Годарова Наталья. Дорога цвета собаки

Мне было бы тяжело, если бы ты выдумал какую-либо историю и пересказал мне ее, как подлинную - в шутку или руководствуясь добрыми намерениями. Я бы не смог больше верить тебе. - Ну, что ты, с тобой я беседую, как с собственной душой. Я не хочу такое потерять, - в преддверии встречи с Верховным Посвященным Мартин был по-сыновнему мягок, умиротворен. Расслабленное его лицо разгладилось, как у ребенка, словно он убрал с него паутинку взрослых морщин и складок отблески пылавших до того в мареве вершин - языков Холмогорья горели на его щеках нежным румянцем: кровь робко торопилась навстречу цели. Таким он был не в состоянии заметить перемены в настроении Годара. Проступили тропинки между пашнями, и вынырнула, как всегда неожиданно, извилистая речушка. Несколько мужчин старше шестидесяти в белых подпоясанных рубахах из суровой ткани, возились у воды с лошадьми. На благоговейное приветствие Мартина и вопросы о здоровье и местонахождении Почтенного Сильвестра ответили сдержанно, не отвлекаясь от работы. Это ничуть не смутило ликованья Зеленого витязя, которое прорывалось наружу через блеск глаз, через ряд необязательных действий. Он соскочил с коня, обнажил голову, блещущую всеми оттенками лучей суэнского солнца и шагал по несущейся вверх тропинке резвой, легкой походкой. Руку с уздечкой он завел за спину, свободной же рукой поддерживал равновесие, водя ею по воздуху. Решив, что так полагается по этикету Общины, Годар тоже слез с коня и снял шляпу, хотя ему вовсе не хотелось тащить из почтительности за собою лошадь по склону, подставив голову под светило, словно сбрасывающее темные тесные обручи. Да и получалось у него весьма неловко: Годар оступался, наскакивал спиной на коня и так запыхался, что потерял Зеленого витязя из виду. Тогда он, отбросив условности, нагнал его на коне. Мартин поджидал его у подножия холмика, где располагалось жилище Верховного Посвященного. Холмик этот ничем не отличался от других возвышенностей. Разве что рядом с фундаментом, куда был посажен в свое время аккуратный кирпичный домик - не глинобитный, в отличие от остальных - находилась еще и беседка, окруженная поразительно свежими, крепкими плодовыми деревьями высотою с человеческий рост. К домику вела от подножия вытесанная в земле лестница. Когда они, привязав внизу коней, преодолели последнюю ступеньку, Почтенный Сильвестр тоже показался Годару вытесанным в земле. Он возник перед взором неожиданно: сидящий во дворе на табурете старец прямой, с очень длинными руками, лежащими вдоль колен. Скуластое лицо в обрамлении непокрытых седых волос, ниспадающих редкими прядями на плечи и узловатые, холмистые кисти рук, казались наиболее удачными фрагментами глиняного изваяния. Был он, как и другие посвященные, одет в белую рубаху, только в длинную, просторную, неподпоясанную, в широкие штаны; ступни утопали в больших тапочках, и не понять было, сколько еще веса осталось под этим одеянием. Он сразу встал им навстречу. Мартин, не говоря ни слова, порывисто обнял его, после чего представил Годара и, уже по пути в дом, сообщил вкратце о том, куда они направляются, - так, как можно сообщить важную для себя весть отцу - без ложной скромности, с налетом бравады. Почтенный Сильвестр слушал молча. Он был выше ростом их обоих и может быть поэтому казался крепким. Пока товарищ беседовал с Посвященным, вдаваясь в подробности о своей военной карьере и о повседневной жизни Скира, Годар представлял бархан, на который медленно, размеренно и неотвратимо сыплется сверху песок: день за днем, песчинка за песчинкой. Зыбучая верхушка тонет в песчинках, начиная терять их. Годар видел в окно соседний холмик, где обитал в своем жилище один из Хранителей. Этот холмик не гнулся, в отличие от других, к склону. Однако зрелище это наводило ужас, так как холмик словно падал навзничь, застыв на мгновение в сокрушительном падении, чтобы прокрутить в памяти всю свою жизнь, а на груди его утопало в зыбучем песке жилище посвященного. Предчувствие опасности, непонятно откуда и кому угрожающей, выражалось обычно у Годара в смутных образах-ассоциациях. Спина Почтенного Сильвестра прикрыла обзор за окном. Старец, и без того показавшийся Годару неприветливым и отстраненным, заговорил у окна, стоя к гостям спиной: - Я хотел бы остановить тебя, Аризонский. И тебя, и твоего друга-чужестранца. Кевин, видно, совсем лишился рассудка, если отпустил тебя на верную гибель. Но если уж смотреть правде в глаза, пришел и мой черед потерять голову. Я расскажу вам на дорогу притчу. В нее я посвятил одного жизнелюбивого витязя, побывавшего в Общине полгода назад и не назвавшего имени. Он был замотан в красный плащ и имел при себе лишь кинжал. Обаятельный, но самонадеянный юноша говорил, что питается одними кореньями, а дерется - мозговыми извилинами. Это был единственный витязь, решивший прийти ко мне перед битвой по зову сердца. Все остальные прокладывают свой путь через Холмогорье скорее из учтивости, да и благословение властей Скира накладывает негласные обязательства. Я знаю: Аризонские никогда не руководствовались только обязательствами. Авось, моя притча найдет место в арсенале твоего оружия, Мартин, и вам повезет больше, чем тому юноше. Негромкий голос Почтенного звучал без пафоса. Голос нельзя было назвать шелестящим, так как шелест предполагает трение сухих листьев на земле или на дереве. Этот же одинокий лист пребывал в воздухе. Только белая одежда старца скрашивала суровую полутьму комнаты, интерьер которой составляли столы - письменный и обеденный, кушетка и шкаф с книгами да папками с деловыми бумагами. Кухня находилась в углу, за полотняной перегородкой. Стены и пол жилища были непокрашены. Все это вместе повергло Годара в уныние. Сердце его откликнулось на пафос ситуации тем, чем смогло - грустной экзальтацией. Пожалуй, впервые за время пребывания в Суэнии, Годару стало холодно. Возникло желание подержаться за руку Мартина, который ничего такого не чувствовал, то ли затем, чтобы обрести равновесие, то ли ему понадобилось удержать Аризонского от непонятно какой беды. Восхищаясь Зеленым витязем, искренне считая его сильнее себя, Годар находил нужным втайне опекать его. Друг его ждал повествования старца с лицом открытым, обнадеженным, не скрывая благоговения. Однако он не пожирал глазами спину дорогого ему человека, хотя, чувствовалось, так соскучился по нему, что готов был созерцать его, не отрываясь, сутки напролет. Годару же казалось, что старец стоит спиной и медлит с рассказом потому, что ждет, пока он, неискушенный чужестранец, укрепит свое сердце. Однако, когда Верховный Посвященный приступил к изложению притчи, Годар отключился от своих тревог незаметно. Образы, к которым прибегал Посвященный, уносили его в детство, а оттуда неслись навстречу нерастраченные, подзабытые чувства. Образы были словно вычитаны из одной его тетради. В притче говорилось о Собаке. Все на свете - Собака, гласила самая главная мудрость. Почти все на свете. И первый путешественник, шедший по пустынной дороге поступью хозяина, тоже был Собакой. В душе его, как и во всем почти свете, пребывали Собаки - Белая и Черная. Белая собака была старшей и сильной сестрой. Черная робко жалась к ней, стараясь не привлекать к себе внимания и не требуя ничего, кроме права на маленькие радости от близости к своей мудрой сестре. Путешественник искал двойников своих Собак, чтобы все они смогли служить друг другу, ибо считал, что каждая Собака должна иметь двойника, как должен иметь двойника он сам. И нашел он землю, на которой почувствовал близость к своему ненайденному двойнику. И прикипел к ней душой. И пригласил друга, который шел за ним. И увидел там женщину, которую полюбил. Его вера, его дело, его женщина, его друг, которого короновал он на владение своей землей, стали его Собаками. Это означало, что великий путешественник запер Дорогу, а ключ подкинул в карман далекому потомку через посредничество Хранителей. Нет ничего дороже Собаки и священной пустынной дороги. Но Дорога - не Собака. У хранителя не может быть Собаки - кроме тех двух, что составляют душу его: Белой и Черной. Но Хранитель остается Хранителем, пока не становится Собакой - Дороге... Тогда мудрец превращается в старца; старец ветшает; юноша льнет к младенцам, а Дорога - к реке, повернутой вспять. И появляется Дракон. Почти все на свете - Собака: Белая или Черная. Но дракон - не Собака. У Белой и Черной Собаки есть хозяин. У дракона хозяина нет. Этим они и различаются. Есть Черная собака и есть дракон. Не перепутайте, не оскорбите Черную собаку, назвав ее драконом, и не преследуйте, как презренного врага. Помните: собак не забивают до смерти. Не спускайте с нее глаз, несите за нее ответственность и даже лелейте ее, ибо нет ничего страшнее падшей Черной собаки. Падшая Черная собака - дракон. Почтенный Сильвестр закончил свое скупое повествование лицом к юношам, неторопливо возвращаясь к столу нетвердой походкой. Взгляд его не задержался на поднявшихся витязях. Мартин немного посторонился, и Посвященный прошествовал, как летящий по горизонтали одинокий лист, в другой конец жилища, где достал с книжной полки Псалтырь. - Псалмы, по моему убеждению, достойны внимания прежде всего тем, что пышут благодарностью к Создателю. Я не буду обращаться к Господу с мольбой о помощи, я просто поблагодарю его за вас сегодняшним вечером. Прошу добрых юношей переночевать в моем доме; я не обременю их присутствием. Эту ночь мне необходимо провести за пределами жилища. Мартин, побледнев, промолвил: - У вас золотое сердце, Почтенный. Мы осмеливаемся обратиться к вам только с одной просьбой - не осудите нас за то, что мы с товарищем тронемся в путь прямо сейчас. Эту ночь мы условились провести в поле у развилки. Вы знаете это место, Почтенный - до него пятнадцать километров. Важно успеть до ночи. - Что ж, тогда - успеха. Витязи приложились к груди старца. Он стоял, как свеча, с непрницаемым лицом, взгляд его был далек и спокоен, только губы вздрагивали - тонкие, поджатые. При объятии он скрещивал на мгновение у них на спинах сухие, легкие, как солома, руки - таким жестом Хранители благословляли путников. - А ведь я надеялся воспитать тебя Хранителем. Ты мог бы стать самым молодым Посвященным в Общине, - тихо обронил Сильвестр так, словно констатировал будничный факт. - Если успех приложится ко мне, Почтенный, я подумаю над этим предложением, - вежливо сказал Мартин. - Успех - тоже Собака, дорогой мой. Он не отпустит тебя в Общину. - А долг - тоже Собака, Почтенный? - Белая собака всегда права. Наверное, она не зря уводит тебя от нас. Может, моя притча, как и я сам, тоже стала Собакой большой Дороге. - Не казните себя, Почтенный. В конце концов, смерть - тоже Собака. Когда они уже были на конях, Годар, усмотревший в этом диалоге какую-то угрозу для себя, сухо спросил, пытливо вглядываясь в профиль Мартина: - Ты и в самом деле хотел бы стать Хранителем? Мартин повернулся в анфас, и Годар увидел взгляд грустный, но попрежнему открытый, из чего сделал заключение, что Зеленый витязь не таит от него своих планов, и сразу расслабился, освободился вконец от тревоги - тревоги легкой, ненаполненной, но досадной, похожей на объятия старца, какими они ему представлялись. - Я обнадежил Почтенного из вежливости и из милосердия, - сказал Мартин с едва заметной иронией, адресованной Годару, - на самом деле мне нет места в Общине Посвященных. Там - даже больше, чем где-либо еще. Однако он не выдержал тут иронии и снова загрустил. Годар же был удовлетворен. Холмогорье осталось за спиной, и он только и думал о том, чтобы отогнать его подальше от себя и от Мартина. Он был тронут участием Почтенного Сильвестра в судьбе друга, но расположения к Хранителям и их Обители не чувствовал настолько, что опасался, как бы настороженность не переросла в антипатию, что было бы несправедливым и внутренне нечестным, в том числе и по отношению к Мартину. Годар скакал впереди по местности незнакомой, с канавами и щелями под покровом бурьяна, понуждая товарища тем самым догонять его и вырываться вперед - тот считал себя обязанным быть впереди, потому, что лучше чувствовал землю. Конь Мартина умел огибать опасности родных верст. То и дело обгоняя Зеленого витязя, Годар задавал темп, с которым они двигались к вожделенному привалу. Подзадоривая Аризонского и даже надавливая на него, Годар не скрывал второй своей цели. Первая же цель, а именно: ускакать навсегда от Холмогорья Посвященных - оставалась для Мартина тайной, и Годар испытывал неловкость от того, что делает из этого тайну. Зато вторая цель - привал на поле перед вступлением в Зону дракона, - манила их с одинаковой силой. Правда, сила эта складывалась у каждого из разных составляющих. Они прибыли к заветному пункту раньше, чем намеревались - за два часа до момента, когда по законам Суэнского королевства в стране наступала ночь. Или зашторенный день. В полевых условиях последний становился палаточным, - витязи не ложились позже установленного срока. Ничто не мешало нарушить закон: вокруг не было ни души, но именно здесь, вдали от Скира, нарушение вызвало бы чувство оторванности и одиночества. Сегодня удалось выкроить два часа отдыха за ужином и разговорами, что, пожалуй, было еще одной - неосознанной - целью Годара. Они остановились на громадном поле колосящейся пшеницы, выросшем, что называется, под носом у трехкилометрового пустыря, с которого и начиналась Зона дракона - территория, на которой дракон сжигал человека при попытке обустроиться. Пашни, пастбища, проселочные дороги оставались за ее чертой, но гордо, неотступно напоминали о себе, гиперкомпенсируя страх, особой пышностью и изобилием. Угодья граничащей с Зоной деревни, одной из самых крупных и густозаселенных в королевстве, вовсе не хранили следов запустения. Первым делом они установили палатку на скошенной площадке, которую обнаружили в глубине поля, просмотрели еще раз карту, проверили оружие и поклажу, распределили и разложили по личным мешкам продовольствие - по выходе из жилой зоны пополнять запасы было неоткуда. И только потом, расстелив клеенку, принялись уминать двойную порцию тушенки с сухарями. Мартин выложил флягу с вином, которую до сих пор утаивал. Шел редкий слепой дождь. Капли, задерживаясь на шелковых лентах, делали их и мягче, и ярче. Облако, с которого срывались такие капли, не спешило переместиться на другой участок неба. Витязи неторопливо подливали вино в кружки и произносили самые красивые и теплые тосты, какие только возможны на свете. Больше всего они хвалили Белую собаку - такую большую, какую только могли себе представить. Годар сладко жмурился на этом бескрайнем, всеобъемлющем солнце. Из всех тревог,что выветрились из его сердца за два этих часа, осталась и крепла только одна: как сделать так, чтобы пальма первенства, а, значит, и рука принцессы Адрианы, в случае, если они расправятся с чудовищем, досталась его несравненному другу? Можно было схитрить, предоставив Мартину возможность нанести дракону решающий, смертельный удар. Но это означало, что Годар должен был в какой-то момент уклониться от боя, оставив друга на поле смертельной схватки одного. Следовательно, план не подходил. Захмелевший Мартин, прикрыв глаза, с неторопливой жадностью втягивал в грудь оживший во время дождя аромат степи. Он полулежал, облокотившись, на расстеленном плаще. Край его ленты загнулся. Годар с трудом удерживался от возникшего под наплывом сердечности желания поправить ее собственными руками, как ребенку. Таким простым и по-домашнему легким, доверительным был в эту минуту его друг, что ничего, казалось, не стоит разрешить сомнение просто, без обиняков, объявив, что, как бы ни сложились обстоятельства, Годар не будет претендовать на сердце принцессы. Однако вместо этого Годар поделился с Зеленым витязем сокровенным воспоминанием: - А знаешь, в детстве у меня была большая дружба с собакой. Был такой щеночек по кличке Бабария. Но я его забыл. Потом написал про это рассказ. - Как, ты пишешь рассказы? Ты мне ничего об этом не говорил, - легкая обида проскользнула в глуховатом голосе Мартина. Сквозь глуповатую улыбку, сквозь хмель. - Да, я балуюсь сочинительством. Очень редко. Когда останавливаюсь. Пока я странствую, мне это не нужно, неинтересно. - А я все делаю на ходу, в пути. И сейчас тоже ломаю голову над только что сочиненной задачей: кто завтра повезет мешок со свернутой палаткой? После того, как мы ненадолго разминемся у развилки за пустырем, каждый может неожиданно столкнуться с драконом и в схватку придется вступить в одиночку. Думаю, лишний груз может ослабить маневренность коня. - Оставим палатку здесь. - Ну... Дракон может встретиться и не сразу. Может, мы его, не приведи Бог, вообще не найдем, даже если ощупаем каждую тропу в Зоне. Случилось же такое в юности с Кевином. - Тогда давай тянуть лямку, как прежде, по очереди. А для того, чтобы соблюсти паритет в первый день Зоны, кинем жребий. Или вот что: устроим состязание. Тот, кто пригнет руку другого к земле, и возьмет палатку завтра. Ну, не дуйся. Я пошутил насчет паритета. Просто мне хочется размяться перед сном. Годар сам выбрал бугорок и разровнял его верхушку. Витязи, рассевшись, поставили руки локоть к локтю, скрепив борьбу рукопожатьем, которое не разрывается до конца состязания. Подземная часть оросительной системы неслышно распределяла по невидимым трубам кристалльно чистые ледяные воды, черпая их из залегшего в недрах озера. Мартин, когда они вошли в поле, отметил, какой у них мир под ногами, и одар всеми порами почувствовал рванувшуюся из-под ног свежесть... Теперь, когда зной снова пронизал его до костей, Годару стало казаться, что трубы, несущие девственные воды, вспухли, как вены на его руках и вот-вот лопнут. Он, стиснув зубы, напряг все тело, каждый мускул, но не мог долго оставаться по-звериному скованным. Суэнское солнце было неравным соперником. Годар не мог состязаться одновременно и с солнцем, и с Мартином. Рука его неотвратимо клонилась к земле. Это было досадно, ибо не с Мартином боролся он в своих мыслях, а с природой. Поражение обнажало глубину его уязвимости перед полуденной степью. И вдруг скала, которая давила на его руку, размякла, он по инерции преодолел в две секунды сопротивление жижи и рука Зеленого витязя оказалась прижатой к бугру. - Ну, и силен ты! - радостно воскликнул раскрасневшийся Мартин и заметил вскользь: - Было очень жарко, я первым не выдержал. Годар понял, чего он не выдержал, но ничем не выдал тихой, молчаливой благодарности за подвох. В качестве искупления за мнимую победу его ожидала поутру долгожданная награда - мешок с палаткой!.. Позже он, прокручивая снова и снова в памяти тот вечер, неизменно вспоминал эту прекрасную мелочь - уступку Мартина. И сокрушался все больше. Спал Годар той ночью крепко, без снов. Чтобы пробуждение было легким, солнцу было достаточно слегка притронуться к его лбу и немного постоять так, рядом. А может быть, солнцу пришлось побыть рядом дольше обычного, терпеливо дожидаясь, пока рука спящего витязя потянется за шляпой. Открыв глаза, Годар решил почему-то, что солнце находится ниже, чем обычно. Как и в утро первого ночлега в степи, он лежал на плаще под открытым небом, в окружении колосьев пшеницы за сваленными стояками палатки-тента, с которых была сорвана ткань. Вещи его находились тут же, возле приведенного с водопоя коня. Мартина же, его коня, его поклажи не было. Поднявшись, Годар увидел фигуру Зеленого витязя на пустыре - в Зоне дракона. Всадник двигался далеко впереди, рысью. У Годара пересохло во рту. Он отвернулся от завтрака, который нашел на клеенке, наспех оделся, сложил кое-как палатку и принялся седлать и снаряжать коня. Неуклюжий мешок с палаткой долго не крепился к седлу. Он с досадой саданул коня кулаком по крупу, понукая того резвее отгонять оводов и слепней, что роились над одеревеневшими, неуклюжими его руками. Он еще раз глянул на пустырь, где колыхалась в мареве спина всадника, перечеркнутая ядовито-зеленой лентой, - тот сбросил на седло плащ-накидку, обнажив мундир... И тут словно кто-то покрутил у его виска пальцем. То, чему обескураженный Годар потом мучительно искал объяснения, можно было уложить в двух предложениях: "Статуя полубога нежданно-негадано исчезла. Обломки пьедестала погребли человека, в сердцах его сокрушившего". Все остальное, происшедшее в этот день, следовало отсюда. Первым, что он почувствовал, была боль: острая, жестокая боль от пинка ногой, которым в свое время Нор, игравший роль Мартина Аризонского у того во дворе, угостил своего кота. "Не отворачивайтесь, даже если он принесет вас в жертву," - громыхнул выразительный голос шута. Быстро заволакивали сознание, набегая одна на другую, темные, неясные прежде образы. Каждая упущенная мелочь выскакивала из-за угла и, едва не сбив его с ног, приобретала от неожиданности свое подлинное значение. Почти все эти мелочи скучились в воспоминании о первом дне знакомства с Мартином Аризонским, когда его образ представлял королевский шут Нор. Теперь-то Годар убедился окончательно, что Нор сыграл Мартина не потехи ради, что симпатизируя Аризонскому, тот ненавязчиво, зримо указал ему кое-какие минусы натуры будущего товарища. Видимо, Нор надеялся на помощь Годара. Кто, как ни Нор, приоткрыл ему достоинства Мартина, увлек им, окрылил его мечтами. И он же, Нор, как подлинный реалист, обнажил ему Черную собаку Мартина. Годар догадался об этом слишком поздно: терпимостью можно было отвечать на грядущее предательство, готовящееся исподволь, едва ли осознанно. Но на свершившийся факт он мог ответить только жестким, ошеломляющим пинком в эту сволочь - зарвавшуюся Черную собаку Мартина, им же, Годаром, раскормленную. В том, что Мартин предал его, Годар не сомневался: выйдя в путь раньше, Зеленый витязь получил шанс схватиться с драконом первым и претендовать, в случае удачи, на все причитающиеся почести. Сомнение, как ему казалось, было только в том, насколько осознанно он так поступил. Одна за другой три вспышки испепелили остатки свойственной ему логичности. Как ни любезен был с ним Мартин в исполнении Нора, Годару припомнилась секундная неловкость, замешательство, которое он испытал в доме Аризонского и даже пожелал покинуть его, потому что почудилось: тот хочет остаться один, искренность - лишь налет, обложка в случном своде правил аристократического тона. Ох, уж этот лживый аристократизм, который так презирал Годар в представителях любой олигархии - всегда, всегда презирал! И только раз отступил от своих правил, узрев в аристократе человека. Поделом ему!.. Вторая вспышка оказалась перекрученной вытяжкой из слов кичливого аристократа насчет всегда открытой для графа вакансии в королевском войске. Третьей же вспышкой вновь была та самая боль от пинка, которым наградили любимого кота, отбросили его в сторону после того, как услышали клич - долгожданное сообщение о расформировании прежнего состава войска. Сегодняшнее утро тоже было, как клич. Приготовив, из заведенной, как часы, вежливости, завтрак сослуживцу, аристократ, в лучшем случае, забыл о нем, поторопившись вступить в Зоне дракона. Он бежал, как остервенелый пес, к цели, которую Годар давно решил уступить ему... Но теперь Годар сам заставит предателя свернуть с дороги. С неба словно лился солнечный ливень. Насмешливое низкое солнце колошматило лучистыми нитями непокрытую голову. Прямые, непрерывно текущие по воздуху линии были повсюду: вещество, их образующее, сгущалось. Там, на пустыре, линии выстроились в стену, и едва заметная фигурка всадника растворялась в ней, ка к горсть соли в воде. Еще немного, и останется только дымчатый след в золотистой клетке-стене. И густое, непроходимое марево со всех четырех сторон. Таким неудобным, фальшивым показался Годару мундир с кокетливым белым шелком, что он некоторое время напрягал память, чтобы вспомнить, каким образом оказался в этом потешном наряде. И припомнил аудиенцию у короля, организованную Аризонским, их визиты к придворной знати, общее их с Мартином пренебрежение к корыстолюбивым сослуживцам... Ведь приоткрыл же этот аристократ страннику свет там, где тот видел одну тьму, ведь была же дружба. Но при первом же кличе на пути к аристократическим высотам и целям, безродный товарищ по оружию был разжалован в оруженосцы. Годар застыл в густеющем мареве, не в силах взобраться на коня, словно находился во сне. Он выглядывал спину Зеленого витязя и вздрагивал от тоски и бессильной ярости. Догнать Мартина, бросить все это ему в лицо или просто ударить. Или же, пустив коня с места в карьер, молча обскакать его, скрыться за развилкой первым. А там уж искать врага в одиночку, навсегда вырвав из сердца память о бывшем друге. После же, в случае победы, покинуть Суэнию, подав прошение на имя Верховного Хранителя. Все эти этапы дальнейшего пути - без Мартина, ибо их дороги навсегда разошлись - проносились перед его мысленным взором, как большие тяжелые птицы, которые неохотно поднимались с земли и опускались на нее с шумом через каждые двадцать метров. Когда среди этих птиц появился сизый попугай с агатовым перстнем, Годар ничуть не удивился. Он уже был равнодушен к любой опасности, любой неожиданности. Фантастику и реальность окружала одинаковая золотистая мишура. Глянув вверх, он увидел низкий солнечный круг. Обугленный темный обруч, отделившись от круга, повис у него на шее, стиснул, соскользнув по шее, грудь. Потом на грудь сбросили второй обруч,третий. Сердце, несущееся куда-то до этой секунды в ритме галопа, вдруг запнулось и притихло.