– А, привет, Эрик. Мы как раз о тебе говорили.
– Я так и думал, – сказал Эрик Даксфорд. Он явно был в том неприятном расположении духа, когда человек ищет, на ком сорвать злость, и притом не знает точно, с кем бы поругаться. – Я слышал, вы во вторник вечером заходили ко мне в контору.
– Но я же не знал, что это ваша контора, – ответил Джон, рискованно откинувшись на стуле. – Судя по надписи на дверях я считал, что фирма принадлежит Смиту и Силвермену.
– Смит уже на пенсии, – сердито бросил Эрик. – А Генри Силвермен – мой компаньон. И чертовски хороший коммерсант.
– Так что адвокат там только вы один.
– Ну и что? – спросил Эрик. – Он разбирается в праве лучше, чем любые два заскорузлых жополиза из этой богадельни вместе взятые.
– Не сомневаюсь, – согласился Джон. – Наверняка он близко – я даже сказал бы непосредственно-знаком с некоторыми областями права, как например нарушение условий договора или такой прекрасный старомодный проступок, как сманивание служащих.
– Послушайте, вы… – начал Эрик. – Подумай я, что вы все рассказали Бёрли.
– Ведь вы чертовски хорошо знаете, что я этого не сделал, – холодно заметил Джон. – И если вам от этого станет легче, то знайте, что никогда и не собирался. Но раз вы сами решились на уход, которого давно заслуживали.
– Вы хам!
– Держите себя в руках, – оборвал его Джон, наклонив стул ещё больше. – Для драки вы слишком толсты и к тому же мы оба давно вышли из возраста, когда не мешает небольшая доза физического воздействия.
– Я не намерен руки пачкать, – заявил Эрик.
– Тот грохот, что вы слышали, – сказал Джон Боуну, – это у меня камень с души свалился.
– Но кое-что я вам скажу, – Эрик остановился в дверях. – Я чертовски рад, что уберусь отсюда. Мне тут осточертело. День за днем только: «Да, ваше превосходительство, никак нет, ваше превосходительство, не окажет ли мне лорд честь позволив почистить его ботинки?» Вы не адвокаты, вы лакеи. Как же я рад, что окажусь в конторе, где занимаются нормальной работой! Она совсем не столь престижна, как ваша, но там хоть человек сам себе хозяин.
Боун слушал его с восторгом. Ярость стерла со слов Эрика всю наносную позолоту, так что местами уже проступал грубый металл.
– Это мне нравится, – протянул Джон. – И ещё бы я хлопнул дверью. Это лучший способ закончить такую чудную речь.
Эрик испепелил его напоследок взглядом и зашагал к выходу.
– Я должен вам сказать, – заметил Джон, когда Эрик ушел, – что будь у него мужество сказать все это, работая здесь, – я имею в виду, пока здесь получал жалование, – я мог ему и зааплодировать. Ведь в чем-то он прав. Только теперь это как будто плюнуть – и убежать.
II
III
IV
V
VI
12. Вечер четверга
I
II
– Я так и думал, – сказал Эрик Даксфорд. Он явно был в том неприятном расположении духа, когда человек ищет, на ком сорвать злость, и притом не знает точно, с кем бы поругаться. – Я слышал, вы во вторник вечером заходили ко мне в контору.
– Но я же не знал, что это ваша контора, – ответил Джон, рискованно откинувшись на стуле. – Судя по надписи на дверях я считал, что фирма принадлежит Смиту и Силвермену.
– Смит уже на пенсии, – сердито бросил Эрик. – А Генри Силвермен – мой компаньон. И чертовски хороший коммерсант.
– Так что адвокат там только вы один.
– Ну и что? – спросил Эрик. – Он разбирается в праве лучше, чем любые два заскорузлых жополиза из этой богадельни вместе взятые.
– Не сомневаюсь, – согласился Джон. – Наверняка он близко – я даже сказал бы непосредственно-знаком с некоторыми областями права, как например нарушение условий договора или такой прекрасный старомодный проступок, как сманивание служащих.
– Послушайте, вы… – начал Эрик. – Подумай я, что вы все рассказали Бёрли.
– Ведь вы чертовски хорошо знаете, что я этого не сделал, – холодно заметил Джон. – И если вам от этого станет легче, то знайте, что никогда и не собирался. Но раз вы сами решились на уход, которого давно заслуживали.
– Вы хам!
– Держите себя в руках, – оборвал его Джон, наклонив стул ещё больше. – Для драки вы слишком толсты и к тому же мы оба давно вышли из возраста, когда не мешает небольшая доза физического воздействия.
– Я не намерен руки пачкать, – заявил Эрик.
– Тот грохот, что вы слышали, – сказал Джон Боуну, – это у меня камень с души свалился.
– Но кое-что я вам скажу, – Эрик остановился в дверях. – Я чертовски рад, что уберусь отсюда. Мне тут осточертело. День за днем только: «Да, ваше превосходительство, никак нет, ваше превосходительство, не окажет ли мне лорд честь позволив почистить его ботинки?» Вы не адвокаты, вы лакеи. Как же я рад, что окажусь в конторе, где занимаются нормальной работой! Она совсем не столь престижна, как ваша, но там хоть человек сам себе хозяин.
Боун слушал его с восторгом. Ярость стерла со слов Эрика всю наносную позолоту, так что местами уже проступал грубый металл.
– Это мне нравится, – протянул Джон. – И ещё бы я хлопнул дверью. Это лучший способ закончить такую чудную речь.
Эрик испепелил его напоследок взглядом и зашагал к выходу.
– Я должен вам сказать, – заметил Джон, когда Эрик ушел, – что будь у него мужество сказать все это, работая здесь, – я имею в виду, пока здесь получал жалование, – я мог ему и зааплодировать. Ведь в чем-то он прав. Только теперь это как будто плюнуть – и убежать.
II
Хейзелридж между тем раздумывал над грудой донесений, в которых излагались подробности насчет письма, найденного под столом мисс Корнель.
«Представленный предмет, – значилось в первом из них, – по двенадцати параметрам сходится с образцом, который был нам предоставлен. По структуре, цвету, глубине тиснения, цвету печати и т. д.»
«Нами был исследован образец почерка при стократном увеличении, – так начиналось следующее. – Число характерных особенностей, которые сходятся в обоих образцах, слишком велико, чтобы допустить иное заключение, чем что они были написаны тем же лицом и примерно в то же время.»
Затем весьма любопытное заключение мистера Алпейса, владельца писчебумажного магазина в Белсайз Парк:
«Я поставляю писчую бумагу мистеру Смоллбону регулярно и у меня есть клише с его фамилией. Мистер Смоллбон в начале февраля заказал у меня письменно новую партию бумаги, сообщив, что его запасы подходят к концу. Я велел отпечатать пятьсот листов, но за ними никто не пришел. Дважды писал мистеру Смоллбону, чтобы напомнить, что бумага готова, но так и не получил ответа.»
Сержант Пламптри заметил:
– Это правда. Когда я по вашему приказу зашел за образцом писчей бумаги Смоллбона к нему домой, то не нашел ни листочка ни в письменном столе, ни в папках. С трудом обнаружил один у миссис Таккер. Он каждый раз, когда платил за квартиру, прикалывал чек к листу писчей бумаги и оставлял на столе в комнате, так что один у неё и завалялся.
– Похоже, значит, – сказал Хейзелридж, – что бумага настоящая и подпись тоже. И кстати – нигде не видели там пишущей машинки?
– Нет, машинки у него никогда не было. Миссис Таккер говорила, что он свои письма печатал в конторе своего знакомого, но не знала, ни как того зовут, ни кто он.
– Ну что же, это вполне возможно, – протянул Хейзелридж. Протянул так задумчиво, словно мыслями был где-то далеко. Когда сержант Пламптри вышел, Хейзелридж послал за мисс Корнель.
– Мне кое-что пришло в голову, – начал он без лишних слов. – Давно должно было прийти, но знаете, как бывает. Короче, дело вот в чем: где все те папки, и бумаги, и книги и все прочее, что раньше было в том ящике? Все материалы по наследству Ишабода Стокса? Они ведь были достаточно объемистыми, не так ли? Такой сверток не пронесешь под пиджаком. Так где же это все?
– Одно я знаю точно, – неторопливо заметила мисс Корнель, – что в конторе их нет.
– Почему вы в этом так уверены?
– В любой другой адвокатской конторе, – сказала мисс Корнель, сверток с бумагами, учетные книги и письма можно засунуть куда угодно, и никто не обратит внимания-но не у нас. У Хорнимана – никогда.
– Понимаю, – протянул Хейзелридж. – Сколько всего там было? Примерно.
Мисс Корнель сделала неопределенный жест рукой.
– Трудно сказать. Ящик был почти полон. Там была уйма барахла. Куда больше, чем кто-нибудь хотел бы таскать с собой.
– Да, – сказал Хейзелридж, – да, так я и думал.
«Представленный предмет, – значилось в первом из них, – по двенадцати параметрам сходится с образцом, который был нам предоставлен. По структуре, цвету, глубине тиснения, цвету печати и т. д.»
«Нами был исследован образец почерка при стократном увеличении, – так начиналось следующее. – Число характерных особенностей, которые сходятся в обоих образцах, слишком велико, чтобы допустить иное заключение, чем что они были написаны тем же лицом и примерно в то же время.»
Затем весьма любопытное заключение мистера Алпейса, владельца писчебумажного магазина в Белсайз Парк:
«Я поставляю писчую бумагу мистеру Смоллбону регулярно и у меня есть клише с его фамилией. Мистер Смоллбон в начале февраля заказал у меня письменно новую партию бумаги, сообщив, что его запасы подходят к концу. Я велел отпечатать пятьсот листов, но за ними никто не пришел. Дважды писал мистеру Смоллбону, чтобы напомнить, что бумага готова, но так и не получил ответа.»
Сержант Пламптри заметил:
– Это правда. Когда я по вашему приказу зашел за образцом писчей бумаги Смоллбона к нему домой, то не нашел ни листочка ни в письменном столе, ни в папках. С трудом обнаружил один у миссис Таккер. Он каждый раз, когда платил за квартиру, прикалывал чек к листу писчей бумаги и оставлял на столе в комнате, так что один у неё и завалялся.
– Похоже, значит, – сказал Хейзелридж, – что бумага настоящая и подпись тоже. И кстати – нигде не видели там пишущей машинки?
– Нет, машинки у него никогда не было. Миссис Таккер говорила, что он свои письма печатал в конторе своего знакомого, но не знала, ни как того зовут, ни кто он.
– Ну что же, это вполне возможно, – протянул Хейзелридж. Протянул так задумчиво, словно мыслями был где-то далеко. Когда сержант Пламптри вышел, Хейзелридж послал за мисс Корнель.
– Мне кое-что пришло в голову, – начал он без лишних слов. – Давно должно было прийти, но знаете, как бывает. Короче, дело вот в чем: где все те папки, и бумаги, и книги и все прочее, что раньше было в том ящике? Все материалы по наследству Ишабода Стокса? Они ведь были достаточно объемистыми, не так ли? Такой сверток не пронесешь под пиджаком. Так где же это все?
– Одно я знаю точно, – неторопливо заметила мисс Корнель, – что в конторе их нет.
– Почему вы в этом так уверены?
– В любой другой адвокатской конторе, – сказала мисс Корнель, сверток с бумагами, учетные книги и письма можно засунуть куда угодно, и никто не обратит внимания-но не у нас. У Хорнимана – никогда.
– Понимаю, – протянул Хейзелридж. – Сколько всего там было? Примерно.
Мисс Корнель сделала неопределенный жест рукой.
– Трудно сказать. Ящик был почти полон. Там была уйма барахла. Куда больше, чем кто-нибудь хотел бы таскать с собой.
– Да, – сказал Хейзелридж, – да, так я и думал.
III
Боб Хорниман, выселенный из своего кабинета и вынужденный пока работать в невзрачной полуподвальной каморке, привык проводить время по чужим кабинетам, поэтому Боуна не удивило, что Боб появился у него в одиннадцать часов, вместе с утренним чаем.
– Можете взять чашку Джона, – сказал Боун, – Он куда-то ушел.
– Спасибо.
Боб сел на край стола Джона. Сидел, болтая ногами, пока мисс Беллбейс не покинула комнату, потом сказал:
– Я рад, что Коу тут нет, поскольку хочу вам кое-что сказать, точнее, сказать кое о чем, к чему долго готовлюсь.
– Слушаю, – осторожно протянул Боун.
– Нет, это не имеет ничего общего с расследованием, – торопливо заверил Боб, заметив его сдержанность. – Это. Короче, скажите мне, у вашего отца денег хватает?
– Ну, думаю, кое-что есть, – допустил Боун.
– Простите, что спрашиваю… не слишком тактично. Я помню, он занимал видное положение в Сити, и всегда слышал о нем как о каком-то таинственном финансисте, на которого миллионы так и сыплются.
– Ну, все не так плохо, – усмехнулся Боун. – Сомневаюсь, что сегодня у кого-то и в самом деле есть миллионы. Отец располагает определенными финансовыми возможностями, которыми может распоряжаться по собственному усмотрению.
Боб ухватился за эти слова.
– Верно, вот именно это я и имел в виду. Речь именно об инвестициях.
– Вы лучше объясните мне, в чем дело, – терпеливо предложил Боун.
– Я хочу продать свою долю в фирме, – сообщил Боб. – И мне пришло в голову, не захотите ли вы её купить.
– Вы это серьезно?
– Совершенно.
Теперь, когда все было сказано, Боб выглядел гораздо спокойнее.
– Не стал бы предлагать это кому попало, но… ну что вам говорить! Я вас знаю, и Крейну вы понравились, а Бёрли… честно говоря, думаю, что получи он пару лишних акций, быстро пошел бы навстречу.
– Да, но почему вы хотите это сделать – почему хотите уйти? Черт возьми, ведь вы не можете все бросить.
Боун бессильно огляделся вокруг и его взгляд случайно упал на большую фотографию Абеля Хорнимана; старик его взгляд выдержал.
– Ведь это ваше призвание.
– Черта с два – призвание, – заявил Боб. – Послушайте, я этого в жизни никому не говорил, но знайте точно, в чем дело. Я ненавижу право. Не переношу все эти выкрутасы вокруг слов и цифр, все эти бесконечные дни, что я просиживаю тут задницу и ломаю голову над тем, оставить ренту леди Маршморетон в акциях Объединенной угольной, или перевести её на трех с половиной процентные акции концерна «Рыбная паста», и имеет ли лорд Хэлтуайсл право разделить одну восьмую от одной пятнадцатой наследства своей двоюродной бабушки поровну между своими племянниками и если не имеет, то почему.
Боун осклабился. Впервые с той поры, как поступил в фирму, припомнил Боба таким, каким последний раз видел его в колледже, – серьезного, перепачканного в чернилах, в очках с разбитыми стеклами и черных ботинках размера на два больше, чем надо.
– Пожалуй, вы правы, – сказал он. – Но что собираетесь делать?
– Плавать под парусом, – заявил Боб. – И возделывать землю. Я как раз узнал про одну ферму в Корнуэльсе, где можно было бы неплохо устроиться, а рядом там морской залив, едва не перед домом. И он достаточно глубок для небольшой яхты. Стоило бы это тысяч шесть, и может быть ещё три-четыре на обустройство. Да ещё небольшой резерв, потому что не думаю, чтобы это сразу стало приносить доход.
– Понимаю, – протянул Боун. – А сколько примерно вы сможете получить за свой пай в фирме?
– Двадцать тысяч, – сказал Боб. – И они стали бы приносить в год не меньше четырех тысяч прибыли.
Наступила короткая пауза. Боб Хорниман думал о цветущих лугах с травой по колено, о серебристой речке, которая вьется в траве; о гудении пчел, о ритмически покачивающемся огромном вымени. Боун думал о брачном контракте герцогини из Саутэнда.
– Можете взять чашку Джона, – сказал Боун, – Он куда-то ушел.
– Спасибо.
Боб сел на край стола Джона. Сидел, болтая ногами, пока мисс Беллбейс не покинула комнату, потом сказал:
– Я рад, что Коу тут нет, поскольку хочу вам кое-что сказать, точнее, сказать кое о чем, к чему долго готовлюсь.
– Слушаю, – осторожно протянул Боун.
– Нет, это не имеет ничего общего с расследованием, – торопливо заверил Боб, заметив его сдержанность. – Это. Короче, скажите мне, у вашего отца денег хватает?
– Ну, думаю, кое-что есть, – допустил Боун.
– Простите, что спрашиваю… не слишком тактично. Я помню, он занимал видное положение в Сити, и всегда слышал о нем как о каком-то таинственном финансисте, на которого миллионы так и сыплются.
– Ну, все не так плохо, – усмехнулся Боун. – Сомневаюсь, что сегодня у кого-то и в самом деле есть миллионы. Отец располагает определенными финансовыми возможностями, которыми может распоряжаться по собственному усмотрению.
Боб ухватился за эти слова.
– Верно, вот именно это я и имел в виду. Речь именно об инвестициях.
– Вы лучше объясните мне, в чем дело, – терпеливо предложил Боун.
– Я хочу продать свою долю в фирме, – сообщил Боб. – И мне пришло в голову, не захотите ли вы её купить.
– Вы это серьезно?
– Совершенно.
Теперь, когда все было сказано, Боб выглядел гораздо спокойнее.
– Не стал бы предлагать это кому попало, но… ну что вам говорить! Я вас знаю, и Крейну вы понравились, а Бёрли… честно говоря, думаю, что получи он пару лишних акций, быстро пошел бы навстречу.
– Да, но почему вы хотите это сделать – почему хотите уйти? Черт возьми, ведь вы не можете все бросить.
Боун бессильно огляделся вокруг и его взгляд случайно упал на большую фотографию Абеля Хорнимана; старик его взгляд выдержал.
– Ведь это ваше призвание.
– Черта с два – призвание, – заявил Боб. – Послушайте, я этого в жизни никому не говорил, но знайте точно, в чем дело. Я ненавижу право. Не переношу все эти выкрутасы вокруг слов и цифр, все эти бесконечные дни, что я просиживаю тут задницу и ломаю голову над тем, оставить ренту леди Маршморетон в акциях Объединенной угольной, или перевести её на трех с половиной процентные акции концерна «Рыбная паста», и имеет ли лорд Хэлтуайсл право разделить одну восьмую от одной пятнадцатой наследства своей двоюродной бабушки поровну между своими племянниками и если не имеет, то почему.
Боун осклабился. Впервые с той поры, как поступил в фирму, припомнил Боба таким, каким последний раз видел его в колледже, – серьезного, перепачканного в чернилах, в очках с разбитыми стеклами и черных ботинках размера на два больше, чем надо.
– Пожалуй, вы правы, – сказал он. – Но что собираетесь делать?
– Плавать под парусом, – заявил Боб. – И возделывать землю. Я как раз узнал про одну ферму в Корнуэльсе, где можно было бы неплохо устроиться, а рядом там морской залив, едва не перед домом. И он достаточно глубок для небольшой яхты. Стоило бы это тысяч шесть, и может быть ещё три-четыре на обустройство. Да ещё небольшой резерв, потому что не думаю, чтобы это сразу стало приносить доход.
– Понимаю, – протянул Боун. – А сколько примерно вы сможете получить за свой пай в фирме?
– Двадцать тысяч, – сказал Боб. – И они стали бы приносить в год не меньше четырех тысяч прибыли.
Наступила короткая пауза. Боб Хорниман думал о цветущих лугах с травой по колено, о серебристой речке, которая вьется в траве; о гудении пчел, о ритмически покачивающемся огромном вымени. Боун думал о брачном контракте герцогини из Саутэнда.
IV
Контора мистера Боуна-старшего была на третьем этаже одного из роскошных домов на восточной стороне Ломбард стрит.
Контора была почти по-спартански строго обставлена. Дверь направо от лифта вела в справочную. На двери слева – точно такой же – не значилось ничего. Открыв их, Генри вошел в приемную, где сидел молодой человек чрезвычайно серьезного вида, который получал королевское жалование за то, что изолировал мистера Боуна от внешнего мира. Когда Генри вошел, молодой человек поднял голову, кивнул и продолжал трудиться над сложной диаграммой, разрисовывая её в шесть цветов.
Мистер Боун, сидевший в кожаном кресле у камина (который был единственным официально дозволенным источником огня во всем здании) встал, как-то равнодушно сказал: – Привет, Генри, – и снова сел. Не нажимал кнопок, не говорил в микрофон и не звонил никому, что не хочет, чтобы его беспокоили, ибо в комнате, которая походила больше на курительную, чем на кабинет, ни кнопок, ни микрофонов просто не было. Обо всем заботился молодой человек в приемной.
– Привет, папа, – сказал Генри. – Мне кажется, ты совсем не похудел.
– Мало движения, – признал мистер Боун. – Никаких волнений. Наша фирма не терпит волнений. Это не как у вас, юристов. У нас в ящиках для бумаг – только бумаги. Кстати, у вас там недавно снова была какая-то неприятность?
– Да, – признал Генри. – Собственно, об этом я и хотел с тобой поговорить. Вот как обстоят дела.
Пока Генри говорил, у мистера Боуна успела погаснуть трубка. Никаких других видимых признаков интереса он не проявил.
– Что об этом думаешь ты? – спросил он, подумав.
– Мне бы это было по душе, – признался Генри. – Сейчас дела там не так хороши, как можно было ожидать. Но думаю, что фирма-то в основе своей солидная. Первоклассная репутация и множество клиентов. Может быть, из-за этой заварухи некоторых они лишатся, но все устроится. Люди не любят менять адвокатов.
– А цена?
Генри рассмеялся.
– Я хорошо знаю, что у тебя есть свои возможности выяснить все, что надо. Мое мнение тебе ни к чему.
– Может быть и нет, – признал отец, – но давай, выкладывай.
– Я думаю, – медленно сказал Генри, – что риск тут минимальный. Стопроцентной гарантии нет. Будь она, четыре десятых фирмы не предлагали бы за двадцать тысяч.
– Нет, – согласился отец. – Это точно. Ладно, я подумаю. Но при условии, что ты останешься в фирме. Я могу вложить свои деньги в тебя не хуже чем в господ Брауна, Бёрли и как там его.
– Я тебе очень благодарен, – сказал Генри. – Я пойду обедать. Полагаю, напрасно приглашать тебя с собой.
– Я никогда не обедаю, – махнул рукой мистер Боун. – Пустая трата времени. Между прочим, ты не догадываешься, кто совершил эти убийства? Не то чтобы я умирал от любопытства, – торопливо добавил он, – но это могло бы повлиять на твою идею.
– Не имею ни малейшего понятия, – честно ответил Генри.
Контора была почти по-спартански строго обставлена. Дверь направо от лифта вела в справочную. На двери слева – точно такой же – не значилось ничего. Открыв их, Генри вошел в приемную, где сидел молодой человек чрезвычайно серьезного вида, который получал королевское жалование за то, что изолировал мистера Боуна от внешнего мира. Когда Генри вошел, молодой человек поднял голову, кивнул и продолжал трудиться над сложной диаграммой, разрисовывая её в шесть цветов.
Мистер Боун, сидевший в кожаном кресле у камина (который был единственным официально дозволенным источником огня во всем здании) встал, как-то равнодушно сказал: – Привет, Генри, – и снова сел. Не нажимал кнопок, не говорил в микрофон и не звонил никому, что не хочет, чтобы его беспокоили, ибо в комнате, которая походила больше на курительную, чем на кабинет, ни кнопок, ни микрофонов просто не было. Обо всем заботился молодой человек в приемной.
– Привет, папа, – сказал Генри. – Мне кажется, ты совсем не похудел.
– Мало движения, – признал мистер Боун. – Никаких волнений. Наша фирма не терпит волнений. Это не как у вас, юристов. У нас в ящиках для бумаг – только бумаги. Кстати, у вас там недавно снова была какая-то неприятность?
– Да, – признал Генри. – Собственно, об этом я и хотел с тобой поговорить. Вот как обстоят дела.
Пока Генри говорил, у мистера Боуна успела погаснуть трубка. Никаких других видимых признаков интереса он не проявил.
– Что об этом думаешь ты? – спросил он, подумав.
– Мне бы это было по душе, – признался Генри. – Сейчас дела там не так хороши, как можно было ожидать. Но думаю, что фирма-то в основе своей солидная. Первоклассная репутация и множество клиентов. Может быть, из-за этой заварухи некоторых они лишатся, но все устроится. Люди не любят менять адвокатов.
– А цена?
Генри рассмеялся.
– Я хорошо знаю, что у тебя есть свои возможности выяснить все, что надо. Мое мнение тебе ни к чему.
– Может быть и нет, – признал отец, – но давай, выкладывай.
– Я думаю, – медленно сказал Генри, – что риск тут минимальный. Стопроцентной гарантии нет. Будь она, четыре десятых фирмы не предлагали бы за двадцать тысяч.
– Нет, – согласился отец. – Это точно. Ладно, я подумаю. Но при условии, что ты останешься в фирме. Я могу вложить свои деньги в тебя не хуже чем в господ Брауна, Бёрли и как там его.
– Я тебе очень благодарен, – сказал Генри. – Я пойду обедать. Полагаю, напрасно приглашать тебя с собой.
– Я никогда не обедаю, – махнул рукой мистер Боун. – Пустая трата времени. Между прочим, ты не догадываешься, кто совершил эти убийства? Не то чтобы я умирал от любопытства, – торопливо добавил он, – но это могло бы повлиять на твою идею.
– Не имею ни малейшего понятия, – честно ответил Генри.
V
– Так, Хофман, – сказал Хейзелридж, – я слышал, что вы закончили первую часть своей работы и можете изложить мне картину финансовой ситуации в фирме.
– Предварительную справку, – уточнил Хофман. – А если вы сочтете, что некоторые аспекты потребуют детального разбирательства.
– Начнем как обычно, если не возражаете.
И Хофман говорил целый час, лишь изредка перебиваемый Хейзелриджем. Взял в руки кипу заметок, но почти не заглядывал в них. Все держал в голове.
Говорил об имуществе движимом и недвижимом, об основном и оборотном капитале; об индексе популярности и профессиональном уровне, о взаимоотношениях фирмы с клиентами; о соотношении доходов и расходов; об итоговом балансе и о законе снижения рентабельности. И каждый установленный факт дополнял цифрами-фунтами, шиллингами, годами и месяцами, процентами и дробями.
Когда он кончил, Хейзелридж сказал:
– Премного благодарен.
И добавил:
– Полагаю, что основные тезисы вы мне представите письменно.
Хофман согласился, тогда инспектор продолжил:
– Сугубо между нами и начистоту, что из этого следует?
Хофман задумался. Потом рассортировал бумаги и заботливо уложил их в папку, навинтил колпачок на авторучку, сунул её в карман (где она пребывала вместе с тремя цветными карандашами) и с довольной улыбкой откинулся в кресле; у человека менее сдержанного такая улыбка означала бы буйное веселье.
– Я всегда думаю, – начал он, – что в каждом бизнесе начало-это как разводить огонь в камине. Вначале нужно собрать на колосники бумагу, щепки, на них – угли и только потом поднести спичку. Все моментально вспыхнет. Бумага прогорит, поленья затрещат – тут вы начнете подкладывать уголь-это ваш оборотный капитал. Сначала будет мало тепла. Вот так в каждом очаге и в каждом бизнесе – настает момент, когда вы знаете, получится или нет; и полагая, что уголь сухой, тяга хорошая, и вы все сделали как надо, скоро вы дождетесь настоящего тепла. Если же что-то не в порядке, можете разгребать угли и раздувать огонь, станете черным, как трубочист, но будет только дым и смрад и полно горелой бумаги. Но если уж разгорелось, дальше проще простого поддерживать огонь. Достаточно только время от времени подбрасывать угля. Между прочим, об этом люди часто забывают, когда жалуются, что шеф ничего не делает, а они должны надрываться за него. Любой сумеет поддерживать огонь, который уже разгорелся.
– Верно, – кивнул Хейзелридж. – И что дальше?
– Это ясно как день, – продолжал Хофман. – Это поймет каждый, кто над этим задумается. Но люди часто не понимают, что это правило действует и в обратную сторону. Такой хорошо разведенный огонь будет гореть и сиять и давать тепло ещё долго после того, как вы перестанете подкладывать. А если иногда все же чуть-чуть подбросите – даже не столько, чтобы возместить израсходованное – будет гореть ещё очень долго. Вот это и объясняет, что происходило в фирме «Хорниман, Бёрли и Крейн» в 1939—1940 годах. Сомневаюсь, что это мог бы заметить кто-то непосвященный – но запас угля у них кончался. Частично причиной этого была война, частично – тот факт, что их знаменитая система малопродуктивна в смысле быстрого и эффективного оборота. Она бы исключительно подошла, – и Хофман отнюдь не был ироничен, – для государственных учреждений. Но, прежде всего, по-моему, причина была в том, что доходы падали, расходы же – особенно расходы Абеля Хорнимана – возрастали. Естественно – у него был большой дом в Лондоне и усадьба в деревне, к тому же положение его требовало денег, чтобы его удержать; денег и ещё раз денег.
– Но его банковский счет мне показался слишком скромным, – заметил Хейзелридж.
– Вот вам пример, до какого состояния была доведена фирма. Помещения для конторы они арендуют. А договор аренды – вещь недолгая. В каждой приличной фирме, работающей в арендованных помещениях, есть фонд на обновление договора, на ремонт и эксплуатацию, не говоря уже о премии, которую нужно заплатить при обновлении арендного договора. И фирма «Хорниман, Бёрли и Крейн» долгие годы создавала такой амортизационный фонд. А в 1939 вдруг перестала делать в него взносы. В 1940 и 1941 вообще исчерпала весь фонд и израсходовала деньги.
Хофман минутку помолчал, чтобы собраться с мыслями, и продолжал:
– То, что случилось потом, труднообъяснимо. Где-то в конце 1940 фирма вдруг получила вливание свежей крови.
– Ага, – протянул Хейзелридж. Теперь не было сомнений – он заинтересован. – Продолжайте, прошу вас.
– Абелю Хорниману удалось как-то найти оборотный капитал. Это незаметно на первый взгляд – но когда знаете, что искать, то найдете. Амортизационный фонд был восстановлен. Ипотеки на недвижимости Абеля в городе и в деревне уменьшились. И даже расходы, которые обычно шли бы из прибыли, производились из капитала, так что прибыль не уменьшалась и наступило кажущееся оздоровление.
– Вы говорите – вливание свежей крови?
– Ну, это такая метафора.
Хофман произнес это почти виновато, словно осознавая, что специалист по финансам не имеет права прибегать к метафорам.
– Но это действительно самое простое объяснение, которое пришло мне в голову, если речь о том, что произошло. Короче, Абель Хорниман где-то раздобыл эти деньги – хотя я и должен добавить, что не имею понятия, где. Ясно только, что деньги поступили извне. Может быть, их ему кто-то завещал – но для этого все произошло слишком вовремя. Или ограбил банк.
– Не исключено, – с совершенно серьезным видом согласился Хейзелридж. – А могли бы вы определить, сколько было этих денег?
– Достаточно много, – сказал Хофман. – По меньшей мере десять тысяч фунтов.
– Предварительную справку, – уточнил Хофман. – А если вы сочтете, что некоторые аспекты потребуют детального разбирательства.
– Начнем как обычно, если не возражаете.
И Хофман говорил целый час, лишь изредка перебиваемый Хейзелриджем. Взял в руки кипу заметок, но почти не заглядывал в них. Все держал в голове.
Говорил об имуществе движимом и недвижимом, об основном и оборотном капитале; об индексе популярности и профессиональном уровне, о взаимоотношениях фирмы с клиентами; о соотношении доходов и расходов; об итоговом балансе и о законе снижения рентабельности. И каждый установленный факт дополнял цифрами-фунтами, шиллингами, годами и месяцами, процентами и дробями.
Когда он кончил, Хейзелридж сказал:
– Премного благодарен.
И добавил:
– Полагаю, что основные тезисы вы мне представите письменно.
Хофман согласился, тогда инспектор продолжил:
– Сугубо между нами и начистоту, что из этого следует?
Хофман задумался. Потом рассортировал бумаги и заботливо уложил их в папку, навинтил колпачок на авторучку, сунул её в карман (где она пребывала вместе с тремя цветными карандашами) и с довольной улыбкой откинулся в кресле; у человека менее сдержанного такая улыбка означала бы буйное веселье.
– Я всегда думаю, – начал он, – что в каждом бизнесе начало-это как разводить огонь в камине. Вначале нужно собрать на колосники бумагу, щепки, на них – угли и только потом поднести спичку. Все моментально вспыхнет. Бумага прогорит, поленья затрещат – тут вы начнете подкладывать уголь-это ваш оборотный капитал. Сначала будет мало тепла. Вот так в каждом очаге и в каждом бизнесе – настает момент, когда вы знаете, получится или нет; и полагая, что уголь сухой, тяга хорошая, и вы все сделали как надо, скоро вы дождетесь настоящего тепла. Если же что-то не в порядке, можете разгребать угли и раздувать огонь, станете черным, как трубочист, но будет только дым и смрад и полно горелой бумаги. Но если уж разгорелось, дальше проще простого поддерживать огонь. Достаточно только время от времени подбрасывать угля. Между прочим, об этом люди часто забывают, когда жалуются, что шеф ничего не делает, а они должны надрываться за него. Любой сумеет поддерживать огонь, который уже разгорелся.
– Верно, – кивнул Хейзелридж. – И что дальше?
– Это ясно как день, – продолжал Хофман. – Это поймет каждый, кто над этим задумается. Но люди часто не понимают, что это правило действует и в обратную сторону. Такой хорошо разведенный огонь будет гореть и сиять и давать тепло ещё долго после того, как вы перестанете подкладывать. А если иногда все же чуть-чуть подбросите – даже не столько, чтобы возместить израсходованное – будет гореть ещё очень долго. Вот это и объясняет, что происходило в фирме «Хорниман, Бёрли и Крейн» в 1939—1940 годах. Сомневаюсь, что это мог бы заметить кто-то непосвященный – но запас угля у них кончался. Частично причиной этого была война, частично – тот факт, что их знаменитая система малопродуктивна в смысле быстрого и эффективного оборота. Она бы исключительно подошла, – и Хофман отнюдь не был ироничен, – для государственных учреждений. Но, прежде всего, по-моему, причина была в том, что доходы падали, расходы же – особенно расходы Абеля Хорнимана – возрастали. Естественно – у него был большой дом в Лондоне и усадьба в деревне, к тому же положение его требовало денег, чтобы его удержать; денег и ещё раз денег.
– Но его банковский счет мне показался слишком скромным, – заметил Хейзелридж.
– Вот вам пример, до какого состояния была доведена фирма. Помещения для конторы они арендуют. А договор аренды – вещь недолгая. В каждой приличной фирме, работающей в арендованных помещениях, есть фонд на обновление договора, на ремонт и эксплуатацию, не говоря уже о премии, которую нужно заплатить при обновлении арендного договора. И фирма «Хорниман, Бёрли и Крейн» долгие годы создавала такой амортизационный фонд. А в 1939 вдруг перестала делать в него взносы. В 1940 и 1941 вообще исчерпала весь фонд и израсходовала деньги.
Хофман минутку помолчал, чтобы собраться с мыслями, и продолжал:
– То, что случилось потом, труднообъяснимо. Где-то в конце 1940 фирма вдруг получила вливание свежей крови.
– Ага, – протянул Хейзелридж. Теперь не было сомнений – он заинтересован. – Продолжайте, прошу вас.
– Абелю Хорниману удалось как-то найти оборотный капитал. Это незаметно на первый взгляд – но когда знаете, что искать, то найдете. Амортизационный фонд был восстановлен. Ипотеки на недвижимости Абеля в городе и в деревне уменьшились. И даже расходы, которые обычно шли бы из прибыли, производились из капитала, так что прибыль не уменьшалась и наступило кажущееся оздоровление.
– Вы говорите – вливание свежей крови?
– Ну, это такая метафора.
Хофман произнес это почти виновато, словно осознавая, что специалист по финансам не имеет права прибегать к метафорам.
– Но это действительно самое простое объяснение, которое пришло мне в голову, если речь о том, что произошло. Короче, Абель Хорниман где-то раздобыл эти деньги – хотя я и должен добавить, что не имею понятия, где. Ясно только, что деньги поступили извне. Может быть, их ему кто-то завещал – но для этого все произошло слишком вовремя. Или ограбил банк.
– Не исключено, – с совершенно серьезным видом согласился Хейзелридж. – А могли бы вы определить, сколько было этих денег?
– Достаточно много, – сказал Хофман. – По меньшей мере десять тысяч фунтов.
VI
– В конце концов, – заявила мисс Беллбейс, – убийство-дело серьезное. Ведь в следующий раз это может произойти с любой из нас.
– И все равно, – заметила Анна Милдмэй, – все это смахивает на донос.
– Думайте, что говорите, Анна, – одернула её мисс Корнель. – Мы не в школе. Я согласна с Флорри. Это вещь серьезная.
– Думаю, мы должны это сделать, – сказала мисс Беллбейс.
– Я это сделаю, – заявила мисс Корнель.
Хейзелридж уже собрался уходить, когда вошла мисс Корнель. Инспектор собирался возвратиться в Скотланд-Ярд, чтобы поговорить с доктором Блэндом из патологоанатомического отделения.
– Минутку, – сказала мисс Корнель, – я вас долго не задержу. Речь идет о том письме. Того, что нашлось у меня под столом.
– Прошу вас, – остановился Хейзелридж.
– Должна признаться, – начала мисс Корнель, – что мы несколько разошлись во мнениях, говорить вам об этом, или нет. Но большинство решило, что нужно. Ведь это заметили мы все.
– В письме?
– Да. Вам это, может быть, покажется несущественным, но если помните, письмо начиналось так: «Дорогой мистер Хорниман!» Мистер Смоллбон никогда так к Абелю Хорниману не обращался. Он написал бы «Дорогой Хорниман» или «Дорогой друг!» В таких вещах принят определенный этикет. Если вы с кем-то друзья, то опускаете слово «мистер», а если совсем близкие-то и фамилию. В таких вещах трудно ошибиться.
– Конечно, – признал Хейзелридж. – Вы очень любезны, и спасибо за то, что обратили на это мое внимание. Правда, не понимаю, – добавил он с усмешкой, – почему вы так опасались дать мне эту информацию.
В то утро мозг его явно работал не на полные обороты. Только уже на полпути в Скотланд-Ярд до него дошло, что из этого следует.
– И все равно, – заметила Анна Милдмэй, – все это смахивает на донос.
– Думайте, что говорите, Анна, – одернула её мисс Корнель. – Мы не в школе. Я согласна с Флорри. Это вещь серьезная.
– Думаю, мы должны это сделать, – сказала мисс Беллбейс.
– Я это сделаю, – заявила мисс Корнель.
Хейзелридж уже собрался уходить, когда вошла мисс Корнель. Инспектор собирался возвратиться в Скотланд-Ярд, чтобы поговорить с доктором Блэндом из патологоанатомического отделения.
– Минутку, – сказала мисс Корнель, – я вас долго не задержу. Речь идет о том письме. Того, что нашлось у меня под столом.
– Прошу вас, – остановился Хейзелридж.
– Должна признаться, – начала мисс Корнель, – что мы несколько разошлись во мнениях, говорить вам об этом, или нет. Но большинство решило, что нужно. Ведь это заметили мы все.
– В письме?
– Да. Вам это, может быть, покажется несущественным, но если помните, письмо начиналось так: «Дорогой мистер Хорниман!» Мистер Смоллбон никогда так к Абелю Хорниману не обращался. Он написал бы «Дорогой Хорниман» или «Дорогой друг!» В таких вещах принят определенный этикет. Если вы с кем-то друзья, то опускаете слово «мистер», а если совсем близкие-то и фамилию. В таких вещах трудно ошибиться.
– Конечно, – признал Хейзелридж. – Вы очень любезны, и спасибо за то, что обратили на это мое внимание. Правда, не понимаю, – добавил он с усмешкой, – почему вы так опасались дать мне эту информацию.
В то утро мозг его явно работал не на полные обороты. Только уже на полпути в Скотланд-Ярд до него дошло, что из этого следует.
12. Вечер четверга
48 ФУНТОВ, 2 ШИЛЛИНГА, 6 ПЕНСОВ
По небу несутся облака, то наводя на мысль, то сбивая; гипотеза за гипотезой выплывают из глубины мозга, только не как стройная сеть паутины – легкая и прочная, выстроенная и во зло, и на пользу, а скорее как летающая бабьим летом паутинка, уносимая ветром воображения.
Хейзлит, «Откровенный рассказчик»
I
– Вы хотите от меня, – протестовал доктор Блэнд, – чтобы я научно оценил то, что к науке не имеет никакого отношения.
– Другими словами, – согласился Хейзелридж, – мы от вас хотим невозможного.
– Вот именно.
– И вы как обычно это сделаете.
– Подхалим, – пробурчал доктор Бленд. – Как хотите. Только не думайте, что я выступлю в суде и все это объясню присяжным.
– И в мыслях такого не было, – заверил Хейзелридж. – Я не требую от вас ничего, кроме как сузить поле поисков. Если можете сказать, что какие-то субботы более вероятны, чем другие, мы сможем сосредоточиться прежде всего на тех, кто тогда дежурил.
Доктор Блэнд приподнял мохнатую бровь.
– Значит, вы уже имеете в виду кого-то конкретного?
– Блэнд, дружище, вы просто гений. Да, я имею в виду вполне определенную особу.
– Тогда это может что-то дать.
Доктор Блэнд разложил на столе Хейзелриджа огромную диаграмму, с обычными координатными осями и девятью или десятью невероятно красивыми кривыми, каждая своего цвета.
– Все они начинаются с точки минимальной вероятности и доходят до вероятности максимальной. По горизонтальной оси отложено время в пределах тех четырех недель, о которых идет речь.
– Понимаю, – протянул Хейзелридж. – Или по крайней мере думаю, что понимаю. А что означают цвета?
– Различные части человеческого тела после смерти разлагаются с разной скоростью. И скорость разложения их зависит как от от таких постоянных факторов, как температура и влажность воздуха, так и от множества случайных обстоятельств. Например, если в момент смерти желудок был полон.
– Достаточно, – торопливо перебил его Хейзелридж. – Это можно пропустить. Значит эти кривые означают разные части тела, которые вы исследовали.
– Да, контрольные точки. Например, вот эта сиреневая показывает степень отслоения ногтей на руках. Желтая – состояние внутренних покровов мочевого пузыря.
– А вот эта фиолетовая?
– Ногти на ногах.
– Ага. А форма кривых позволяет вам по отдельным признакам установить наиболее вероятное время смерти.
– Более-менее, – согласился доктор. – Как я вам сказал в самом начале, никакой особой науки здесь нет. Я только графически представил доводы, на основе которых пришел к определенным выводам. Вообще-то мне весьма помогло, что труп оставался – как я предполагаю – все время заперт в очень ограниченном объеме и примерно при той же температуре.
– И ваше заключение?
– До момента находки прошло минимум шесть, максимум восемь недель.
Хейзелридж взял календарь и пролистал его назад.
– Сегодня двадцать второе апреля, – протянул он. – Труп нашли четырнадцатого, то есть неделю назад. Шесть недель долой, это будет. Ага. А восемь недель. Гм…
– Вам это о чем-то говорит? – полюбопытствовал доктор Блэнд.
– Да, – заверил Хейзелридж. – Да, думаю, что-то начинает проясняться.
– Другими словами, – согласился Хейзелридж, – мы от вас хотим невозможного.
– Вот именно.
– И вы как обычно это сделаете.
– Подхалим, – пробурчал доктор Бленд. – Как хотите. Только не думайте, что я выступлю в суде и все это объясню присяжным.
– И в мыслях такого не было, – заверил Хейзелридж. – Я не требую от вас ничего, кроме как сузить поле поисков. Если можете сказать, что какие-то субботы более вероятны, чем другие, мы сможем сосредоточиться прежде всего на тех, кто тогда дежурил.
Доктор Блэнд приподнял мохнатую бровь.
– Значит, вы уже имеете в виду кого-то конкретного?
– Блэнд, дружище, вы просто гений. Да, я имею в виду вполне определенную особу.
– Тогда это может что-то дать.
Доктор Блэнд разложил на столе Хейзелриджа огромную диаграмму, с обычными координатными осями и девятью или десятью невероятно красивыми кривыми, каждая своего цвета.
– Все они начинаются с точки минимальной вероятности и доходят до вероятности максимальной. По горизонтальной оси отложено время в пределах тех четырех недель, о которых идет речь.
– Понимаю, – протянул Хейзелридж. – Или по крайней мере думаю, что понимаю. А что означают цвета?
– Различные части человеческого тела после смерти разлагаются с разной скоростью. И скорость разложения их зависит как от от таких постоянных факторов, как температура и влажность воздуха, так и от множества случайных обстоятельств. Например, если в момент смерти желудок был полон.
– Достаточно, – торопливо перебил его Хейзелридж. – Это можно пропустить. Значит эти кривые означают разные части тела, которые вы исследовали.
– Да, контрольные точки. Например, вот эта сиреневая показывает степень отслоения ногтей на руках. Желтая – состояние внутренних покровов мочевого пузыря.
– А вот эта фиолетовая?
– Ногти на ногах.
– Ага. А форма кривых позволяет вам по отдельным признакам установить наиболее вероятное время смерти.
– Более-менее, – согласился доктор. – Как я вам сказал в самом начале, никакой особой науки здесь нет. Я только графически представил доводы, на основе которых пришел к определенным выводам. Вообще-то мне весьма помогло, что труп оставался – как я предполагаю – все время заперт в очень ограниченном объеме и примерно при той же температуре.
– И ваше заключение?
– До момента находки прошло минимум шесть, максимум восемь недель.
Хейзелридж взял календарь и пролистал его назад.
– Сегодня двадцать второе апреля, – протянул он. – Труп нашли четырнадцатого, то есть неделю назад. Шесть недель долой, это будет. Ага. А восемь недель. Гм…
– Вам это о чем-то говорит? – полюбопытствовал доктор Блэнд.
– Да, – заверил Хейзелридж. – Да, думаю, что-то начинает проясняться.
II
Шеффхем – город приморский, лежавший неподалеку от Норфолка. Городок не слишком большой, но процветающий, а его главная достопримечательность, или точнее говоря, главный довод его существования, – это глубокое устье реки, которое позволяет принимать больше сотни судов, и больших, и малых.
Инспектор Хейзелридж, отправившийся в Шеффхем служебной машиной, добрался на место в половине четвертого. Солнце грело так, что и летнему дню не было бы стыдно. Вода сверкала, ветер гнал по небу облака и вся блеклая неброская природа из всех сил старалась понравиться.
Хейзелридж вышел на единственной улице, которая спускалась к молу. Оглядел потемневшие стены и серые крыши лавчонок а за ними – холмы наподобие рыбьего хребта, на которых лишь корявые кусты сумели противостоять ярости Северного моря. Глубоко в душе Хейзелридж испытывал то радостное возбуждение, которое вызывают у своего уроженца даже самые непривлекательные края. Ибо Хейзелридж был родом из Норфолка, и тридцать два года в Лондоне ничего в этом факте не меняли.
О визите Хейзелриджа были предупреждены, так что когда машина остановилась на главной улице, его уже ждал сержант норфолской полиции. Через пять минут Хейзелридж сидел в шеффхемском полицейском участке, точнее в жилой комнатке в доме сержанта Роллса, и штудировал карту окрестностей.
– Если он приезжий, – заметил сержант Роллс, – отдыхающий или владелец яхты, то он не поселится в самом Шеффхеме. Скорее где-нибудь по дороге к вокзалу или к пристани.
Сержант провел пальцем по двум улицам, которые вели почти параллельно вдоль южного берега к устью реки, и под прямым углом пересекали главную улицу в её нижнем конце.
– Полагаю, вы знаете всех обитателей этих улиц, – сказал Хейзелридж.
– И отцов и дедов включительно, – усмехнулся сержант Роллс.
Инспектор Хейзелридж, отправившийся в Шеффхем служебной машиной, добрался на место в половине четвертого. Солнце грело так, что и летнему дню не было бы стыдно. Вода сверкала, ветер гнал по небу облака и вся блеклая неброская природа из всех сил старалась понравиться.
Хейзелридж вышел на единственной улице, которая спускалась к молу. Оглядел потемневшие стены и серые крыши лавчонок а за ними – холмы наподобие рыбьего хребта, на которых лишь корявые кусты сумели противостоять ярости Северного моря. Глубоко в душе Хейзелридж испытывал то радостное возбуждение, которое вызывают у своего уроженца даже самые непривлекательные края. Ибо Хейзелридж был родом из Норфолка, и тридцать два года в Лондоне ничего в этом факте не меняли.
О визите Хейзелриджа были предупреждены, так что когда машина остановилась на главной улице, его уже ждал сержант норфолской полиции. Через пять минут Хейзелридж сидел в шеффхемском полицейском участке, точнее в жилой комнатке в доме сержанта Роллса, и штудировал карту окрестностей.
– Если он приезжий, – заметил сержант Роллс, – отдыхающий или владелец яхты, то он не поселится в самом Шеффхеме. Скорее где-нибудь по дороге к вокзалу или к пристани.
Сержант провел пальцем по двум улицам, которые вели почти параллельно вдоль южного берега к устью реки, и под прямым углом пересекали главную улицу в её нижнем конце.
– Полагаю, вы знаете всех обитателей этих улиц, – сказал Хейзелридж.
– И отцов и дедов включительно, – усмехнулся сержант Роллс.