Глава 3
ВЫВЕСКА «СТАРОГО КОРАБЛЯ»
Немногим из сынов человеческих довелось носить фамилию Пэмп, и немногим из Пэмпов пришла в голову безумная мысль назвать своего ребенка Хэмфри. Но именно эту нелепость совершили родители кабатчика, и близкие друзья могли называть их сына Хэмпом, а старый турок с зеленым зонтом – Пэмфом. Кабатчик выносил это стоически, ибо человек он был сдержанный.
Мистер Хэмфри Пэмп стоял у дверей кабака, отделенного от моря лишь низкорослыми, изогнутыми, просоленными яблонями. Перед кабаком была большая лужайка, сразу за ней шел крутой откос, по которому извилистая тропка резко спускалась в таинственную чащу более высоких деревьев. Мистер Пэмп стоял под самой вывеской; вывеска же стояла в траве и представляла собой высокий белый шест с квадратной белой доскою, украшенной причудливым синим кораблем, похожим на детский рисунок, к которому преданный отчизне кабатчик пририсовал красной краской непомерно большой георгиевский крест [10].
Мистер Хэмфри Пэмп, невысокий и широкоплечий, носил охотничью куртку и охотничьи гетры. Он и впрямь чистил сейчас и заряжал двустволку, изобретенную или хотя бы усовершенствованную им самим, которая казалась нелепой в сравнении с современным оружием, но стреляла прекрасно. Подобно многорукому Бриарею [11], Пэмп делал все, и все делал сам, причем создания его были чуть-чуть иными, чем у других людей. Кроме того, он был хитер, как Пан или браконьер, и знал повадки птиц и рыб, свойства листьев и ягод. Голова его была набита полуосознанными преданиями и говорил он весьма занятно, хотя и не совсем ясно, ибо не сомневался, что собеседник знает и местность, и слухи, и поверья так же хорошо, как он. Самые поразительные вещи он сообщал совершенно бесстрастно, и казалось, что лицо его выточено из дерева. Темно-каштановые бакенбарды придавали ему сходство со спортсменом прошлого века. Улыбался он криво и угрюмо, но взгляд его карих глаз был добр и мягок. Хэмфри Пэмп воплотил в себе самую суть Англии.
Обычно движения его, хотя и проворные, были спокойны; но сейчас он положил ружье на стол с некоторой поспешностью и шагнул вперед, с необычайным оживлением вытирая руки. За яблонями, на фоне моря, появилась высокая, тоненькая девушка в медном платье и большой шляпе. Лицо под шляпой было серьезным и прекрасным, хотя и довольно смуглым. Девушка пожала кабатчику руку он с величайшей учтивостью подал ей стул и назвал ее «леди Джоан».
– Я хотела посмотреть на знакомые места, – сказала она. – Когда-то, совсем молодыми, мы были здесь счастливы. Наверное, вы редко видите наших старых друзей.
– Очень редко, – ответил Пэмп, задумчиво теребя бакенбарды. – Лорд Айвивуд стал настоящим пастором с тех пор, как пошел в гору. Он закрывает пивные направо и налево. А мистера Чарлза услали в Австралию за то, что он напился и упал на похоронах. Ничего не скажешь, крепко; но у покойницы был ужасный характер.
– А не довелось ли вам слышать, – беспечно спросила Джоан Брет, – об этом ирландце, капитане Дэлрое?
– Да, больше, чем о других, – ответил кабатчик. – Он натворил немало чудес там, в Греции. Флот наш много потерял…
– Они оскорбили его родину, – сказала девушка и, покраснев, взглянула на море. – В конце концов, он вправе протестовать, если о ней плохо говорят!
– Когда узнали, что он его выкрасил… – продолжал Пэмп.
– Выкрасил? – спросила леди Джоан. – Как это?
– Он выкрасил капитана Даусона зеленой краской, – спокойно пояснил кабатчик. – Капитан Даусон сказал, что зеленое – цвет ирландских изменников [12], и Дэлрой его выкрасил. Конечно, искушение большое, я красил забор, тут стояло ведро, но на его служебных делах это отразилось очень плохо.
– Что за необычайная история! – воскликнула леди Джоан и невесело рассмеялась. – Она должна стать деревенской легендой. Я никогда еще такой не слышала. Может быть, отсюда идет название «Зеленый человек»…
– Нет, – просто сказал Пэмп. – Этот кабачок назывался так задолго до Ватерлоо. Бедный Нойл владел им, пока его не выгнали. Вы помните старого Нойла, леди Джоан? Говорят, он еще жив и пишет любовные письма королеве Виктории, только теперь не посылает.
– А что вы еще слышали о вашем друге? – спросила девушка, прилежно разглядывая горизонт.
– На прошлой неделе я получил от него письмо, – отвечал кабатчик. – Возможно, он скоро вернется. Он сражался за какой-то греческий остров, но сейчас это кончилось. Как ни странно, наш лорд представлял на переговорах Англию.
– Вы говорите об Айвивуде? – довольно холодно спросила леди Джоан. – Да, у него большое будущее.
– Я бы хотел, чтобы он нас так не мучил, – проворчал Пэмп. – Он не оставит в Англии ни одного кабака. Впрочем, все Айвивуды были не в себе. Вспомните только его дедушку.
– Невежливо просить, чтобы дама вспомнила дедушку, – сказала леди Джоан, печально улыбаясь.
– Вы знаете, что я хочу сказать, – добродушно ответил кабатчик. – Я никогда не был особенно строг, кто из нас без греха. Но я бы не хотел, чтобы с моей свиньей так поступали. Не пойму, почему человек не может взять свинью в церковь, если ему нравится. Это их семейные места, они отгорожены.
Леди Джоан снова засмеялась.
– Чего вы только не знаете, – сказала она. – Ну, мне пора, мистер Хэмп… то есть мистер Пэмп… когда-то я звала вас Хэмпом… О, Хэмп, будем ли мы счастливы снова?
– Мне кажется, – сказал он, глядя на море, – что это зависит от Провидения.
– Скажите еще раз «Провидение»! – вскричала она. – Это прекрасно, как детская книжка.
И с этими нелогичными словами она пошла по тропинке между яблонь и дальше, к курорту.
Кабак «Старый корабль» стоял неподалеку от рыбачьей деревушки Пэбблсвик, а в полумиле от него был расположен новый курорт. Темноволосая девушка упорно шла у самого берега, по бульвару, который, в безумном оптимизме, раскинулся к востоку и к западу от курорта, и, приближаясь к людной его части, все внимательнее вглядывалась в людей. Почти все были те же самые, которых она видела здесь месяц назад. Искатели истины (как сказал бы старичок в феске), собирающиеся каждый день ради тайны коробочек, еще ничего не узнали, но и не устали от своего паломничества. Яростному атеисту бросали монетки в знак признания, что удивительно, так как слушатели оставались равнодушными, а сам он говорил искренне. Человек с длинной шеей и совочком, распевающий гимны, куда-то исчез, ибо защита детей – ремесло кочевое. Юноша в морковном венке был здесь, и перед ним лежало даже больше денег, чем прежде. Но леди Джоан нигде не видела старичка в феске. Оставалось предположить, что он потерпел неудачу; и в своей печали она подумала, что он не преуспел, ибо дикие его речи держались какой-то безумной, неземной логики, на которую неспособны эти пошлые дураки. Она не признавалась себе, что турок и кабатчик интересуют ее только по одной причине.
Устало бредя вдоль берега, она увидела белокурую девушку в черном платье, с подвижным умным лицом. Лицо это покачалось ей знакомым. Призвав на помощь ту выучку, которая велит аристократам запоминать обычных людей, она припомнила, что это мисс Браунинг, которая года два назад печатала для нее на машинке, и бросилась к ней отчасти из добродушия, отчасти же для того, чтобы избавиться от тяжких мыслей. Она заговорила так дружелюбно и просто, что девушка в черном набралась смелости и сказала:
– Я давно хотела познакомить вас с моей сестрой. Она живет дома, это так старомодно, но сама гораздо умнее меня и знает очень умных людей. Сейчас она беседует с пророком луны, о нем теперь все говорят. Разрешите я вас представлю.
Леди Джоан Брет встречала на своем веку много пророков луны и других светил; но безотказная вежливость, искупающая пороки ее класса, побудила ее пойти за мисс Браунинг. С вышеупомянутой сестрой она поздоровалась, сияя учтивостью, что мы зачтем в ее пользу, ибо ей стоило большого труда вообще на нее взглянуть. Рядом, на песке, в красной феске, но в ослепительно новом костюме, сидел старичок, говоривший некогда о кабаках.
– Он читает лекции в нашем Нравственном обществе, – прошептала мисс Браунинг. – Об алкоголе. Об одном только слове «алкоголь». Потрясающе! Про Аравию и алгебру, знаете, и про то, что все с востока. Право, вам бы это понравилось.
– Мне это нравится, – сказала леди Джоан.
– Под-у-умайте о том, – говорил старичок сестре мисс Браунинг, – что имена ваших кабаков попросту бессмысленны, если мы не отыщем в них влияния ислама. В Лондоне есть заведение, одно из самых людных, самых главных, которое называется «Подкова». Друзья мои, кто вспомнит подкову? Это – лишь принадлежность существа, много более занимательного, чем она сама. Я уже доказал, что название «Бык»…
– Разрешите спросить… – внезапно перебила его леди Джоан.
– Название «Бык», – продолжал человек в феске, глухой ко всему, кроме собственных мыслей, – смешно, тогда как слова «Крылатый бык» величественны и красивы. Но даже вы, друзья мои, не сравните питейного заведения с кольцом в носу у быка. Зачем же сравнивать его с одной из принадлежностей благородного коня? Совершенно очевидно, что подкова – таинственный символ, созданный в те дни, когда английская земля была порабощена преходящим галилейским суеверием [13]. Разве та изогнутая полоска, то полукружие, что вы зовете подковой – не полумесяц? – И он распростер руки, как тогда, на пляже. – Полумесяц пророка и единого Бога!
– Разрешите спросить, – снова начала леди Джоан, – как вы объясните название «Зеленый человек»? Это кабачок вон за теми домами.
– Сейчас! Сейчас! – в диком волнении вскричал пророк луны. – Искатель истины не найдет лучшего примера. Друзья мои, разве бывают зеленые люди? Мы знаем зеленую траву, зеленые листья, зеленый сыр, зеленый ликер. Но знает ли кто-нибудь из вас, сколько бы ни было у него знакомых, зеленого человека? Совершенно очевидно, друзья мои, что старое название искажено, сокращено. Всякому ясно, что название это, вполне разумное, исторически оправданное, – «Человек в зеленом тюрбане», ибо такой тюрбан носили слуги пророка. «Тюрбан» как раз то слово, которое, за непонятностью, могли исказить и отбросить совсем.
– В этих местах рассказывают, – сказала леди Джоан, – что великий герой услышал, как оскорбляют священный цвет его священного острова, и выкрасил обидчика зеленой краской.
– Легенда! Миф! – закричал человек в феске, радостно раскинув руки. – Разве не очевидно, что этого быть не может?
– Это было, – мягко сказала девушка. – Мало радостей в жизни, но все же, иногда… О, нет, это было!
И, мило поклонившись, она снова побрела по бульвару.
Мистер Хэмфри Пэмп стоял у дверей кабака, отделенного от моря лишь низкорослыми, изогнутыми, просоленными яблонями. Перед кабаком была большая лужайка, сразу за ней шел крутой откос, по которому извилистая тропка резко спускалась в таинственную чащу более высоких деревьев. Мистер Пэмп стоял под самой вывеской; вывеска же стояла в траве и представляла собой высокий белый шест с квадратной белой доскою, украшенной причудливым синим кораблем, похожим на детский рисунок, к которому преданный отчизне кабатчик пририсовал красной краской непомерно большой георгиевский крест [10].
Мистер Хэмфри Пэмп, невысокий и широкоплечий, носил охотничью куртку и охотничьи гетры. Он и впрямь чистил сейчас и заряжал двустволку, изобретенную или хотя бы усовершенствованную им самим, которая казалась нелепой в сравнении с современным оружием, но стреляла прекрасно. Подобно многорукому Бриарею [11], Пэмп делал все, и все делал сам, причем создания его были чуть-чуть иными, чем у других людей. Кроме того, он был хитер, как Пан или браконьер, и знал повадки птиц и рыб, свойства листьев и ягод. Голова его была набита полуосознанными преданиями и говорил он весьма занятно, хотя и не совсем ясно, ибо не сомневался, что собеседник знает и местность, и слухи, и поверья так же хорошо, как он. Самые поразительные вещи он сообщал совершенно бесстрастно, и казалось, что лицо его выточено из дерева. Темно-каштановые бакенбарды придавали ему сходство со спортсменом прошлого века. Улыбался он криво и угрюмо, но взгляд его карих глаз был добр и мягок. Хэмфри Пэмп воплотил в себе самую суть Англии.
Обычно движения его, хотя и проворные, были спокойны; но сейчас он положил ружье на стол с некоторой поспешностью и шагнул вперед, с необычайным оживлением вытирая руки. За яблонями, на фоне моря, появилась высокая, тоненькая девушка в медном платье и большой шляпе. Лицо под шляпой было серьезным и прекрасным, хотя и довольно смуглым. Девушка пожала кабатчику руку он с величайшей учтивостью подал ей стул и назвал ее «леди Джоан».
– Я хотела посмотреть на знакомые места, – сказала она. – Когда-то, совсем молодыми, мы были здесь счастливы. Наверное, вы редко видите наших старых друзей.
– Очень редко, – ответил Пэмп, задумчиво теребя бакенбарды. – Лорд Айвивуд стал настоящим пастором с тех пор, как пошел в гору. Он закрывает пивные направо и налево. А мистера Чарлза услали в Австралию за то, что он напился и упал на похоронах. Ничего не скажешь, крепко; но у покойницы был ужасный характер.
– А не довелось ли вам слышать, – беспечно спросила Джоан Брет, – об этом ирландце, капитане Дэлрое?
– Да, больше, чем о других, – ответил кабатчик. – Он натворил немало чудес там, в Греции. Флот наш много потерял…
– Они оскорбили его родину, – сказала девушка и, покраснев, взглянула на море. – В конце концов, он вправе протестовать, если о ней плохо говорят!
– Когда узнали, что он его выкрасил… – продолжал Пэмп.
– Выкрасил? – спросила леди Джоан. – Как это?
– Он выкрасил капитана Даусона зеленой краской, – спокойно пояснил кабатчик. – Капитан Даусон сказал, что зеленое – цвет ирландских изменников [12], и Дэлрой его выкрасил. Конечно, искушение большое, я красил забор, тут стояло ведро, но на его служебных делах это отразилось очень плохо.
– Что за необычайная история! – воскликнула леди Джоан и невесело рассмеялась. – Она должна стать деревенской легендой. Я никогда еще такой не слышала. Может быть, отсюда идет название «Зеленый человек»…
– Нет, – просто сказал Пэмп. – Этот кабачок назывался так задолго до Ватерлоо. Бедный Нойл владел им, пока его не выгнали. Вы помните старого Нойла, леди Джоан? Говорят, он еще жив и пишет любовные письма королеве Виктории, только теперь не посылает.
– А что вы еще слышали о вашем друге? – спросила девушка, прилежно разглядывая горизонт.
– На прошлой неделе я получил от него письмо, – отвечал кабатчик. – Возможно, он скоро вернется. Он сражался за какой-то греческий остров, но сейчас это кончилось. Как ни странно, наш лорд представлял на переговорах Англию.
– Вы говорите об Айвивуде? – довольно холодно спросила леди Джоан. – Да, у него большое будущее.
– Я бы хотел, чтобы он нас так не мучил, – проворчал Пэмп. – Он не оставит в Англии ни одного кабака. Впрочем, все Айвивуды были не в себе. Вспомните только его дедушку.
– Невежливо просить, чтобы дама вспомнила дедушку, – сказала леди Джоан, печально улыбаясь.
– Вы знаете, что я хочу сказать, – добродушно ответил кабатчик. – Я никогда не был особенно строг, кто из нас без греха. Но я бы не хотел, чтобы с моей свиньей так поступали. Не пойму, почему человек не может взять свинью в церковь, если ему нравится. Это их семейные места, они отгорожены.
Леди Джоан снова засмеялась.
– Чего вы только не знаете, – сказала она. – Ну, мне пора, мистер Хэмп… то есть мистер Пэмп… когда-то я звала вас Хэмпом… О, Хэмп, будем ли мы счастливы снова?
– Мне кажется, – сказал он, глядя на море, – что это зависит от Провидения.
– Скажите еще раз «Провидение»! – вскричала она. – Это прекрасно, как детская книжка.
И с этими нелогичными словами она пошла по тропинке между яблонь и дальше, к курорту.
Кабак «Старый корабль» стоял неподалеку от рыбачьей деревушки Пэбблсвик, а в полумиле от него был расположен новый курорт. Темноволосая девушка упорно шла у самого берега, по бульвару, который, в безумном оптимизме, раскинулся к востоку и к западу от курорта, и, приближаясь к людной его части, все внимательнее вглядывалась в людей. Почти все были те же самые, которых она видела здесь месяц назад. Искатели истины (как сказал бы старичок в феске), собирающиеся каждый день ради тайны коробочек, еще ничего не узнали, но и не устали от своего паломничества. Яростному атеисту бросали монетки в знак признания, что удивительно, так как слушатели оставались равнодушными, а сам он говорил искренне. Человек с длинной шеей и совочком, распевающий гимны, куда-то исчез, ибо защита детей – ремесло кочевое. Юноша в морковном венке был здесь, и перед ним лежало даже больше денег, чем прежде. Но леди Джоан нигде не видела старичка в феске. Оставалось предположить, что он потерпел неудачу; и в своей печали она подумала, что он не преуспел, ибо дикие его речи держались какой-то безумной, неземной логики, на которую неспособны эти пошлые дураки. Она не признавалась себе, что турок и кабатчик интересуют ее только по одной причине.
Устало бредя вдоль берега, она увидела белокурую девушку в черном платье, с подвижным умным лицом. Лицо это покачалось ей знакомым. Призвав на помощь ту выучку, которая велит аристократам запоминать обычных людей, она припомнила, что это мисс Браунинг, которая года два назад печатала для нее на машинке, и бросилась к ней отчасти из добродушия, отчасти же для того, чтобы избавиться от тяжких мыслей. Она заговорила так дружелюбно и просто, что девушка в черном набралась смелости и сказала:
– Я давно хотела познакомить вас с моей сестрой. Она живет дома, это так старомодно, но сама гораздо умнее меня и знает очень умных людей. Сейчас она беседует с пророком луны, о нем теперь все говорят. Разрешите я вас представлю.
Леди Джоан Брет встречала на своем веку много пророков луны и других светил; но безотказная вежливость, искупающая пороки ее класса, побудила ее пойти за мисс Браунинг. С вышеупомянутой сестрой она поздоровалась, сияя учтивостью, что мы зачтем в ее пользу, ибо ей стоило большого труда вообще на нее взглянуть. Рядом, на песке, в красной феске, но в ослепительно новом костюме, сидел старичок, говоривший некогда о кабаках.
– Он читает лекции в нашем Нравственном обществе, – прошептала мисс Браунинг. – Об алкоголе. Об одном только слове «алкоголь». Потрясающе! Про Аравию и алгебру, знаете, и про то, что все с востока. Право, вам бы это понравилось.
– Мне это нравится, – сказала леди Джоан.
– Под-у-умайте о том, – говорил старичок сестре мисс Браунинг, – что имена ваших кабаков попросту бессмысленны, если мы не отыщем в них влияния ислама. В Лондоне есть заведение, одно из самых людных, самых главных, которое называется «Подкова». Друзья мои, кто вспомнит подкову? Это – лишь принадлежность существа, много более занимательного, чем она сама. Я уже доказал, что название «Бык»…
– Разрешите спросить… – внезапно перебила его леди Джоан.
– Название «Бык», – продолжал человек в феске, глухой ко всему, кроме собственных мыслей, – смешно, тогда как слова «Крылатый бык» величественны и красивы. Но даже вы, друзья мои, не сравните питейного заведения с кольцом в носу у быка. Зачем же сравнивать его с одной из принадлежностей благородного коня? Совершенно очевидно, что подкова – таинственный символ, созданный в те дни, когда английская земля была порабощена преходящим галилейским суеверием [13]. Разве та изогнутая полоска, то полукружие, что вы зовете подковой – не полумесяц? – И он распростер руки, как тогда, на пляже. – Полумесяц пророка и единого Бога!
– Разрешите спросить, – снова начала леди Джоан, – как вы объясните название «Зеленый человек»? Это кабачок вон за теми домами.
– Сейчас! Сейчас! – в диком волнении вскричал пророк луны. – Искатель истины не найдет лучшего примера. Друзья мои, разве бывают зеленые люди? Мы знаем зеленую траву, зеленые листья, зеленый сыр, зеленый ликер. Но знает ли кто-нибудь из вас, сколько бы ни было у него знакомых, зеленого человека? Совершенно очевидно, друзья мои, что старое название искажено, сокращено. Всякому ясно, что название это, вполне разумное, исторически оправданное, – «Человек в зеленом тюрбане», ибо такой тюрбан носили слуги пророка. «Тюрбан» как раз то слово, которое, за непонятностью, могли исказить и отбросить совсем.
– В этих местах рассказывают, – сказала леди Джоан, – что великий герой услышал, как оскорбляют священный цвет его священного острова, и выкрасил обидчика зеленой краской.
– Легенда! Миф! – закричал человек в феске, радостно раскинув руки. – Разве не очевидно, что этого быть не может?
– Это было, – мягко сказала девушка. – Мало радостей в жизни, но все же, иногда… О, нет, это было!
И, мило поклонившись, она снова побрела по бульвару.
Глава 4
КАБАК ОБРЕТАЕТ КРЫЛЬЯ
Мистер Хэмфри Пэмп стоял перед дверью своего кабака. Вычищенная и заряженная двустволка лежала на столе. Белая вывеска слегка колебалась над его головой от дуновения ветра. Лицо кабатчика было задумчиво и сосредоточенно, в руке он держал два письма, совершенно разных, но говорящих об одном и том же. Вот первое из них:
«Милый Хэмп!
Я так расстроена, что называю Вас по-старому. Вы понимаете, я должна ладить с родными – ведь лорд Айвивуд доводится мне чем-то вроде троюродного брата. По этой и по другим причинам моя бедная мама просто умрет, если я его обижу. Вы знаете, что у нее больное сердце; Вы знаете все, что только можно знать в нашем краю. И вот я пишу, чтобы предупредить Вас, что над Вашим милым кабачком собирается гроза. Всего месяц или два назад я видела на пляже старого оборванного шута с зеленым зонтиком, который нес необыкновенную ерунду. Недели три назад я узнала, что он читает лекции в каких-то нравственных обществах за хорошее вознаграждение. И вот, когда я в последний раз была у Айвивудов – мама требует, чтобы я у них бывала, – там оказался этот сумасшедший во фраке, среди самых важных гостей. Я хочу сказать, среди самых сильных.
Лорд Айвивуд – под его влиянием и считает его величайшим пророком в мире. А ведь лорд Айвивуд не дурак; поневоле им восхищаешься. Мне кажется, мама хочет, чтобы я не только восхищалась им. Я говорю Вам все, Хэмп, потому что, наверное, это мое последнее честное письмо. И я Вас серьезно предупреждаю, что лорд Айвивуд искренен, а это очень страшно. Он будет великим государственным деятелем, и он действительно хочет сжечь старые корабли. Если Вы увидите, что я ему помогаю, простите меня.
Того, о ком мы говорили и кого я никогда не увижу, я поручаю Вашей дружбе. Из всего, что я могу отдать, это – второе, но, я думаю, оно лучше первого. Прощайте.
Дж. Б.»
Это письмо скорее огорчило Пэмпа, чем озадачило. Другое же – скорее озадачило, чем огорчило. Было оно таким:
«Президиум Королевской комиссии по контролю над продажей крепких напитков вынужден обратить Ваше внимание на то, что Вы нарушили пункт 5-А нашего Постановления о местах публичного увеселения и тем самым подлежите взысканию согласно пункту 47-Б Постановления, дополняющего вышеупомянутое. Вам предъявляются следующие обвинения:
1) Нарушение примечания к пункту 23-Г, которое гласит, что ни одно питейное заведение, приносящее менее четырехсот (400) фунтов стерлингов годового дохода, не вправе вешать перед дверью вывески.
2) Нарушение примечания к пункту 113-Д, который гласит, что алкогольные напитки не могут продаваться без наличия свидетельства, заверенного Государственным Медицинским Советом, нигде, кроме отеля «Кларидж» и бара «Критерион», необходимость которых доказана.
Поскольку Вы не обратили внимания на наши прежние извещения, мы предупреждаем Вас данным письмом, что законные меры будут приняты незамедлительно.
С искренним уважением
Айвивуд,председатель,
Дж. Ливсон,секретарь».
Мистер Хэмфри Пэмп сел за стол и засвистел, что при его бакенбардах придало ему на минуту несомненное сходство с конюхом. Потом знания и разум вновь засветились на его лице. Добрыми карими глазами он взглянул на холодное серое море. Оно давало немного. Он мог в нем утонуть, и это было бы лучше для него, чем расстаться со «Старым кораблем». Могла утонуть и Англия; это было бы лучше для нее, чем потерять «Старый корабль». Но это несерьезно и недоступно; и Пэмп думал о том, как море искривило и яблони в его саду и его самого. Печально у моря… По берегу шел только один человек. Он приближался, становился все выше, и лишь тогда, когда он стал выше человеческого роста, Пэмп с криком вскочил. Луч утреннего солнца упал на голову путника, и волосы его запылали, словно костер.
Бывший король Итаки неторопливо приближался к «Старому кораблю». Он приплыл на берег в шлюпке броненосца, едва видного на горизонте. Одет он был по-прежнему в зеленую с серебром форму, изобретенную им самим для флота, которого и раньше почти не было, а теперь не было совсем; на боку у него висела прямая морская шпага, ибо условия капитуляции не обязывали ее отдать; а в мундире, при шпаге находился большой, довольно растерянный человек, чье несчастье состояло в том, что его сильный разум был все же слабее его тела и его страстей.
Всем своим телом он опустился на стул прежде, чем Пэмп нашел слова, чтобы выразить радость. Потом сказал:
– Есть у тебя ром?
И, словно чувствуя, что эта фраза нуждается в объяснении, прибавил:
– Наверное, я уже никогда не буду моряком. Значит, мне надо выпить рому.
Хэмфри Пэмп был талантлив в дружбе и понял старого друга. Не сказав ни слова, он пошел в кабак и вернулся, неторопливо толкая то одной, то другой ногой два легко катящихся предмета, словно играл в футбол двумя мячами. Один из этих предметов был бочонком рома, другой – большим сыром, похожим на барабан. Он умел делать много полезных вещей, в том числе – открывать бочки, не взбалтывая содержимого; и как раз искал в кармане соответствующий инструмент, когда ирландский его друг сел прямо и сказал с неожиданной трезвостью:
– Спасибо, Хэмп. Я совсем не хочу пить. Теперь я вижу, что могу выпить, и не хочу. А хочу я, – тут он ударил кулаком по столу, так что одна ножка подкосилась, – а хочу я узнать, что тут у вас делается, кроме чепухи.
– Что ты называешь чепухой? – спросил Пэмп, задумчиво перебирая письма.
– Я называю чепухой, – закричал ирландец, – когда Коран включают в Писание! Я называю чепухой, когда помешанный пастор предлагает воздвигнуть полумесяц на соборе святого Павла [14]. Я знаю, что турки наши союзники, но это бывало и раньше, а я не слышал, чтобы Пальмерстон [15]или Колин Кэмпбелл [16]разрешали такие глупости.
– Понимаешь, – сказал Пэмп, – лорд Айвивуд очень увлекся. Недавно, на цветочной выставке, он говорил, что пришло время слить христианство и ислам воедино.
– И назвать хрислам, – угрюмо сказал Дэлрой, глядя на серый и лиловый лес за кабачком, куда сбегала белая дорога. Она казалась началом приключения; а он приключения любил.
– И вообще, ты преувеличиваешь, – продолжал Пэмп, чистя ружье. – С полумесяцем было не совсем так. Мне кажется, доктор Мул предложил двойную эмблему, крест и полумесяц. И потом, он не пастор. Говорят, он атеист, или этот, агностик, как сквайр Брентон, который жевал дерево. У сильных мира сего есть свои моды, но они длятся недолго.
– На сей раз это серьезно, – сказал его друг, качая огромной рыжей головой. – Твой кабак – последний на побережье, а скоро будет последним в Англии. Помнишь «Сарацинову голову» в Пламли, на самом берегу?
– Да, да – кивнул кабатчик. – Моя тетка была там, когда он повесил свою мамашу. Но кабак очень хороший.
– Я сейчас проплывал мимо, – сказал Дэлрой. – Его больше нет.
– Неужели пожар? – спросил Пэмп, оставляя ружье.
– Нет ,– отвечал Дэлрой. – Лимонад. Они забрали эту бумагу, как ее там. Я сочинил по этому случаю песню и сейчас ее спою.
И, внезапно оживившись, он заревел громовым голосом песню собственного сочинения на простой, но вдохновенный мотив:
– Пускай идут, – сказал Дэлрой и заорал еще громче:
– Славная песня, милорд, – сказал Дэлрой с веселым самодовольством. – Сейчас я спою вам другую. – И он прочистил горло.
– Мистер Пэмп, – сказал лорд Аививуд красивым, звонким голосом. – Я решил явиться сюда сам, чтобы вы поняли, что мы были к вам слишком милостивы. Самая дата основания вашего кабака подводит его под закон тысяча девятьсот девятого года. Он построен, когда здешним лордом был мой прадедушка, хотя, если не ошибаюсь, назывался тогда иначе, и…
– Ах, милорд, – со вздохом перебил его Пэмп, – лучше бы мне иметь дело с вашим прадедушкой, даже если бы он женился на тысяче негритянок, чем видеть, как джентльмен из вашей семьи отнимает единственное достояние у бедного человека.
– Постановление заботится именно о бедных, – бесстрастно отвечал Айвивуд, – а результаты его пойдут на пользу всем до единого. – Обратившись к секретарю, он прибавил: – У вас второй экземпляр, – и получил в ответ сложенную вдвое бумагу.
– Здесь полностью объяснено, – продолжал он, надевая очки, которые так старили его, – что Постановление призвано защитить сбережения самых низших, неимущих классов. Читаем в параграфе третьем: «Мы настоятельно рекомендуем, чтобы алкоголь был объявлен вне закона, кроме случаев, разрешенных правительством по парламентским и другим общественным причинам, а также чтобы деморализующие вывески кабаков были строго запрещены, кроме особо оговоренных случаев. Отсутствие соблазна, по нашему убеждению, значительно улучшит финансовое положение рабочего класса». Это опровергает мнение мистера Пэмпа, полагающего, что наши необходимые реформы в какой бы то ни было мере связаны с насилием. Мистеру Пэмпу, человеку предубежденному, может показаться, что Постановление дурно отразится на его делах. Но (тут голос лорда Айвивуда взмыл вверх) что лучше покажет нам, как необходимо бороться с коварным ядом, который мы стремимся искоренить? Что лучше это докажет, если достойные люди с прекрасной репутацией, живя в таких местах, под влиянием винных паров или сентиментальной тоски о прошлом противопоставляют себя обществу и думают только о своей выгоде, смеясь над страданиями бедняков?
Капитан Дэлрой с интересом смотрел на Айвивуда ярко-синими глазами.
– Простите меня, милорд, – сказал он спокойней, чем обычно. – В вашей прекрасной речи есть один пункт, который я не совсем уяснил себе. Если я правильно понял, вывески запрещены, но там, где они есть, напитки продавать можно. Другими словами, когда англичанин найдет наконец хотя бы один кабак с вывеской, он с вашего милостивого разрешения может там выпить?
Лорд Айвивуд замечательно владел собой, что очень помогало ему в его карьере. Не отвлекаясь на споры о частностях, он просто ответил:
– Да. Вы совершенно правильно изложили факты.
– Значит, – не унимался капитан, – если я увижу кабацкую вывеску, я могу зайти, спросить кружку пива, и полиция меня не накажет?
– Если увидите, можете, – сдержанно ответил Айвивуд. – Но мы надеемся, что скоро вывесок не будет.
Капитан встал во весь свои огромный рост и, кажется, потянулся.
– Ну, Хэмп, – сказал он другу, – лучше всего, по-моему, взять все с собой.
Двумя боковыми ударами ноги он перебросил через забор бочонок рома и круг сыра, так что они быстро покатились под уклон по белой лесной дороге, в темные леса. Затем он схватил шест с вывеской и выдернул его из земли, как травинку.
Никто не успел и пошевелиться, но когда он побежал к дороге, полисмен кинулся ему навстречу. Дэлрой приложил вывеску к его лицу и груди, и он скатился в трясину. Потом, повернувшись к старичку в феске, капитан ткнул его шестом в новый белый жилет, прямо в часовую цепочку, и тот сел на землю, глядя серьезно и задумчиво.
Секретарь кинулся было прочь, но Хэмфри Пэмп с криком схватил ружье и в него прицелился, что испугало Дж. Ливсона до раздвоения души, если не тела. Через мгновенье Пэмп уже бежал вниз по дороге, за капитаном, который катил перед собой бочку и сыр.
Прежде чем полицейский выбрался из трясины, они исчезли в сумраке леса. Лорд Айвивуд, не проявивший во время этой сцены ни страха, ни нетерпения (ни, добавлю, радости), поднял руку и остановил полицейского.
– Преследуя этих скандалистов, – сказал он, – мы только выставим себя и закон в смешном виде. При современных средствах сообщения они не смогут уйти или принести вред. Гораздо важнее, господа, уничтожить их гнездо и их запасы. Согласно закону тысяча девятьсот одиннадцатого года мы имеем право конфисковать и уничтожить любую собственность в незаконно торгующем кабаке.
Много часов он стоял на лужайке, следя за тем, как разбивают бутыли и ломают бочки, и услаждаясь той фанатичной радостью, которую его странной, холодной душе не могли дать ни еда, ни вино, ни женщины.
«Милый Хэмп!
Я так расстроена, что называю Вас по-старому. Вы понимаете, я должна ладить с родными – ведь лорд Айвивуд доводится мне чем-то вроде троюродного брата. По этой и по другим причинам моя бедная мама просто умрет, если я его обижу. Вы знаете, что у нее больное сердце; Вы знаете все, что только можно знать в нашем краю. И вот я пишу, чтобы предупредить Вас, что над Вашим милым кабачком собирается гроза. Всего месяц или два назад я видела на пляже старого оборванного шута с зеленым зонтиком, который нес необыкновенную ерунду. Недели три назад я узнала, что он читает лекции в каких-то нравственных обществах за хорошее вознаграждение. И вот, когда я в последний раз была у Айвивудов – мама требует, чтобы я у них бывала, – там оказался этот сумасшедший во фраке, среди самых важных гостей. Я хочу сказать, среди самых сильных.
Лорд Айвивуд – под его влиянием и считает его величайшим пророком в мире. А ведь лорд Айвивуд не дурак; поневоле им восхищаешься. Мне кажется, мама хочет, чтобы я не только восхищалась им. Я говорю Вам все, Хэмп, потому что, наверное, это мое последнее честное письмо. И я Вас серьезно предупреждаю, что лорд Айвивуд искренен, а это очень страшно. Он будет великим государственным деятелем, и он действительно хочет сжечь старые корабли. Если Вы увидите, что я ему помогаю, простите меня.
Того, о ком мы говорили и кого я никогда не увижу, я поручаю Вашей дружбе. Из всего, что я могу отдать, это – второе, но, я думаю, оно лучше первого. Прощайте.
Дж. Б.»
Это письмо скорее огорчило Пэмпа, чем озадачило. Другое же – скорее озадачило, чем огорчило. Было оно таким:
«Президиум Королевской комиссии по контролю над продажей крепких напитков вынужден обратить Ваше внимание на то, что Вы нарушили пункт 5-А нашего Постановления о местах публичного увеселения и тем самым подлежите взысканию согласно пункту 47-Б Постановления, дополняющего вышеупомянутое. Вам предъявляются следующие обвинения:
1) Нарушение примечания к пункту 23-Г, которое гласит, что ни одно питейное заведение, приносящее менее четырехсот (400) фунтов стерлингов годового дохода, не вправе вешать перед дверью вывески.
2) Нарушение примечания к пункту 113-Д, который гласит, что алкогольные напитки не могут продаваться без наличия свидетельства, заверенного Государственным Медицинским Советом, нигде, кроме отеля «Кларидж» и бара «Критерион», необходимость которых доказана.
Поскольку Вы не обратили внимания на наши прежние извещения, мы предупреждаем Вас данным письмом, что законные меры будут приняты незамедлительно.
С искренним уважением
Айвивуд,председатель,
Дж. Ливсон,секретарь».
Мистер Хэмфри Пэмп сел за стол и засвистел, что при его бакенбардах придало ему на минуту несомненное сходство с конюхом. Потом знания и разум вновь засветились на его лице. Добрыми карими глазами он взглянул на холодное серое море. Оно давало немного. Он мог в нем утонуть, и это было бы лучше для него, чем расстаться со «Старым кораблем». Могла утонуть и Англия; это было бы лучше для нее, чем потерять «Старый корабль». Но это несерьезно и недоступно; и Пэмп думал о том, как море искривило и яблони в его саду и его самого. Печально у моря… По берегу шел только один человек. Он приближался, становился все выше, и лишь тогда, когда он стал выше человеческого роста, Пэмп с криком вскочил. Луч утреннего солнца упал на голову путника, и волосы его запылали, словно костер.
Бывший король Итаки неторопливо приближался к «Старому кораблю». Он приплыл на берег в шлюпке броненосца, едва видного на горизонте. Одет он был по-прежнему в зеленую с серебром форму, изобретенную им самим для флота, которого и раньше почти не было, а теперь не было совсем; на боку у него висела прямая морская шпага, ибо условия капитуляции не обязывали ее отдать; а в мундире, при шпаге находился большой, довольно растерянный человек, чье несчастье состояло в том, что его сильный разум был все же слабее его тела и его страстей.
Всем своим телом он опустился на стул прежде, чем Пэмп нашел слова, чтобы выразить радость. Потом сказал:
– Есть у тебя ром?
И, словно чувствуя, что эта фраза нуждается в объяснении, прибавил:
– Наверное, я уже никогда не буду моряком. Значит, мне надо выпить рому.
Хэмфри Пэмп был талантлив в дружбе и понял старого друга. Не сказав ни слова, он пошел в кабак и вернулся, неторопливо толкая то одной, то другой ногой два легко катящихся предмета, словно играл в футбол двумя мячами. Один из этих предметов был бочонком рома, другой – большим сыром, похожим на барабан. Он умел делать много полезных вещей, в том числе – открывать бочки, не взбалтывая содержимого; и как раз искал в кармане соответствующий инструмент, когда ирландский его друг сел прямо и сказал с неожиданной трезвостью:
– Спасибо, Хэмп. Я совсем не хочу пить. Теперь я вижу, что могу выпить, и не хочу. А хочу я, – тут он ударил кулаком по столу, так что одна ножка подкосилась, – а хочу я узнать, что тут у вас делается, кроме чепухи.
– Что ты называешь чепухой? – спросил Пэмп, задумчиво перебирая письма.
– Я называю чепухой, – закричал ирландец, – когда Коран включают в Писание! Я называю чепухой, когда помешанный пастор предлагает воздвигнуть полумесяц на соборе святого Павла [14]. Я знаю, что турки наши союзники, но это бывало и раньше, а я не слышал, чтобы Пальмерстон [15]или Колин Кэмпбелл [16]разрешали такие глупости.
– Понимаешь, – сказал Пэмп, – лорд Айвивуд очень увлекся. Недавно, на цветочной выставке, он говорил, что пришло время слить христианство и ислам воедино.
– И назвать хрислам, – угрюмо сказал Дэлрой, глядя на серый и лиловый лес за кабачком, куда сбегала белая дорога. Она казалась началом приключения; а он приключения любил.
– И вообще, ты преувеличиваешь, – продолжал Пэмп, чистя ружье. – С полумесяцем было не совсем так. Мне кажется, доктор Мул предложил двойную эмблему, крест и полумесяц. И потом, он не пастор. Говорят, он атеист, или этот, агностик, как сквайр Брентон, который жевал дерево. У сильных мира сего есть свои моды, но они длятся недолго.
– На сей раз это серьезно, – сказал его друг, качая огромной рыжей головой. – Твой кабак – последний на побережье, а скоро будет последним в Англии. Помнишь «Сарацинову голову» в Пламли, на самом берегу?
– Да, да – кивнул кабатчик. – Моя тетка была там, когда он повесил свою мамашу. Но кабак очень хороший.
– Я сейчас проплывал мимо, – сказал Дэлрой. – Его больше нет.
– Неужели пожар? – спросил Пэмп, оставляя ружье.
– Нет ,– отвечал Дэлрой. – Лимонад. Они забрали эту бумагу, как ее там. Я сочинил по этому случаю песню и сейчас ее спою.
И, внезапно оживившись, он заревел громовым голосом песню собственного сочинения на простой, но вдохновенный мотив:
– Эй – крикнул Пэмп и снова тихо свистнул. – Сюда идет сам лорд. А тот молодой человек в очках – что-то вроде комитета.
«Голова Сарацина» отовсюду видна, [*]
Но уж больше под нею не пивать нам вина:
Злые старые леди навели там уют –
И с тех пор в «Сарацине» только чай подают!
«Голова Сарацина» – родом издалека:
Из Аравии Ричард вел с победой войска,
И где пир он устроил – так гласила молва –
Пику в землю воткнул, а на ней – Голова.
– Пускай идут, – сказал Дэлрой и заорал еще громче:
Когда последний звук этого лирического рева прокатился сквозь яблони вниз, по белой лесной дороге, капитан Дэлрой откинулся на спинку стула и добродушно кивнул лорду Айвивуду, который стоял на лужайке величаво-холодный, как всегда, но чуточку поджав губы. Из-за его спины виднелся молодой человек в двойных очках; очевидно, то был Дж. Ливсон, секретарь. На дороге стояло еще трое, и Пэмп с удивлением подумал, что такие разные люди могут сойтись только в фарсе. Первый из них был полицейский инспектор, второй – рабочий в коричневом фартуке, похожий на плотника, третий – старик в пунцовой феске, но в безупречном костюме, который его явно стеснял. Он что-то объяснял полицейскому и плотнику, а они, по всей видимости, старались сдержать смех.
Голова оказалась долговечней царей,
И ужасные мысли скопилися в ней:
О Здоровье Народа, о Полезной Еде,
О питье сарацинов – апельсинной воде…
«Голова Сарацина» глядит свысока,
Чай здесь льется рекой, а вина ни глотка!
Хоть бы кто-нибудь мне объяснил, дураку,
Как такое пришло Сарацину в башку?
– Славная песня, милорд, – сказал Дэлрой с веселым самодовольством. – Сейчас я спою вам другую. – И он прочистил горло.
– Мистер Пэмп, – сказал лорд Аививуд красивым, звонким голосом. – Я решил явиться сюда сам, чтобы вы поняли, что мы были к вам слишком милостивы. Самая дата основания вашего кабака подводит его под закон тысяча девятьсот девятого года. Он построен, когда здешним лордом был мой прадедушка, хотя, если не ошибаюсь, назывался тогда иначе, и…
– Ах, милорд, – со вздохом перебил его Пэмп, – лучше бы мне иметь дело с вашим прадедушкой, даже если бы он женился на тысяче негритянок, чем видеть, как джентльмен из вашей семьи отнимает единственное достояние у бедного человека.
– Постановление заботится именно о бедных, – бесстрастно отвечал Айвивуд, – а результаты его пойдут на пользу всем до единого. – Обратившись к секретарю, он прибавил: – У вас второй экземпляр, – и получил в ответ сложенную вдвое бумагу.
– Здесь полностью объяснено, – продолжал он, надевая очки, которые так старили его, – что Постановление призвано защитить сбережения самых низших, неимущих классов. Читаем в параграфе третьем: «Мы настоятельно рекомендуем, чтобы алкоголь был объявлен вне закона, кроме случаев, разрешенных правительством по парламентским и другим общественным причинам, а также чтобы деморализующие вывески кабаков были строго запрещены, кроме особо оговоренных случаев. Отсутствие соблазна, по нашему убеждению, значительно улучшит финансовое положение рабочего класса». Это опровергает мнение мистера Пэмпа, полагающего, что наши необходимые реформы в какой бы то ни было мере связаны с насилием. Мистеру Пэмпу, человеку предубежденному, может показаться, что Постановление дурно отразится на его делах. Но (тут голос лорда Айвивуда взмыл вверх) что лучше покажет нам, как необходимо бороться с коварным ядом, который мы стремимся искоренить? Что лучше это докажет, если достойные люди с прекрасной репутацией, живя в таких местах, под влиянием винных паров или сентиментальной тоски о прошлом противопоставляют себя обществу и думают только о своей выгоде, смеясь над страданиями бедняков?
Капитан Дэлрой с интересом смотрел на Айвивуда ярко-синими глазами.
– Простите меня, милорд, – сказал он спокойней, чем обычно. – В вашей прекрасной речи есть один пункт, который я не совсем уяснил себе. Если я правильно понял, вывески запрещены, но там, где они есть, напитки продавать можно. Другими словами, когда англичанин найдет наконец хотя бы один кабак с вывеской, он с вашего милостивого разрешения может там выпить?
Лорд Айвивуд замечательно владел собой, что очень помогало ему в его карьере. Не отвлекаясь на споры о частностях, он просто ответил:
– Да. Вы совершенно правильно изложили факты.
– Значит, – не унимался капитан, – если я увижу кабацкую вывеску, я могу зайти, спросить кружку пива, и полиция меня не накажет?
– Если увидите, можете, – сдержанно ответил Айвивуд. – Но мы надеемся, что скоро вывесок не будет.
Капитан встал во весь свои огромный рост и, кажется, потянулся.
– Ну, Хэмп, – сказал он другу, – лучше всего, по-моему, взять все с собой.
Двумя боковыми ударами ноги он перебросил через забор бочонок рома и круг сыра, так что они быстро покатились под уклон по белой лесной дороге, в темные леса. Затем он схватил шест с вывеской и выдернул его из земли, как травинку.
Никто не успел и пошевелиться, но когда он побежал к дороге, полисмен кинулся ему навстречу. Дэлрой приложил вывеску к его лицу и груди, и он скатился в трясину. Потом, повернувшись к старичку в феске, капитан ткнул его шестом в новый белый жилет, прямо в часовую цепочку, и тот сел на землю, глядя серьезно и задумчиво.
Секретарь кинулся было прочь, но Хэмфри Пэмп с криком схватил ружье и в него прицелился, что испугало Дж. Ливсона до раздвоения души, если не тела. Через мгновенье Пэмп уже бежал вниз по дороге, за капитаном, который катил перед собой бочку и сыр.
Прежде чем полицейский выбрался из трясины, они исчезли в сумраке леса. Лорд Айвивуд, не проявивший во время этой сцены ни страха, ни нетерпения (ни, добавлю, радости), поднял руку и остановил полицейского.
– Преследуя этих скандалистов, – сказал он, – мы только выставим себя и закон в смешном виде. При современных средствах сообщения они не смогут уйти или принести вред. Гораздо важнее, господа, уничтожить их гнездо и их запасы. Согласно закону тысяча девятьсот одиннадцатого года мы имеем право конфисковать и уничтожить любую собственность в незаконно торгующем кабаке.
Много часов он стоял на лужайке, следя за тем, как разбивают бутыли и ломают бочки, и услаждаясь той фанатичной радостью, которую его странной, холодной душе не могли дать ни еда, ни вино, ни женщины.
Глава 5
УДИВЛЕНИЕ УПРАВЛЯЮЩЕГО
У лорда Айвивуда был недостаток, свойственный многим людям, узнавшим мир из книг, – он не подозревал, что не только можно, но и нужно что-то узнать иначе. Хэмфри Пэмп прекрасно понимал, что лорд Айвивуд считает его невеждой, никогда ничего не читавшим, кроме «Пиквика». Но лорд Айвивуд не понимал, что Хэмфри Пэмп, глядя на него, думает, как легко было бы ему спрятаться в лесных зарослях, ибо его серовато-русые волосы и бледное лицо в точности повторяли три основные оттенка сумрака, царящего там, где растут молодые буки. Боюсь, что в ранней молодости Пэмп баловался куропаткой или фазаном, когда лорд Айвивуд и не подозревал о своем гостеприимстве, более того – и не поверил бы, что кто-то может обмануть бдительное око его лесников. Но человеку, ставящему себя выше физического мира, не стоит судить о том, что можно сделать, что – нельзя.