Страница:
Барон осторожно осведомился, насколько трудно изучить это искусство, и, когда ротмистр уверил его, что, так как барон ездит верхом весьма порядочно, то ему будет легко овладеть этим искусством, сообщил, что в силу некоторых таинственных обстоятельств ему, барону, необходимо явиться перед одной дамой в таком виде, в каком гусарский лейтенант предстал перед той девушкой. Ротмистр, смеясь в душе, предложил обучить этому искусству барона и сказал, что у него есть лошадь, способная понимать такую игру и вполне пригодная для приведения в исполнение плана барон.
Здесь следует заметить, что этот случай дал барону мысль предстать перед гречанкой безопасным образом в роли храбреца. Тогда, думал он, она не будет больше осведомляться о его храбрости, а остальные, связанные с этим химерические планы относительно освобождения жалких греков сами собой предадутся забвения.
Занятия барона были вскоре закончены; он сам проделал на улице удачный опыт в присутствии ротмистра. После этого однажды утром или, точнее сказать, днем, когда улицы были полны народом, барон поехал на Фридрихштрассе...
О небо! Гречанка стояла у окна; Шнюспельпольд был около нее. Барон принялся за свои фокусы; но потому ли, что он в это мгновение растерялся или лошадь не была расположена к такой игре, но только едва он успел опомниться, как уже лежал на мостовой; лошадь же остановилась перед ним, спокойно помахивая головой и смотря на упавшего своими умными глазами. Отовсюду сбежались люди, чтобы поднять лежащего, по-видимому, без чувств барона. Старый, проходивший мимо, полковой хирург протискался сквозь толпу, посмотрел в лицо барону, пощупал у него пульс, убедился, что он вполне здоров, и брякнул ему в лицо:
- Тысячу чертей, милостивый государь! Что за дурака валяете вы здесь? Вы вовсе не в обмороке, вы совершенно здоровы. Садитесь же и ободритесь!
С гневом вырвался барон от окружавших его людей, вскочил на лошадь и поскакал, осыпаемый насмешками собравшегося народа, в сопровождении наглых уличных мальчишек, бежавших с кривляниями рядом с ним...
Таким образом, барону не удалось показать себя перед своей возлюбленной смелым и мужественным, и последнее средство, подсказанное ему отчаянием, притвориться лежащим без чувств, - пропало вследствие несвоевременного вмешательства чересчур прямого, не знающего никакой пощады хирурга."
Этим кончается листок. В заметках барона Ахациуса фон Ф. не нашлось ничего, что бы можно было поставить в связи с изложенным.
ТРЕТИЙ ЛИСТОК
На этот раз весьма удобно соединить в один листок четыре, так как все они касаются одного и того же события. Почерк этих листков принадлежит, по-видимому, канцелярскому заседателю Шнюспельпольду. "В темную дождливую ночь св. Варфоломея барон Теодор фон С. спал так удивительно крепко, что его не могли разбудить ни рев ветра, ни скрип и хлопанье оконных ставней. Но вдруг он принялся во сне потягивать носом, как будто ему слышался какой-то запах. Затем он пробормотал вполне отчетливо: "О дай же мне, моя любовь, этот прекрасный цветок!" - и с этими словами раскрыл глаза.
Его удивление было безгранично, когда он увидел, что комната была ярко освещена, перед глазами же его находился большой букет душистых цветов. Этот букет оказался прикрепленным к сюртуку пожилого господина, которого один недобросовестный писатель описал горбатым, кривоногим и безобразным. Хорошо еще, что означенный писатель приложил к своему сочинению портрет этого человека; так что всякий может убедиться в том, что описание совершенно расходится с истиной.
- Ради самого Создателя, - вскричал перепуганный барон, - откуда явились вы в такой поздний час, господин канцелярский заседатель Шнюспельпольд?
- Позвольте мне, - сказал Шнюспельпольд, закрыв оконный ставень и садясь в кресло, придвинутое им вплотную к постели, - позвольте мне, достопочтенный господин барон, объяснить вам цель моего посещения. Хотя теперь час необычный, но это единственный час, в который я, не возбуждая подозрений, могу к вам явиться и открыть вам тайны, от которых зависит счастье вашей любви.
- Говорите же, - ответил ему барон, теперь уже совсем проснувшийся, говорите же, милейший Шнюспельпольд; быть может, вам удастся извлечь меня из того ужасного отчаяния, в котором я нахожусь. О, Шнюспельпольд...
- Я знаю, - продолжал Шнюспельпольд, - дражайший барон, что вы хотите сказать, и не могу скрыть, что некоторые глупые выходки, например падение с лошади...
- О-о-о!.. - простонал барон и закрылся подушкой.
- Ну, ну, - сказал Шнюспельпольд, - я не хочу казаться этой неприятной струны, но я должен заметить, что вообще все ваше поведение, дражайший барон, с того момента, как вы увидели мою воспитанницу и влюбились в нее, было такого рода, что все мои усилия уладить вашу свадьбу с прекрасной должны были рушиться. Поэтому лучше всего сообщить вам, что следует делать, но раньше этого необходимо сказать вам несколько подробнее о моих отношениях к моей воспитаннице, так как это может быть вам полезно в силу некоторых соображений. Итак, слушайте... Я начну, как то приказывает делать мудрость во всех жизненных случаях, с самого себя. Все люди, с которыми я имею дело, говорят, будто я курьезный человек, будто я большой оригинал, но эти люди сами не знают, что они хотят этим сказать. Так, впрочем, бывает со всеми выдающимися людьми, то есть с такими, жизнь которых не ограничивается кругом обыденных событий, которых не удовлетворяет наше ограниченное знание и которые ищут пищи для высшей мудрости не в книгах, но отправляются в дальние края отыскивать самих носителей ее. Так было и со мной. Узнайте же, дражайший барон... но вы спите!..
- Нет, нет, - жалобно ответил барон из-под подушки, - я только не могу оправиться от моего падения. Рассказывайте дальше, мой милый Шннюспельпольд!
- Итак, узнайте, - продолжил Шнюспельпольд, - что я с тех пор, как стал канцелярским заседателем, почувствовал страстное влечение к науке всех наук, которую мог отвергнуть только наш плоский, безумный век, которую только невежа и глупец может считать за неумные праздные выдумки. Я разумею божественную кабалистику. Рассказывать вам об этой науке и о о способах, какими мне удалось проникнуть в ее глубину, не стоит труда, потому что вы ни черта в этом не поймете и от скуки, пожалуй, еще заснете. Достаточно сказать, что кабалист не может долгое время оставаться канцелярским заседателем. Итак, святая, божественная кабала изгнала меня из канцелярии, изгнала из милого сердцу Бранденбурга в дальние страны, где я нашел пророков, принявших меня как пытливого, прилежного ученика... Я должен также воздать должное и моему покойному отцу. Мой отец, пуговичный мастер Шнюспельпольд, был опытным каббалистом, и плод его многолетних занятий кабалой - талисман, полученный мною в наследство, я взял с собою в дорогу, и он оказал мне важные услуги. Талисман этот состоит из прекрасно сделанной пуговицы для штанов, которую надо носить на сердце и... Но вы не слушаете меня, барон?
- Я слушаю вас, - отозвался барон из подушки, - но вы рассказываете ужасно пространно, Шнюспельпольд, и не сообщили еще ничего такого, что бы могло меня утешить.
- Это еще впереди, - ответил Шнюспельпольд и продолжал далее: - Я объехал Турцию, Грецию, Аравию, Египет и другие страны, где желающим открываются бездны глубокой мудрости и, наконец, спустя триста тридцать три года вернулся в Патрас. Случилось, что в окрестностях Патраса я проходил мимо дома, в котором жил грек, происходивший из княжеского рода. Мне вслед крикнули: "Грегорос Зелескех, входя сюда! Ты пришел как раз вовремя". Я обернулся, увидел в дверях старуху, которую по фигуре и лицу, вы, дражайший барон, так же как и все другие образованные люди, приняли бы за древнюю сивиллу. Это была Апономерия, прорицательница, с которой я некогда был знаком в Патрасе и которая сильно обогатила мои познания. Теперь я узнал, что Апономерия принимает ребенка, так как собственно акушерство составляло ее официальное занятие в Патрасе.
Я вошел и застал княгиню в родовых муках; вскоре она разрешилась чудесной девочкой. "Грегорос Зелескех, - сказала Апономерия торжественно, посмотри на этого ребенка внимательно и скажи, что ты видишь". Я сделал это, я сосредоточил все мои чувства, все мои помыслы на маленьком существе. Тогда вокруг головки ребенка зажглось сияние; в сиянии этом был виден окровавленный меч и обвитая лавром и пальмами корона... Я рассказал свое видение. Апономерия воскликнула в воодушевлении: "Слава, слава, благородной княжне!" Княгиня лежала, точно в глубоком сне; но тут ее глаза засветились; она поднялась свежо и бодро с постели, на милом ее личике зажглись все краски юности; она стала на колени перед образом святого Иоанна, стоявшем на маленьком алтаре в комнате, и молилась, подняв к небу просветленные взоры.
- Да, - сказала она наконец с глубоким волнением, - да, мои сны оправдались... Теодорос Капитанаки... тебе принадлежит окровавленный меч; но венец, обвитый пальмами и лавром, ты получишь из рук этой девушки. Грегорос Зелескех! Апономерия! Моего мужа, - о вы, все святые! - быть может, уже нет на свете; в любом случае его похитит ранняя смерть. Вы должны заменить родителей этому ребенку... Грегорос Зелескех, я знаю твою мудрость и средства, которыми ты располагаешь. Ты должен найти его, того, кто носит кровавый меч; к нему ты приведешь княжескую дочь тогда, когда разгорится заря, когда засияют первые лучи солнца и оживленный ими порабощенный народ восстанет...
Когда я, спустя двенадцать лет, снова прибыл в Патрас, оба, князь и его жена, уже умерли. Дочь их я нашел у Апономерии, с тех пор она стала нашей дочерью. Мы отправились в Кипр и нашли там что искали, кого должны были отыскать для того, чтобы получить богатое сокровище, - имущество молодой княжны, спрятанное в разрушенном замке Бафора, прежде называвшемся Патосом. Здесь удалось мне составить гороскоп молодой княжны, и я заключил из него, что ее высшее счастье - трон - обуславливается свадьбой с одним греческим князем. Но в то же время я заметил знаки кровавого убийства, полных ужаса злодейств, ужасной смертельной битвы, в которой буду замешан и я сам, причем в момент высшего блеска княжны я стану беден, покинут, несчастен, утрачу все мои познания, всю мою кабалистическую силу. Но мне казалось, что с помощью кабалистики можно одержать верх над самими созведиями путем искусного раздвоения действующих элементов и введения третьего, который может рассечь узел. В этом должна была состоять моя задача, если только я хотел отклонить от себя угрожавшее мне несчастье, прочитанное мною в судьбе моей приемной дочери, и дожить спокойно и счастливо до конца моей жизни... Я всячески отыскивал этот третий элемент. Я приготовил терафим... Вы знаете, барон, что кабалисты этим именем называют изображение, которое, таинственно действуя на мир духов, заставляет их принимать видимые образы. Мой терафим был прекрасным юношей, вылепленным мною из глины и названным Теодором. Молодой княжне нравилась его изящная и осмысленная наружность, но два она коснулась его, куколка рассыпалась в прах, и тут я впервые узнал, что в княжне самой таились некоторые волшебные силы, ускользавшие от моей кабалистической зоркости. С терафимом ничего нельзя было поделать, и оставалось только отыскать человека, которого можно было путем магических операций сделать способным произвести то раздвоение элементов и подставить вместо угрожавшего мне бедою Теодороса Капитанаки... Мой друг, пророк Зифур, помог мне в этом деле. Он сказал мне, что за шесть лет до рождения княжны новая баронесса фон С. в Мекленбурге-Стрелице, бывшая дочерью греческой княгини с Кипра, родила сына...
- Что? - вскричал барон, поднимаясь с подушек и взглянув на канцелярского заседателя горящими глазами. - Что? Как? Шнюспельпольд, вы говорите о моей матери?.. Так значит это правда?
- Ну вот видите, - сказал Шнюспельпольд, коварно улыбаясь, - ну вот видите, дражайший барон; теперь начинается интересное, так как речь пойдет о вашей собственной особе.
Затем он продолжал:
- Итак, пророк Зифур открыл мне существование восемнадцатилетнего красивого и изящного мекленбургского барона, который, по крайней мере с материнской стороны происходил из греческого княжеского рода, при рождении которого были совершены все обычные у греков обряды и который при крещении был назван Теодором. Этот барон, по уверению пророка, отлично годился для того, чтобы служить живым терафимом, с помощью которого можно будет уничтожить предсказание гороскопа и предать вечному забвению князя Теодора Капитанаки с его окровавленным мечом. Пророк вырезал с этой целью маленького человека из пробки, раскрасил его, одел на манер, показавшийся мне очень смешным, и уверил, что этот человечек вылитый барон Теодор фон С., только в уменьшенном масштабе. Я должен признаться, что, когда я имел счастье в первый раз увидеть вас, дражайший барон, я тотчас вспомнил об этом пробковом человечке - до того вы были похожи на него. Тот же томный мечтательный взор, оживляющий ваши глаза...
- Значит вы тоже заметили в моем взоре мечтательность, обыкновенно возвещающую о присутствии скрытого гения? - перебил барон канцелярского заседателя, делая до противности томные глаза.
- Конечно, - ответил Шнюспельпольд, - конечно! Затем та же глупость во всей осанке и манерах...
- Вы с ума сошли! - вскричал барон в гневе.
- Позвольте, - продолжал Шнюспельпольд, - позвольте. Я упоминаю только о той глупой наружности, которой отличаются выдающиеся гении и эксцентрические мыслители от обыкновенных умных людей. Во мне, к моей великой радости, тоже есть частичка подобной натуры, и она проявлялась бы заметнее, если бы мне не мешала моя коса... Итак, мы оба, пророк и я, от души смеялись над маленькой куколкой, казавшейся нам необыкновенно потешной. Вскоре я мог убедиться в справедливости кабалистических и астрологических наблюдений, сделанных мудрым Зифуром. Когда княжна коснулась куколки, она не рассыпалась в прах, как первая, но радостно вскочила ей на колени. Куколка очень полюбилась княжне, и она звала ее прекрасным Теодором. Напротив того, Апономерия выражала глубокое отвращение к этой вещице, противилась всем моим поступкам в этом направлении и отговаривала от путешествия в Германию, которое я хотел предпринять с ней и княжною через четыре года с тайной мыслью отыскать вас, милейший барон, и, к моему и к вашему благу, устроить вам свадьбу с княжной, чего бы это мне ни стоило. Апономерия ухитрилась бросить пробковую куколку - то есть в некотором роде вас самих, дражайший барон - в огонь! Но этим неосторожным поступком она отдалась сама мне во власть, и я сумел от нее отделаться... С моей княжной и богатым сокровищем, составляющим ее имущество, а в некотором роде и мое, покинул я Кипр и прибыл в Патрас, где был отлично принят прусским консулом Кондогури. О, если бы я никогда не был в этом месте!.. Здесь княжна познакомилась со свойствами одного талисмана, старинной фамильной вещью, перешедшей по наследству к ней. Я видел, как от нее вышла какая-то старуха... Одним словом, княжна так отлично научилась пользоваться талисманом, что я, хотя мое кабалистическое влияние на нее и не было ослаблено, стал в такой же мере ее рабом, как и господином. Гороскоп, мои каббалистические операции и сила талисмана образовали такое сплетение волшебных сил, что в них должна погибнуть или княжна, или я, смотря по тому, что осилит, гороскоп или моя кабала... Я пришел сюда, я нашел вас. Вы можете теперь ясно видеть, как старательно должен был я приняться за операции, с помощью которых княжна должна была достаться в ваши руки. Я подсунул в ваши руки бумажник, который вы считали найденным случайно. Мы часто были вблизи вас, когда вы этого и не подозревали... Я напечатал в газетах объявление, вы его не заметили. Если бы вы приехали в Патрас, все пошло бы отлично. Но... не сердитесь, любезный барон, ваше удивительное поведение, ваши фантастические, я готов сказать, нелепые выходки были причиной, что все мои усилия оказались тщетными... Начать с того, как мы вас застали в гостинице... в каком виде были вы сами... потом этот храпящий итальянец... Наконец, княжне так легко удалось снова получить от вас бумажник и находившиеся в нем волшебные вещи, которые могли быть очень полезны для вас; в этот раз она легко развязала волшебный узел, затянутый мною над ней. В настоящее время...
- Замолчите, - перебил барон канцелярского заседателя жалобным тоном, замолчите, дорогой друг, не говорите мне об этой несчастной ночи. Я был измучен путешествием в Патрас и потому...
- Я все знаю, - сказал канцелярский заседатель. - Итак, в настоящее время княжна считает вас за призрак, который она называет тиргартенским трусишкой. Но на все еще потеряно и ради этого-то я и посвятил вас в свою тайну. Вы должны теперь повиноваться мне и без всякого противодействия с вашей стороны дать мне свободу моим действиям... Я забыл еще сказать вам, что в путешествие сюда мы взяли с собой попугая, с которым вы в последний раз у меня говорили. Я знаю, что эта птица враждебно относится ко мне. Берегитесь ее, я чувствую, что это старая Апономерия!.. Но теперь наступил благоприятный момент. Варфоломеевская ночь имеет для вас, дражайший барон, совсем особое, таинственное значение. Сейчас мы приступим к делу, которое может привести нас к цели.
С этими словами Шнюспельпольд погасил все зажженные им свечи, вытащил маленькое блестящее металлическое зеркало и шепнул барону, чтобы он сосредоточил все свои любовные помыслы и чувства на греческой княжне и пристально смотрел в зеркало. Барон сделал, что ему было сказано, и - о небо! - из зеркала вышла гречанка в блеске неземной красоты. Она раскрыла свои обнаженные до плеч ослепительно белые, лилейные руки, как будто хотела обнять своего возлюбленного. Она приближалась ближе и ближе, барон чувствовал на своих щеках сладкий аромат ее дыхания!..
- О восторг!.. О блаженство! - вскричал барон вне себя. - Да, милое желанное дитя, да, я твой князь Теодорос, а вовсе не противный пробковый призрак... Приди в мои объятья, моя милая невеста!.. Я никогда больше не покину тебя!
С этими словами барон хотел обнять видение. Но в это мгновение все исчезло, сменившись густою тьмой, а Шнюспельпольд гневно закричал:
- Проклятый трусишка! Чтоб тебе лопнуть!.. Твоя поспешность опять все испортила!.."
В записке Ахациуса фон Ф. нет ничего, относящегося к этому листку.
ЧЕТВЕРТЫЙ ЛИСТОК
Этот листок представляет собою не что иное, как письмо, написанное бароном Теодором фон С. канцелярскому заседателю Шнюспельпольду. На нем можно еще явственно различить следы того места, где была приложена печать. Письмо это следующего содержания:
"Глубокоуважамый господин канцелярский заседатель! Охотно сознаюсь перед вами в совершенном мною проступке и искренно в нем раскаиваюсь. Но подумайте, дорогой Шнюспельпольд, что юноша от природы такой пламенный и мечтательный, притом еще охваченный сладким безумием страстной любви, не может поступать осмотрительно, особенно при виде волшебного явления, зовущего его к себе. И разве я недостаточно наказан за то, что я сделал по неосторожности, по неведению? С того памятного падения с лошади я совершенно вышел из моды. Бог знает, каким образом происшествие это стало известно всему Б. Всюду, где я появляюсь, у меня спрашивают с насмешливым участием, не имело ли мое падение каких-либо вредных последствий, и притом едва удерживаются от того, чтобы не засмеяться мне прямо в лицо... Нет большего несчастья, как стать смешным; за смешным положением, когда люди устанут смеяться, наступает состояние полного забвения. Такова и моя участь. В блестящих кружках, куда я думал появляться в качестве блистательного героя дня, на меня никто не обращает внимания, никто не интересуется моей тайной, и даже самые ограниченные барышни воротят от меня нос в те самые минуты, когда я божественно прекрасен. Я знаю, что меня может спасти новый внушительно смелый вырез фрака, и я написал уже в Лондон и Париж, чтобы выбрать там платье, которое пойдет мне безумно, оригинально; но разве это может надолго упрочить мое счастье?.. Нет, я должен обладать ею, которая составляет мою жизнь и надежды. О Боже, кто может сравнить сердце, полное любви, с новомодным фраком и тому подобными вещами! Да, в природе есть нечто высшее, чем чайные вечера в светском обществе!.. Она богата, прекрасна, высокого чужестранного происхождения... Шнюспельпольд, заклинаю вас, пустите в ход все ваши знания, все ваше таинственное искусство, поправьте то, что я испортил; прибегните, - о, я должен собрать всю смелость моей души! - да, прибегните опять к чарам, которые я прервал. Я всецело отдаюсь вам во власть; я буду делать все, что вы мне прикажете!.. Вспомните, что от моей свадьбы с княжной зависит также и ваше благополучие. Шнюспельпольд, дорогой Шнюспельпольд, действуйте! Вашего ответа и утешения страстно ожидает
Искренно преданный вам
Геодор барон фон С."
На обратной стороне листка был написан ответ Шнюспельпольда:
"Высокоблагородный г-н барон! Созвездия вам благоприятны. Несмотря на ваше чудовищное легкомыслие, которое могло погубить нас обоих, кабалистическая операция отнюдь не может считаться неудавшейся, хотя теперь нужно много времени и труда, чтобы предпринять чары, как это однажды было нами сделано. Попугай находится еще в волшебном сне; моя воспитанница еще я до сих пор в том состоянии, в какое я привел ее. Она жаловалась, однако, мне, что в тот миг, когда она надеялась в высшем восторге любви обнять свой идол, князя Теодора Капитанаки, между ними появился неуклюжий пробковый трусишка, и просила меня при случае заколоть его, так как самой ей сделать это неприятно, или, по крайней мере, открыть ему жилы, чтобы люди, которых он так долго коварно обманывал, убедились, что в нем течет холодная белая кровь. Тем не менее, уважаемый барон, вы можете считать себя уже помолвленным с княжной. Теперь только необходимо вам так вести себя, чтобы не разрушить всего снова, так как теперь чары будут разрушены уже совершенно и непоправимо. Прежде всего не бегайте по сто раз в день мимо моих окон. Кроме того что это само по себе выходит очень глупо, княжна все более и более утверждается в принятом ею мнении, что вы только пробковый... из Тиргартена. Затем имейте в виду, что вы будете видеть княжну не иначе как находясь в некоторого рода сонном состоянии, в которое вы, если меня не обманет моя наука, будете впадать каждую ночь около полуночи. Но для этого необходимо, чтобы бы каждый вечер ровно в десять часов ложились в постель и особенно, чтобы вели тихую и уединенную жизнь. Рано утром, около пяти или самое позднее около шести часов, вы должны вставать и если погода будет благоприятна, совершать прогулку в Тиргартен. Вы сделаете хорошо, если будете доходить до статуи Аполлона. Там вы можете, не опасаясь причинить себе вред, делать какие-нибудь безумные жесты и громко декламировать любовные, безумные стихи, даже вашего собственного сочинения, если только они касаются вашей любви к княжне. Возвратясь (до этих пор вы не должны ничего есть), вы можете выпить чашку кофе, но без сахара и без рома. Около десяти часов вы можете съесть ломоть вестфальской ветчины или пару ломтиков салями, запив их стаканом йостского пива. Ровно в час садитесь одни в вашей комнате за стол и кушайте тарелку супа из кореньев, кусок вареной говядины с соответствующим количеством маринованных огурцов, и если вам очень захочется жаркого, то вы можете закусить жареными голубями или жареной щукой, которых вы можете есть с салатом, не слишком пряным, всего лучше с черносливовым вареньем. Все это вы можете запить полбутылкой легкого белого вина, которое уже само по себе содержит достаточную примесь воды. Его можно получить во всех местных виноторговлях. Что касается ваших занятий, то избегайте всего, что может вас разгорячить. Читайте романы Лафонтена, комедии Иффланда, стихи женщин-поэтесс, печатающиеся во всех новых альманахах и сборниках, или, всего лучше, сочиняйте стихи сами. Нравственные страдания, испытываемые вами при этом, не возбуждая вашего воодушевления, удивительно помогут нашей цели. Но более всего я предостерегаю вас от двух вещей: ни под каким видом не пейте ни стакана шампанского и не ухаживайте за барышнями. Каждый нежный взгляд, каждое сладкое слово, даже поцелуй руки считается низкой изменой, которая тут же на месте будет наказана очень неприятным для вас образом, чтобы возвратить вас на истинный путь. Особенно же избегайте дома Симсонов. Амалия Симсон, уже уверявшая вас, что я - смирнский еврей, а княжна - моя сумасшедшая дочь, старается поймать вас в свои сети. Быть может, вы не знаете, что Натанаэль Симсон хочет выдать за меня его прокисшую дочь. Он сам еврей, хотя и обжирается ветчиной и колбасой. Он в союзе со своей дочерью; но если он будет действовать слишком хитро, то достаточно, чтобы какой-нибудь демон крикнул ему в то время, как он ест: "Яд в твое кушанье, проклятый жид!" - и он погиб... Избегайте также верховой езды. У вас было уже два несчастных случая с лошадью. Следуйте же, высокочтимый г-н барон, всем тем предписаниям, и вскоре я сообщу вам о дальнейшем. С почтением и проч."
К изложенному можно добавить следующие краткие замечания из заметок барона Ахациуса фон Ф.
Здесь следует заметить, что этот случай дал барону мысль предстать перед гречанкой безопасным образом в роли храбреца. Тогда, думал он, она не будет больше осведомляться о его храбрости, а остальные, связанные с этим химерические планы относительно освобождения жалких греков сами собой предадутся забвения.
Занятия барона были вскоре закончены; он сам проделал на улице удачный опыт в присутствии ротмистра. После этого однажды утром или, точнее сказать, днем, когда улицы были полны народом, барон поехал на Фридрихштрассе...
О небо! Гречанка стояла у окна; Шнюспельпольд был около нее. Барон принялся за свои фокусы; но потому ли, что он в это мгновение растерялся или лошадь не была расположена к такой игре, но только едва он успел опомниться, как уже лежал на мостовой; лошадь же остановилась перед ним, спокойно помахивая головой и смотря на упавшего своими умными глазами. Отовсюду сбежались люди, чтобы поднять лежащего, по-видимому, без чувств барона. Старый, проходивший мимо, полковой хирург протискался сквозь толпу, посмотрел в лицо барону, пощупал у него пульс, убедился, что он вполне здоров, и брякнул ему в лицо:
- Тысячу чертей, милостивый государь! Что за дурака валяете вы здесь? Вы вовсе не в обмороке, вы совершенно здоровы. Садитесь же и ободритесь!
С гневом вырвался барон от окружавших его людей, вскочил на лошадь и поскакал, осыпаемый насмешками собравшегося народа, в сопровождении наглых уличных мальчишек, бежавших с кривляниями рядом с ним...
Таким образом, барону не удалось показать себя перед своей возлюбленной смелым и мужественным, и последнее средство, подсказанное ему отчаянием, притвориться лежащим без чувств, - пропало вследствие несвоевременного вмешательства чересчур прямого, не знающего никакой пощады хирурга."
Этим кончается листок. В заметках барона Ахациуса фон Ф. не нашлось ничего, что бы можно было поставить в связи с изложенным.
ТРЕТИЙ ЛИСТОК
На этот раз весьма удобно соединить в один листок четыре, так как все они касаются одного и того же события. Почерк этих листков принадлежит, по-видимому, канцелярскому заседателю Шнюспельпольду. "В темную дождливую ночь св. Варфоломея барон Теодор фон С. спал так удивительно крепко, что его не могли разбудить ни рев ветра, ни скрип и хлопанье оконных ставней. Но вдруг он принялся во сне потягивать носом, как будто ему слышался какой-то запах. Затем он пробормотал вполне отчетливо: "О дай же мне, моя любовь, этот прекрасный цветок!" - и с этими словами раскрыл глаза.
Его удивление было безгранично, когда он увидел, что комната была ярко освещена, перед глазами же его находился большой букет душистых цветов. Этот букет оказался прикрепленным к сюртуку пожилого господина, которого один недобросовестный писатель описал горбатым, кривоногим и безобразным. Хорошо еще, что означенный писатель приложил к своему сочинению портрет этого человека; так что всякий может убедиться в том, что описание совершенно расходится с истиной.
- Ради самого Создателя, - вскричал перепуганный барон, - откуда явились вы в такой поздний час, господин канцелярский заседатель Шнюспельпольд?
- Позвольте мне, - сказал Шнюспельпольд, закрыв оконный ставень и садясь в кресло, придвинутое им вплотную к постели, - позвольте мне, достопочтенный господин барон, объяснить вам цель моего посещения. Хотя теперь час необычный, но это единственный час, в который я, не возбуждая подозрений, могу к вам явиться и открыть вам тайны, от которых зависит счастье вашей любви.
- Говорите же, - ответил ему барон, теперь уже совсем проснувшийся, говорите же, милейший Шнюспельпольд; быть может, вам удастся извлечь меня из того ужасного отчаяния, в котором я нахожусь. О, Шнюспельпольд...
- Я знаю, - продолжал Шнюспельпольд, - дражайший барон, что вы хотите сказать, и не могу скрыть, что некоторые глупые выходки, например падение с лошади...
- О-о-о!.. - простонал барон и закрылся подушкой.
- Ну, ну, - сказал Шнюспельпольд, - я не хочу казаться этой неприятной струны, но я должен заметить, что вообще все ваше поведение, дражайший барон, с того момента, как вы увидели мою воспитанницу и влюбились в нее, было такого рода, что все мои усилия уладить вашу свадьбу с прекрасной должны были рушиться. Поэтому лучше всего сообщить вам, что следует делать, но раньше этого необходимо сказать вам несколько подробнее о моих отношениях к моей воспитаннице, так как это может быть вам полезно в силу некоторых соображений. Итак, слушайте... Я начну, как то приказывает делать мудрость во всех жизненных случаях, с самого себя. Все люди, с которыми я имею дело, говорят, будто я курьезный человек, будто я большой оригинал, но эти люди сами не знают, что они хотят этим сказать. Так, впрочем, бывает со всеми выдающимися людьми, то есть с такими, жизнь которых не ограничивается кругом обыденных событий, которых не удовлетворяет наше ограниченное знание и которые ищут пищи для высшей мудрости не в книгах, но отправляются в дальние края отыскивать самих носителей ее. Так было и со мной. Узнайте же, дражайший барон... но вы спите!..
- Нет, нет, - жалобно ответил барон из-под подушки, - я только не могу оправиться от моего падения. Рассказывайте дальше, мой милый Шннюспельпольд!
- Итак, узнайте, - продолжил Шнюспельпольд, - что я с тех пор, как стал канцелярским заседателем, почувствовал страстное влечение к науке всех наук, которую мог отвергнуть только наш плоский, безумный век, которую только невежа и глупец может считать за неумные праздные выдумки. Я разумею божественную кабалистику. Рассказывать вам об этой науке и о о способах, какими мне удалось проникнуть в ее глубину, не стоит труда, потому что вы ни черта в этом не поймете и от скуки, пожалуй, еще заснете. Достаточно сказать, что кабалист не может долгое время оставаться канцелярским заседателем. Итак, святая, божественная кабала изгнала меня из канцелярии, изгнала из милого сердцу Бранденбурга в дальние страны, где я нашел пророков, принявших меня как пытливого, прилежного ученика... Я должен также воздать должное и моему покойному отцу. Мой отец, пуговичный мастер Шнюспельпольд, был опытным каббалистом, и плод его многолетних занятий кабалой - талисман, полученный мною в наследство, я взял с собою в дорогу, и он оказал мне важные услуги. Талисман этот состоит из прекрасно сделанной пуговицы для штанов, которую надо носить на сердце и... Но вы не слушаете меня, барон?
- Я слушаю вас, - отозвался барон из подушки, - но вы рассказываете ужасно пространно, Шнюспельпольд, и не сообщили еще ничего такого, что бы могло меня утешить.
- Это еще впереди, - ответил Шнюспельпольд и продолжал далее: - Я объехал Турцию, Грецию, Аравию, Египет и другие страны, где желающим открываются бездны глубокой мудрости и, наконец, спустя триста тридцать три года вернулся в Патрас. Случилось, что в окрестностях Патраса я проходил мимо дома, в котором жил грек, происходивший из княжеского рода. Мне вслед крикнули: "Грегорос Зелескех, входя сюда! Ты пришел как раз вовремя". Я обернулся, увидел в дверях старуху, которую по фигуре и лицу, вы, дражайший барон, так же как и все другие образованные люди, приняли бы за древнюю сивиллу. Это была Апономерия, прорицательница, с которой я некогда был знаком в Патрасе и которая сильно обогатила мои познания. Теперь я узнал, что Апономерия принимает ребенка, так как собственно акушерство составляло ее официальное занятие в Патрасе.
Я вошел и застал княгиню в родовых муках; вскоре она разрешилась чудесной девочкой. "Грегорос Зелескех, - сказала Апономерия торжественно, посмотри на этого ребенка внимательно и скажи, что ты видишь". Я сделал это, я сосредоточил все мои чувства, все мои помыслы на маленьком существе. Тогда вокруг головки ребенка зажглось сияние; в сиянии этом был виден окровавленный меч и обвитая лавром и пальмами корона... Я рассказал свое видение. Апономерия воскликнула в воодушевлении: "Слава, слава, благородной княжне!" Княгиня лежала, точно в глубоком сне; но тут ее глаза засветились; она поднялась свежо и бодро с постели, на милом ее личике зажглись все краски юности; она стала на колени перед образом святого Иоанна, стоявшем на маленьком алтаре в комнате, и молилась, подняв к небу просветленные взоры.
- Да, - сказала она наконец с глубоким волнением, - да, мои сны оправдались... Теодорос Капитанаки... тебе принадлежит окровавленный меч; но венец, обвитый пальмами и лавром, ты получишь из рук этой девушки. Грегорос Зелескех! Апономерия! Моего мужа, - о вы, все святые! - быть может, уже нет на свете; в любом случае его похитит ранняя смерть. Вы должны заменить родителей этому ребенку... Грегорос Зелескех, я знаю твою мудрость и средства, которыми ты располагаешь. Ты должен найти его, того, кто носит кровавый меч; к нему ты приведешь княжескую дочь тогда, когда разгорится заря, когда засияют первые лучи солнца и оживленный ими порабощенный народ восстанет...
Когда я, спустя двенадцать лет, снова прибыл в Патрас, оба, князь и его жена, уже умерли. Дочь их я нашел у Апономерии, с тех пор она стала нашей дочерью. Мы отправились в Кипр и нашли там что искали, кого должны были отыскать для того, чтобы получить богатое сокровище, - имущество молодой княжны, спрятанное в разрушенном замке Бафора, прежде называвшемся Патосом. Здесь удалось мне составить гороскоп молодой княжны, и я заключил из него, что ее высшее счастье - трон - обуславливается свадьбой с одним греческим князем. Но в то же время я заметил знаки кровавого убийства, полных ужаса злодейств, ужасной смертельной битвы, в которой буду замешан и я сам, причем в момент высшего блеска княжны я стану беден, покинут, несчастен, утрачу все мои познания, всю мою кабалистическую силу. Но мне казалось, что с помощью кабалистики можно одержать верх над самими созведиями путем искусного раздвоения действующих элементов и введения третьего, который может рассечь узел. В этом должна была состоять моя задача, если только я хотел отклонить от себя угрожавшее мне несчастье, прочитанное мною в судьбе моей приемной дочери, и дожить спокойно и счастливо до конца моей жизни... Я всячески отыскивал этот третий элемент. Я приготовил терафим... Вы знаете, барон, что кабалисты этим именем называют изображение, которое, таинственно действуя на мир духов, заставляет их принимать видимые образы. Мой терафим был прекрасным юношей, вылепленным мною из глины и названным Теодором. Молодой княжне нравилась его изящная и осмысленная наружность, но два она коснулась его, куколка рассыпалась в прах, и тут я впервые узнал, что в княжне самой таились некоторые волшебные силы, ускользавшие от моей кабалистической зоркости. С терафимом ничего нельзя было поделать, и оставалось только отыскать человека, которого можно было путем магических операций сделать способным произвести то раздвоение элементов и подставить вместо угрожавшего мне бедою Теодороса Капитанаки... Мой друг, пророк Зифур, помог мне в этом деле. Он сказал мне, что за шесть лет до рождения княжны новая баронесса фон С. в Мекленбурге-Стрелице, бывшая дочерью греческой княгини с Кипра, родила сына...
- Что? - вскричал барон, поднимаясь с подушек и взглянув на канцелярского заседателя горящими глазами. - Что? Как? Шнюспельпольд, вы говорите о моей матери?.. Так значит это правда?
- Ну вот видите, - сказал Шнюспельпольд, коварно улыбаясь, - ну вот видите, дражайший барон; теперь начинается интересное, так как речь пойдет о вашей собственной особе.
Затем он продолжал:
- Итак, пророк Зифур открыл мне существование восемнадцатилетнего красивого и изящного мекленбургского барона, который, по крайней мере с материнской стороны происходил из греческого княжеского рода, при рождении которого были совершены все обычные у греков обряды и который при крещении был назван Теодором. Этот барон, по уверению пророка, отлично годился для того, чтобы служить живым терафимом, с помощью которого можно будет уничтожить предсказание гороскопа и предать вечному забвению князя Теодора Капитанаки с его окровавленным мечом. Пророк вырезал с этой целью маленького человека из пробки, раскрасил его, одел на манер, показавшийся мне очень смешным, и уверил, что этот человечек вылитый барон Теодор фон С., только в уменьшенном масштабе. Я должен признаться, что, когда я имел счастье в первый раз увидеть вас, дражайший барон, я тотчас вспомнил об этом пробковом человечке - до того вы были похожи на него. Тот же томный мечтательный взор, оживляющий ваши глаза...
- Значит вы тоже заметили в моем взоре мечтательность, обыкновенно возвещающую о присутствии скрытого гения? - перебил барон канцелярского заседателя, делая до противности томные глаза.
- Конечно, - ответил Шнюспельпольд, - конечно! Затем та же глупость во всей осанке и манерах...
- Вы с ума сошли! - вскричал барон в гневе.
- Позвольте, - продолжал Шнюспельпольд, - позвольте. Я упоминаю только о той глупой наружности, которой отличаются выдающиеся гении и эксцентрические мыслители от обыкновенных умных людей. Во мне, к моей великой радости, тоже есть частичка подобной натуры, и она проявлялась бы заметнее, если бы мне не мешала моя коса... Итак, мы оба, пророк и я, от души смеялись над маленькой куколкой, казавшейся нам необыкновенно потешной. Вскоре я мог убедиться в справедливости кабалистических и астрологических наблюдений, сделанных мудрым Зифуром. Когда княжна коснулась куколки, она не рассыпалась в прах, как первая, но радостно вскочила ей на колени. Куколка очень полюбилась княжне, и она звала ее прекрасным Теодором. Напротив того, Апономерия выражала глубокое отвращение к этой вещице, противилась всем моим поступкам в этом направлении и отговаривала от путешествия в Германию, которое я хотел предпринять с ней и княжною через четыре года с тайной мыслью отыскать вас, милейший барон, и, к моему и к вашему благу, устроить вам свадьбу с княжной, чего бы это мне ни стоило. Апономерия ухитрилась бросить пробковую куколку - то есть в некотором роде вас самих, дражайший барон - в огонь! Но этим неосторожным поступком она отдалась сама мне во власть, и я сумел от нее отделаться... С моей княжной и богатым сокровищем, составляющим ее имущество, а в некотором роде и мое, покинул я Кипр и прибыл в Патрас, где был отлично принят прусским консулом Кондогури. О, если бы я никогда не был в этом месте!.. Здесь княжна познакомилась со свойствами одного талисмана, старинной фамильной вещью, перешедшей по наследству к ней. Я видел, как от нее вышла какая-то старуха... Одним словом, княжна так отлично научилась пользоваться талисманом, что я, хотя мое кабалистическое влияние на нее и не было ослаблено, стал в такой же мере ее рабом, как и господином. Гороскоп, мои каббалистические операции и сила талисмана образовали такое сплетение волшебных сил, что в них должна погибнуть или княжна, или я, смотря по тому, что осилит, гороскоп или моя кабала... Я пришел сюда, я нашел вас. Вы можете теперь ясно видеть, как старательно должен был я приняться за операции, с помощью которых княжна должна была достаться в ваши руки. Я подсунул в ваши руки бумажник, который вы считали найденным случайно. Мы часто были вблизи вас, когда вы этого и не подозревали... Я напечатал в газетах объявление, вы его не заметили. Если бы вы приехали в Патрас, все пошло бы отлично. Но... не сердитесь, любезный барон, ваше удивительное поведение, ваши фантастические, я готов сказать, нелепые выходки были причиной, что все мои усилия оказались тщетными... Начать с того, как мы вас застали в гостинице... в каком виде были вы сами... потом этот храпящий итальянец... Наконец, княжне так легко удалось снова получить от вас бумажник и находившиеся в нем волшебные вещи, которые могли быть очень полезны для вас; в этот раз она легко развязала волшебный узел, затянутый мною над ней. В настоящее время...
- Замолчите, - перебил барон канцелярского заседателя жалобным тоном, замолчите, дорогой друг, не говорите мне об этой несчастной ночи. Я был измучен путешествием в Патрас и потому...
- Я все знаю, - сказал канцелярский заседатель. - Итак, в настоящее время княжна считает вас за призрак, который она называет тиргартенским трусишкой. Но на все еще потеряно и ради этого-то я и посвятил вас в свою тайну. Вы должны теперь повиноваться мне и без всякого противодействия с вашей стороны дать мне свободу моим действиям... Я забыл еще сказать вам, что в путешествие сюда мы взяли с собой попугая, с которым вы в последний раз у меня говорили. Я знаю, что эта птица враждебно относится ко мне. Берегитесь ее, я чувствую, что это старая Апономерия!.. Но теперь наступил благоприятный момент. Варфоломеевская ночь имеет для вас, дражайший барон, совсем особое, таинственное значение. Сейчас мы приступим к делу, которое может привести нас к цели.
С этими словами Шнюспельпольд погасил все зажженные им свечи, вытащил маленькое блестящее металлическое зеркало и шепнул барону, чтобы он сосредоточил все свои любовные помыслы и чувства на греческой княжне и пристально смотрел в зеркало. Барон сделал, что ему было сказано, и - о небо! - из зеркала вышла гречанка в блеске неземной красоты. Она раскрыла свои обнаженные до плеч ослепительно белые, лилейные руки, как будто хотела обнять своего возлюбленного. Она приближалась ближе и ближе, барон чувствовал на своих щеках сладкий аромат ее дыхания!..
- О восторг!.. О блаженство! - вскричал барон вне себя. - Да, милое желанное дитя, да, я твой князь Теодорос, а вовсе не противный пробковый призрак... Приди в мои объятья, моя милая невеста!.. Я никогда больше не покину тебя!
С этими словами барон хотел обнять видение. Но в это мгновение все исчезло, сменившись густою тьмой, а Шнюспельпольд гневно закричал:
- Проклятый трусишка! Чтоб тебе лопнуть!.. Твоя поспешность опять все испортила!.."
В записке Ахациуса фон Ф. нет ничего, относящегося к этому листку.
ЧЕТВЕРТЫЙ ЛИСТОК
Этот листок представляет собою не что иное, как письмо, написанное бароном Теодором фон С. канцелярскому заседателю Шнюспельпольду. На нем можно еще явственно различить следы того места, где была приложена печать. Письмо это следующего содержания:
"Глубокоуважамый господин канцелярский заседатель! Охотно сознаюсь перед вами в совершенном мною проступке и искренно в нем раскаиваюсь. Но подумайте, дорогой Шнюспельпольд, что юноша от природы такой пламенный и мечтательный, притом еще охваченный сладким безумием страстной любви, не может поступать осмотрительно, особенно при виде волшебного явления, зовущего его к себе. И разве я недостаточно наказан за то, что я сделал по неосторожности, по неведению? С того памятного падения с лошади я совершенно вышел из моды. Бог знает, каким образом происшествие это стало известно всему Б. Всюду, где я появляюсь, у меня спрашивают с насмешливым участием, не имело ли мое падение каких-либо вредных последствий, и притом едва удерживаются от того, чтобы не засмеяться мне прямо в лицо... Нет большего несчастья, как стать смешным; за смешным положением, когда люди устанут смеяться, наступает состояние полного забвения. Такова и моя участь. В блестящих кружках, куда я думал появляться в качестве блистательного героя дня, на меня никто не обращает внимания, никто не интересуется моей тайной, и даже самые ограниченные барышни воротят от меня нос в те самые минуты, когда я божественно прекрасен. Я знаю, что меня может спасти новый внушительно смелый вырез фрака, и я написал уже в Лондон и Париж, чтобы выбрать там платье, которое пойдет мне безумно, оригинально; но разве это может надолго упрочить мое счастье?.. Нет, я должен обладать ею, которая составляет мою жизнь и надежды. О Боже, кто может сравнить сердце, полное любви, с новомодным фраком и тому подобными вещами! Да, в природе есть нечто высшее, чем чайные вечера в светском обществе!.. Она богата, прекрасна, высокого чужестранного происхождения... Шнюспельпольд, заклинаю вас, пустите в ход все ваши знания, все ваше таинственное искусство, поправьте то, что я испортил; прибегните, - о, я должен собрать всю смелость моей души! - да, прибегните опять к чарам, которые я прервал. Я всецело отдаюсь вам во власть; я буду делать все, что вы мне прикажете!.. Вспомните, что от моей свадьбы с княжной зависит также и ваше благополучие. Шнюспельпольд, дорогой Шнюспельпольд, действуйте! Вашего ответа и утешения страстно ожидает
Искренно преданный вам
Геодор барон фон С."
На обратной стороне листка был написан ответ Шнюспельпольда:
"Высокоблагородный г-н барон! Созвездия вам благоприятны. Несмотря на ваше чудовищное легкомыслие, которое могло погубить нас обоих, кабалистическая операция отнюдь не может считаться неудавшейся, хотя теперь нужно много времени и труда, чтобы предпринять чары, как это однажды было нами сделано. Попугай находится еще в волшебном сне; моя воспитанница еще я до сих пор в том состоянии, в какое я привел ее. Она жаловалась, однако, мне, что в тот миг, когда она надеялась в высшем восторге любви обнять свой идол, князя Теодора Капитанаки, между ними появился неуклюжий пробковый трусишка, и просила меня при случае заколоть его, так как самой ей сделать это неприятно, или, по крайней мере, открыть ему жилы, чтобы люди, которых он так долго коварно обманывал, убедились, что в нем течет холодная белая кровь. Тем не менее, уважаемый барон, вы можете считать себя уже помолвленным с княжной. Теперь только необходимо вам так вести себя, чтобы не разрушить всего снова, так как теперь чары будут разрушены уже совершенно и непоправимо. Прежде всего не бегайте по сто раз в день мимо моих окон. Кроме того что это само по себе выходит очень глупо, княжна все более и более утверждается в принятом ею мнении, что вы только пробковый... из Тиргартена. Затем имейте в виду, что вы будете видеть княжну не иначе как находясь в некоторого рода сонном состоянии, в которое вы, если меня не обманет моя наука, будете впадать каждую ночь около полуночи. Но для этого необходимо, чтобы бы каждый вечер ровно в десять часов ложились в постель и особенно, чтобы вели тихую и уединенную жизнь. Рано утром, около пяти или самое позднее около шести часов, вы должны вставать и если погода будет благоприятна, совершать прогулку в Тиргартен. Вы сделаете хорошо, если будете доходить до статуи Аполлона. Там вы можете, не опасаясь причинить себе вред, делать какие-нибудь безумные жесты и громко декламировать любовные, безумные стихи, даже вашего собственного сочинения, если только они касаются вашей любви к княжне. Возвратясь (до этих пор вы не должны ничего есть), вы можете выпить чашку кофе, но без сахара и без рома. Около десяти часов вы можете съесть ломоть вестфальской ветчины или пару ломтиков салями, запив их стаканом йостского пива. Ровно в час садитесь одни в вашей комнате за стол и кушайте тарелку супа из кореньев, кусок вареной говядины с соответствующим количеством маринованных огурцов, и если вам очень захочется жаркого, то вы можете закусить жареными голубями или жареной щукой, которых вы можете есть с салатом, не слишком пряным, всего лучше с черносливовым вареньем. Все это вы можете запить полбутылкой легкого белого вина, которое уже само по себе содержит достаточную примесь воды. Его можно получить во всех местных виноторговлях. Что касается ваших занятий, то избегайте всего, что может вас разгорячить. Читайте романы Лафонтена, комедии Иффланда, стихи женщин-поэтесс, печатающиеся во всех новых альманахах и сборниках, или, всего лучше, сочиняйте стихи сами. Нравственные страдания, испытываемые вами при этом, не возбуждая вашего воодушевления, удивительно помогут нашей цели. Но более всего я предостерегаю вас от двух вещей: ни под каким видом не пейте ни стакана шампанского и не ухаживайте за барышнями. Каждый нежный взгляд, каждое сладкое слово, даже поцелуй руки считается низкой изменой, которая тут же на месте будет наказана очень неприятным для вас образом, чтобы возвратить вас на истинный путь. Особенно же избегайте дома Симсонов. Амалия Симсон, уже уверявшая вас, что я - смирнский еврей, а княжна - моя сумасшедшая дочь, старается поймать вас в свои сети. Быть может, вы не знаете, что Натанаэль Симсон хочет выдать за меня его прокисшую дочь. Он сам еврей, хотя и обжирается ветчиной и колбасой. Он в союзе со своей дочерью; но если он будет действовать слишком хитро, то достаточно, чтобы какой-нибудь демон крикнул ему в то время, как он ест: "Яд в твое кушанье, проклятый жид!" - и он погиб... Избегайте также верховой езды. У вас было уже два несчастных случая с лошадью. Следуйте же, высокочтимый г-н барон, всем тем предписаниям, и вскоре я сообщу вам о дальнейшем. С почтением и проч."
К изложенному можно добавить следующие краткие замечания из заметок барона Ахациуса фон Ф.