Глуховский Дмитрий. Будущее

   – Ян? – окликают меня.
   Эллен стоит у входа в стеклянный туннель, ведущий к лифтам. В руках у нее тонкая черная сигарета в мундштуке. Дым от нее поднимается тоже черный. Запах странный, не табачный, сладкий.
   Вот уж неудачный момент. Но мне ее не миновать: Эллен преградила единственный путь к отступлению.
   – Вы уже уходите?
   – Дела.
   – Надеюсь, вы полюбили риндербратен. – Она затягивается; черный дым струится из ее ноздрей. – Мне вот никак не удается.
   – Вы похожи на огнедышащего дракона, – говорю я, думая о своем.
   – Не бойтесь, – отвечает она, накалывая меня золотой вилочкой и вытаскивая из моей скорлупы, как вытаскивают, чтобы съесть, виноградных улиток.
   – Пусть благородные рыцари в сияющих доспехах вас боятся. Мне-то что? – Я реагирую, и она тут же прокручивает вилочку, не давая мне с нее соскользнуть.
   – Вы не из моей сказки?
   – Я вообще не из сказки.
   – Ну да… Вы же работаете в какой-то антиутопии, так? – Эллен размыкает губы, ее улыбка источает дым. – Я бы хотела увидеть вас еще раз. – Черное облако обволакивает ее нагие плечи, как манто. – Вам случается пить кофе?
   – Уверен, вашему мужу эта идея понравится.
   – Может быть, и понравится. Я у него узнаю.
   Эллен протягивает мне руку и касается своим коммуникатором – золотым кружевом с красными камнями – моего резинового браслета. Тонкий звон. Контакт.
   – И что же… Мне можно вас тревожить? – Мне вдруг становится трудно думать о разговоре со Шрейером.
   – Неужели вы так и будете всегда спрашивать разрешения? Она вытряхивает мундштук и уходит, не прощаясь.
   Обрубок сигареты еще тлеет, и черный дух торопится убежать из него, прежде чем уголек жизни погаснет в том навсегда.

Глава VIII. По плану

   Завинченный успокоительным в смирительную рубашку, я прибываю в «Гиперборею» на тубе, сев в вагон на семьдесят первом гейте точно по времени. Плачу десятикратным анонимным билетом – коммуникатора на мне нет.
   Ночь я провел в библиотеке, изучая планы этой башни, и, кажется, наизусть запомнил ту ее часть, которая мне нужна. Кажется.
   Подбегаю к нужному лифту в последний момент, когда дверь уже закрывается, – и оказываюсь в кабине четвертым. Поправляю зеркальные очки.
   – Триста восемьдесят первый, – говорю я лифту.
   Все должно идти строго по плану. Убийство – слишком серьезное дело, чтобы полагаться на мои способности к импровизации, вот что я понял. Это только кажется, что свернуть шею девчонке – раз плюнуть. А ведь эта часть – не самая трудная из того, что мне предстоит сделать.
   Остальные трое в лифте молчат. Неприятные хари: кожа в чуть заметных пятнах, явно от пересадок, глаза липкие, губы искусанные. Одежда свободная, как у эксгибиционистов, руки в карманах. Через пару секунд один из этих типов – землисто-серый, нездоровый, с запавшими глазами – перехватывает мой взгляд прямо сквозь зеркала очков.
   – Тьбе п’мочь? – угрожающе произносит он, проглатывая гласные. Странный акцент.
   – Я сам как-нибудь, – улыбаюсь ему я. – Спасибо.
   Спокойно. Просто какая-то шушера, возможно, рэкетиры, выдавливающие сладкое молочко из тли мелкого бизнеса, которой сверху донизу обсижена «Гиперборея». Совершенно не обязательно, чтобы их сюда подослал сенатор.
   Не обязательно, но вполне вероятно.
   Я отпустил Рокамору не бесплатно. Я подарил ему свободу, он мне – паранойю. Неравноценный обмен, но его дар мне может сейчас пригодиться.
   Шрейер говорит, на сей раз я должен все сделать один – чтобы искупить свое малодушие, чтобы оправдаться перед кем-то могущественным, жаждущим меня наказать за проваленную операцию.
   Что ж, я его услышал. Но у меня самого есть и другая версия, и она тоже имеет право на существование.
   Аннели сидит в своей квартире, которая вся облеплена камерами. Мое посещение не останется незамеченным. Ликвидацию я обязан буду совершить в прямом эфире. Это значит, что с того момента, как я позвоню ей в дверь, я окончательно вверю свою шкуру Шрейеру. Нажав одну кнопку на своем пульте, он убьет девчонку моими руками; кто знает, какие еще кнопки там есть?
   Может быть, убийство Аннели – а то и Рокаморы – свалят на меня точно так же, как несостоявшийся теракт в «Октаэдре» свалили на Партию Жизни. Рокамора ведь оказался прав: взрыва не случилось, бомбу нашли…
   Если вдуматься, бросать тень на всех Бессмертных, которых Шрейер так холит, неразумно. Зачем давать обществу лишний повод нас ненавидеть? Но вот если это какой-то конкретный Бессмертный… Отморозок, взявший на себя слишком много, преступивший Кодекс.
   Будь ты проклят, Вольф Цвибель. Я не должен был тебя слушать. Но я разрешил тебе говорить – и твой голос все еще продолжает звучать в моей голове.
   Если один из Бессмертных, сорвавшись с цепи, убивает Рокамору или его подругу, или обоих – такого взбесившегося пса, конечно, надо пристрелить на месте.
   Например, полиция реагирует на сигнал с камер наблюдения. Я оказываю сопротивление – и… Это, с какой перспективы ни погляди, хорошо: публике представят шкуру убитого зверя-людоеда, Бессмертные получат урок дисциплины, а их покровители – возможность говорить, что это был единичный омерзительный случай и что злоупотребления со стороны Фаланги всегда караются строжайшим образом.
   Хотя почему именно полиция? Посланы за мной могут быть и эти трое с пересаженной кожей. Да и вообще кто угодно.
   Еще большой вопрос, Аннели, кого сегодня на самом деле собираются принести в жертву в твоей квартире.
   Но, прости уж, не убить тебя я не могу тоже.
   Одного раза, что я оступился, уже слишком много. Я в Фаланге, и Фаланга во мне. Если мне приказано закрыть грудью амбразуру, так тому и быть. Бессмертные – это не профессия, а орден. Не работа, а служба. За ее пределами нет ничего. Моя жизнь без моей службы – пустота. А дезертиров ждет трибунал.
   Так мне надо думать. Так думать я должен.
   Но, пока я сижу в библиотеке, занимая лобные доли штудированием чертежей «Гипербореи», мой мозжечок вписывает в план действий какую-то отсебятину. Мозжечок на нашей службе у всех гипертрофированный, а лобными долями некоторые научились и вовсе не пользоваться. Проще и спокойней.
   Мне нужен триста восемьдесят первый этаж, сектор J, западный коридор, апартаменты LD-12. И мне нужно найти эти апартаменты самостоятельно. Коммуникатора на мне нет, как нет и вообще никакой электроники, которая позволила бы отследить меня. Мои глаза – под огромными зеркальными очками: даже если система распознавания лиц с такими справится, доказать, что это моя физиономия, им будет непросто.
   «Триста восемьдесят первый этаж», – говорит лифт.
   Выхожу. И трое выходят следом.
   Какое совпадение.
   Я был прав: господин Шрейер не привык доверять людям.
   Во все стороны от лифтов расходятся коридоры и коридорчики, каждый сплошь в перфорации дверных проемов. Тут царит настоящий бедлам, тесные проходы похожи на улочки средневековых городов, живущие лихорадочной, воспаленной жизнью.
   Я-то знаю, куда мне, а эти трое, выйдя, топчутся на месте, уткнувшись в какие-то карты. Что ж, у меня есть немного времени. В этих коридорах сам черт заплутает. Жаль, на сей раз не могу врываться в офисы и штурмовать чужие кабинеты, жаль, со мной не марширует звено Бессмертных. Придется идти длинной дорогой.
   Неудивительно, что Рокамора свил тут свое гнездо. Башня старая – настолько старая, что проектировали ее, еще когда болезнь Альцгеймера не была побеждена, и последний удар она нанесла, кажется, именно по архитекторам «Гипербореи». Сплетения коридоров и нагромождения ярусов хаотичны, в их рисунке нет ни шаблона, ни вообще закономерности. На каждом этаже – своя планировка, названия секторов словно сгенерированы случайным образом, между обитаемыми уровнями есть непронумерованные технические, а таблички с цифрами, которые прикрепляют на двери апартаментов, разыгрывали в лотерею.
   Вперемешку идут набитые битком жилые квартиры, конторки каких-то загадочных организаций и магазинчики, в которых самой невообразимой белибердой до сих пор торгуют люди. Воздух – жирный от ароматических масел. Прямо в коридоре под яркой вывеской ведет прием мускулистый негр-остеопат, его распластанный клиент стонет, суставы звонко хрустят. За ним – квартира с хлопающей на сквозняке дверью, через которую снуют неопрятные старики, тянет давно немытыми человеческими телами. Приют? Хорошо бы вернуться сюда со звеном, проверить, все ли у них легально. Поворот направо и еще раз направо. Дальше – с десяток лавчонок традиционной медицины, прилавки, исписанные иероглифами, устроены в открытых дверях, узкоглазые шарлатаны лично принимают скопившихся в очереди страждущих. На развилке – налево.
   Прежде чем повернуть, оглядываюсь – ни одной из трех этих уголовных харь в толпе вроде бы не видно. Оторвался? Или они тут не по мою душу?
   Дальше.
   Дешевый бордель под вывеской модельного агентства. Общежитие гастарбайтеров. Трактир с живыми тараканами. Вниз на пол-этажа… Маленькая дверь без вывески.
   Сюда вроде.
   Я – в том самом темном низком коридорчике, откуда мы со звеном заходили в квартиру Рокаморы. Размеренным шагом – чтобы не привлекать внимания – двигаюсь мимо десятков заставленных хламом пожарных и запасных выходов каких-то безымянных и утлых мирков. Гудят вентиляторы. Шуршат крысы. Отсчитываю двери. Нахожу ее – ту самую. Манекен, велосипедная рама, стулья. Вот мы и дома.
   Звонок.
   – Вольф?
   Босые ноги, торопясь, шлепают по полу. Молчу, боясь спугнуть. Дверь открывается.
   – Здравствуйте. Я из социальной службы.
   Она смотрит на меня растерянно, не понимает, что я ей сказал. Вся в потекшей черной туши – красилась, чтобы забыть, что с ней случилось, но потом все равно вспоминала – и в мятой мужской рубашке на голое тело. Острые плечи, худые ноги, руки скрещены на груди.
   – Разрешите пройти?
   – Я не вызывала социальную службу.
   Нельзя долго задерживаться под камерами. Я протискиваюсь внутрь прежде, чем она успевает сообразить, что происходит. На полу в прихожей – свернутое одеяло, тут же – ополовиненная бутылка неизвестной дряни.
   Работает проектор: анимированные модели голливудских актеров двадцатого века отыгрывают какую-то историческую драму в рисованных декорациях. Актеры тоже не дожили до бессмертия самую малость. Так что им уже все равно, зато наследнички теперь зарабатывают, сдавая в прокат цифровые чучела своих предков.
   – Я не вызывала социальную службу! – упорно бормочет Аннели.
   – Нам поступил сигнал. Мы обязаны проверить. – Я вежливо улыбаюсь.
   Мельком оглядываю помещение. Есть ли тут камеры? Дверь в спальню приоткрыта. Прохожу туда. Окно расшторено, вид во внутренний дворик. На постели – скрученные бухтами простыни, промочены красным.
   – Там кровь, – возвращаюсь я к ней. – Это ваша?
   Она молчит, щурится, старается сфокусировать на мне взгляд.
   – Вам нужно к врачу. Собирайтесь.
   Увести ее отсюда. Увести, прежде чем нагрянула полиция, прежде чем эту квартиру нашел дублирующий состав шрейеровских чистильщиков. Увести туда, где нет камер наблюдения, где не будет посторонних глаз, где я смогу остаться с ней наедине.
   – Твой голос… Мы знакомы?
   – Простите?
   – Я знаю твой голос. Кто ты?
   У нее язык заплетается, и на ногах она еле стоит, но тем лучше для меня. Переупрямить пьяного – непростая задача, зато потом мне предстоит тащить ее через места, кишащие всяким сбродом, и пусть лучше случайные свидетели верят мне, а не ей.
   – Мы не знакомы.
   – Почему ты в очках? Сними очки, хочу на тебя посмотреть.
   Есть ли тут камеры? Успели ли они нашинковать камерами квартиру Рокаморы и изнутри? Если да, у них будет неопровержимое доказательство того, что я здесь был.
   – Я никуда с тобой не пойду. Я вызываю полицию…
   Блефует. До сих пор не вызвала – и сейчас не вызовет. И все же я оголяю глаза. Я не боюсь, что она меня узнает: во время нашей позавчерашней операции я так и не снял маски, хоть она и натерла мне душу до волдырей.
   – Я тебя не помню, – задумчиво говорит Аннели. – Не помню лица. Но голос… Как тебя зовут?
   – Эжен, – отвечаю я; нужно уже перехватывать инициативу. – Что случилось? Откуда кровь?
   – Уходи. – Она толкает меня в плечо. – Уходи отсюда!
   Но тут сквозь бубнеж анимированных актеров пробивается, прорастает еще какой-то шум. Еле слышный, тревожный. Голоса! Чье-то перешептывание в этом заброшенном черном ходе. Если бы я не ждал его, если бы не встретил тех троих в лифте, мое ухо нипочем не уловило бы его, этот инфразвук. Но я ждал.
   – Тихо! – приказываю я Аннели.
   Шорох шагов – мягкие подошвы, кошачьи лапы – замирает.
   – Тут вроде. – Сиплый голос вползает в дверные щели. Так. Так-так. Так-так-так.
   Подкрадываюсь к двери – к висящей на одной дохлой петле двери, которую мы же сами накануне высадили, – и приникаю к глазку. Черно. Вспоминаю: мы его заклеили снаружи. Прекрасно.
   – Что происходит? – спрашивает у меня Аннели.
   – Спокойно, – говорю я себе.
   Мерзким старческим голосом дребезжит дверной звонок – звук до того неуместный в новом мире, что я не сразу понимаю даже, что он имеет отношение к этому моменту, к этой квартире, что он раздается сейчас и здесь, а не пятьсот лет назад в мелькающем на фоне нашей драмы историческом кино.
   – Молчите, – предупреждаю я Аннели.
   Но сразу вслед за звонком на дверь обрушиваются чьи-то кулаки. Стучат так, что я уверен: сейчас она рухнет внутрь; а у меня ничего не готово.
   – Аннели!
   – Кто это? – кричит Аннели.
   – Откройте, Аннели! – За дверью переходят на громкий шепот. – Мы свои. Из партии.
   – Из какой еще партии? – Она распрямляется, складывает руки на груди.
   – Из п’ртии! Х’сус нас п’слал… За т’бой… – глотая гласные, вступает другой голос – не того ли упыря с переплатанным лицом, который хотел мне п’мочь в лифте? Точно – его.
   – Не открывайте… Не вздумайте! – Я хватаю ее за руку.
   Аннели высвобождается, вывинчивается – теряет равновесие и чуть не падает.
   – Какой еще Хесус?! – нетвердо выговаривает она.
   Неужели Рокамора действительно никогда не говорил ей о том, чем занимается? Притворялся обычным человеком? Скрывать такое от женщины, с которой живешь… Браво.
   – Не слушай их. Это убийцы, – говорю я ей. – Головорезы.
   – Хесус! Твой парень! – настаивают за дверью.
   – Не знаю никакого Хесуса!
   – Аннели! Мы должны вытащить тебя отсюда, пока тебя не убрали! – шипят в коридоре.
   Вовремя я.
   Мне вдруг хочется думать, что Шрейер действительно настолько хитроумен, как я полагаю, и что кто-то подстраховывает меня в этом моем деле, что меня не оставят один на один с боевиками Партии Жизни. Эти типы в лифте выглядели как наемные убийцы, и под плащами у них, готов биться об заклад, не кружевное белье. Мы не в кино, и я со своим скромным инструментом против троих вооруженных террористов не выстою. Убрать девчонку прямо сейчас, пока внутрь не ворвались ее спасители?
   – Послушай! – Я беру Аннели за плечи. – Я не из социальной службы. Это я должен тебя вытащить отсюда, я, а не они, понимаешь? По просьбе Вольфа.
   – Вольфа? – Она старается сфокусироваться на мне, на том, что я ей говорю.
   – Вольфганга. Цвибеля. Я его друг.
   – Вольф? Он живой? Он живой?! – Она вспыхивает.
   – Живой. И он попросил меня…
   – Где он? Почему не звонит?!
   – Прячется, – тороплюсь я. – Вчера тут были Бессмертные, так? Вольф сбежал, а тебя оставил…
   Аннели щурится и кивает.
   – Ты же не думала, что он тебя бросил?
   – Эй! Чей это голос? – кричат из-за двери.
   – Эти люди… – Я киваю на дверь. – Их отправили, чтобы зачистить тут все. Бессмертные должны были ликвидировать Вольфа и тебя тоже – как свидетеля, понимаешь?
   Она кивает. Помнит наш первый разговор.
   – Но что-то пошло не так, – продолжаю я. – Теперь эти головорезы должны доделать за них всю работу. Убрать тебя.
   Аннели молчит. И за дверью тоже стихли – вслушиваются.
   – Ну и пусть делают что хотят. Мне плевать!
   – Что ты такое говоришь?!
   – С какой это стати Вольф обо мне беспокоится? Он сам меня оставил этим тварям!
   – Ему пришлось!
   – Предупреждаем… – рычат в коридоре.
   – Замолчите! – кричит им Аннели. – Замолчите, или я вызову полицию!
   – Да что ты за дура-то?! – Там теряют терпение.
   – Они сейчас выломают дверь, и нам с тобой конец! Надо бежать! Тут есть еще выход?
   – Кто там у тебя? Не слушай его! Считаем до трех…
   – Вольф… Что он сказал?
   – Сказал, что любит тебя. Что я должен тебя вытащить…
   – Один… – начинают считать там.
   – Ты отведешь меня к нему?
   Дверная ручка начинает дергаться, стучать. Они пробуют ее на прочность, понимают, что придется выносить дверь.
   – Да! Да, я тебя к нему отведу!
   Аннели вцепляется ногтями в мое запястье – до крови, – перегибается пополам, а потом ее выворачивает на пол. Я еле поднимаю ее, тащу за собой в спальню.
   Грохот! С порога вижу – замок с мясом, с трухой вырывает из створки, дверь отскакивает в сторону, налетает на диван. В щель просовывается рука, шарит вокруг.