Страница:
– Едем! – поддержал я Гуго. – Все по местам и запаситесь терпением – до вечера остановок больше не предвидится.
Через полминуты «Гольфстрим» вновь загрохотал колесами по камням, а я, сверившись с Атласом, подкорректировал курс в сторону Гаитянского плато. Будет разумнее объехать место, где сверкал черный всполох, как можно дальше. Мало ли, а вдруг там разразится повторный катаклизм, да к тому же мощнее первого? Нет, уж лучше сделать крюк и потерять три-четыре часа, чем угодить сдуру под выброс метафламма и лишиться жизни.
В Атлантике есть много способов расстаться с ней, но этот – далеко не самый удачный, даром что моментальный. Уж поверьте на слово, если вам вдруг еще не доводилось видеть мертвецов, коих прикончил хренов «би-джи». Впрочем, смотреть там уже практически не на что. Во всех смыслах…
Наша погоня за убегающей на восток тенью от плато увенчалась успехом. Почти до самого заката мы двигались вдоль высоченных крутых склонов этой возвышенности, на вершине которой находилась малая толика ныне мертвого Брошенного мира. Равно как и на вершинах Кубинского плато – соседнего с Гаитянским, более крупного и имеющего форму гарпунного наконечника. У его восточного края – почти на самом острие этого «гарпуна» – и располагался Аркис-Сантьяго.
Выбранная мной дорога была проторена, естественно, не нами и существовала еще в эпоху моего героического деда – Еремея Проныры Первого. Вела она прямиком к берегам Пуэрто-Риканской бездны – самому зловещему и одновременно самому притягательному месту во всей Западной Атлантике. Гигантский желоб протянулся вдоль Антильского хребта более чем на тысячу километров и обладал почти стокилометровой шириной. Истинная же его глубина была неведома никому. Старинные карты утверждали, что она – порядка девяти километров. Только кто бы верил сегодня тем картам, на которых вся Атлантика закрашена голубым цветом, а недосягаемые вершины современных плато и гор обозначены как острова и архипелаги. И чего в древних географических атласах нет в помине, так это Столпов. Оно и понятно: люди Брошенного мира слыхом не слыхивали о Вседержителях. А те, кого тогда называли этим именем, были всего-навсего богами – мифическими персонажами, в которых наши глупые предки, однако, истово верили. Что, впрочем, все равно не спасло их от вторжения настоящих Вседержителей.
Всяк уважающий себя перевозчик обязан хотя бы раз в жизни повидать Пуэрто-Риканский желоб. И бросить в него записку со своим именем, а также именами всех людей, кто ему дорог. Такова традиция. Согласно ей и вопреки заверениям ветхих карт дна у этого разлома нет и он ведет прямиком в подземный рай Чистого Пламени. Где, как гласит все то же поверье, все имена с упавших туда записок будут тщательно переписаны духами великих поваров в специальный реестр. И когда отправитель сего послания или близкий ему человек отойдет в мир иной, у него окажется гораздо больше шансов угодить в рай, ведь для него там уже будет зарезервировано местечко.
Замечательный обычай, не правда ли? Поэтому неудивительно, что я нашвырял в этот желоб уже целый ворох записок. Так много, что даже начал побаиваться, как бы моя настырность не разозлила райских поваров.
– Бывали когда-нибудь у Пуэрто-Риканской бездны? – осведомился я у Макферсона, когда мы остановились на ночлег. Нас и титанический желоб разделяло теперь всего около сотни километров.
Вконец измотанный за день Томас лишь молча помотал головой. Я удивился: странно, возле Столпа Пико старик побывал, а до главного западного чуда света не добрался. Ну да ладно, не был и не был, а почему – не мое собачье дело.
– Значит, повезло вам, – заметил я по этому поводу. – Завтра нам так и так придется двигаться мимо разлома, а стало быть, еще успеете на него насмотреться. Кабы не сегодняшний «би-джи» и объезд, мы находились бы сейчас намного севернее, уже на краю равнины Нэрса. Но, как видите, во всем плохом есть что-то хорошее. «Гольфстрим» отстает от графика на три часа, зато теперь вы не уедете на восток, не посетив напоследок нашу великую западную достопримечательность… Как, кстати, ваше самочувствие?
Томас приподнял трясущуюся руку и отмахнулся. Его жест, видимо, следовало толковать как «чувствую себя дерьмово, но терпимо». Хотя бледность на лице Макферсона была заметна даже в полумраке, а покашливание переросло в сиплый кашель.
– Знаю: в первый день пути всем с непривычки трудно, – кивнул я. – Грохот, пыль, качка и прочие «радости путешествия»… Но завтра, вот увидите, вы станете куда легче переносить все это.
Болтанка сегодня и впрямь выдалась сильная. Впрочем, это нормальное явление при езде у подножия любого плато. Постоянно сходящие с его склонов осыпи заваливают расщелины. Но они не бездонны, и со временем на месте прежних расщелин начинают мало-помалу расти пологие курганы. Езда по ним есть практически беспрерывное чередование подъемов и спусков. И когда мы порой выбирались на мало-мальски ровный участок, внутри у меня все еще продолжало подниматься и опускаться до тех пор, пока мой вестибулярный аппарат не приходил в норму. Радоваться чему, однако, приходилось недолго. И вот уже «Гольфстрим» опять взбирается на высокий вал, чтобы через полминуты перемахнуть через него, а затем повторить это вновь и вновь на следующей череде подобных преград. И так вплоть до самого вечера.
Четыре широких, диаметром в три человеческих роста, и усеянных пирамидальными шипами колеса буксира могут вознести его вместе с трейлером и на более крутые склоны. Мощность двигателя позволяет. Найденный почти век назад моим прадедом у Канарского Столпа, Неутомимый Трудяга, конечно, не чета тем «монстрам», какие стоят на водоналивных танкерах и сухогрузах. Но он свое дело знает и делает его на совесть. Некрупный – величиной с тысячелитровую винную бочку, – наглухо закрытый иностальной цилиндр с торчащим у него из торца вращающимся валом и насаженным на него зубчатым маховиком – таково оно, главное и бесценное наследство, доставшееся мне от отца. Все остальное, кроме, естественно, Физза, я способен при необходимости продать или заменить на новое. И пока на моем Неутомимом Трудяге вращается маховик, я могу радоваться жизни, какие бы неприятности она мне порой ни подбрасывала.
Так или иначе, а отмахали мы в первый день пути ни много ни мало – почти четыре сотни километров. Отличный результат, поскольку чем ближе мы будем подъезжать к Срединному хребту, тем больше станем петлять и меньшее расстояние покрывать за день. Песок, каменное крошево и обломки хрупкого камнеила – более идеального дорожного покрытия мы – шкиперы Атлантики – не можем себе пожелать. Для колес «Гольфстрима» оно все равно что для моих босых пяток – мягкая молодая травка. К сожалению, подобные скоростные перегоны попадаются нам далеко не каждый день.
Обеденных перерывов для перевозчиков не предусмотрено. Только плотный предрассветный завтрак и поздний, уже затемно, ужин. Пока светит солнце и позволяет погода, мы должны двигаться вперед, и точка. Еда и отдых – занятия для темного времени суток. Если невтерпеж перекусить днем, ешь прямо на посту и так, чтобы это не мешало твоей работе.
Из нас троих лишь Гуго не в силах вытерпеть четырнадцать часов без пищи, но при его комплекции это простительно. За полтора года службы на «Гольфстриме» де Бодье заметно похудел, но не настолько, чтобы перестать считаться толстяком. Поначалу я волновался, не вгонит ли он нас в разорение своим зверским аппетитом. Но когда Сенатор всего за час полностью перебрал на буксире раздаточный узел, который раньше в глаза не видел – работа, что у прежних моих механиков занимала как минимум день, – я простил Гуго перерасход продуктов авансом на год вперед. Пускай ест сколько влезет! При любой дорожной поломке он сполна окупит все наши лишние затраты на продовольствие.
По легендам, в Брошенном мире подобные нам путешественники ночевали у костров, жаря мясо, ведя задушевные беседы или распевая под гитару песни – почти как в легендарном подземном раю. Красивое, поди, зрелище – чистое пламя в темной ночи. Конечно, мне трудно представить, как оно на самом деле выглядело, но я пытаюсь. И, видимо, небезуспешно. При мыслях о настоящем огне мне всегда становится тепло, а в душе просыпается светлая грусть. Самовнушение? Генетическая память? Да хрен их знает. Главное, во мне продолжает жить частица Брошенного мира и, значит, я еще могу считаться человеком. Обидно только, что теперь это звучит не так гордо, как в былые времена…
Если вы невзначай подумали, что Физз играет на «Гольфстриме» роль экзотической говорящей безделушки, то это – большая ошибка. Наш хвостатый товарищ вносит в общее дело не меньший вклад, чем любой из нас. Днем, да, от варана и впрямь нет никакой пользы, разве только он ляпнет впопад что-нибудь смешное и поднимет команде настроение. Зато ночью, когда мы – люди – уподобляемся в диких пустошах-хамадах слепым котятам, Физз служит нашим светочем и стражем. Толстая фосфоресцирующая чешуя ящера вбирает в себя за день столько солнечных лучей, что прекращает сиять лишь к утру. Свет у нее, правда, голубой и холодный, но достаточно яркий для того, чтобы нам не приходилось устраиваться на ночлег во тьме.
В компании светящегося Физза я мог без проблем читать в темноте Атлас и прокладывать завтрашний курс, Гуго – проводить срочный ремонт, а Малабонита – охотиться на змей и искать в песке черепашьи гнезда. Варан при этом послушно полз за тем, кто его подзывал, и, раззявив пасть, ловил время от времени слетающихся на свет неосторожных ночных бабочек и кактусовых колибри. Когда же мы не нуждались в его услугах, он разгуливал вокруг стоянки без привязи, благо потерять его в темноте было нельзя. Да он и сам никуда от нас не рвался. За десятки лет жизни бок о бок с человеком ящер накрепко усвоил одну истину: какой бы сладкой ни была свобода, на воле его никто не накормит вкуснейшим курадо – ломтиками вяленого мяса, в котором Физз просто души не чаял. Да и поговорить на человеческом языке в хамаде говорящему варану тоже ведь не с кем, о чем этот болтун, подозреваю, знает не хуже меня.
Вторым неоценимым качеством Физза было его феноменальное чутье. Он мог за двести шагов учуять подкрадывающегося к нам хищника или чужака-человека. После чего принимался агрессивно шипеть и скрести лапами землю, повернувшись мордой в сторону угрозы. Самому ящеру ночью угрожали разве что кондоры-костогрызы. Да и то неопытные – те, которые могли принять его в сумерках за обломок китовой кости. Но закованный в естественную броню варан был слишком тяжел для молодых кондоров, а взрослые их особи поднять его в воздух и не пытались. Мало того что клюв и когти обломаешь, так еще лапы можешь лишиться – челюсти-то у Физза хваткие и зубки хоть мелкие, но дюже острые…
Сегодняшней ночью его помощь в качестве светильника никому не потребовалась. Отужинав и оставив ящера разгуливать вокруг буксира, мы вернулись на палубу – самое безопасное место в кишащей змеями хамаде – и завалились спать.
Если судьба проявит к нам милость, завтра, послезавтра и в течение дальнейших тридцати дней – приблизительное время пути до Великого Восточного плато – каждый наш день будет заканчиваться столь же скучно, как этот. О, я многое бы отдал за то, чтобы такой порядок вещей сохранялся всегда. Лишь идиоты могут думать, что главная радость в нашей работе – это изобилие приключений. Скука и тихие спокойные вечера вроде нынешнего – вот истинное счастье для находящегося в рейсе перевозчика. И ничто так не греет наши души, как осознание того, что сегодня весь день дорога нам благоволила.
Одна лишь мысль не давала мне перед сном покоя: мчащаяся к Аркис-Сантьяго, а может, уже достигшая его Кавалькада дона Риего-и-Ордаса. Правая рука самого богатого и влиятельного человека в Атлантике, а то и на всей Земле – Владычицы Льдов, – дон Балтазар всегда путешествовал со своим отрядом вооруженных до зубов кабальеро. Наверняка такие авторитетные гости заезжают к алькальду Сесару не каждый год. И почему нельзя было известить горожан об их скором визите? Неужели дон Балтазар боялся кого-то вспугнуть? И неужели этот «кто-то» – наш наниматель Макферсон?
И ведь не надавишь на него, дабы он выложил нам всю правду. И не потому, что Томас – старый и больной. Просто не в моих это правилах – применять насилие к своим лучшим клиентам. А он определенно солгал насчет того, что не знает о приезде посланника Владычицы. Если это и впрямь так, почему Макферсон не выказал удивления, как я и Гуго, когда услышал от Долорес столь сногсшибательную новость?
А может, у меня от усталости разыгралось воображение и мне попросту мерещится всякий вздор? Как там говаривал мой покойный папаша: утро вечера мудренее… так, вроде бы? Толковое замечание. Готов поспорить с самим собой, что утром я однозначно не буду таким мнительным. Только к чему этот спор, если я и так знаю, что Проныра Второй был прав, и завтра я еще посмеюсь над своими беспочвенными подозрениями…
Глава 2
Через полминуты «Гольфстрим» вновь загрохотал колесами по камням, а я, сверившись с Атласом, подкорректировал курс в сторону Гаитянского плато. Будет разумнее объехать место, где сверкал черный всполох, как можно дальше. Мало ли, а вдруг там разразится повторный катаклизм, да к тому же мощнее первого? Нет, уж лучше сделать крюк и потерять три-четыре часа, чем угодить сдуру под выброс метафламма и лишиться жизни.
В Атлантике есть много способов расстаться с ней, но этот – далеко не самый удачный, даром что моментальный. Уж поверьте на слово, если вам вдруг еще не доводилось видеть мертвецов, коих прикончил хренов «би-джи». Впрочем, смотреть там уже практически не на что. Во всех смыслах…
Наша погоня за убегающей на восток тенью от плато увенчалась успехом. Почти до самого заката мы двигались вдоль высоченных крутых склонов этой возвышенности, на вершине которой находилась малая толика ныне мертвого Брошенного мира. Равно как и на вершинах Кубинского плато – соседнего с Гаитянским, более крупного и имеющего форму гарпунного наконечника. У его восточного края – почти на самом острие этого «гарпуна» – и располагался Аркис-Сантьяго.
Выбранная мной дорога была проторена, естественно, не нами и существовала еще в эпоху моего героического деда – Еремея Проныры Первого. Вела она прямиком к берегам Пуэрто-Риканской бездны – самому зловещему и одновременно самому притягательному месту во всей Западной Атлантике. Гигантский желоб протянулся вдоль Антильского хребта более чем на тысячу километров и обладал почти стокилометровой шириной. Истинная же его глубина была неведома никому. Старинные карты утверждали, что она – порядка девяти километров. Только кто бы верил сегодня тем картам, на которых вся Атлантика закрашена голубым цветом, а недосягаемые вершины современных плато и гор обозначены как острова и архипелаги. И чего в древних географических атласах нет в помине, так это Столпов. Оно и понятно: люди Брошенного мира слыхом не слыхивали о Вседержителях. А те, кого тогда называли этим именем, были всего-навсего богами – мифическими персонажами, в которых наши глупые предки, однако, истово верили. Что, впрочем, все равно не спасло их от вторжения настоящих Вседержителей.
Всяк уважающий себя перевозчик обязан хотя бы раз в жизни повидать Пуэрто-Риканский желоб. И бросить в него записку со своим именем, а также именами всех людей, кто ему дорог. Такова традиция. Согласно ей и вопреки заверениям ветхих карт дна у этого разлома нет и он ведет прямиком в подземный рай Чистого Пламени. Где, как гласит все то же поверье, все имена с упавших туда записок будут тщательно переписаны духами великих поваров в специальный реестр. И когда отправитель сего послания или близкий ему человек отойдет в мир иной, у него окажется гораздо больше шансов угодить в рай, ведь для него там уже будет зарезервировано местечко.
Замечательный обычай, не правда ли? Поэтому неудивительно, что я нашвырял в этот желоб уже целый ворох записок. Так много, что даже начал побаиваться, как бы моя настырность не разозлила райских поваров.
– Бывали когда-нибудь у Пуэрто-Риканской бездны? – осведомился я у Макферсона, когда мы остановились на ночлег. Нас и титанический желоб разделяло теперь всего около сотни километров.
Вконец измотанный за день Томас лишь молча помотал головой. Я удивился: странно, возле Столпа Пико старик побывал, а до главного западного чуда света не добрался. Ну да ладно, не был и не был, а почему – не мое собачье дело.
– Значит, повезло вам, – заметил я по этому поводу. – Завтра нам так и так придется двигаться мимо разлома, а стало быть, еще успеете на него насмотреться. Кабы не сегодняшний «би-джи» и объезд, мы находились бы сейчас намного севернее, уже на краю равнины Нэрса. Но, как видите, во всем плохом есть что-то хорошее. «Гольфстрим» отстает от графика на три часа, зато теперь вы не уедете на восток, не посетив напоследок нашу великую западную достопримечательность… Как, кстати, ваше самочувствие?
Томас приподнял трясущуюся руку и отмахнулся. Его жест, видимо, следовало толковать как «чувствую себя дерьмово, но терпимо». Хотя бледность на лице Макферсона была заметна даже в полумраке, а покашливание переросло в сиплый кашель.
– Знаю: в первый день пути всем с непривычки трудно, – кивнул я. – Грохот, пыль, качка и прочие «радости путешествия»… Но завтра, вот увидите, вы станете куда легче переносить все это.
Болтанка сегодня и впрямь выдалась сильная. Впрочем, это нормальное явление при езде у подножия любого плато. Постоянно сходящие с его склонов осыпи заваливают расщелины. Но они не бездонны, и со временем на месте прежних расщелин начинают мало-помалу расти пологие курганы. Езда по ним есть практически беспрерывное чередование подъемов и спусков. И когда мы порой выбирались на мало-мальски ровный участок, внутри у меня все еще продолжало подниматься и опускаться до тех пор, пока мой вестибулярный аппарат не приходил в норму. Радоваться чему, однако, приходилось недолго. И вот уже «Гольфстрим» опять взбирается на высокий вал, чтобы через полминуты перемахнуть через него, а затем повторить это вновь и вновь на следующей череде подобных преград. И так вплоть до самого вечера.
Четыре широких, диаметром в три человеческих роста, и усеянных пирамидальными шипами колеса буксира могут вознести его вместе с трейлером и на более крутые склоны. Мощность двигателя позволяет. Найденный почти век назад моим прадедом у Канарского Столпа, Неутомимый Трудяга, конечно, не чета тем «монстрам», какие стоят на водоналивных танкерах и сухогрузах. Но он свое дело знает и делает его на совесть. Некрупный – величиной с тысячелитровую винную бочку, – наглухо закрытый иностальной цилиндр с торчащим у него из торца вращающимся валом и насаженным на него зубчатым маховиком – таково оно, главное и бесценное наследство, доставшееся мне от отца. Все остальное, кроме, естественно, Физза, я способен при необходимости продать или заменить на новое. И пока на моем Неутомимом Трудяге вращается маховик, я могу радоваться жизни, какие бы неприятности она мне порой ни подбрасывала.
Так или иначе, а отмахали мы в первый день пути ни много ни мало – почти четыре сотни километров. Отличный результат, поскольку чем ближе мы будем подъезжать к Срединному хребту, тем больше станем петлять и меньшее расстояние покрывать за день. Песок, каменное крошево и обломки хрупкого камнеила – более идеального дорожного покрытия мы – шкиперы Атлантики – не можем себе пожелать. Для колес «Гольфстрима» оно все равно что для моих босых пяток – мягкая молодая травка. К сожалению, подобные скоростные перегоны попадаются нам далеко не каждый день.
Обеденных перерывов для перевозчиков не предусмотрено. Только плотный предрассветный завтрак и поздний, уже затемно, ужин. Пока светит солнце и позволяет погода, мы должны двигаться вперед, и точка. Еда и отдых – занятия для темного времени суток. Если невтерпеж перекусить днем, ешь прямо на посту и так, чтобы это не мешало твоей работе.
Из нас троих лишь Гуго не в силах вытерпеть четырнадцать часов без пищи, но при его комплекции это простительно. За полтора года службы на «Гольфстриме» де Бодье заметно похудел, но не настолько, чтобы перестать считаться толстяком. Поначалу я волновался, не вгонит ли он нас в разорение своим зверским аппетитом. Но когда Сенатор всего за час полностью перебрал на буксире раздаточный узел, который раньше в глаза не видел – работа, что у прежних моих механиков занимала как минимум день, – я простил Гуго перерасход продуктов авансом на год вперед. Пускай ест сколько влезет! При любой дорожной поломке он сполна окупит все наши лишние затраты на продовольствие.
По легендам, в Брошенном мире подобные нам путешественники ночевали у костров, жаря мясо, ведя задушевные беседы или распевая под гитару песни – почти как в легендарном подземном раю. Красивое, поди, зрелище – чистое пламя в темной ночи. Конечно, мне трудно представить, как оно на самом деле выглядело, но я пытаюсь. И, видимо, небезуспешно. При мыслях о настоящем огне мне всегда становится тепло, а в душе просыпается светлая грусть. Самовнушение? Генетическая память? Да хрен их знает. Главное, во мне продолжает жить частица Брошенного мира и, значит, я еще могу считаться человеком. Обидно только, что теперь это звучит не так гордо, как в былые времена…
Если вы невзначай подумали, что Физз играет на «Гольфстриме» роль экзотической говорящей безделушки, то это – большая ошибка. Наш хвостатый товарищ вносит в общее дело не меньший вклад, чем любой из нас. Днем, да, от варана и впрямь нет никакой пользы, разве только он ляпнет впопад что-нибудь смешное и поднимет команде настроение. Зато ночью, когда мы – люди – уподобляемся в диких пустошах-хамадах слепым котятам, Физз служит нашим светочем и стражем. Толстая фосфоресцирующая чешуя ящера вбирает в себя за день столько солнечных лучей, что прекращает сиять лишь к утру. Свет у нее, правда, голубой и холодный, но достаточно яркий для того, чтобы нам не приходилось устраиваться на ночлег во тьме.
В компании светящегося Физза я мог без проблем читать в темноте Атлас и прокладывать завтрашний курс, Гуго – проводить срочный ремонт, а Малабонита – охотиться на змей и искать в песке черепашьи гнезда. Варан при этом послушно полз за тем, кто его подзывал, и, раззявив пасть, ловил время от времени слетающихся на свет неосторожных ночных бабочек и кактусовых колибри. Когда же мы не нуждались в его услугах, он разгуливал вокруг стоянки без привязи, благо потерять его в темноте было нельзя. Да он и сам никуда от нас не рвался. За десятки лет жизни бок о бок с человеком ящер накрепко усвоил одну истину: какой бы сладкой ни была свобода, на воле его никто не накормит вкуснейшим курадо – ломтиками вяленого мяса, в котором Физз просто души не чаял. Да и поговорить на человеческом языке в хамаде говорящему варану тоже ведь не с кем, о чем этот болтун, подозреваю, знает не хуже меня.
Вторым неоценимым качеством Физза было его феноменальное чутье. Он мог за двести шагов учуять подкрадывающегося к нам хищника или чужака-человека. После чего принимался агрессивно шипеть и скрести лапами землю, повернувшись мордой в сторону угрозы. Самому ящеру ночью угрожали разве что кондоры-костогрызы. Да и то неопытные – те, которые могли принять его в сумерках за обломок китовой кости. Но закованный в естественную броню варан был слишком тяжел для молодых кондоров, а взрослые их особи поднять его в воздух и не пытались. Мало того что клюв и когти обломаешь, так еще лапы можешь лишиться – челюсти-то у Физза хваткие и зубки хоть мелкие, но дюже острые…
Сегодняшней ночью его помощь в качестве светильника никому не потребовалась. Отужинав и оставив ящера разгуливать вокруг буксира, мы вернулись на палубу – самое безопасное место в кишащей змеями хамаде – и завалились спать.
Если судьба проявит к нам милость, завтра, послезавтра и в течение дальнейших тридцати дней – приблизительное время пути до Великого Восточного плато – каждый наш день будет заканчиваться столь же скучно, как этот. О, я многое бы отдал за то, чтобы такой порядок вещей сохранялся всегда. Лишь идиоты могут думать, что главная радость в нашей работе – это изобилие приключений. Скука и тихие спокойные вечера вроде нынешнего – вот истинное счастье для находящегося в рейсе перевозчика. И ничто так не греет наши души, как осознание того, что сегодня весь день дорога нам благоволила.
Одна лишь мысль не давала мне перед сном покоя: мчащаяся к Аркис-Сантьяго, а может, уже достигшая его Кавалькада дона Риего-и-Ордаса. Правая рука самого богатого и влиятельного человека в Атлантике, а то и на всей Земле – Владычицы Льдов, – дон Балтазар всегда путешествовал со своим отрядом вооруженных до зубов кабальеро. Наверняка такие авторитетные гости заезжают к алькальду Сесару не каждый год. И почему нельзя было известить горожан об их скором визите? Неужели дон Балтазар боялся кого-то вспугнуть? И неужели этот «кто-то» – наш наниматель Макферсон?
И ведь не надавишь на него, дабы он выложил нам всю правду. И не потому, что Томас – старый и больной. Просто не в моих это правилах – применять насилие к своим лучшим клиентам. А он определенно солгал насчет того, что не знает о приезде посланника Владычицы. Если это и впрямь так, почему Макферсон не выказал удивления, как я и Гуго, когда услышал от Долорес столь сногсшибательную новость?
А может, у меня от усталости разыгралось воображение и мне попросту мерещится всякий вздор? Как там говаривал мой покойный папаша: утро вечера мудренее… так, вроде бы? Толковое замечание. Готов поспорить с самим собой, что утром я однозначно не буду таким мнительным. Только к чему этот спор, если я и так знаю, что Проныра Второй был прав, и завтра я еще посмеюсь над своими беспочвенными подозрениями…
Глава 2
Насколько в действительности это утро оказалось мудренее вчерашнего вечера, точно не скажу. Однако то, что назавтра мне и моей команде стало уже не до смеха, – горький и неоспоримый факт.
Продрав по привычке глаза за час до рассвета, я обнаружил, что взобравшийся ночью на палубу Физз стоит рядом со спящим Макферсоном. И не просто стоит, а буквально дышит ему в лицо, едва не царапая его своим колючим чешуйчатым носом.
– А ну кыш оттуда! – грозным шепотом забранился я на ящера. – Кыш, кому говорю, паскудник! Сгинь! Пшел-пшел! Где твое место?!
Не хватало еще, чтобы Томас проснулся и узрел перед собой поблекшую за ночь морду нашего «светоча»! От такой шутки и я могу с перепугу заикой стать, а старику и вовсе недолго окочуриться. Что за странное любопытство вдруг нашло на варана? Раньше он к спящим пассажирам никогда не подкрадывался, разве что делал это, когда его никто не видел.
– Херьмо, шхипер! – просипел Физз не оборачиваясь.
Воистину – «херьмо»! Именно этого я больше всего опасался, ведь говорить шепотом он, ясное дело, не умел. И от его жуткого, с подсвистом, голоса, да еще раздавшегося прямо над ухом, не проснется только мертвец.
Я в отчаянии схватился за голову, будучи не в силах исправить ситуацию и предостеречь Макферсона, чтобы он не испугался. Но тот как лежал на матрасе, так и продолжал лежать, не пошевелившись и не открыв глаз. И вообще на лице Томаса не дрогнул ни один мускул, хотя сон терзаемого кашлем человека вряд ли мог быть крепким.
– О нет! – умоляюще пробормотал я, не желая верить вспыхнувшей в мыслях страшной догадке. – Все, что угодно, только не это!
Вскочив на ноги, я подбежал к старику и оттащил от него за хвост недовольно зашипевшего Физза. После чего окончательно убедился, что не подающий признаков жизни наниматель уже никогда их не подаст. У Макферсона отсутствовали и дыхание, и пульс, а кожа стала такая же холодная, как остывшие за ночь камни хамады. Томас был мертв. Очевиднее не бывает.
Вряд ли, конечно, он умер, испугавшись спросонок ящера. Так закоченеть покойник мог лишь за несколько часов – то есть где-то в районе полуночи, – а в это время у варана самый разгар ночной охоты. Крайне маловероятно, чтобы он вдруг оставил в покое своих бабочек и колибри, взобрался на борт, напугал до смерти старика, а затем простоял у его тела до самого утра. Скорее всего, Физз вернулся на «Гольфстрим» как обычно, к рассвету, и, учуяв специфический запах мертвеца, просто подошел проведать, отчего это наш пассажир так странно пахнет. А Макферсон скончался либо от сердечного приступа, либо от резкого обострения юкатанской чахотки, какой он давно страдал.
А может, от переутомления – и такое не исключено. Но я в этом не виноват, поэтому и покаяний от меня ждать не нужно. Прежде чем мы покинули Аркис-Сантьяго, я не единожды переспросил Томаса, уверен ли он в своих силах, и в красках расписал все тяготы, какие уготованы нам в дороге. Он не испугался и клятвенно пообещал, что выдержит. Однако на поверку старик оказался чересчур самоуверенным, а это, как известно, до добра не доводит. И вот закономерный итог: Макферсон лежит пред нами мертвый, а мы смотрим на него в полном замешательстве и гадаем, что же теперь делать.
– Ничего себе – «повезло»! – пробормотала Малабонита, намекая на мое вчерашнее обещание показать Томасу Пуэрто-Риканскую бездну.
– Это еще как посмотреть, мадам, – не согласился де Бодье. – Лично я тоже не отказался бы умереть вот так: во сне и без долгой агонии. В свое время, разумеется. И в своем фамильном особняке, а не здесь, посреди дикой хамады.
– Вы – чистоплюй, Сенатор, – фыркнула Долорес. – Чем вас не устраивает хамада? Или из вашего особняка прорыта прямая дорога к Райским Котлам?
– Не пристало благородному человеку пререкаться с дамами, – фыркнул ей в ответ механик, – а тем паче с женами своих работодателей. Однако вынужден вновь с прискорбием заметить, что сложившееся у вас обо мне мнение как было, так и осталось слишком предвзятым…
– Достаточно, мсье! – перебил я благородного носителя гаечных ключей и отверток. – Нашли время собачиться! Согласно Атласу мы сейчас аккурат на полпути между Аркис-Сантьяго и Нэрским Столпом. Поэтому надо решать, как поступить с покойником и его грузом. Ваши предложения?
– А что сказано по этому поводу в кодексе перевозчиков, мсье шкипер? – перво-наперво осведомился бывший политик с присущей ему осторожностью. – Нельзя ли, к примеру, счесть наш груз бесхозным и оформить его как находку? Все слышали, что намедни сказал Томас: никакой родни у него нет, а в Гексатурме, куда он направлялся, его никто не ждет. Как бывший сенатор и человек, сведущий в законах, смею вас заверить: у нас есть все права объявить себя наследниками мсье Макферсона в связи с отсутствием иных претендентов на его имущество.
– По-моему, наш прожженный законник напрочь позабыл о приятеле Томаса, который ждет его у Сенегальца Фаруха, – ехидно напомнила Долорес.
– Отнюдь, мадам, как можно! – воскликнул Гуго, изобразив донельзя оскорбленную невинность. – Только кто он такой, этот приятель, и сколько у него прав на имущество нашего клиента, да согреет его душу Чистое Пламя? Он что, упомянут стариком в своем завещании? И существует ли оно вообще, это завещание?
– А если все-таки существует? – уперлась Малабонита. – Что тогда?
– В таком крайне маловероятном случае мы, как благородные люди, беспрекословно подчинимся последней воле покойного мсье Макферсона, – развел руками де Бодье, – и не возьмем себе ни толики чужого добра. Но в данный момент оно целиком и полностью принадлежит нам. И посему я предлагаю вернуться в Аркис-Сантьяго – город, где мы всегда найдем защиту, – и попробовать вскрыть контейнеры. Уверен, у достопочтенного алькальда Сесара найдутся клепальщики, которые справятся с этой задачей. И уже оттуда мы пошлем голубиной почтой весточку Сенегальцу Фаруху, чтобы он известил приятеля мсье Томаса о случившемся несчастье… Как вам мое предложение, мсье шкипер? По-моему, вполне справедливо, не находите?
– Спрафетлифо, херьмо! – опередил меня с ответом Физз. Но Гуго не счел должным поблагодарить за поддержку того, чье мнение на подобных совещаниях никогда не учитывалось.
– Справедливо, да не совсем, – ответил я, покачав головой. – Мсье Сенатор не учел двух существенных нюансов. Во-первых, то, что после присвоения чужого груза, каким бы честным оно ни было, мы как пить дать навлечем на себя подозрение в убийстве…
– Да кто посмеет нас обвинить! – возмутился до глубины души де Бодье. – У вас же, мсье Проныра, репутация безупречно честного человека!
– …Которая перестанет быть таковой, едва все вокруг прознают, чем закончился этот рейс, – огорченно закончил я. – Разбогатеем мы на сокровищах Макферсона или нет, еще неизвестно. Но вот отвратительную славу себе гарантированно наживем. Что случится дальше, догадайтесь сами.
– Тогда нам не то что товар – песок не доверят с места на место перевозить, – вставила Долорес.
– …И, во-вторых, – продолжал я, – вы, mon ami, запамятовали о том, что, вероятно, прямо сейчас в Аркис-Сантьяго гостит дон Риего-и-Ордас. И, что опять же не исключено, его также может заинтересовать богатство покойного Томаса. А то, на что положит глаз Владычица Льдов, она, как правило, получает. Для женщины, которая прибрала к рукам весь антарктический лед и закабалила всех шкиперов-водовозов, отнять наши тридцать ящиков – сущий пустяк. То есть тьфу ты – ящики пока, разумеется, не наши. И вообще советую вам, мсье де Бодье, не слишком обольщаться насчет них. Чую, хлебнем мы еще горя с этим проклятым грузом.
– А если взять и выбросить его от греха подальше в Пуэрто-Риканскую бездну? – внесла свое предложение Малабонита. И она не шутила. Кто из всех нас меньше всего стремился к обогащению, так это Долорес – любительница дальних странствий и вольного ветра. Чем она разительно отличалась от всех своих прагматичных сестер. Удивительное, ежели задуматься, качество для дочери богатого градоначальника. Вот уж и впрямь, как говорится, в семье не без… инакомыслящего.
– Какое чудовищное безрассудство, мадам Проныра! – всплеснув руками, ужаснулся Гуго. – Надеюсь, мсье шкипер с вами не согласится.
– Вы правы: я категорически против и такого выхода, – подтвердил я. – Но не потому, что имею виды на эти контейнеры. Просто сомневаюсь, что нам поверят, будто мы по доброй воле вышвырнули в пропасть восемьдесят тонн груза… Ладно, мадам и мсье, всем спасибо. Шкипер выслушал ваши мнения и благодарен вам за дельные советы. Однако придется мне все-таки поступить по-своему. Наш покойный наниматель, да поднесут ему райские повара самую большую ложку, оплатил рейс до Гексатурма. Значит, нам придется поступить не по справедливости, а по совести, уж извините, любезный мсье де Бодье. Мы – честные перевозчики и потому едем к Нэрскому Столпу на встречу с приятелем Макферсона. Это больше не обсуждается. Но сначала нам придется оказать покойному последние почести. Долорес, Радость Моя! Пошарь в трюме и найди кусок ткани, пригодный для савана. Мсье Сенатор! Извольте пройти в моторный отсек и приступить к своим обязанностям. Дружище Физз! Не мешайся под ногами, ползи на место! Вчера я пообещал Макферсону, что он увидит Пуэрто-Риканскую бездну. Я от своих слов не отказываюсь – сегодня он ее увидит. И, клянусь памятью моего дедушки, останется доволен… Вперед!..
Быть похороненным в Пуэрто-Риканской бездне – честь, которой удостаивались далеко не многие из умерших с тех пор, как на Земле по воле Вседержителей высохли океаны. Вряд ли Томас Макферсон – самый щедрый, но и самый невезучий из моих нанимателей – подозревал, что он будет упокоенным в лучшем могильнике Атлантики. Сталкивая в пропасть завернутое в саван тело, я, честное слово, искренне позавидовал старику. Сколько бы грехов ни скопилось на его совести, теперь он окончательно и бесповоротно угодит в рай. А вот попаду ли туда я – большой вопрос. Мои отец и дед оба скончались на борту «Гольфстрима» во время обычных рейсов и покоились ныне в бескрайней хамаде. Первый – у плоскогорья Рио-Гранде, второй – на севере, возле Исландского плато. Высока вероятность, что подобная судьба ожидает и меня. Неглубокая могилка, над ней – курганчик камней, а в вместо надгробия – железный штырь с прикрепленной к нему шкиперской фуражкой… И куда я отправлюсь – в рай или ад, – не будет знать никто.
Сбрасывают мертвеца непосредственно с края Бездны лишь те, у кого нет возможности добраться до Антильского полумоста. Только оттуда мертвец имел все шансы достичь глубин желоба, а не зацепиться за склон и досадно застрять на полпути к раю. Мы – благородные люди, – естественно, не могли проявить подобное неуважение к покойному. Решив, что соблюдать сроки рейса для нас теперь не актуально, мы отклонились от запланированного маршрута еще на сотню километров и к обеду достигли нужного места.
Антильский полумост…
И не счесть, сколько еще разнообразного хлама кроме него Вседержители разбросали по миру при установке Столпов. Лежащий на краю Пуэрто-Риканского желоба иностальной артефакт весил не один миллиард тонн. Но по сравнению с прочими подобными ему артефактами он выглядел просто ничтожным.
Представляю, какой грандиозный всплеск учинила эта «болванка», когда упала в океан три сотни лет назад. По форме она походила на гигантский нож длиной около трех десятков километров. Его рукоять целиком зарылась при падении в океаническое дно, а двухсотметровой толщины лезвие нависло над разломом, будто собираясь перерезать тот пополам. Если смотреть с берега, неровный, обломанный конец этой жуткой хреновины маячил у самого горизонта и указывал на лежащий по ту сторону желоба Антильский хребет. Отчего полумост и получил некогда свое нынешнее название.
Раньше, бывая в этих краях, я нередко встречал паломников со всех концов света. Все они привозили сюда на лошадях умерших родственников, дабы спровадить их прямиком в рай. Сегодня здесь не наблюдалось ни души. Хотя отпечатки копыт у въезда на полумост говорили, что совсем недавно на нем кто-то побывал. Не останавливаясь, мы въехали по укатанной рукотворной насыпи на занесенное песком основание иностального гиганта, а затем и на него самого. Доселе он выдерживал и не таких тяжеловесов, как мы, так что вряд ли именно нам выпадет честь обрушить его в Пуэрто-Риканскую бездну. В сравнении с ним «Гольфстрим» казался сущей пылинкой, слишком мизерной и легкой для того, чтобы, угодив на нож, уронить его с края стола.
Продрав по привычке глаза за час до рассвета, я обнаружил, что взобравшийся ночью на палубу Физз стоит рядом со спящим Макферсоном. И не просто стоит, а буквально дышит ему в лицо, едва не царапая его своим колючим чешуйчатым носом.
– А ну кыш оттуда! – грозным шепотом забранился я на ящера. – Кыш, кому говорю, паскудник! Сгинь! Пшел-пшел! Где твое место?!
Не хватало еще, чтобы Томас проснулся и узрел перед собой поблекшую за ночь морду нашего «светоча»! От такой шутки и я могу с перепугу заикой стать, а старику и вовсе недолго окочуриться. Что за странное любопытство вдруг нашло на варана? Раньше он к спящим пассажирам никогда не подкрадывался, разве что делал это, когда его никто не видел.
– Херьмо, шхипер! – просипел Физз не оборачиваясь.
Воистину – «херьмо»! Именно этого я больше всего опасался, ведь говорить шепотом он, ясное дело, не умел. И от его жуткого, с подсвистом, голоса, да еще раздавшегося прямо над ухом, не проснется только мертвец.
Я в отчаянии схватился за голову, будучи не в силах исправить ситуацию и предостеречь Макферсона, чтобы он не испугался. Но тот как лежал на матрасе, так и продолжал лежать, не пошевелившись и не открыв глаз. И вообще на лице Томаса не дрогнул ни один мускул, хотя сон терзаемого кашлем человека вряд ли мог быть крепким.
– О нет! – умоляюще пробормотал я, не желая верить вспыхнувшей в мыслях страшной догадке. – Все, что угодно, только не это!
Вскочив на ноги, я подбежал к старику и оттащил от него за хвост недовольно зашипевшего Физза. После чего окончательно убедился, что не подающий признаков жизни наниматель уже никогда их не подаст. У Макферсона отсутствовали и дыхание, и пульс, а кожа стала такая же холодная, как остывшие за ночь камни хамады. Томас был мертв. Очевиднее не бывает.
Вряд ли, конечно, он умер, испугавшись спросонок ящера. Так закоченеть покойник мог лишь за несколько часов – то есть где-то в районе полуночи, – а в это время у варана самый разгар ночной охоты. Крайне маловероятно, чтобы он вдруг оставил в покое своих бабочек и колибри, взобрался на борт, напугал до смерти старика, а затем простоял у его тела до самого утра. Скорее всего, Физз вернулся на «Гольфстрим» как обычно, к рассвету, и, учуяв специфический запах мертвеца, просто подошел проведать, отчего это наш пассажир так странно пахнет. А Макферсон скончался либо от сердечного приступа, либо от резкого обострения юкатанской чахотки, какой он давно страдал.
А может, от переутомления – и такое не исключено. Но я в этом не виноват, поэтому и покаяний от меня ждать не нужно. Прежде чем мы покинули Аркис-Сантьяго, я не единожды переспросил Томаса, уверен ли он в своих силах, и в красках расписал все тяготы, какие уготованы нам в дороге. Он не испугался и клятвенно пообещал, что выдержит. Однако на поверку старик оказался чересчур самоуверенным, а это, как известно, до добра не доводит. И вот закономерный итог: Макферсон лежит пред нами мертвый, а мы смотрим на него в полном замешательстве и гадаем, что же теперь делать.
– Ничего себе – «повезло»! – пробормотала Малабонита, намекая на мое вчерашнее обещание показать Томасу Пуэрто-Риканскую бездну.
– Это еще как посмотреть, мадам, – не согласился де Бодье. – Лично я тоже не отказался бы умереть вот так: во сне и без долгой агонии. В свое время, разумеется. И в своем фамильном особняке, а не здесь, посреди дикой хамады.
– Вы – чистоплюй, Сенатор, – фыркнула Долорес. – Чем вас не устраивает хамада? Или из вашего особняка прорыта прямая дорога к Райским Котлам?
– Не пристало благородному человеку пререкаться с дамами, – фыркнул ей в ответ механик, – а тем паче с женами своих работодателей. Однако вынужден вновь с прискорбием заметить, что сложившееся у вас обо мне мнение как было, так и осталось слишком предвзятым…
– Достаточно, мсье! – перебил я благородного носителя гаечных ключей и отверток. – Нашли время собачиться! Согласно Атласу мы сейчас аккурат на полпути между Аркис-Сантьяго и Нэрским Столпом. Поэтому надо решать, как поступить с покойником и его грузом. Ваши предложения?
– А что сказано по этому поводу в кодексе перевозчиков, мсье шкипер? – перво-наперво осведомился бывший политик с присущей ему осторожностью. – Нельзя ли, к примеру, счесть наш груз бесхозным и оформить его как находку? Все слышали, что намедни сказал Томас: никакой родни у него нет, а в Гексатурме, куда он направлялся, его никто не ждет. Как бывший сенатор и человек, сведущий в законах, смею вас заверить: у нас есть все права объявить себя наследниками мсье Макферсона в связи с отсутствием иных претендентов на его имущество.
– По-моему, наш прожженный законник напрочь позабыл о приятеле Томаса, который ждет его у Сенегальца Фаруха, – ехидно напомнила Долорес.
– Отнюдь, мадам, как можно! – воскликнул Гуго, изобразив донельзя оскорбленную невинность. – Только кто он такой, этот приятель, и сколько у него прав на имущество нашего клиента, да согреет его душу Чистое Пламя? Он что, упомянут стариком в своем завещании? И существует ли оно вообще, это завещание?
– А если все-таки существует? – уперлась Малабонита. – Что тогда?
– В таком крайне маловероятном случае мы, как благородные люди, беспрекословно подчинимся последней воле покойного мсье Макферсона, – развел руками де Бодье, – и не возьмем себе ни толики чужого добра. Но в данный момент оно целиком и полностью принадлежит нам. И посему я предлагаю вернуться в Аркис-Сантьяго – город, где мы всегда найдем защиту, – и попробовать вскрыть контейнеры. Уверен, у достопочтенного алькальда Сесара найдутся клепальщики, которые справятся с этой задачей. И уже оттуда мы пошлем голубиной почтой весточку Сенегальцу Фаруху, чтобы он известил приятеля мсье Томаса о случившемся несчастье… Как вам мое предложение, мсье шкипер? По-моему, вполне справедливо, не находите?
– Спрафетлифо, херьмо! – опередил меня с ответом Физз. Но Гуго не счел должным поблагодарить за поддержку того, чье мнение на подобных совещаниях никогда не учитывалось.
– Справедливо, да не совсем, – ответил я, покачав головой. – Мсье Сенатор не учел двух существенных нюансов. Во-первых, то, что после присвоения чужого груза, каким бы честным оно ни было, мы как пить дать навлечем на себя подозрение в убийстве…
– Да кто посмеет нас обвинить! – возмутился до глубины души де Бодье. – У вас же, мсье Проныра, репутация безупречно честного человека!
– …Которая перестанет быть таковой, едва все вокруг прознают, чем закончился этот рейс, – огорченно закончил я. – Разбогатеем мы на сокровищах Макферсона или нет, еще неизвестно. Но вот отвратительную славу себе гарантированно наживем. Что случится дальше, догадайтесь сами.
– Тогда нам не то что товар – песок не доверят с места на место перевозить, – вставила Долорес.
– …И, во-вторых, – продолжал я, – вы, mon ami, запамятовали о том, что, вероятно, прямо сейчас в Аркис-Сантьяго гостит дон Риего-и-Ордас. И, что опять же не исключено, его также может заинтересовать богатство покойного Томаса. А то, на что положит глаз Владычица Льдов, она, как правило, получает. Для женщины, которая прибрала к рукам весь антарктический лед и закабалила всех шкиперов-водовозов, отнять наши тридцать ящиков – сущий пустяк. То есть тьфу ты – ящики пока, разумеется, не наши. И вообще советую вам, мсье де Бодье, не слишком обольщаться насчет них. Чую, хлебнем мы еще горя с этим проклятым грузом.
– А если взять и выбросить его от греха подальше в Пуэрто-Риканскую бездну? – внесла свое предложение Малабонита. И она не шутила. Кто из всех нас меньше всего стремился к обогащению, так это Долорес – любительница дальних странствий и вольного ветра. Чем она разительно отличалась от всех своих прагматичных сестер. Удивительное, ежели задуматься, качество для дочери богатого градоначальника. Вот уж и впрямь, как говорится, в семье не без… инакомыслящего.
– Какое чудовищное безрассудство, мадам Проныра! – всплеснув руками, ужаснулся Гуго. – Надеюсь, мсье шкипер с вами не согласится.
– Вы правы: я категорически против и такого выхода, – подтвердил я. – Но не потому, что имею виды на эти контейнеры. Просто сомневаюсь, что нам поверят, будто мы по доброй воле вышвырнули в пропасть восемьдесят тонн груза… Ладно, мадам и мсье, всем спасибо. Шкипер выслушал ваши мнения и благодарен вам за дельные советы. Однако придется мне все-таки поступить по-своему. Наш покойный наниматель, да поднесут ему райские повара самую большую ложку, оплатил рейс до Гексатурма. Значит, нам придется поступить не по справедливости, а по совести, уж извините, любезный мсье де Бодье. Мы – честные перевозчики и потому едем к Нэрскому Столпу на встречу с приятелем Макферсона. Это больше не обсуждается. Но сначала нам придется оказать покойному последние почести. Долорес, Радость Моя! Пошарь в трюме и найди кусок ткани, пригодный для савана. Мсье Сенатор! Извольте пройти в моторный отсек и приступить к своим обязанностям. Дружище Физз! Не мешайся под ногами, ползи на место! Вчера я пообещал Макферсону, что он увидит Пуэрто-Риканскую бездну. Я от своих слов не отказываюсь – сегодня он ее увидит. И, клянусь памятью моего дедушки, останется доволен… Вперед!..
Быть похороненным в Пуэрто-Риканской бездне – честь, которой удостаивались далеко не многие из умерших с тех пор, как на Земле по воле Вседержителей высохли океаны. Вряд ли Томас Макферсон – самый щедрый, но и самый невезучий из моих нанимателей – подозревал, что он будет упокоенным в лучшем могильнике Атлантики. Сталкивая в пропасть завернутое в саван тело, я, честное слово, искренне позавидовал старику. Сколько бы грехов ни скопилось на его совести, теперь он окончательно и бесповоротно угодит в рай. А вот попаду ли туда я – большой вопрос. Мои отец и дед оба скончались на борту «Гольфстрима» во время обычных рейсов и покоились ныне в бескрайней хамаде. Первый – у плоскогорья Рио-Гранде, второй – на севере, возле Исландского плато. Высока вероятность, что подобная судьба ожидает и меня. Неглубокая могилка, над ней – курганчик камней, а в вместо надгробия – железный штырь с прикрепленной к нему шкиперской фуражкой… И куда я отправлюсь – в рай или ад, – не будет знать никто.
Сбрасывают мертвеца непосредственно с края Бездны лишь те, у кого нет возможности добраться до Антильского полумоста. Только оттуда мертвец имел все шансы достичь глубин желоба, а не зацепиться за склон и досадно застрять на полпути к раю. Мы – благородные люди, – естественно, не могли проявить подобное неуважение к покойному. Решив, что соблюдать сроки рейса для нас теперь не актуально, мы отклонились от запланированного маршрута еще на сотню километров и к обеду достигли нужного места.
Антильский полумост…
И не счесть, сколько еще разнообразного хлама кроме него Вседержители разбросали по миру при установке Столпов. Лежащий на краю Пуэрто-Риканского желоба иностальной артефакт весил не один миллиард тонн. Но по сравнению с прочими подобными ему артефактами он выглядел просто ничтожным.
Представляю, какой грандиозный всплеск учинила эта «болванка», когда упала в океан три сотни лет назад. По форме она походила на гигантский нож длиной около трех десятков километров. Его рукоять целиком зарылась при падении в океаническое дно, а двухсотметровой толщины лезвие нависло над разломом, будто собираясь перерезать тот пополам. Если смотреть с берега, неровный, обломанный конец этой жуткой хреновины маячил у самого горизонта и указывал на лежащий по ту сторону желоба Антильский хребет. Отчего полумост и получил некогда свое нынешнее название.
Раньше, бывая в этих краях, я нередко встречал паломников со всех концов света. Все они привозили сюда на лошадях умерших родственников, дабы спровадить их прямиком в рай. Сегодня здесь не наблюдалось ни души. Хотя отпечатки копыт у въезда на полумост говорили, что совсем недавно на нем кто-то побывал. Не останавливаясь, мы въехали по укатанной рукотворной насыпи на занесенное песком основание иностального гиганта, а затем и на него самого. Доселе он выдерживал и не таких тяжеловесов, как мы, так что вряд ли именно нам выпадет честь обрушить его в Пуэрто-Риканскую бездну. В сравнении с ним «Гольфстрим» казался сущей пылинкой, слишком мизерной и легкой для того, чтобы, угодив на нож, уронить его с края стола.