Страница:
Писатель отошел в сторонку. Словно в подтверждение слов дежурной медсестры из-за ближайшей двери с надписью «Водолечебница» послышались громкое пение. Смесь хорала и пролетарского марша. Так петь могли только люди, твердо отказавшиеся от мирских радостей и обретшие счастье и смысл жизни в борьбе. Время от времени сквозь пение прорывались отдельные призывы оторвать собачьи головы и раздавить гнездо ползучих гадов.
Затем дверь водолечебницы приоткрылась и, к удивлению писателя, в вестибюль вышла женщина. На лице ее горели слезы восторга и праведного гнева. Следом за ней появился хмурый мужчина. Булгаков узнал его, вроде бы приходилось встречаться пару раз. Но фамилии так и не вспомнил.
Мужчина неприветливо кивнул писателю, подхватил женщину и увел обратно за дверью. Хор голосов, приветствовавший их возвращение удвоенным приливом громкости и энтузиазма.
Дежурная медсестра перехватила недоуменный взгляд незваного гостя и неохотно пояснила.
– Это бывшие соратники врага народа Карла Радека. Собрались, чтобы осудить его преступную деятельность. Он у нас когда-то давно лечился, так они тут завсегда выездные пленарные заседания проводили. Летом в парке собирались, а когда холодно – в Водолечебнице». Она у нас всегда свободная, воды-то все равно нет, с тех пор как с царизмом покончили. Потом скамейки поставили, теперь там актовый зал. Вот они там, стало быть, решительно возмущаются.
И, оглядевшись по сторонам, вдруг заговорщицки подмигнула писателю.
– Вот к ним, если хотите, я вас могу пропустить. Общество-то у них добровольное. Хотите – идите, не хотите – ступайте на улицу. Только про калоши не забывайте, а то.
Булгаков знал бывшего товарища Радека не только как члена и секретаря Исполкома Коминтерна, сотрудника «Правды» и «Известий», но и как председателя общества «Долой стыд». Члены общества разгуливали голыми в общественных местах и отличались сомнительной свободой в вопросах морали. Похоже, теперь бывшие соратники товарища Радека замаливали прошлые грехи с помощью марксисткой молитвы и коммунистического покаяния.
Речь дежурной была прервана шумом мотора. Близкие елки за окном осветились светом фар. К корпусу подкатило авто. Из него вышел человек.
– Больных по ночам тревожить нельзя, а на автомобилях разъезжать можно? – упрекнул медсестру Булгаков. – Хорош режим!
Дежурная сунулась в окно и махнула рукой.
– Так это ж тоже наш больной, это же Семен Григорьевич. Очень строгий.
Строгого больного Булгаков знал очень хорошо. Исполняющий обязанности начальника Разведуправления Красной армии, член Военного совета наркомата обороны СССР Семен Григорьевич Гендин, как и его друг, комиссар госбезопасности Яков Саулович Агранов, сыграли в жизни писателя роковую роль.
Правда, в мае 1937 года Агранов был смещен с поста первого заместителя наркома внутренних дел, потом исключен из партии и арестован. Поговаривали даже, что над головой его всесильного шефа – народного комиссара внутренних дел СССР Николая Ивановича Ежова – тоже сгустились тучи и дни его сочтены. Судя по всему, на очереди был и Гендин. Будучи человеком умным, он лучше других понимал свою обреченность.
Такое понимание могло расстроить нервы кому угодно. А где их еще поправишь, как не в нервном санатории?
Гендин тяжело протопал в особняк. В дверях он замер и мрачным загробным взглядом гоголевского Вия уставился на писателя. Смотрел долго, но ничего не сказал. Промолчал и Булгаков.
Гендин вошел в вестибюль, послушал нестройный, но дружный хор, доносившиеся из «Водолечебницы», потом сурово обратился к дежурной медсестре:
– Почему в санатории злостно нарушается режим?
Та вскочила с места и только разевала рот, как рыба или лягушка, не издавая при этом ни звука. Потом все же ей удалось членораздельно произнести:
– Так это гражданин к Евгении Соломоновне, а там пленарное заседание.
Но начальника разведуправления, похоже, ни Булгаков, ни пленарное заседание не интересовали.
– Почему у вас больные ночью по парку гуляют?! – рявкнул он. – Я только что видел в парке Евгению Соломоновну.
Дежурная снова упала на стул. Лицо ее запылало, как переходящее красное знамя.
– Быть не может, – пролепетала она. – Евгения Соломоновна у себя в нумере. Вот и товарищ к ней пришел, а я не пускаю.
Гендин свел брови на переносице.
– А кого же я видел там, в парке? Мне показалось, что она звала на помощь… Ладно, сейчас во всем разберемся.
Дежурная медсестра хотела еще что-то добавить, но главный разведчик страны лишь небрежно щелкнул пальцами – за мной! И стал подниматься по истошно скрипящим ступенькам деревянной лестницы на второй этаж. Дежурная послушно затрусила следом за строгим пациентом мелкой слоновой рысью. Ступеньки выдержали и ее.
Булгаков присел на подоконник. Из-за двери водолечебницы продолжали доноситься нервные, но определенно радостные крики. Похоже, пленарное заседание находилось в самом разгаре.
Неожиданно со второго этажа, оттуда, где располагались палаты больных, в нарушение всякого режима раздался грохот. Кто-то ломился в дверь. Потом что-то, видимо, дверь, громко треснуло. Прошло несколько секунд, и наступившую тишину разорвал бабий крик.
– Врача! Врача скорее!
И тут же с оглушительным топотом дежурная прямо-таки скатилась с лестницы.
В спину ей летели гневные слова комиссара–пациента.
– Черт знает что! – гремел Гендин. – Санаторий называется! Ни одного врача нет!
– У нас нервный санаторий, – оправдывалась медсестра. – И врачи есть, только нервопатологи.
Она именно так и говорила – «нервопатологи».
Сверзившись вниз, дежурная бросилась к телефону и принялась накручивать диск.
– Я врач, – сказал Булгаков. – Что там случилось?
– Там Евгения Соломоновна – всхлипывала медсестра, – к которой вы приехали. Мертвая.
Булгаков, так и не сняв калош, бросился по скрипучим ступенькам на второй этаж. Здесь располагались комнаты, где жили пациенты санатория. Десять дверей выходили в коридор. Одна была распахнута, остальные приоткрыты. За ними угадывались перепуганные постояльцы.
Жена наркома Ежова размещалась в отдельном номере. Писатель усталым вихрем ворвался в ее покои и замер. Она лежала на кровати, бледная, голова ее была запрокинута, руки безжизненно вытянуты вдоль тела. Писателя поразило ее лицо, отталкивающее и привлекательное одновременно. Лицо прекрасной ведьмы. Говорят, такой была Клеопатра. И еще одна вещь поразила вдруг писателя. Мертвая женщина была молода. Очень молода. А ведь ей должен был идти как минимум, четвертый десяток. Странно, что раньше он не обращал на это внимания.
Гендин сидел рядом на стуле в позе трагического уныния.
– Я не врач, – проговорил он, – но мне кажется, что она мертва.
Булгаков наклонился над телом.
– Я врач. И она действительно мертва.
На локтевом сгибе левой руки женщины темнели отметины уколов. На столе стояла полупустая бутылка коньяка и небольшая коробочка. Гендин взял ее.
– «Люминал», – вслух прочитал он и заметил: – Хороший, немецкий. Вот вам и режим! Позвольте, а это что?
В глубине коробочки, обернутые ватой, лежали ампулы морфия. Осколки нескольких таких ампул валялись в пепельнице на прикроватной тумбочке. На полу блестел разбитый шприц.
Гендин концом обгорелой спички, пересчитывая, подвигал осколки ампул.
– Смертельная доза, – констатировал он. – Как думаете, доктор, это самоубийство?
Булгаков посмотрел на него внимательно.
– Вы же знали ее. Она была левшой.
– Разве?
Гендин опустился на колени и с неподдельным интересом принялся изучать пол.
– Что вы ищете? – поинтересовался у него писатель.
– Следы, – пояснил тот. – Смотрите, вот эти, например. Кстати, они, случайно, не ваши?
Булгаков также склонился над полом. На нем отчетливо виднелись грязные темные отпечатки.
– Это следы калош. Новых, заметьте, – ответил он. – Да, у меня тоже новые калоши и размер как будто совпадает. Вы что, меня подозреваете? Но вы, кажется, сами взломали дверь? Значит, покойная заперлась изнутри. Следовательно, убийство исключено.
Гендин выразительно посмотрел на него.
– Именно. Думаю, версия самоубийства будет главной и единственной. Или вы хотите поднять шум? Кстати, почему вы не сняли ваши калоши в прихожей?
Булгаков фыркнул.
– А вы почему не сняли? Вот и я потому же. Спросите у ваших товарищей–гегемонов, почему они воруют калоши. Быть может, они поступают так из чувства пролетарской солидарности? Просто какая-то маниакальная страсть. К тому же, внизу гуляют бывшие сподвижники подлого иуды Радека. А голому–босому и калоши прибыток.
Внезапно он наклонился ниже и что-то поднял с пола.
– Что вы там нашли? – недовольно скривился Гендин.
Писатель выпрямился. В руке его сверкало кольцо.
– А вот этот след гораздо интереснее, – пробормотал он. – Обратите внимание. Вы ведь занимались делом масонов? Это, кажется, из их репертуара.
Кольцо и в самом деле выглядело необычно. Его опоясывало изображение змеи, вцепившейся в собственный хвост. В центре небольшой площадки сверкал бриллиант, выполненный в форме глаза.
Гендин слегка побледнел.
– Да, похоже, это улика, – проговорил он. – Я, с вашего разрешения, заберу ее в интересах следствия.
И кольцо утонуло в его ладони.
– Сейчас сюда приедет милиция. Вам лучше уйти, – сказал Гендин.
Писатель молча кивнул, спустился по лестнице, прошел между боязливо примолкшими делегатами из «Водолечебницы» и рыдающей жабой в белой косынке и вышел под дождь. Ему предстоял обратный путь через парк и дырку в заборе. И, хотя он только что стал свидетелем трагедии, у него складывалась уверенность, что это только начало большой беды и главные неприятности еще впереди.
Снова наши дни
Где-то на Балканах. 222 год после Рождества Христова
Снова наши дни
Затем дверь водолечебницы приоткрылась и, к удивлению писателя, в вестибюль вышла женщина. На лице ее горели слезы восторга и праведного гнева. Следом за ней появился хмурый мужчина. Булгаков узнал его, вроде бы приходилось встречаться пару раз. Но фамилии так и не вспомнил.
Мужчина неприветливо кивнул писателю, подхватил женщину и увел обратно за дверью. Хор голосов, приветствовавший их возвращение удвоенным приливом громкости и энтузиазма.
Дежурная медсестра перехватила недоуменный взгляд незваного гостя и неохотно пояснила.
– Это бывшие соратники врага народа Карла Радека. Собрались, чтобы осудить его преступную деятельность. Он у нас когда-то давно лечился, так они тут завсегда выездные пленарные заседания проводили. Летом в парке собирались, а когда холодно – в Водолечебнице». Она у нас всегда свободная, воды-то все равно нет, с тех пор как с царизмом покончили. Потом скамейки поставили, теперь там актовый зал. Вот они там, стало быть, решительно возмущаются.
И, оглядевшись по сторонам, вдруг заговорщицки подмигнула писателю.
– Вот к ним, если хотите, я вас могу пропустить. Общество-то у них добровольное. Хотите – идите, не хотите – ступайте на улицу. Только про калоши не забывайте, а то.
Булгаков знал бывшего товарища Радека не только как члена и секретаря Исполкома Коминтерна, сотрудника «Правды» и «Известий», но и как председателя общества «Долой стыд». Члены общества разгуливали голыми в общественных местах и отличались сомнительной свободой в вопросах морали. Похоже, теперь бывшие соратники товарища Радека замаливали прошлые грехи с помощью марксисткой молитвы и коммунистического покаяния.
Речь дежурной была прервана шумом мотора. Близкие елки за окном осветились светом фар. К корпусу подкатило авто. Из него вышел человек.
– Больных по ночам тревожить нельзя, а на автомобилях разъезжать можно? – упрекнул медсестру Булгаков. – Хорош режим!
Дежурная сунулась в окно и махнула рукой.
– Так это ж тоже наш больной, это же Семен Григорьевич. Очень строгий.
Строгого больного Булгаков знал очень хорошо. Исполняющий обязанности начальника Разведуправления Красной армии, член Военного совета наркомата обороны СССР Семен Григорьевич Гендин, как и его друг, комиссар госбезопасности Яков Саулович Агранов, сыграли в жизни писателя роковую роль.
Правда, в мае 1937 года Агранов был смещен с поста первого заместителя наркома внутренних дел, потом исключен из партии и арестован. Поговаривали даже, что над головой его всесильного шефа – народного комиссара внутренних дел СССР Николая Ивановича Ежова – тоже сгустились тучи и дни его сочтены. Судя по всему, на очереди был и Гендин. Будучи человеком умным, он лучше других понимал свою обреченность.
Такое понимание могло расстроить нервы кому угодно. А где их еще поправишь, как не в нервном санатории?
Гендин тяжело протопал в особняк. В дверях он замер и мрачным загробным взглядом гоголевского Вия уставился на писателя. Смотрел долго, но ничего не сказал. Промолчал и Булгаков.
Гендин вошел в вестибюль, послушал нестройный, но дружный хор, доносившиеся из «Водолечебницы», потом сурово обратился к дежурной медсестре:
– Почему в санатории злостно нарушается режим?
Та вскочила с места и только разевала рот, как рыба или лягушка, не издавая при этом ни звука. Потом все же ей удалось членораздельно произнести:
– Так это гражданин к Евгении Соломоновне, а там пленарное заседание.
Но начальника разведуправления, похоже, ни Булгаков, ни пленарное заседание не интересовали.
– Почему у вас больные ночью по парку гуляют?! – рявкнул он. – Я только что видел в парке Евгению Соломоновну.
Дежурная снова упала на стул. Лицо ее запылало, как переходящее красное знамя.
– Быть не может, – пролепетала она. – Евгения Соломоновна у себя в нумере. Вот и товарищ к ней пришел, а я не пускаю.
Гендин свел брови на переносице.
– А кого же я видел там, в парке? Мне показалось, что она звала на помощь… Ладно, сейчас во всем разберемся.
Дежурная медсестра хотела еще что-то добавить, но главный разведчик страны лишь небрежно щелкнул пальцами – за мной! И стал подниматься по истошно скрипящим ступенькам деревянной лестницы на второй этаж. Дежурная послушно затрусила следом за строгим пациентом мелкой слоновой рысью. Ступеньки выдержали и ее.
Булгаков присел на подоконник. Из-за двери водолечебницы продолжали доноситься нервные, но определенно радостные крики. Похоже, пленарное заседание находилось в самом разгаре.
Неожиданно со второго этажа, оттуда, где располагались палаты больных, в нарушение всякого режима раздался грохот. Кто-то ломился в дверь. Потом что-то, видимо, дверь, громко треснуло. Прошло несколько секунд, и наступившую тишину разорвал бабий крик.
– Врача! Врача скорее!
И тут же с оглушительным топотом дежурная прямо-таки скатилась с лестницы.
В спину ей летели гневные слова комиссара–пациента.
– Черт знает что! – гремел Гендин. – Санаторий называется! Ни одного врача нет!
– У нас нервный санаторий, – оправдывалась медсестра. – И врачи есть, только нервопатологи.
Она именно так и говорила – «нервопатологи».
Сверзившись вниз, дежурная бросилась к телефону и принялась накручивать диск.
– Я врач, – сказал Булгаков. – Что там случилось?
– Там Евгения Соломоновна – всхлипывала медсестра, – к которой вы приехали. Мертвая.
Булгаков, так и не сняв калош, бросился по скрипучим ступенькам на второй этаж. Здесь располагались комнаты, где жили пациенты санатория. Десять дверей выходили в коридор. Одна была распахнута, остальные приоткрыты. За ними угадывались перепуганные постояльцы.
Жена наркома Ежова размещалась в отдельном номере. Писатель усталым вихрем ворвался в ее покои и замер. Она лежала на кровати, бледная, голова ее была запрокинута, руки безжизненно вытянуты вдоль тела. Писателя поразило ее лицо, отталкивающее и привлекательное одновременно. Лицо прекрасной ведьмы. Говорят, такой была Клеопатра. И еще одна вещь поразила вдруг писателя. Мертвая женщина была молода. Очень молода. А ведь ей должен был идти как минимум, четвертый десяток. Странно, что раньше он не обращал на это внимания.
Гендин сидел рядом на стуле в позе трагического уныния.
– Я не врач, – проговорил он, – но мне кажется, что она мертва.
Булгаков наклонился над телом.
– Я врач. И она действительно мертва.
На локтевом сгибе левой руки женщины темнели отметины уколов. На столе стояла полупустая бутылка коньяка и небольшая коробочка. Гендин взял ее.
– «Люминал», – вслух прочитал он и заметил: – Хороший, немецкий. Вот вам и режим! Позвольте, а это что?
В глубине коробочки, обернутые ватой, лежали ампулы морфия. Осколки нескольких таких ампул валялись в пепельнице на прикроватной тумбочке. На полу блестел разбитый шприц.
Гендин концом обгорелой спички, пересчитывая, подвигал осколки ампул.
– Смертельная доза, – констатировал он. – Как думаете, доктор, это самоубийство?
Булгаков посмотрел на него внимательно.
– Вы же знали ее. Она была левшой.
– Разве?
Гендин опустился на колени и с неподдельным интересом принялся изучать пол.
– Что вы ищете? – поинтересовался у него писатель.
– Следы, – пояснил тот. – Смотрите, вот эти, например. Кстати, они, случайно, не ваши?
Булгаков также склонился над полом. На нем отчетливо виднелись грязные темные отпечатки.
– Это следы калош. Новых, заметьте, – ответил он. – Да, у меня тоже новые калоши и размер как будто совпадает. Вы что, меня подозреваете? Но вы, кажется, сами взломали дверь? Значит, покойная заперлась изнутри. Следовательно, убийство исключено.
Гендин выразительно посмотрел на него.
– Именно. Думаю, версия самоубийства будет главной и единственной. Или вы хотите поднять шум? Кстати, почему вы не сняли ваши калоши в прихожей?
Булгаков фыркнул.
– А вы почему не сняли? Вот и я потому же. Спросите у ваших товарищей–гегемонов, почему они воруют калоши. Быть может, они поступают так из чувства пролетарской солидарности? Просто какая-то маниакальная страсть. К тому же, внизу гуляют бывшие сподвижники подлого иуды Радека. А голому–босому и калоши прибыток.
Внезапно он наклонился ниже и что-то поднял с пола.
– Что вы там нашли? – недовольно скривился Гендин.
Писатель выпрямился. В руке его сверкало кольцо.
– А вот этот след гораздо интереснее, – пробормотал он. – Обратите внимание. Вы ведь занимались делом масонов? Это, кажется, из их репертуара.
Кольцо и в самом деле выглядело необычно. Его опоясывало изображение змеи, вцепившейся в собственный хвост. В центре небольшой площадки сверкал бриллиант, выполненный в форме глаза.
Гендин слегка побледнел.
– Да, похоже, это улика, – проговорил он. – Я, с вашего разрешения, заберу ее в интересах следствия.
И кольцо утонуло в его ладони.
– Сейчас сюда приедет милиция. Вам лучше уйти, – сказал Гендин.
Писатель молча кивнул, спустился по лестнице, прошел между боязливо примолкшими делегатами из «Водолечебницы» и рыдающей жабой в белой косынке и вышел под дождь. Ему предстоял обратный путь через парк и дырку в заборе. И, хотя он только что стал свидетелем трагедии, у него складывалась уверенность, что это только начало большой беды и главные неприятности еще впереди.
Снова наши дни
Андрей Успенский тряхнул головой, отгоняя морок. Сам он называл такое состояние сумеречным. Подобные провалы с видениями начали посещать его после случившейся с ним катастрофы.
Он не знал, сколько времени пробыл вне сознания, но по предыдущему опыту полагал, что недолго. Дождь все не прекращался. Затылок сильно ломило, словно по нему и в самом деле врезали чем-то тяжелым. В голове крутились обрывки мыслей, которые постепенно складывались в отдельные фразы, а те, в свою очередь, – в короткие строчки. Он знал это особое свойство своего сознания. Или подсознания?
Собственно, способностью складывать слова в связные предложения большей или меньшей длины обладал не он один. Таких специалистов на земле набиралось миллиардов пять–шесть. У некоторых даже получалось делать это в рифму. Но вот составлять короткие четверостишья, которые потом имели свойство сбываться, умели немногие. Андрей знал двоих. Одним был Мишель де Нотрдам, известный также как Нострадамус, вторым – он сам. Как это делал Нострадамус, Андрей мог только догадываться. У него же самого это получалось непроизвольно. Само собой. Вот и сейчас в его мозгу как бы что-то щелкнуло, и обрывки неизвестно откуда взявшихся строчек сами собой выстроились в четверостишье. По–французски подобные четверостишья и назывались катренами.
Размер, рифмы и стихотворная форма оставляли желать много лучшего, но автора это не заботило. Он никогда не стремился снискать лаврового венка поэта. Андрея интересовало содержание, вернее, его смысл. Сейчас это выглядело так:
Память сохранила и другие воспоминания. Человек, которого называли Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, поющие хором обличители врага народа Радека, мертвая женщина и кольцо со змеей, кусающей собственный хвост. Он знал, что со временем вспомнит и детали. Сейчас было не до этого. Где-то в глубине парка женщина, которую он принял за свою пропавшую жену Маргариту, звала на помощь.
Он все еще стоял, вцепившись в прутья решетки. Окончательно он пришел в себя от окрика.
– Дядя, ну ты лезешь или будешь мечтать на холодке? А то у меня сейчас мочевой пузырь лопнет!
За его спиной стоял один из постоянных посетителей пивной. Видимо, он воспринимал парк исключительно как бесплатное отхожее место. Андрей протиснулся в лазейку, освобождая страждущему проход. Но, прежде чем броситься на поиски женщины и зловещей пары, спросил любителя пива:
– Слушай, ты не знаешь случайно, кто те двое, которые торчали в углу пивной? И с чего это все так их боятся?
Абориген распивочной замер и съежился, словно его ударили.
– Случайно знаю, – словно через силу произнес он. – Бесы они, кто же еще. А боятся их, потому что имеют основание. Вкурил, дядя?
– Вкурил.
Ответ порождал еще больше вопросов, но Андрей понял, что толку не добьется, и, не обращая больше внимания на случайного собеседника, почти побежал вдоль аллеи. И неожиданно замер. В этой части парка ему раньше никогда не приходилось бывать. Его поразил ряд старых лип, образовавших подобие аллеи. Стволы их были наклонены в одну сторону, а толстые нижние ветви напомнили перекладины виселиц. Андрей готов был поклясться, что уже видел эту аллею. Но где?
Через несколько шагов он остановился и прислушался. Из зарослей не доносилось ни звука. Уже медленнее он пошел дальше. Странные деревья–виселицы уводили вглубь парка, главная же аллея сделала плавный изгиб и вывела Андрея к небольшому старинному особняку в два этажа. Немного в стороне возвышался кинотеатр, возведенный лет пятьдесят назад.
Когда-то это место являлось центром культурной жизни района и кипело огнями и публикой. Сейчас оба здания были погружены в темноту, только в особняке, в верхнем его этаже, светились два окна. И только коробка общественного туалета по соседству празднично сияла круглыми окошками–иллюминаторами.
Андрей остановился, не зная, куда дальше идти. Ни женщины, ни пары так называемых бесов, вообще никого видно не было. Он растерянно оглядывался по сторонам, когда дверь особняка хлопнула, на порог выкатилось шарообразное существо в халате уборщицы, в грязной, когда-то белой кроличьей шапке, и пронзительно заголосило.
– Врача! Скорее! Доктора! Женщина помирает!
Андрей вздрогнул. С одной стороны, он уже не работал врачом. Но, с другой, от клятвы Гиппократа его пока никто не освобождал. Тем более другие врачи на зов уборщицы явиться не спешили.
– Я врач, что случилось? – спросил Андрей у перепуганной бабы.
– Так это, там лежит, дверь заперта мы открыли, а она. – Уборщица едва переводила дух то ли от того, что быстро бежала, то ли от волнения.
И дух этот содержал изрядный процент алкогольного выхлопа.
– «Скорую» вызвали? – поморщившись, резко спросил Андрей.
– Конечно, вызвали. Так ведь, пока они приедут, десять раз помереть можно! – возмущенно заявила уборщица.
Она вытаращила на Андрея светлые, водянисто–белесые глаза. Странно, но астрологу показалось, что от ее взгляда его обдало могильным холодом. Где-то он уже видел такие глаза. Но сейчас вспоминать было некогда.
Андрей не стал спорить и по скрипучим ступенькам вслед за колобком в халате поднялся на второй этаж. В помещении пахло деревом и сыростью. Оно явно нуждалось в ремонте.
В коридор второго этажа выходило десять дверей. Одна была распахнута настежь. Андрей обратил внимание на вывернутый и погнутый язычок замка. Дверь явно выламывали. Он шагнул в комнату. Это был большой кабинет, обставленный с изысканной роскошью. На диване он увидел женскую фигуру. В стороне, на уголке массивного стола, пристроился белобрысый молодой человек лет тридцати.
Молодой человек выглядел растерянным. При появлении Андрея и уборщицы он вскочил.
– Вы врач?
– Да. Что тут случилось? – спросил Успенский.
– Я следователь прокуратуры, – представился белобрысый. – Моя фамилия Доронин. Мы тут рядом работаем, ведем проверку. А тут вот она. – Он кивком указал на уборщицу. – Посмотрите, говорит, там хозяйка заперлась и не отвечает.
– Ага, – подтвердила та. – Все так и было. Заперлась хозяйка, и ни гу–гу. Я стучу – не отвечает. Позвала вот его, – она указала на белобрысого следователя Доронина, – он дверь выломал. Вошли, хозяйка лежит. Как мертвая. Я вниз и побежала.
Андрей слушал ее вполуха. Ему с первого взгляда стало ясно, что помочь женщине, лежавшей на диване, уже невозможно. Он наклонился над телом, чтобы пощупать пульс. В глаза бросился локтевой сгиб руки со следами уколов. В пепельнице на столе лежали осколки ампул.
– Она мертва, – безапелляционно заявил Андрей.
– Я думаю, это передозировка наркотиков, – сказал белобрысый следователь. Экспертиза установит точнее, я уже вызвал оперативно–следственную бригаду.
– Так вы же вроде тоже следователь, – удивился Андрей.
– У меня другой профиль, – развел руками белобрысый Доронин. – Впрочем, я бы с интересом поработал над этим делом. Все лучше, чем над бумажками корпеть.
«Вот так устроен мир, – подумал Успенский. – Для кого-то смерть человека – это трагедия, а для кого-то – интересная перспективная работа».
– Я уже не нужен? – спросил он. – Помощь никому больше не требуется?
– Думаю, помощь не нужна. Я сначала за помощницу беспокоился. – Следователь оглянулся на уборщицу, которая подозрительно тихо копошилась за распахнутой дверцей стенного бара. – Но, вижу, она и без лекарств справляется.
Та уже приложилась прямо к горлышку дорогущего «Джонни Уокера» с синей этикеткой на бутылке.
– Не спилась бы, – сочувственно произнес Андрей. – Так я пойду?
Следователь Доронин кивнул.
– Конечно, идите, поздно уже. Только вот здесь распишитесь и телефончик оставьте на всякий случай.
– Каждая подпись – шаг к тюрьме, – проворчал Андрей, но послушно наклонился над тумбочкой, чтобы записать свои данные.
Как вдруг он увидел под диваном, на котором лежало тело женщины, что-то круглое и блестящее. Он протянул руку. Это был медальон, и Успенский поднял его за длинную разорванную цепочку.
Следователь Доронин через плечо Андрея также уставился на находку.
– Забавная штучка, – заметил он.
Медальон имел форму кольца в виде змеи, кусающей собственный хвост. В центре кольца сиял глаз, представляющий собой какой-то довольно крупный драгоценный камень. Может быть, даже бриллиант.
– Тем более расписаться придется, – вздохнул следователь. – Теперь мы с вами ответственны за материальную ценность, она же улика номер один.
– Улика? – насторожился Андрей. – Значит, вы все-таки считаете, что здесь произошло убийство?
Следователь Доронин покачал головой.
– Не считаю, но допускаю. С малой степенью вероятности. Повторяю, слово за экспертами. Я вас больше не задерживаю. Только распишитесь вот здесь, – напомнил он.
Андрей взялся за медальон, который до этого болтался на цепочке, и протянул его следователю. И снова вдруг почувствовал, как сознание меркнет, вытесняемое очередным наваждением.
Он не знал, сколько времени пробыл вне сознания, но по предыдущему опыту полагал, что недолго. Дождь все не прекращался. Затылок сильно ломило, словно по нему и в самом деле врезали чем-то тяжелым. В голове крутились обрывки мыслей, которые постепенно складывались в отдельные фразы, а те, в свою очередь, – в короткие строчки. Он знал это особое свойство своего сознания. Или подсознания?
Собственно, способностью складывать слова в связные предложения большей или меньшей длины обладал не он один. Таких специалистов на земле набиралось миллиардов пять–шесть. У некоторых даже получалось делать это в рифму. Но вот составлять короткие четверостишья, которые потом имели свойство сбываться, умели немногие. Андрей знал двоих. Одним был Мишель де Нотрдам, известный также как Нострадамус, вторым – он сам. Как это делал Нострадамус, Андрей мог только догадываться. У него же самого это получалось непроизвольно. Само собой. Вот и сейчас в его мозгу как бы что-то щелкнуло, и обрывки неизвестно откуда взявшихся строчек сами собой выстроились в четверостишье. По–французски подобные четверостишья и назывались катренами.
Размер, рифмы и стихотворная форма оставляли желать много лучшего, но автора это не заботило. Он никогда не стремился снискать лаврового венка поэта. Андрея интересовало содержание, вернее, его смысл. Сейчас это выглядело так:
Что это значило? Он не знал. Пока не знал. Но то, что ничего хорошего – в этом у него не было ни малейшего сомнения. Горький опыт, и немалый, у него имелся.
Знанием смерть привлечешь.
Малое зло руки большому развяжет.
В Чаше разгадку найдешь.
Хвост Скорпиона решенье подскажет.
Память сохранила и другие воспоминания. Человек, которого называли Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, поющие хором обличители врага народа Радека, мертвая женщина и кольцо со змеей, кусающей собственный хвост. Он знал, что со временем вспомнит и детали. Сейчас было не до этого. Где-то в глубине парка женщина, которую он принял за свою пропавшую жену Маргариту, звала на помощь.
Он все еще стоял, вцепившись в прутья решетки. Окончательно он пришел в себя от окрика.
– Дядя, ну ты лезешь или будешь мечтать на холодке? А то у меня сейчас мочевой пузырь лопнет!
За его спиной стоял один из постоянных посетителей пивной. Видимо, он воспринимал парк исключительно как бесплатное отхожее место. Андрей протиснулся в лазейку, освобождая страждущему проход. Но, прежде чем броситься на поиски женщины и зловещей пары, спросил любителя пива:
– Слушай, ты не знаешь случайно, кто те двое, которые торчали в углу пивной? И с чего это все так их боятся?
Абориген распивочной замер и съежился, словно его ударили.
– Случайно знаю, – словно через силу произнес он. – Бесы они, кто же еще. А боятся их, потому что имеют основание. Вкурил, дядя?
– Вкурил.
Ответ порождал еще больше вопросов, но Андрей понял, что толку не добьется, и, не обращая больше внимания на случайного собеседника, почти побежал вдоль аллеи. И неожиданно замер. В этой части парка ему раньше никогда не приходилось бывать. Его поразил ряд старых лип, образовавших подобие аллеи. Стволы их были наклонены в одну сторону, а толстые нижние ветви напомнили перекладины виселиц. Андрей готов был поклясться, что уже видел эту аллею. Но где?
Через несколько шагов он остановился и прислушался. Из зарослей не доносилось ни звука. Уже медленнее он пошел дальше. Странные деревья–виселицы уводили вглубь парка, главная же аллея сделала плавный изгиб и вывела Андрея к небольшому старинному особняку в два этажа. Немного в стороне возвышался кинотеатр, возведенный лет пятьдесят назад.
Когда-то это место являлось центром культурной жизни района и кипело огнями и публикой. Сейчас оба здания были погружены в темноту, только в особняке, в верхнем его этаже, светились два окна. И только коробка общественного туалета по соседству празднично сияла круглыми окошками–иллюминаторами.
Андрей остановился, не зная, куда дальше идти. Ни женщины, ни пары так называемых бесов, вообще никого видно не было. Он растерянно оглядывался по сторонам, когда дверь особняка хлопнула, на порог выкатилось шарообразное существо в халате уборщицы, в грязной, когда-то белой кроличьей шапке, и пронзительно заголосило.
– Врача! Скорее! Доктора! Женщина помирает!
Андрей вздрогнул. С одной стороны, он уже не работал врачом. Но, с другой, от клятвы Гиппократа его пока никто не освобождал. Тем более другие врачи на зов уборщицы явиться не спешили.
– Я врач, что случилось? – спросил Андрей у перепуганной бабы.
– Так это, там лежит, дверь заперта мы открыли, а она. – Уборщица едва переводила дух то ли от того, что быстро бежала, то ли от волнения.
И дух этот содержал изрядный процент алкогольного выхлопа.
– «Скорую» вызвали? – поморщившись, резко спросил Андрей.
– Конечно, вызвали. Так ведь, пока они приедут, десять раз помереть можно! – возмущенно заявила уборщица.
Она вытаращила на Андрея светлые, водянисто–белесые глаза. Странно, но астрологу показалось, что от ее взгляда его обдало могильным холодом. Где-то он уже видел такие глаза. Но сейчас вспоминать было некогда.
Андрей не стал спорить и по скрипучим ступенькам вслед за колобком в халате поднялся на второй этаж. В помещении пахло деревом и сыростью. Оно явно нуждалось в ремонте.
В коридор второго этажа выходило десять дверей. Одна была распахнута настежь. Андрей обратил внимание на вывернутый и погнутый язычок замка. Дверь явно выламывали. Он шагнул в комнату. Это был большой кабинет, обставленный с изысканной роскошью. На диване он увидел женскую фигуру. В стороне, на уголке массивного стола, пристроился белобрысый молодой человек лет тридцати.
Молодой человек выглядел растерянным. При появлении Андрея и уборщицы он вскочил.
– Вы врач?
– Да. Что тут случилось? – спросил Успенский.
– Я следователь прокуратуры, – представился белобрысый. – Моя фамилия Доронин. Мы тут рядом работаем, ведем проверку. А тут вот она. – Он кивком указал на уборщицу. – Посмотрите, говорит, там хозяйка заперлась и не отвечает.
– Ага, – подтвердила та. – Все так и было. Заперлась хозяйка, и ни гу–гу. Я стучу – не отвечает. Позвала вот его, – она указала на белобрысого следователя Доронина, – он дверь выломал. Вошли, хозяйка лежит. Как мертвая. Я вниз и побежала.
Андрей слушал ее вполуха. Ему с первого взгляда стало ясно, что помочь женщине, лежавшей на диване, уже невозможно. Он наклонился над телом, чтобы пощупать пульс. В глаза бросился локтевой сгиб руки со следами уколов. В пепельнице на столе лежали осколки ампул.
– Она мертва, – безапелляционно заявил Андрей.
– Я думаю, это передозировка наркотиков, – сказал белобрысый следователь. Экспертиза установит точнее, я уже вызвал оперативно–следственную бригаду.
– Так вы же вроде тоже следователь, – удивился Андрей.
– У меня другой профиль, – развел руками белобрысый Доронин. – Впрочем, я бы с интересом поработал над этим делом. Все лучше, чем над бумажками корпеть.
«Вот так устроен мир, – подумал Успенский. – Для кого-то смерть человека – это трагедия, а для кого-то – интересная перспективная работа».
– Я уже не нужен? – спросил он. – Помощь никому больше не требуется?
– Думаю, помощь не нужна. Я сначала за помощницу беспокоился. – Следователь оглянулся на уборщицу, которая подозрительно тихо копошилась за распахнутой дверцей стенного бара. – Но, вижу, она и без лекарств справляется.
Та уже приложилась прямо к горлышку дорогущего «Джонни Уокера» с синей этикеткой на бутылке.
– Не спилась бы, – сочувственно произнес Андрей. – Так я пойду?
Следователь Доронин кивнул.
– Конечно, идите, поздно уже. Только вот здесь распишитесь и телефончик оставьте на всякий случай.
– Каждая подпись – шаг к тюрьме, – проворчал Андрей, но послушно наклонился над тумбочкой, чтобы записать свои данные.
Как вдруг он увидел под диваном, на котором лежало тело женщины, что-то круглое и блестящее. Он протянул руку. Это был медальон, и Успенский поднял его за длинную разорванную цепочку.
Следователь Доронин через плечо Андрея также уставился на находку.
– Забавная штучка, – заметил он.
Медальон имел форму кольца в виде змеи, кусающей собственный хвост. В центре кольца сиял глаз, представляющий собой какой-то довольно крупный драгоценный камень. Может быть, даже бриллиант.
– Тем более расписаться придется, – вздохнул следователь. – Теперь мы с вами ответственны за материальную ценность, она же улика номер один.
– Улика? – насторожился Андрей. – Значит, вы все-таки считаете, что здесь произошло убийство?
Следователь Доронин покачал головой.
– Не считаю, но допускаю. С малой степенью вероятности. Повторяю, слово за экспертами. Я вас больше не задерживаю. Только распишитесь вот здесь, – напомнил он.
Андрей взялся за медальон, который до этого болтался на цепочке, и протянул его следователю. И снова вдруг почувствовал, как сознание меркнет, вытесняемое очередным наваждением.
Где-то на Балканах. 222 год после Рождества Христова
В пещеру вел узкий вход, скорее, лаз. Внутри собралось человек сорок – пятьдесят. Все были облачены в грубые балахоны с капюшонами, прикрывающими лица. Но и без капюшонов разглядеть личности собравшихся было бы невозможно – внутри пещеры царила кромешная темнота. Взгляды всех были устремлены вверх, в узкое горло прохода.
Собравшиеся пребывали в гробовом молчании, словно чего-то ожидали. Вскоре стало понятно чего. На черном небе, затянутом редкими тучами, кусок которого был доступен наблюдению через входной лаз, вдруг появилась звезда. По яркости она превосходила все известные звезды и могла бы соперничать с Луной. Пространство пещеры озарилось мерцающим светом.
– Свет! – закричали все. – Свет явился!
– Возблагодарим Великого Змея, даровавшего нам Свет!
– Да погибнет порочный мир и восторжествует совершенный Свет! О, Магистр, яви нам Свет Истины!
Вперед вышел высокий человек, облаченный, как и остальные, в балахон. По всей вероятности, это и был Магистр. Он повернулся спиной к выходу и приподнял капюшон. Поскольку звезда светила ему в затылок, лица видно не было. Он снял с шеи медальон и поднял над головой.
Все собравшиеся знали этот символ – Великий Змей, кусающий собственный хвост, символ неразрывного Кольца Предопределения, основы бесконечных перерождений и земных страданий. В центре медальона сиял прозрачный драгоценный камень в форме глаза. Сейчас, когда сквозь него проходил свет звезды, этот глаз, казалось, горел сверхъестественным огнем.
Голос Магистра прогремел под сводами пещеры, перекрывая шум толпы.
– Имеющий хотя бы один глаз да увидит Свет, посланный нам солнечным богом Атоном–Гелиосом! Возблагодарим же Великих Светочей! Тех, кто пытался разорвать порочный круг Предопределения. Первого Светоча – праотца нашего Каина. Ради этого он принес в жертву своего брата. Возблагодарим и второго возлюбленного Светоча – сладчайшего Иуду. Он принес еще более ценную жертву – своего учителя. Мы собрались здесь для того, чтобы подготовить пришествие Третьего, Грядущего Светоча! И мы принесем ему бесценную жертву. И вы знаете какую! Обнимемся, братья и сестры, во имя любви истинной! Ибо жизнь – страдание, смерть – освобождение!
Толпа заволновалась в радостном оживлении. Вопреки последнему призыву, умирать никто не собирался, как раз наоборот. Все готовились к жизни, счастливой и бесконечной. Умирать же должны были другие.
Жертвы не подозревали о своей печальной участи. Они избирались из числа вновь обращенных путем жребия – одна жертва из тринадцати новичков. Ритуал был отработан. Так бывало уже не раз. И палачи, и их будущие жертвы, и предвкушающие экстаз очищения зрители из числа собравшихся закрыли глаза и затянули монотонный гимн. Никто из них не представлял, что ждет их всех в самом скором времени.
Магистр оглядел пещеру. Убедившись, что собравшиеся безукоризненно соблюдают строгие требования обряда и не обращают на него никакого внимания, он принялся карабкаться к выходу.
Выбравшись на поверхность, он неожиданно, чуть ли не нос к носу, столкнулся с невысоким, но массивным римским центурионом. Оказалось, что выход из пещеры окружен легионерами. Было их чуть меньше манипула, человек сто.
Центурион бесцеремонно протянул руку, чтобы схватить незнакомца, но тот вдруг сбросил балахон и предстал перед римлянином в кольчуге и римском военном плаще.
– Именем императора Марка Аврелия Антонина! – проревел он.
И протянул центуриону клочок пергамента. Яркого света звезды было достаточно, чтобы разобрать на пергаменте оттиск императорской печати. Увидев его, центурион с почтением поклонился.
– Мы здесь, чтобы служить тебе, Магистр. Приказывай.
Человек в военном плаще, которого центурион назвал Магистром, жестом указал на вход в пещеру.
– Отправляйтесь туда и убейте всех, кого найдете. Чтобы ни одна собака не ушла. И прикажи легионерам быть осторожнее, чтобы друг друга не перерезали. Там темно и тесно.
Центурион кивнул и подал знак. Легионеры зажгли факелы, обнажили мечи и бросились в пещеру. Спустя мгновение оттуда послышались истошные крики. Собравшиеся там для принесения жертвы никак не предполагали, что жертвой окажутся они сами.
Впрочем, сама их смерть была лишь частью жертвы. Главным же служили предсмертный ужас и паническое отчаяние, охватившие злополучных сектантов. Их страдания должны были до краев наполнить жертвенную чашу Великого Змея. Магистр обманул их не только в этом. Ему лучше всех из людей было известно, что Кольцо Предопределения разорвать невозможно.
Он вздохнул, снял медальон со своей шеи, затем стянул с пальца кольцо и сунул их в небольшую сумку на поясе. На кольце, как и на медальоне, было выгравировано одно и то же изображение – змей, кусающий собственный хвост.
Человек в военном плаще, именуемый Магистром, замер, прислушиваясь к звукам, которые доносились из пещеры. Казалось, сама земля кричит от смертного ужаса и боли. Он поправил сумку, снова набросил на плечи свой балахон и, не дожидаясь завершения резни, направился по едва заметной тропинке вниз под гору.
Собравшиеся пребывали в гробовом молчании, словно чего-то ожидали. Вскоре стало понятно чего. На черном небе, затянутом редкими тучами, кусок которого был доступен наблюдению через входной лаз, вдруг появилась звезда. По яркости она превосходила все известные звезды и могла бы соперничать с Луной. Пространство пещеры озарилось мерцающим светом.
– Свет! – закричали все. – Свет явился!
– Возблагодарим Великого Змея, даровавшего нам Свет!
– Да погибнет порочный мир и восторжествует совершенный Свет! О, Магистр, яви нам Свет Истины!
Вперед вышел высокий человек, облаченный, как и остальные, в балахон. По всей вероятности, это и был Магистр. Он повернулся спиной к выходу и приподнял капюшон. Поскольку звезда светила ему в затылок, лица видно не было. Он снял с шеи медальон и поднял над головой.
Все собравшиеся знали этот символ – Великий Змей, кусающий собственный хвост, символ неразрывного Кольца Предопределения, основы бесконечных перерождений и земных страданий. В центре медальона сиял прозрачный драгоценный камень в форме глаза. Сейчас, когда сквозь него проходил свет звезды, этот глаз, казалось, горел сверхъестественным огнем.
Голос Магистра прогремел под сводами пещеры, перекрывая шум толпы.
– Имеющий хотя бы один глаз да увидит Свет, посланный нам солнечным богом Атоном–Гелиосом! Возблагодарим же Великих Светочей! Тех, кто пытался разорвать порочный круг Предопределения. Первого Светоча – праотца нашего Каина. Ради этого он принес в жертву своего брата. Возблагодарим и второго возлюбленного Светоча – сладчайшего Иуду. Он принес еще более ценную жертву – своего учителя. Мы собрались здесь для того, чтобы подготовить пришествие Третьего, Грядущего Светоча! И мы принесем ему бесценную жертву. И вы знаете какую! Обнимемся, братья и сестры, во имя любви истинной! Ибо жизнь – страдание, смерть – освобождение!
Толпа заволновалась в радостном оживлении. Вопреки последнему призыву, умирать никто не собирался, как раз наоборот. Все готовились к жизни, счастливой и бесконечной. Умирать же должны были другие.
Жертвы не подозревали о своей печальной участи. Они избирались из числа вновь обращенных путем жребия – одна жертва из тринадцати новичков. Ритуал был отработан. Так бывало уже не раз. И палачи, и их будущие жертвы, и предвкушающие экстаз очищения зрители из числа собравшихся закрыли глаза и затянули монотонный гимн. Никто из них не представлял, что ждет их всех в самом скором времени.
Магистр оглядел пещеру. Убедившись, что собравшиеся безукоризненно соблюдают строгие требования обряда и не обращают на него никакого внимания, он принялся карабкаться к выходу.
Выбравшись на поверхность, он неожиданно, чуть ли не нос к носу, столкнулся с невысоким, но массивным римским центурионом. Оказалось, что выход из пещеры окружен легионерами. Было их чуть меньше манипула, человек сто.
Центурион бесцеремонно протянул руку, чтобы схватить незнакомца, но тот вдруг сбросил балахон и предстал перед римлянином в кольчуге и римском военном плаще.
– Именем императора Марка Аврелия Антонина! – проревел он.
И протянул центуриону клочок пергамента. Яркого света звезды было достаточно, чтобы разобрать на пергаменте оттиск императорской печати. Увидев его, центурион с почтением поклонился.
– Мы здесь, чтобы служить тебе, Магистр. Приказывай.
Человек в военном плаще, которого центурион назвал Магистром, жестом указал на вход в пещеру.
– Отправляйтесь туда и убейте всех, кого найдете. Чтобы ни одна собака не ушла. И прикажи легионерам быть осторожнее, чтобы друг друга не перерезали. Там темно и тесно.
Центурион кивнул и подал знак. Легионеры зажгли факелы, обнажили мечи и бросились в пещеру. Спустя мгновение оттуда послышались истошные крики. Собравшиеся там для принесения жертвы никак не предполагали, что жертвой окажутся они сами.
Впрочем, сама их смерть была лишь частью жертвы. Главным же служили предсмертный ужас и паническое отчаяние, охватившие злополучных сектантов. Их страдания должны были до краев наполнить жертвенную чашу Великого Змея. Магистр обманул их не только в этом. Ему лучше всех из людей было известно, что Кольцо Предопределения разорвать невозможно.
Он вздохнул, снял медальон со своей шеи, затем стянул с пальца кольцо и сунул их в небольшую сумку на поясе. На кольце, как и на медальоне, было выгравировано одно и то же изображение – змей, кусающий собственный хвост.
Человек в военном плаще, именуемый Магистром, замер, прислушиваясь к звукам, которые доносились из пещеры. Казалось, сама земля кричит от смертного ужаса и боли. Он поправил сумку, снова набросил на плечи свой балахон и, не дожидаясь завершения резни, направился по едва заметной тропинке вниз под гору.
Снова наши дни
– Где расписаться?
Собственный голос донесся до Андрея как бы со стороны. Он встряхнул головой, расписался в месте, указанном следователем, потом кивнул ему на прощанье, спустился вниз и вышел на улицу. Дождь прекратился, можно было возвращаться домой.
Но, перед тем как уйти, Андрей вопросительно посмотрел на следователя.
– Вы в истории разбираетесь?
– Немного, – признался тот. – До юридического я закончил два курса истфака. А что?
– Слышали когда-нибудь об императоре Марке Аврелии Антонине?
Следователь ответил недоумевающим взглядом.
– Конечно. Был такой великий римский император, в фильме «Гладиатор» его Ричард Харрис играл. Да, а позже еще один император был с таким именем. Трансвестит и извращенец. Его еще называли Гелиогабалом. Он утверждал, что поклоняется солнечному богу Атону, по–гречески Гелиосу. Сегодня такое назвали бы сатанизмом. Важной частью этой религии являлись человеческие жертвоприношения. А что?
Собственный голос донесся до Андрея как бы со стороны. Он встряхнул головой, расписался в месте, указанном следователем, потом кивнул ему на прощанье, спустился вниз и вышел на улицу. Дождь прекратился, можно было возвращаться домой.
Но, перед тем как уйти, Андрей вопросительно посмотрел на следователя.
– Вы в истории разбираетесь?
– Немного, – признался тот. – До юридического я закончил два курса истфака. А что?
– Слышали когда-нибудь об императоре Марке Аврелии Антонине?
Следователь ответил недоумевающим взглядом.
– Конечно. Был такой великий римский император, в фильме «Гладиатор» его Ричард Харрис играл. Да, а позже еще один император был с таким именем. Трансвестит и извращенец. Его еще называли Гелиогабалом. Он утверждал, что поклоняется солнечному богу Атону, по–гречески Гелиосу. Сегодня такое назвали бы сатанизмом. Важной частью этой религии являлись человеческие жертвоприношения. А что?