – от электрических волн. Третьи уверены, что весь сыр-бор из-за артрита. Кто-то советует вливания делать. Кто-то, наоборот, велит кровь разжижать: не оттого, мол, шум, что нерв скукожен, а потому, что кровь с годами от всяких бляшек-мушек густеет и на стенки сосудов сильнее давит. Поэтому пей по двадцать стаканов воды в день, чтобы кровь, как пиво в рюмочной, стала – пожиже и послабее. Какой-то кореец даже молотыми соловьиными хвостами лечить пытался, да так завяз, что теперь сам все время какие-то трели и рулады слышит. Кому-то даже, по слухам, легкую трепанацию делали (посмотреть, где именно шум гнездится). И ничего не увидели – пусто. Как душу не схватить, так и шума этого не поймать. Душа хоть вес имеет (10##–35### грамма), а это что-то совсем уж эфемерное – так, пшик какой-то гадкий.
Логически помыслив, можно и без лекарей докумекать: раз сосуды сужены, то их расширять надо. А способ, сам знаешь, есть. Веками проверенный, народный, на все случаи жизни, против всех бед, болезней, невзгод и самых безнадежных обстоятельств. Бывшие советские люди (бывсовлюди) широко им пользуются. И правда: как выпью – так шелест в башке слабеет. А может, это звон бокалов, радостное бульканье и шелест болтовни его заглушают?.. Не знаю, что и делать. Не пить – шумит безбожно, пить – на второй день тибетские трубы в затылке наяривают. В общем, как всегда: соломоново решение приходит на ум Валаамовой ослице, когда ее уже на бойню волокут.
Кстати, об ослах и других парнокопытных. Сейчас тут, в Германии, немцы затеяли коров тысячами убивать, потому что у двадцати коров обнаружилось какое-то новое говяжье бешенство, Rinderwahnsinn (бычий шиз, телячий психоз, коровий маразм, как кому нравится). И эти больные коровы могут других, здоровых, заразить. А люди, ядовитой говядины наевшись, через десять лет тоже могут ошизеть. И давай теперь из-за этого панику бить. Наших людей такими глупостями не запугаешь – мало ли что там через десять лет будет!.. А тут у всех многонько на черный день и светлую пенсию припасено, обидно на старости лет слюни от коровьей паранойи пускать, лучше в теплом море плескаться и безалкогольные коктейли попивать.
Дело о говяжьей чуме в правительстве решается. Одни резкие депутаты предлагают вообще всех коров перерезать и сжечь – так, мол, дешевле, больных сожжем, а новых из чистых стран завезем. А особо рьяные уже к овцам присматриваться начали: дескать, в Баварии два барана как-то подозрительно по лугу скакали – не больны ли тоже чем-нибудь вроде овечьего маразма?.. Немцы же – радикалы: если что задумали – так на всю катушку до упора прут.
Оппозиция возражает: новые коровы тоже заболеть могут – так что, их тоже резать?.. Так и будем палачествовать?.. И не лучше ли вообще этих убитых коров не сжигать, а из гуманитарных соображений в третий мир отправлять, там половина населения и так не в себе, и куда лучше когда-нибудь от бычьего склероза умереть, чем сейчас от голода окочуриться. Резонно.
А больше всех панику проклятое телевидение сеет: мол, в Англии якобы уже восемьдесят человек рехнулось – а что удивительного, если они сырые бифштексы едят и кровью запивают, как вампиры? А во Франции, мол, даже и до ста человек больны. А мало ли что те лягушатники ели-пили? Нажрались мокриц и слизней, вот и лезут на стенку. Как будто цивилизованная нация, а едят всё, что ползает, вроде китайцев. Так у тех вынудиловка, а у французов какая нужда всякую гадость обсасывать?.. Кстати, знаешь, когда наступит мировой голод? Когда китайцы научатся есть ложками. Природный баланс и так нарушен, озоновая дыра растет, а тут еще китайцы с ложками. Невеселые перспективы. Надо бы учебник китайского достать, на всякий случай.
Говядина тем временем семьдесят марок за кило стала: под шумок биомагазины поднялись, биочистой продукцией торгуют. В этих магазинах раньше из-за цен никого не было, а теперь очереди клубятся. Значит, такой биопонт: мое биомясо дорогое, потому что оно биочистое, а оно чистое, потому что мои биокоровы на моих биополях только биочистую биотраву едят, поэтому сто грамм моей биоговядинки семь марок стоят. А иди и проверь, где его корова ходит. И бродит она по биополю или в предсмертном отстойнике томится – разницы нет, всюду говяжий шиз ее настигнуть может (бешеный бык покусает в случке – и готово!). И вообще на земле каждый третий – в своем роде шизоид, что же теперь, всех убивать?.. Некоторые пробовали – не получилось: дорого обходится и КПД низкий – пока одних убиваешь, другие рождаются и с ума сходят.
В политике тоже новостей много: одних министров снимают, других назначают. Это никого особо не волнует, а министров – и подавно: свои двадцать пять тысяч в месяц они и на рабочем месте, и на пенсии огребать будут пожизненно. Поэтому и законы издают без особых опасений. Правят теперь Германией красные социалисты (которые только резать и урезать могут) и зеленые, которые о флоре и экологии больше, чем о людях, заботятся и всех биофилами сделать хотят. Эти «зеленые» – из бывших бунтарей-самоучек, что от них хорошего можно ожидать?.. К ним у народа доверие уже пропало: пройдохи, как и прежние, только суперчестными прикидываются, либеральны уж слишком, с эмиграцией хлопот много создали, иностранцами наводнили страну, косяками идут беженцы, убежища просить, а просеять их по-деловому никак невозможно – принципы не позволяют.
Да что там говорить – я и сам недавно впритык со всем этим столкнулся: один приятель предложил: «Не хочешь, мол, толмачом подработать?.. Ну и что, что художник?.. Никуда твои картины не убегут. Ты уже тут давным-давно, немецкий язык знаешь, пойди поработай – все лучше, чем в потолок плевать у телевизора! Я им твой телефон дал, жди звонка».
Отчего же нет?.. Только где и когда?.. А в лагере для политбеженцев. Ехать, правда, в этот лагерь далековато, в другую землю, и вставать рано, но платят неплохо. И дел немного: басни беглецов переводить. Ладно, согласен. Warum nicht[1], как любят осторожные немцы говорить.
Скоро позвонили из лагеря: «Приезжайте послезавтра, начинаем в семь тридцать. Вот адрес… И не забудьте паспорт». Семь тридцать – это даже для ранней Германии рановато. По этому поводу бородатый анекдот есть: англичанин после Второй мировой спрашивает у немца: «Почему вы, проигравшие, лучше нас, победителей, живете? Мы и работаем, не покладая рук, и час пик у нас в семь тридцать начинается, все на работу спешат». «А у нас час пик в шесть часов начинается, поэтому и живем лучше вас!» – отвечает немец. Ох, рано встает охрана!..
В пять утра на улице темно, холодно, туманно. Мутные влажные лампионы. Асфальт искрится. Шуршат сонные машины. Где-то позвякивает на ветру табличка. Еду в поезде под детский щебет. Вагоны учениками набиты – по школам разъезжаются. Шумят, но приглушенно, а некоторые вообще в полусне, оцепенело в окна смотрят, думают о своем: «…уроки… оценки… папа-мама… кино, диско, деньги, хенди… мальчики-девочки… обиды-радости…» – о чем еще думать?.. Кто-то тетрадки перебирает, кто-то в тамбуре девчонок смешит, усатый проводник у всех билеты проверяет, даже у спящих второклашек дотошно требует. Ничего, пусть к дисциплине привыкают. А они и не ропщут, покорно копаются в сумках, ищут проездные. Раз надо – то надо, без всяких «зачем» и «почему». Детей едва видно за гигантскими рюкзаками, которые каждый европейский ребенок таскает с детства, чтобы спину и мозги укреплять.
Станция маленькая. Жизнь на площади уже идет: в яркой булочной дети толпятся, первыми кренделями и коржиками закусывают, чтоб в школе не так противно сидеть было. Машины живее ездят, тумана меньше стало. Дело к семи. Газетный киоск светится.
Спросил у продавца, где лагерь. То т ответил, что пешком идти далековато, а автобусы туда не ходят.
– Почему?
– А чтоб беженцы меньше в город таскались, – дружелюбно объяснил он. – Воровства много стало. Недавно вот девочку изнасиловали. Албанцы из Косово, наверное. Или другие кто. Так что лучше пусть там, в лагере сидят! – И он обвел пальцем круг и замкнул его точкой посередине.
Осмотрев меня внимательнее, поинтересовался:
– И вы тоже… туда?.. Нет, не похоже… По-немецки хорошо говорите.
– Знакомых навестить хочу. Значит, на такси?
– Вон остановка. Через минуту Вольфи подъедет, его смена начинается.
Ровно через минуту появился пожилой, но моложавый и активный Вольфи. Он по дороге сообщил, что вчера полиция нашла в лагере самогонный аппарат:
– Удивляться нечему. Вот русские тут кафе открыли. Пьют до свинства. Мне официантка объяснила: «Водка – это часть нашей культуры». Правда это?.. Такая бескультурная вещь, как шнапс – и культура?..
– А когда тридцать пять мороза, что делать? – защитил я святой напиток и веско напомнил, дабы окончательно убедить Вольфи в ценности святого продукта: – Водка войну выиграла.
– А, ну да, – сразу кисловато согласился он, съезжая с шоссе в темноту дороги. – Вот это все – лагерь!.. Вам к администрации?..
Я начал озираться: похоже на наши новостройки. Дома старые, бывшие казармы, что ли… Ограждений нет. Фонарей мало. Кое-где маячат расплывчатые фигуры. Возле телефонной будки сидят на корточках трое. Все ясно. Впереди на стене двуглавый орел на желтом фоне – администрация. Вольфи свернул к входу, где за стеклом восседал вахтер – багрово-опухший, толстый. Таких тут называют «бирбаух» – «пивное брюхо».
Бирбаух с интересом взглянул на меня:
– В первый раз? Переводить? – Выписал данные из паспорта, на часы посмотрел, что-то на листе отметив: – Вот, это ваш обходной лист. Тут время работы отмечать будут. Конечно, работать никто не хочет, но что делать?.. Деньги с неба только в раю сыпятся, а на земле их зубами выцарапывать надо… Все, ваше время пошло! – хлопнул он печатью по листу и, просовывая его под стекло, проникновенно посмотрел мне в глаза: – Деньги не делают счастливым, но успокаивают.
В этот момент какой-то пожилой носач протиснулся сквозь вертушку. Бирбаух любезно приветствовал его, пояснив для меня:
– Это тоже наш переводчик. Вот он вам все и покажет дальше.
– Хуссейн, из Ирака, – носач приветливо пожал мне руку.
Напротив Бирбауха, в приемной, сидели старик со старухой: темны, худы, молчаливы, мрачны. Хуссейн мельком взглянул на них:
– Наверняка мои, – что-то клекотнул по-арабски; те закивали в ответ сухими головами.
Идем дальше. Вот комната: два стола, четыре стула, календарь на стене. Уже светло, в окно видны дома, крыши. И дальше – пустырь, поля, шпиль и башня кирхи.
– Это наша комната, переводчиков. А там – музгостиная, на «пианино» играют, отпечатки пальцев берут. Сейчас фрау Грюн вам все объяснит.
Вот и она – по-мужски жилистая и хваткая, в темном костюме, с папками в руке – знакомится со мной, энергично трясет руку:
– Фрау Грюн. Что надо делать?.. Придет беженец, мы у него снимем отпечатки пальцев, сфотографируем. Вы с его слов заполните анкету, а потом будете переводить вопросы-ответы – вот и все, очень просто.
«Ничего себе – отпечатки пальцев снимать! – Это мне совсем не понравилось. – Не хватает еще вертухаем заделаться!..»
Фрау Грюн как будто прочла мои мысли:
– Не бойтесь, делать все буду я, вы только переводите. Ну, пошли?
Мы оказались в музгостиной. Она светлее и просторнее. Стол с чернильной полосой, фотоаппарат на штативе, раковина, стулья, еще стол, календарь на стене, компьютеры.
– Я его сейчас приведу. Надо перепроверить сопроводительные документы. Вы должны заново опросить беженца, внести его анкетные данные в этот формуляр. – Она заглянула в папку. – У него самого документов, разумеется, никаких. Обычная история. Дезертир. К нам переслали из Дюссельдорфа, где он в полицию сдался.
На фото: квадратное лицо, надбровье питекантропа, взгляд мрачно-угрюмый. Под фотографией – столбиком данные:
– Скажите ему, что вы переводчик, – распорядилась фрау Грюн, направляя фотоаппарат на экран.
– Доброе утро, я ваш переводчик, – сказал я как можно дружелюбнее.
– А, ништяк… А то ни хрена не понять, нах-х-ху… – (Потом он каждую вторую фразу снабжал этим энергичным, долгим придыхательным «нах-х-ху…»)
– Сядем. Надо кое-что уточнить, – предложил я.
– Дав-вай. Ут-точняй. Твое дел-ло.
Говорит он медленно и твердо, удваивая согласные, как это свойственно прибалтам. Один глаз смотрит в сторону, второй неподвижно уставлен в меня.
– Тут записано: имя Жукаускас, а фамилия Витас. Разве не наоборот?
– Да ты чего, в нат-туре? Что я, Жучкой жил?.. Наоб-борот.
– Наоборот – это как? Имя – Витас, а фамилия – Жукаускас?
– Ну нах-х-ху… – удовлетворенно хрюкнул он.
Я стрелками исправил данные.
– Национальность?
– Рус-сак.
– Фамилия не очень-то…
– Это пап-паша у меня был лит-товец, а мат-тушка русачка…
– Тут записано – родился в Чечне. Правильно?
– В Грозной жил.
– Почему в Грозной? В Грозном?
– Ну, один хрен. Пиш-ши как хочешь.
– Теперь языки… Какой родной язык?
– Русск-кий.
– Вера?
– Вера? – усмехнулся он. – Нету веры.
– Что-то надо записать. Здесь записано «католик».
– Ну, п-пусть так… Совсем зап-парился тут-т, кот-телок не варит, крыш-ша едет… – попытался улыбнуться он, вращая глазами в разные стороны.
«Пианино» было налажено. Фрау Грюн попросила его вымыть руки и насухо их вытереть.
– Знаю, не в п-первый раз, – как-то радостно ухмыльнулся он.
– Спортсмен? – приветливо спросила фрау Грюн, указывая на его разбитую бровь.
– Был. Отбег-гался, – опять усмехнулся он.
Пока фрау Грюн поочередно прикладывала к бумаге его корявые пальцы в татуированных перстнях, он косился на нее, вздыхал, щурился и наконец сказал:
– Мил-лая нем-мочка…
Потом фрау Грюн вкладывает в сканер лист с отпечатками пальцев и набирает на компьютере короткую комбинацию.
– Все. Теперь они уже в картотеке, – поясняет она. Я перевожу. Витас кривится:
– П-пусть. Я гаст-троль окончил…
Витас отправился в приемную, а мы с фрау Грюн пошли по коридору дальше. Какие-то люди чиновничьего вида сидели в комнатах. Двери повсюду открыты. Поднявшись на второй этаж, мы очутились возле таблички: «Einzelentscheider»[2].
«Что бы это значило? Сам все решающий?» – думаю я, а фрау Грюн уже знакомит с господином Шнайдером – пожилым румяным вежливым и улыбчивым. Волосы – перец с солью. Одет в вязаный жакет.
По стенам идут полки с толстыми папками. На видном месте, конечно, календарь. Шнайдер охотно поясняет суть предстоящего:
– Прежде надо отметить начало вашей работы. Ведь это деньги. Всякий труд должен быть оплачен. Давайте сюда ваш обходной лист. Так. Знаком вам этот аппарат? – Он указывает на диктофонное устройство с трубкой на длинном шнуре. – Хорошо. Значит, работаем так: я задаю вопросы по-немецки, вы их переводите беженцу на русский язык, а потом переводите на немецкий его ответы. Я их формулирую и записываю на пленку. После этого секретарша перенесет запись с ленты на бумагу, а потом вы с листа переведете весь протокол беженцу на русский, чтобы он знал, что там написано. Если у него возникнут дополнения, возражения или замечания – надо внести. Все должно быть по закону. Тут список опорных вопросов. Ознакомьтесь.
Я читаю вопросы (анкетные данные, причины бегства), а Шнайдер, просматривая тонкую папку Витаса, бормочет:
– Ничего не известно. Сдался в Дюссельдорфе, переслали к нам… Почему? А у нас пока есть свободные места… Так, можем начинать?.. – Он перегибается к микрофону, стоящему на подоконнике, и говорит негромко: – Пожалуйста, приведите беженца! – а мне указывает на другой стул: – Будьте добры, пересядьте туда, мне лучше ему прямо в глаза смотреть…
«Это будет не так-то легко!» – думаю я про себя, вспоминая вдребезги косые глаза Витаса.
Вот гром подков по коридору. Мы оба слушаем тяжелые четкие шаги, за которыми почти не слышно шагов фрау Грюн. Шнайдер прикрыл веки, как будто что-то считал в уме. Потом сказал:
– Шаг четкий, размеренный, военный. Очевидно, служил в армии.
Витас с размаха сел на стул и уставился одним глазом на Шнайдера. Второй глаз был направлен на меня. Под двумя прицелами держит.
Шнайдер любезно поздоровался, положил перед собой стопку бумаги, карандаш, вставил кассету в диктофон и попросил меня перевести абзац из книги законов, где говорилось, что беженец должен говорить правду, ничего не скрывать и несет ответственность за ложные показания.
– Эт-то и еж-жу понят-тно нах-х-ху… – зевнул Витас.
Шнайдер включил диктофон. Он четко спрашивал, Витас односложно отвечал. Шнайдер успевал на листе записывать даты. Картина такая: в школе учился плохо, был дзюдоистом, не хотел идти в армию, за что и посадили на три года; когда вышел, помогал матери на базаре, а потом опять попал под призыв, но на этот раз его не посадили, а предложили альтернативу: или опять сидеть, но теперь уже как рецидивисту-отказнику, или пойти в спецдивизию, где и добыча есть, и работа не очень пыльная. Пришлось идти воевать.
– На чьей стороне? – вежливо осведомился Шнайдер.
– На наш-шей! – возмутился Витас, не дав мне доперевести.
– Да, но кто это – «наши»?.. Вы же говорите, что родились и жили всю жизнь в Грозном?.. Кто же теперь для вас «наши»: чеченцы или русские? – улыбнулся Шнайдер.
– Рус-саки, конечно. Мат-тушка ж у меня русская… Умер-рла, правда… Ни род-дных, ни близких. Все пом-мерли. И хат-та порушена нах-х-ху…
Шнайдер выключил диктофон, потер лоб и негромко, как бы про себя, сказал:
– Типичный случай. Никого и ничего нет, все разрушено или пропало. Спросите у него, чем объясняется такое тотальное сиротство?..
– Да он чего, больной, что ли, – война ж, поубив-вали всех! – опять, не дождавшись перевода, закипятился Витас. – Всех одной бом-мбой накрыло нах-х-ху!..
– Странно, как можно одной бомбой убить сразу всех? – спросил в никуда Шнайдер.
– Может быть, все вместе где-нибудь сидели? – предположил я.
Шнайдер отмахнулся:
– Может быть. Все может быть. Идем дальше. – И включил диктофон: – Вопрос: где вы служили, в каком звании, в чем были ваши задачи?
Выяснилось, что Витас служил в дивизии 00. Их забрасывали на парашютах в тыл врага, и они «мочили все, что шевелилось». Шнайдер не понял:
– Убивали?.. А если женщины или дети?..
– Баб… упот-требляли, а потом тоже моч-чили… – огрызнулся Витас.
– Это тоже переводить? – переспросил я у него негромко.
– П-прав, брат-ток. Не надо. Скажи: убив-вали, мол, только врагов род-дины.
Шнайдер попросил узнать, как ему платили, помесячно или за операцию? И сколько?
– За оп-перацию. По трист-та баксов на рыло.
– За участие или за убитых? – уточнил Шнайдер.
– По-всяк-кому, – буркнул Витас, уставляя оба глаза под стол.
– И сколько времени он так воевал? И где?
– Пять лет. В Чечении пог-ганой, – не дожидаясь перевода, выпалил Витас, а мне наконец стало ясно, что немецкий язык он понимает не хуже меня.
Шнайдер поморщился:
– В целях их собственной безопасности наемников в одном месте держат максимум год, есть указ Ельцина.
– Мал-ло ли что? Под-думаешь – указ! Эт-тими ук-казами только зад-дницу подтирать… – усмехнулся Витас угрюмо.
Шнайдер вытащил из стола огромный географический атлас, раскрыл его на заложенной странице (это был Северный Кавказ) и попросил показать, где именно Витас воевал.
Тот начал неуверенно тыкать пальцами:
– Тут-та. И тут-та. И там-ма. Да я знаю?.. Куда кид-дали – там и моч-чили! Всюду! У меня конт-тузия, ничего не помню. Мне скоро к докт-тору надо, – но Шнайдер проигнорировал упоминание о враче и попросил рассказать, что было дальше, почему он сбежал.
А дальше было то, что Витасу надоело убивать, и он решил дернуть в Германию, где, он слышал, природа красивая и люди добрые. Дата побега была выбрана не случайно: у командира был день рождения, все перепились, и Витас под шумок сбежал, прихватив автомат и три гранаты – «на всякий случай». Пробрался в Грозный, к другу, жил там пару дней, а потом решил бежать в Москву. Документы все остались в казарме.
– Без документов и с автоматом – в Москву? – скептически осведомился Шнайдер.
– Чего делат-ть? В Москве занык-каться легче – народ-ду много. А оружие и гранат-ты на базаре в Грозной толканул.
Так Витас и отправился: где на попутках, где пешком в столицу. Блокпосты и контроли обходил стороной, ему не привыкать. В Москве кантовался еще с полгода у знакомой девки, а потом через Литву и Польшу рванул в Германию.
– Через Литву? – насторожился Шнайдер. – Сколько времени и как вы шли?
– Три мес-сяца. Лес-сами полз.
– Лесами?.. – усмехнулся Шнайдер и выключил диктофон. – Когда мой отец бежал из русского плена, ему понадобились годы, чтобы лесами дойти до Германии!.. А он говорит – три месяца. Смешно.
Я перевел. Витас замолк, глаза его пошли по параболе.
– Ну, тогда скаж-жи: на попут-тках.
По его словам, он сторговался в Литве с каким-то частником, тот его подвез к границе, Витас перешел ее ночью лесом, а в Польше, в условленном месте, подсел к тому же частнику в машину. Так же миновали и польско-германскую границу. В Дюссельдорфе частник подвез его к лагерю.
– И сколько вы заплатили этому человеку?
– Пятьсот баксов. Да ему х-хули риска было?.. Если что – попут-тчика взял, нич-чего не знаю нах-х-ху…
Столбик дат на листе перед Шнайдером завершился. Даты были подсчитаны, и Шнайдер вежливо сказал:
– Если следовать вашим датам, не хватает пяти лет. Я заново буду считать, а вы оба слушайте и тоже считайте.
И он терпеливо начал повторять даты. Опять вышел люк в пять лет.
– А хер его знает-т, конт-тузия, может, что и не так-к… – пробормотал Витас и опять вспомнил, что к одиннадцати надо к врачу, а потом задрал рубаху и принялся показывать шрамы.
– И как раз не хватает тех пяти лет, которые он, по его словам, служил в этой таинственной дивизии 00… Впрочем, и так все ясно, – с некоторой брезгливостью сказал Шнайдер, достал другой здоровенный атлас (на этот раз российских городов), нашел план Грозного и попросил рассказать, на какой улице Витас родился, где была его школа, где стоял дворец президента и т. д.
– Да не пом-мню я ничего!.. Что он, с-сука, меня долб-бит, дят-тел!.. Я тут не географ-фию учить пришел, – повысил Витас голос. – Дома нет, школ-ла поруш-шена, все зачищ-щено, презид-дент убит – чего ему еще?
– Не кипятись, он просто хочет проверить, это его задача, – остановил я его, но в ответ зареяло такое долгое и страстное «н-нах-х-хуу…», что Шнайдер спросил у меня:
– Что это за слово он к каждому предложению добавляет?
– Вроде «zum Teufel»[3], – смягчил я.
– Но «Teufel» по-русски будет «чьорт», а он говорит что-то на букву «н», – сухо парировал Шнайдер (а мне показалось, что он наверняка понимает русский язык не хуже, чем Витас – немецкий). – Ладно. На какой реке стоит Грозный? Что случилось с президентским дворцом? Как называется главная улица Грозного?
Витас этого всего не знал, ничего не помнил, все забыл и опять начал давить на контузию, после которой память отшибло.
Доктор Ухогорлонос уверяет, что весь этот звон от сужения сосудов: мол, ушной нерв ущемлен, поэтому слышно все время, как кровь бежит. Открыл свою ученую книжку и вычитал: «Шум в ушах принято называть тиннитус, от латинского “tinnio” – звенеть. Это могут быть различные звуки, в виде жужжания, звона, шипения, свиста, пульсации, шелеста и др. Установлено, что семнадцать процентов всего населения земного шара страдает этим недугом, который чаще всего появляется у людей старше сорока лет…»
Это, конечно, приятно, что не ты один мучаешься, но когда об этой радости постоянно помнить надо, то это уже слишком, согласись. И никто из лекарей, как всегда, ничего не знает и знать не желает. А бедный больной слышит вечный звон (и даже, в отличие от других, знает, где он), но ничего предпринять не может, ибо что конкретно звенит – науке неизвестно. Вот тебе и царь природы! Да мы рабы каждой своей косточки, нервишки, тромба, капилляра…
Одни доброхоты говорят: звон – от давления. Другие утверждают – от электрических волн. Третьи уверены, что весь сыр-бор из-за артрита. Кто-то советует вливания делать. Кто-то, наоборот, велит кровь разжижать: не оттого, мол, шум, что нерв скукожен, а потому, что кровь с годами от всяких бляшек-мушек густеет и на стенки сосудов сильнее давит. Поэтому пей по двадцать стаканов воды в день, чтобы кровь, как пиво в рюмочной, стала – пожиже и послабее. Какой-то кореец даже молотыми соловьиными хвостами лечить пытался, да так завяз, что теперь сам все время какие-то трели и рулады слышит. Кому-то даже, по слухам, легкую трепанацию делали (посмотреть, где именно шум гнездится). И ничего не увидели – пусто. Как душу не схватить, так и шума этого не поймать. Душа хоть вес имеет (10##–35### грамма), а это что-то совсем уж эфемерное – так, пшик какой-то гадкий.
Логически помыслив, можно и без лекарей докумекать: раз сосуды сужены, то их расширять надо. А способ, сам знаешь, есть. Веками проверенный, народный, на все случаи жизни, против всех бед, болезней, невзгод и самых безнадежных обстоятельств. Бывшие советские люди (бывсовлюди) широко им пользуются. И правда: как выпью – так шелест в башке слабеет. А может, это звон бокалов, радостное бульканье и шелест болтовни его заглушают?.. Не знаю, что и делать. Не пить – шумит безбожно, пить – на второй день тибетские трубы в затылке наяривают. В общем, как всегда: соломоново решение приходит на ум Валаамовой ослице, когда ее уже на бойню волокут.
Кстати, об ослах и других парнокопытных. Сейчас тут, в Германии, немцы затеяли коров тысячами убивать, потому что у двадцати коров обнаружилось какое-то новое говяжье бешенство, Rinderwahnsinn (бычий шиз, телячий психоз, коровий маразм, как кому нравится). И эти больные коровы могут других, здоровых, заразить. А люди, ядовитой говядины наевшись, через десять лет тоже могут ошизеть. И давай теперь из-за этого панику бить. Наших людей такими глупостями не запугаешь – мало ли что там через десять лет будет!.. А тут у всех многонько на черный день и светлую пенсию припасено, обидно на старости лет слюни от коровьей паранойи пускать, лучше в теплом море плескаться и безалкогольные коктейли попивать.
Дело о говяжьей чуме в правительстве решается. Одни резкие депутаты предлагают вообще всех коров перерезать и сжечь – так, мол, дешевле, больных сожжем, а новых из чистых стран завезем. А особо рьяные уже к овцам присматриваться начали: дескать, в Баварии два барана как-то подозрительно по лугу скакали – не больны ли тоже чем-нибудь вроде овечьего маразма?.. Немцы же – радикалы: если что задумали – так на всю катушку до упора прут.
Оппозиция возражает: новые коровы тоже заболеть могут – так что, их тоже резать?.. Так и будем палачествовать?.. И не лучше ли вообще этих убитых коров не сжигать, а из гуманитарных соображений в третий мир отправлять, там половина населения и так не в себе, и куда лучше когда-нибудь от бычьего склероза умереть, чем сейчас от голода окочуриться. Резонно.
А больше всех панику проклятое телевидение сеет: мол, в Англии якобы уже восемьдесят человек рехнулось – а что удивительного, если они сырые бифштексы едят и кровью запивают, как вампиры? А во Франции, мол, даже и до ста человек больны. А мало ли что те лягушатники ели-пили? Нажрались мокриц и слизней, вот и лезут на стенку. Как будто цивилизованная нация, а едят всё, что ползает, вроде китайцев. Так у тех вынудиловка, а у французов какая нужда всякую гадость обсасывать?.. Кстати, знаешь, когда наступит мировой голод? Когда китайцы научатся есть ложками. Природный баланс и так нарушен, озоновая дыра растет, а тут еще китайцы с ложками. Невеселые перспективы. Надо бы учебник китайского достать, на всякий случай.
Говядина тем временем семьдесят марок за кило стала: под шумок биомагазины поднялись, биочистой продукцией торгуют. В этих магазинах раньше из-за цен никого не было, а теперь очереди клубятся. Значит, такой биопонт: мое биомясо дорогое, потому что оно биочистое, а оно чистое, потому что мои биокоровы на моих биополях только биочистую биотраву едят, поэтому сто грамм моей биоговядинки семь марок стоят. А иди и проверь, где его корова ходит. И бродит она по биополю или в предсмертном отстойнике томится – разницы нет, всюду говяжий шиз ее настигнуть может (бешеный бык покусает в случке – и готово!). И вообще на земле каждый третий – в своем роде шизоид, что же теперь, всех убивать?.. Некоторые пробовали – не получилось: дорого обходится и КПД низкий – пока одних убиваешь, другие рождаются и с ума сходят.
В политике тоже новостей много: одних министров снимают, других назначают. Это никого особо не волнует, а министров – и подавно: свои двадцать пять тысяч в месяц они и на рабочем месте, и на пенсии огребать будут пожизненно. Поэтому и законы издают без особых опасений. Правят теперь Германией красные социалисты (которые только резать и урезать могут) и зеленые, которые о флоре и экологии больше, чем о людях, заботятся и всех биофилами сделать хотят. Эти «зеленые» – из бывших бунтарей-самоучек, что от них хорошего можно ожидать?.. К ним у народа доверие уже пропало: пройдохи, как и прежние, только суперчестными прикидываются, либеральны уж слишком, с эмиграцией хлопот много создали, иностранцами наводнили страну, косяками идут беженцы, убежища просить, а просеять их по-деловому никак невозможно – принципы не позволяют.
Да что там говорить – я и сам недавно впритык со всем этим столкнулся: один приятель предложил: «Не хочешь, мол, толмачом подработать?.. Ну и что, что художник?.. Никуда твои картины не убегут. Ты уже тут давным-давно, немецкий язык знаешь, пойди поработай – все лучше, чем в потолок плевать у телевизора! Я им твой телефон дал, жди звонка».
Отчего же нет?.. Только где и когда?.. А в лагере для политбеженцев. Ехать, правда, в этот лагерь далековато, в другую землю, и вставать рано, но платят неплохо. И дел немного: басни беглецов переводить. Ладно, согласен. Warum nicht[1], как любят осторожные немцы говорить.
Скоро позвонили из лагеря: «Приезжайте послезавтра, начинаем в семь тридцать. Вот адрес… И не забудьте паспорт». Семь тридцать – это даже для ранней Германии рановато. По этому поводу бородатый анекдот есть: англичанин после Второй мировой спрашивает у немца: «Почему вы, проигравшие, лучше нас, победителей, живете? Мы и работаем, не покладая рук, и час пик у нас в семь тридцать начинается, все на работу спешат». «А у нас час пик в шесть часов начинается, поэтому и живем лучше вас!» – отвечает немец. Ох, рано встает охрана!..
В пять утра на улице темно, холодно, туманно. Мутные влажные лампионы. Асфальт искрится. Шуршат сонные машины. Где-то позвякивает на ветру табличка. Еду в поезде под детский щебет. Вагоны учениками набиты – по школам разъезжаются. Шумят, но приглушенно, а некоторые вообще в полусне, оцепенело в окна смотрят, думают о своем: «…уроки… оценки… папа-мама… кино, диско, деньги, хенди… мальчики-девочки… обиды-радости…» – о чем еще думать?.. Кто-то тетрадки перебирает, кто-то в тамбуре девчонок смешит, усатый проводник у всех билеты проверяет, даже у спящих второклашек дотошно требует. Ничего, пусть к дисциплине привыкают. А они и не ропщут, покорно копаются в сумках, ищут проездные. Раз надо – то надо, без всяких «зачем» и «почему». Детей едва видно за гигантскими рюкзаками, которые каждый европейский ребенок таскает с детства, чтобы спину и мозги укреплять.
Станция маленькая. Жизнь на площади уже идет: в яркой булочной дети толпятся, первыми кренделями и коржиками закусывают, чтоб в школе не так противно сидеть было. Машины живее ездят, тумана меньше стало. Дело к семи. Газетный киоск светится.
Спросил у продавца, где лагерь. То т ответил, что пешком идти далековато, а автобусы туда не ходят.
– Почему?
– А чтоб беженцы меньше в город таскались, – дружелюбно объяснил он. – Воровства много стало. Недавно вот девочку изнасиловали. Албанцы из Косово, наверное. Или другие кто. Так что лучше пусть там, в лагере сидят! – И он обвел пальцем круг и замкнул его точкой посередине.
Осмотрев меня внимательнее, поинтересовался:
– И вы тоже… туда?.. Нет, не похоже… По-немецки хорошо говорите.
– Знакомых навестить хочу. Значит, на такси?
– Вон остановка. Через минуту Вольфи подъедет, его смена начинается.
Ровно через минуту появился пожилой, но моложавый и активный Вольфи. Он по дороге сообщил, что вчера полиция нашла в лагере самогонный аппарат:
– Удивляться нечему. Вот русские тут кафе открыли. Пьют до свинства. Мне официантка объяснила: «Водка – это часть нашей культуры». Правда это?.. Такая бескультурная вещь, как шнапс – и культура?..
– А когда тридцать пять мороза, что делать? – защитил я святой напиток и веско напомнил, дабы окончательно убедить Вольфи в ценности святого продукта: – Водка войну выиграла.
– А, ну да, – сразу кисловато согласился он, съезжая с шоссе в темноту дороги. – Вот это все – лагерь!.. Вам к администрации?..
Я начал озираться: похоже на наши новостройки. Дома старые, бывшие казармы, что ли… Ограждений нет. Фонарей мало. Кое-где маячат расплывчатые фигуры. Возле телефонной будки сидят на корточках трое. Все ясно. Впереди на стене двуглавый орел на желтом фоне – администрация. Вольфи свернул к входу, где за стеклом восседал вахтер – багрово-опухший, толстый. Таких тут называют «бирбаух» – «пивное брюхо».
Бирбаух с интересом взглянул на меня:
– В первый раз? Переводить? – Выписал данные из паспорта, на часы посмотрел, что-то на листе отметив: – Вот, это ваш обходной лист. Тут время работы отмечать будут. Конечно, работать никто не хочет, но что делать?.. Деньги с неба только в раю сыпятся, а на земле их зубами выцарапывать надо… Все, ваше время пошло! – хлопнул он печатью по листу и, просовывая его под стекло, проникновенно посмотрел мне в глаза: – Деньги не делают счастливым, но успокаивают.
В этот момент какой-то пожилой носач протиснулся сквозь вертушку. Бирбаух любезно приветствовал его, пояснив для меня:
– Это тоже наш переводчик. Вот он вам все и покажет дальше.
– Хуссейн, из Ирака, – носач приветливо пожал мне руку.
Напротив Бирбауха, в приемной, сидели старик со старухой: темны, худы, молчаливы, мрачны. Хуссейн мельком взглянул на них:
– Наверняка мои, – что-то клекотнул по-арабски; те закивали в ответ сухими головами.
Идем дальше. Вот комната: два стола, четыре стула, календарь на стене. Уже светло, в окно видны дома, крыши. И дальше – пустырь, поля, шпиль и башня кирхи.
– Это наша комната, переводчиков. А там – музгостиная, на «пианино» играют, отпечатки пальцев берут. Сейчас фрау Грюн вам все объяснит.
Вот и она – по-мужски жилистая и хваткая, в темном костюме, с папками в руке – знакомится со мной, энергично трясет руку:
– Фрау Грюн. Что надо делать?.. Придет беженец, мы у него снимем отпечатки пальцев, сфотографируем. Вы с его слов заполните анкету, а потом будете переводить вопросы-ответы – вот и все, очень просто.
«Ничего себе – отпечатки пальцев снимать! – Это мне совсем не понравилось. – Не хватает еще вертухаем заделаться!..»
Фрау Грюн как будто прочла мои мысли:
– Не бойтесь, делать все буду я, вы только переводите. Ну, пошли?
Мы оказались в музгостиной. Она светлее и просторнее. Стол с чернильной полосой, фотоаппарат на штативе, раковина, стулья, еще стол, календарь на стене, компьютеры.
– Я его сейчас приведу. Надо перепроверить сопроводительные документы. Вы должны заново опросить беженца, внести его анкетные данные в этот формуляр. – Она заглянула в папку. – У него самого документов, разумеется, никаких. Обычная история. Дезертир. К нам переслали из Дюссельдорфа, где он в полицию сдался.
На фото: квадратное лицо, надбровье питекантропа, взгляд мрачно-угрюмый. Под фотографией – столбиком данные:
фамилия: ВитасЯ выглянул на шаги: фрау Грюн идет впереди, за ней движется что-то большое и темное, в полутьме коридора плохо видное, но хорошо слышное. Сопение и скрежет подков. Он одет во все черное, на ногах – кованые высокие башмаки, руки в татуировках. Наголо брит, на левой брови – свежерозовый шрам. Один глаз сильно косит.
имя: Жукаускас
год рождения: 1975
место рождения: г. Грозная, Чечня
национальность: русский
язык/и: русский
вероисповедание: католик
– Скажите ему, что вы переводчик, – распорядилась фрау Грюн, направляя фотоаппарат на экран.
– Доброе утро, я ваш переводчик, – сказал я как можно дружелюбнее.
– А, ништяк… А то ни хрена не понять, нах-х-ху… – (Потом он каждую вторую фразу снабжал этим энергичным, долгим придыхательным «нах-х-ху…»)
– Сядем. Надо кое-что уточнить, – предложил я.
– Дав-вай. Ут-точняй. Твое дел-ло.
Говорит он медленно и твердо, удваивая согласные, как это свойственно прибалтам. Один глаз смотрит в сторону, второй неподвижно уставлен в меня.
– Тут записано: имя Жукаускас, а фамилия Витас. Разве не наоборот?
– Да ты чего, в нат-туре? Что я, Жучкой жил?.. Наоб-борот.
– Наоборот – это как? Имя – Витас, а фамилия – Жукаускас?
– Ну нах-х-ху… – удовлетворенно хрюкнул он.
Я стрелками исправил данные.
– Национальность?
– Рус-сак.
– Фамилия не очень-то…
– Это пап-паша у меня был лит-товец, а мат-тушка русачка…
– Тут записано – родился в Чечне. Правильно?
– В Грозной жил.
– Почему в Грозной? В Грозном?
– Ну, один хрен. Пиш-ши как хочешь.
– Теперь языки… Какой родной язык?
– Русск-кий.
– Вера?
– Вера? – усмехнулся он. – Нету веры.
– Что-то надо записать. Здесь записано «католик».
– Ну, п-пусть так… Совсем зап-парился тут-т, кот-телок не варит, крыш-ша едет… – попытался улыбнуться он, вращая глазами в разные стороны.
«Пианино» было налажено. Фрау Грюн попросила его вымыть руки и насухо их вытереть.
– Знаю, не в п-первый раз, – как-то радостно ухмыльнулся он.
– Спортсмен? – приветливо спросила фрау Грюн, указывая на его разбитую бровь.
– Был. Отбег-гался, – опять усмехнулся он.
Пока фрау Грюн поочередно прикладывала к бумаге его корявые пальцы в татуированных перстнях, он косился на нее, вздыхал, щурился и наконец сказал:
– Мил-лая нем-мочка…
Потом фрау Грюн вкладывает в сканер лист с отпечатками пальцев и набирает на компьютере короткую комбинацию.
– Все. Теперь они уже в картотеке, – поясняет она. Я перевожу. Витас кривится:
– П-пусть. Я гаст-троль окончил…
Витас отправился в приемную, а мы с фрау Грюн пошли по коридору дальше. Какие-то люди чиновничьего вида сидели в комнатах. Двери повсюду открыты. Поднявшись на второй этаж, мы очутились возле таблички: «Einzelentscheider»[2].
«Что бы это значило? Сам все решающий?» – думаю я, а фрау Грюн уже знакомит с господином Шнайдером – пожилым румяным вежливым и улыбчивым. Волосы – перец с солью. Одет в вязаный жакет.
По стенам идут полки с толстыми папками. На видном месте, конечно, календарь. Шнайдер охотно поясняет суть предстоящего:
– Прежде надо отметить начало вашей работы. Ведь это деньги. Всякий труд должен быть оплачен. Давайте сюда ваш обходной лист. Так. Знаком вам этот аппарат? – Он указывает на диктофонное устройство с трубкой на длинном шнуре. – Хорошо. Значит, работаем так: я задаю вопросы по-немецки, вы их переводите беженцу на русский язык, а потом переводите на немецкий его ответы. Я их формулирую и записываю на пленку. После этого секретарша перенесет запись с ленты на бумагу, а потом вы с листа переведете весь протокол беженцу на русский, чтобы он знал, что там написано. Если у него возникнут дополнения, возражения или замечания – надо внести. Все должно быть по закону. Тут список опорных вопросов. Ознакомьтесь.
Я читаю вопросы (анкетные данные, причины бегства), а Шнайдер, просматривая тонкую папку Витаса, бормочет:
– Ничего не известно. Сдался в Дюссельдорфе, переслали к нам… Почему? А у нас пока есть свободные места… Так, можем начинать?.. – Он перегибается к микрофону, стоящему на подоконнике, и говорит негромко: – Пожалуйста, приведите беженца! – а мне указывает на другой стул: – Будьте добры, пересядьте туда, мне лучше ему прямо в глаза смотреть…
«Это будет не так-то легко!» – думаю я про себя, вспоминая вдребезги косые глаза Витаса.
Вот гром подков по коридору. Мы оба слушаем тяжелые четкие шаги, за которыми почти не слышно шагов фрау Грюн. Шнайдер прикрыл веки, как будто что-то считал в уме. Потом сказал:
– Шаг четкий, размеренный, военный. Очевидно, служил в армии.
Витас с размаха сел на стул и уставился одним глазом на Шнайдера. Второй глаз был направлен на меня. Под двумя прицелами держит.
Шнайдер любезно поздоровался, положил перед собой стопку бумаги, карандаш, вставил кассету в диктофон и попросил меня перевести абзац из книги законов, где говорилось, что беженец должен говорить правду, ничего не скрывать и несет ответственность за ложные показания.
– Эт-то и еж-жу понят-тно нах-х-ху… – зевнул Витас.
Шнайдер включил диктофон. Он четко спрашивал, Витас односложно отвечал. Шнайдер успевал на листе записывать даты. Картина такая: в школе учился плохо, был дзюдоистом, не хотел идти в армию, за что и посадили на три года; когда вышел, помогал матери на базаре, а потом опять попал под призыв, но на этот раз его не посадили, а предложили альтернативу: или опять сидеть, но теперь уже как рецидивисту-отказнику, или пойти в спецдивизию, где и добыча есть, и работа не очень пыльная. Пришлось идти воевать.
– На чьей стороне? – вежливо осведомился Шнайдер.
– На наш-шей! – возмутился Витас, не дав мне доперевести.
– Да, но кто это – «наши»?.. Вы же говорите, что родились и жили всю жизнь в Грозном?.. Кто же теперь для вас «наши»: чеченцы или русские? – улыбнулся Шнайдер.
– Рус-саки, конечно. Мат-тушка ж у меня русская… Умер-рла, правда… Ни род-дных, ни близких. Все пом-мерли. И хат-та порушена нах-х-ху…
Шнайдер выключил диктофон, потер лоб и негромко, как бы про себя, сказал:
– Типичный случай. Никого и ничего нет, все разрушено или пропало. Спросите у него, чем объясняется такое тотальное сиротство?..
– Да он чего, больной, что ли, – война ж, поубив-вали всех! – опять, не дождавшись перевода, закипятился Витас. – Всех одной бом-мбой накрыло нах-х-ху!..
– Странно, как можно одной бомбой убить сразу всех? – спросил в никуда Шнайдер.
– Может быть, все вместе где-нибудь сидели? – предположил я.
Шнайдер отмахнулся:
– Может быть. Все может быть. Идем дальше. – И включил диктофон: – Вопрос: где вы служили, в каком звании, в чем были ваши задачи?
Выяснилось, что Витас служил в дивизии 00. Их забрасывали на парашютах в тыл врага, и они «мочили все, что шевелилось». Шнайдер не понял:
– Убивали?.. А если женщины или дети?..
– Баб… упот-требляли, а потом тоже моч-чили… – огрызнулся Витас.
– Это тоже переводить? – переспросил я у него негромко.
– П-прав, брат-ток. Не надо. Скажи: убив-вали, мол, только врагов род-дины.
Шнайдер попросил узнать, как ему платили, помесячно или за операцию? И сколько?
– За оп-перацию. По трист-та баксов на рыло.
– За участие или за убитых? – уточнил Шнайдер.
– По-всяк-кому, – буркнул Витас, уставляя оба глаза под стол.
– И сколько времени он так воевал? И где?
– Пять лет. В Чечении пог-ганой, – не дожидаясь перевода, выпалил Витас, а мне наконец стало ясно, что немецкий язык он понимает не хуже меня.
Шнайдер поморщился:
– В целях их собственной безопасности наемников в одном месте держат максимум год, есть указ Ельцина.
– Мал-ло ли что? Под-думаешь – указ! Эт-тими ук-казами только зад-дницу подтирать… – усмехнулся Витас угрюмо.
Шнайдер вытащил из стола огромный географический атлас, раскрыл его на заложенной странице (это был Северный Кавказ) и попросил показать, где именно Витас воевал.
Тот начал неуверенно тыкать пальцами:
– Тут-та. И тут-та. И там-ма. Да я знаю?.. Куда кид-дали – там и моч-чили! Всюду! У меня конт-тузия, ничего не помню. Мне скоро к докт-тору надо, – но Шнайдер проигнорировал упоминание о враче и попросил рассказать, что было дальше, почему он сбежал.
А дальше было то, что Витасу надоело убивать, и он решил дернуть в Германию, где, он слышал, природа красивая и люди добрые. Дата побега была выбрана не случайно: у командира был день рождения, все перепились, и Витас под шумок сбежал, прихватив автомат и три гранаты – «на всякий случай». Пробрался в Грозный, к другу, жил там пару дней, а потом решил бежать в Москву. Документы все остались в казарме.
– Без документов и с автоматом – в Москву? – скептически осведомился Шнайдер.
– Чего делат-ть? В Москве занык-каться легче – народ-ду много. А оружие и гранат-ты на базаре в Грозной толканул.
Так Витас и отправился: где на попутках, где пешком в столицу. Блокпосты и контроли обходил стороной, ему не привыкать. В Москве кантовался еще с полгода у знакомой девки, а потом через Литву и Польшу рванул в Германию.
– Через Литву? – насторожился Шнайдер. – Сколько времени и как вы шли?
– Три мес-сяца. Лес-сами полз.
– Лесами?.. – усмехнулся Шнайдер и выключил диктофон. – Когда мой отец бежал из русского плена, ему понадобились годы, чтобы лесами дойти до Германии!.. А он говорит – три месяца. Смешно.
Я перевел. Витас замолк, глаза его пошли по параболе.
– Ну, тогда скаж-жи: на попут-тках.
По его словам, он сторговался в Литве с каким-то частником, тот его подвез к границе, Витас перешел ее ночью лесом, а в Польше, в условленном месте, подсел к тому же частнику в машину. Так же миновали и польско-германскую границу. В Дюссельдорфе частник подвез его к лагерю.
– И сколько вы заплатили этому человеку?
– Пятьсот баксов. Да ему х-хули риска было?.. Если что – попут-тчика взял, нич-чего не знаю нах-х-ху…
Столбик дат на листе перед Шнайдером завершился. Даты были подсчитаны, и Шнайдер вежливо сказал:
– Если следовать вашим датам, не хватает пяти лет. Я заново буду считать, а вы оба слушайте и тоже считайте.
И он терпеливо начал повторять даты. Опять вышел люк в пять лет.
– А хер его знает-т, конт-тузия, может, что и не так-к… – пробормотал Витас и опять вспомнил, что к одиннадцати надо к врачу, а потом задрал рубаху и принялся показывать шрамы.
– И как раз не хватает тех пяти лет, которые он, по его словам, служил в этой таинственной дивизии 00… Впрочем, и так все ясно, – с некоторой брезгливостью сказал Шнайдер, достал другой здоровенный атлас (на этот раз российских городов), нашел план Грозного и попросил рассказать, на какой улице Витас родился, где была его школа, где стоял дворец президента и т. д.
– Да не пом-мню я ничего!.. Что он, с-сука, меня долб-бит, дят-тел!.. Я тут не географ-фию учить пришел, – повысил Витас голос. – Дома нет, школ-ла поруш-шена, все зачищ-щено, презид-дент убит – чего ему еще?
– Не кипятись, он просто хочет проверить, это его задача, – остановил я его, но в ответ зареяло такое долгое и страстное «н-нах-х-хуу…», что Шнайдер спросил у меня:
– Что это за слово он к каждому предложению добавляет?
– Вроде «zum Teufel»[3], – смягчил я.
– Но «Teufel» по-русски будет «чьорт», а он говорит что-то на букву «н», – сухо парировал Шнайдер (а мне показалось, что он наверняка понимает русский язык не хуже, чем Витас – немецкий). – Ладно. На какой реке стоит Грозный? Что случилось с президентским дворцом? Как называется главная улица Грозного?
Витас этого всего не знал, ничего не помнил, все забыл и опять начал давить на контузию, после которой память отшибло.