Гоголь Николай Васильевич. Письма 1848-1852 годов

 
   Твой весь Н. Г.

А. С. СТУРДЗЕ
Июня 6 <1850>. Москва

   Уже прошло два года с тех пор, как увидались мы в Одессе. Мы виделись мало: час с небольшим. Только прошлись по саду вашего приютного обиталища да едва тронулись в разговоре таких вопросов, о которых хотелось бы душе поговорить подольше. Но, несмотря на то, этот час и эта прогулка остались в памяти моей, как что-то очень отрадное. Может быть, бог приведет меня опять к вам в Одессу. Мои увеличившиеся недуги заставляют меня выехать снова куда-нибудь на юг. Не столько побуждает меня к этому самое сохранение здоровья, сколько желание найти место, где бы можно мне кончить свою работу. Голове потребно то благодатное освежение, какое бывает у меня только под небом благорастворенного климата. Нынешнюю зиму я провел в Москве очень дурно и ничего не мог работать. Благодаря [Благодарю] милосердье божье, конечно, и это дурное время было не без пользы, но как подума<ю> о том усыпленьи и бездействии сил, в какие повергают меня холод и стужа зимы, — заране<е> пробирает [пробирает меня] страх. Хочу провести три зимние месяца [В подлиннике: месяцы] где-нибудь в Греции или на островах Средиземного моря. Где именно — на счет этот решусь, может быть, только в Одессе. Очень меня обрадуете, если несколькими строчками уведомите о себе, адресуя [адресуя ко мне] в Полтаву, в деревню моей матери Василевку, где я пробуду, может быть, июль и весь август. Передайте душевный мой поклон Титовым. Если Репнины там, то очень меня обяжете, уведомивши словечком о них и передавши им также мой душевный поклон.
 
   Весь ваш, искренно вас уважающий и любящий много
 
   Н. Гоголь.

М. И. ГОГОЛЬ
Москва. 9 июня <1850>

   Письмо ваше от 27 мая получил. Говоря о переделке в доме, я вовсе не разумел совершенную его перестройку, но поправку, переборку полов, перестановку некоторых печей, перемену некоторых дверей и окон, иначе устроить сени и, наконец, щекотурку внутри. Словом, устроить дом так, чтобы вы могли в нем провести эту зиму. Хочу произвести работу при себе потому, что женщины многих вещей никак не сумеют сделать и вовсе не знают, как быть с мастеровыми и чего именно от них требовать. Для этого я занял не какую-либо большую сумму, но рублей 700, не больше, ассигн<ациями>. Можно даже употребить и до 1000. Хотелось мне именно в это лето, потому что есть у меня теперь свободное время. В будущем же году у меня будет много забот других. Если я пробуду в Малороссии, то дня три, не больше, проездом; стало быть, тогда мне не до того. Поэтому прошу похлопотать только о том, чтобы достать наемных плотников и человека два столяра, для того, чтобы в скорости произвести все те вещи внутри дома, которые я придумал для теплоты, да щекотурщиков. Расспросите только о том, как можно достать досок. Если не иначе, как из Кременчуга, то что будут стоить двухвершковые и полуторные с доставкою продающего, ибо нам высылать своих людей нельзя. Всё нужно сделать руками наемными. Хороший печник будет также нужен, но нужно, чтобы он был испытанный и действительно хороший печник. Конечно, было бы недурно [необходимо] переделать хотя с одной стороны (с северной) пристройку [Далее начато: лишней комнаты за теплую стену, но] так, чтобы вышла лишняя комната: от этой было бы потеплей всему дому. Впрочем, это еще посмотрим при свидании, которое, если бог даст, может быть в начале будущего месяца, то есть июля.

С. Т. АКСАКОВУ
<13 июня 1850. Москва.>

   Мы с Максимовичем заедем к вам на дороге, то есть перед самым отъездом, часу во втором, стало быть, во время вашего завтрака, чтобы и самим у вас чего-нибудь перехватить: одного блюда, не больше, или котлет, или, пожалуй, вареников, и запить бульонцем.
 
   Весь ваш Н. Г.

ИЕРОМОНАХУ ФИЛАРЕТУ
<19 июня 1850. Село Долбино.>

   Ради самого Христа, молитесь обо мне, отец Филарет. Просите вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у вас усерднее молится и любит молиться, просите молитв обо мне. Путь мой труден; дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без освеженья свыше. Говорю вам об этом неложно. Ради Христа, обо мне молитесь. Покажите эту записочку мою отцу игумену и умоляйте его вознести свои мольбы обо мне грешном, чтобы удостоил бог меня недостойного поведать славу имени его, не посмотря на то, что я всех грешнейший и недостойнейший. Он силен, милосердый, сделать всё и меня, черного, как уголь, убелить и возвести до той чистоты, до которой должен достигнуть писатель, дерзающий говорить о святом и прекрасном. Ради самого Христа, молитесь. Мне нужно ежеминутно, говорю вам, быть мыслями выше житейского дрязгу и |на всяком месте своего странствия быть в Оптинской пустыне. Бог да воздаст вам всем сторицею за ваше доброе дело.
 
   Ваш всею душою
 
   Николай Гоголь.
 
   На обороте: Отцу Филарету, иеромонаху в Оптинской пустыне.

А. М. МАРКОВИЧУ
<25 июня 1850. Глухов>

   Уведомляю вас, почтеннейший Александр Михайлович, что я прибыл в Глухов благополучно и сгораю нетерпеньем вас видеть, но так как товарищ мой, с которым я приехал, не имеет часу времени и торопится отправиться далее, то я вас прошу прислать за мною какой-нибудь экипажец, вроде брички для помещения меня вместе с двумя небольшими чемоданами. В ожиданьи чего остаюсь ваш весь
 
   искренно вам преданный
 
   Н. Гоголь.
 
   На обороте: Его высокородию Александру Михайловичу Маркевичу.
 
   Н. Гоголь.
 
   В Сварков.

А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ
<26–30 июня 1850. Дубровное.>

   Сейчас приехал в Дубровное. Сижу у окна и любуюсь видом на деревню соседа, напрасно желая хотя сим вознаградить <себя> за неудачный приезд в пустой дом. А подъезжая, так живо воображалась встреча, и вот наместо распахнувшихся дверей и объятий — глиняная стена и закрытые окна, запоры и затворы на всем. Пожалуста, пришли за мной экипаж и лошадей в Березовую-Луку или попроси у Трахимовского. Я совершенно на безэкипажьи. До тебя доехал, взявши бричку и лошадей у дяди твоего Александра Михай<ловича>. Устрой так, чтобы, если мож<но>, отправить лошадей вслед за подателем, так чтобы я мог из Березовой-Луки выехать утром же. Твой, весь сгорающий нетерпением тебя видеть
 
   Н. Гоголь.
 
   Передай душевный поклон [поцелуй] и заочный поцелуй Ульяне Григорьевне и деткам. Трахимовским также.

А. М. МАРКОВИЧУ
<27–30 июня 1850. Березовая-Лука.>

   Очень вас благодарю за бричку, коней и доброту души. Александра Семеновича не застал в Дубровной, он с супругой в Сорочинцах, а потому, переночевавши, я решился сделать на ваших лошадях еще двадцать верст до места, откуда из Сорочинец должна прибыть подстава. Еще раз приношу благодарность. Люди, лошади и сама бричка вели себя в исправности. Душевный поклон милым и добрым вашим племянницам.
 
   Ваш весь Н. Г.

Е. В. ГОГОЛЬ
<30 июня 1850. Сорочинцы.>

   Я приехал в Сорочинцы благополучно, но в чужом экипаже. Пожалуста, не сказывая матушке, вели заложить коляску и завтра же, т. е. в субботу, пораньше, прежде чем станет светать, часа в 3, выехать за мною, так чтобы в часов в 7 она была здесь. Матушке можешь сказать на другой день поутру: иначе она не будет спать…

А. О. СМИРНОВОЙ
Д<еревня> Василевка. Июля 10 <1850>

   Два бесценные письмеца ваши, добрый друг Александра Осиповна, получил. Благодарю вас от всей души и от всего сердца за всё. Советами воспользуюсь. Всё прииму в соображение и примусь за написанье такого письма, которое бы только [прямо] изобразило открыто и чистосердечно мое положенье и ничего больше. Я думаю, что если только богу угодно, то всё обделается само собою. Вы сами помните, что я вовсе не просил о том пенсионе, который мне был пожалован неожиданно на время пребыванья моего за границей для леченья. Я даже вам не заикался об этом. Но богу угодно было, чтобы вам в одно время вдруг сгрустнулось о моем положении. Он дал вам на то время силу и настойчивость, государю милостивое вниманье ко мне, министру просвещенья участье и желанье споспешествовать — и всё обделалось. Недели через две вы получите от меня то, что внушит мне мой рассудо<к> и сердце. А их да вразумит бог! О сем молитесь и вы. А насчет чортика и всяких лезущих в голову посторонних гостей скажу вам: просто плюньте на них! Скажите: мне некогда, у меня есть теперь много забот поважнее, в том числе, положим, и дело Гоголя. А еще лучше скажите: у меня есть другие, высшие обязанности: мне нужно благодарить бога за то, что сохранил меня до сих пор, что я еще живу на свете, что жизнь моя еще нужна для добрых дел. Некогда, некогда, сатана, убирайсь [Так в подлиннике. ] себе в свою преисподнюю! Он, [И он] скотина, убежит, поджавши хвост. Прощайте до первой оказии. Бог да хранит вас!
 
   Ваш весь Н. Г.

А. П. ТОЛСТОМУ
Село Васильевка, близ Полтавы. 10 июля <1850>

   Спешу написать вам несколько строк. Ехал я, слава богу, благополучно. Небольшие кое-какие неудобства не стоят того, чтобы быть замеченными посреди неисчетного множества благодеяний, которыми дождит на нас неустающий в даяниях бог. И, право, мне кажется, человеку не о чем помышлять, как только о том, чтобы превратиться в благодарственный гимн и в неумолкаемую песнь ему. Я заезжал на дороге в Оптинскую пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует. Это слышится в самом наружном служении, хотя и не можем объяснить себе, почему. Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует всё небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами всё. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхожденья; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: всё становится приветливее, поклоны ниже и участья к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители; не позабудьте также заглянуть в Малом Ярославце, который вам будет по дороге, к тамошнему игумену, который родной брат оптинскому игумену и славится также своей жизнью; третий их брат игуменом Соровской обители и тоже, говорят, очень достойный настоятель. Я уверен, что эта обитель оставит у вас, как и у меня, одно из приятнейших воспоминаний.
 
   Если вы еще в Петербурге, то передайте мои душевные поклоны Софье Петровне и обеим вашим искренно мной любимым племянницам Наталье и Марье Владимировнам Апраксиным. Дай бог, чтобы они все были здоровы и преуспевали во всем, что возвышает душу человека. Скурыдину и Бурачку передайте также мои заочные поклоны. Не позабудьте и преосвященного Евсевия, которого, вероятно, вы иногда видаете, и напишите хоть строчку, в каком бы расположении духа она ни написалась.
 
   Спросите у Натальи или Марьи Владимировны, не оставил ли я у них в Неаполе трех тетрадей с видами Палестины. Если на случай они в Петербурге, то я бы попросил их переслать мне в Полтаву.
 
   На днях буду писать к вам, может быть, больше и обстоятельней, а особливо если получу что-нибудь от вас.

С. П. ШЕВЫРЕВУ
Д<еревня> Василевка. Июля 10 <1850>

   Я прибыл в деревню матушки довольно благополучно и спешу к тебе написать несколько строчек, добрый друг. Зейдлицкие порошки получил, хотя слуга твой не догадался заключить их в деревянный ящик, без чего всё, как известно, на почте истирается в прах, что случилось и с ними. Впрочем, покуда, слава богу, нет в них надобности. Недели через две после этого письма предстанет к тебе племянник мой Трушковский. Он, узнав, как теперь трудно приютиться, желает идти по восточным языкам и ехать в Казань. Поэтому прошу тебя убедительно снабдить его письмами к тамошним профессорам. Если [Если узнаешь, что] кто-нибудь из московских в сношении с ними, то проси его. Может быть, Погодин замолвит также от себя. Словом, употреби свою обычную благодетельную доброту к открытию ему пути и не оставь в то же время напутственным своим совет<ом>, как ему быть в студентском бытии. С ним напишу тебе больше, а теперь обнимаю тебя заочно всею силою души.
 
   Твой весь Н. Г.
 
   Софии Борисовне душевный братский поклон. Всех целую заочно.

П. А. ГРИГОРОВУ
1850. Июля 18. <Васильевка>

   Ваша близкая к небесам пустыня и радушный прием ваш оставили в душе моей самое благодатное воспоминанье. Окажите, почтеннейший и добрейший отец Петр, такое же расположение и к подателю письма сего, юноше, слава богу, еще самых добрых наклонностей, племяннику моему, едущему оканчивать ученье свое по части восточных языков в Казанский университет, Николаю Павл<овичу> Трушковскому. Покажите ему всё в вашей обители. Мне бы хотелось, чтобы она и в нем оставила самое благодатное воспоминанье, чтобы он помнил, что есть берег, куда можно пристать и быть безопасну от самых сильных кораблекрушений. Передайте от меня радушный поклон всей братии, начиная с достойнейшего отца игумена, и попросите молиться их всех о мне.
 
   Весь ваш Н. Гоголь.
 
   Прилагаю при сем 10 р. серебром на молебствие о благополучном моем путешествии и о благополучном окончании сочинения моего, на истинную пользу другим и на спасенье собственной души моей. Об этом попрошу вас попросить всех преуспевших в молитвах и в особенности отца игумена.

А. О. СМИРНОВОЙ
Июль 18 <1850>. Д<еревня> Василевка близ Полтавы

   Посылаю вам всё, что мог придумать. Письмо это доставит вам племянник мой Трушковский, юноша, едущий в Казанский университет продолжать там свое учение по факультету восточных языков. Дело вот в чем: я нахожусь в каком-то нравственном бессилии. Пробовал писать к наследнику, но так стало совестно всё просить и просить, всё забирать вперед, не сделавши ничего, что перо не поднялось. Писать официальную просьбу к министру о пашпорте с присоединением свидетельства от врачебной управы мне неприлично: я человек не служащий и этим формам не подлежу. Притом же я в России все-таки известнее какого-нибудь инспектора врачебной управы, которого подкупное свидетельство большему подвержено сомнению, чем мое собственное. Дело в том, что так как уже самое положение мое несколько необыкновенно и не похоже на положенье других людей, то и поступить я должен несколько необыкновенно. Я написал письмо к министру внутр<енних> дел. Если же найдете его более приличным министру просвещения, то пусть оно будет к министру просвещения. Если ж Орлову, то пусть будет к Орлову. Я выставил только сиятельство. Они все трое сиятельные. Если ж никому нейдет оно в особенности, то дайте каждому из них по копии, сказавши, что Гоголь, совершенно не зная, к кому из них обратиться, по причине несколько необыкновенной своей просьбы, выходящей из предела установленных порядков, заботился только о том, чтобы изложить обстоятельно и откровенно свое положение, в уверенности, что они как истинно благородной души люди, [истинные сыны отчизны] любящие добро земли своей, не откажут в покровительстве тому, который также от всей души хотел бы принести ей дань и от себя по мере небольших сил своих. А, может быть, недурно будет и так: посоветовавшись прежде с гр<афом> Толст<ым>, с которым вы обо мне уже совещались (которому передайте душевный поклон), обратить это письмо к наследнику, сделавши такой приступ: «Ваше импер<аторское> высочество! Все мне присоветовали принять смелость обратиться прямо к вам и чистосердечно изъяснить свое полож<ение>», и вслед за этим всё как есть письмо, выбросивши только то, что неприлично. Я думаю, что редакцию этого [дела] может по расположенью своему ко мне сделать наилучшим образом гр<аф> Т<олстой>. Я же не знаю ни полного титла, ни форменных условий пись<ма>, а что самое главное, ничего не могу написать начисто, ошибаюсь беспрестан<но>, пропускаю, не дописываю, приписываю, надписываю сверху, испорчу десть бумаги и ничего не сделаю. Я думаю, что мое дело только изобразить свое положение и сделать его очевидным другом. Остальное всё управит бог. Он, верно, внушит и вам, и Т<олстому>, и всякому другому, с кем бы вы нашли нужным обо мне посоветоваться, именно то, что нужно. Тогда я могу написать от себя небольшую вроде официальной просьбу только к министру внутр<енних> дел. Впрочем, уведомьте меня об этом двумя-тремя небольшими [не больше] строчками. Ваш весь
 
   всегда вас любящий всею силою души своей
 
   Н. Гоголь.

С. П. ШЕВЫРЕВУ
18 июля <1850. Васильевка>

   Податель этого письма — племянник мой Николай Трушковский, о котором я уже тебе писал в прошлом письме моем. Снабди его, добрый друг, какими можешь рекомендациями и письмами к казанским профессорам по факультету восточных языков, к которым он возымел охоту. Этим ты сделаешь истинное добро, потому что юноша чистой души и самых хороших расположений. Я еще сижу в Малороссии и подымаюсь на юг не раньше, как через полтора месяца: жары невыносимые. Нет сил ни работать, ни даже лечиться; одно, что решаюсь употреблять, — это купанье. Я думаю, ты им также пользуешься. Засухи непомерны, но при всем том бог спас от полного неурожая. Чьими-то святыми молитвами вызванный дождь вдруг пошел назад тому недели полторы, продолжался всего полдня и спас весь край. Нужно жить с землей и видеть здесь на месте, как достается хлеб, чтобы выучиться хоть сколько-нибудь благодарить бога. Но боже, боже! как мало мы достойны благодеяний, как скоро привыкаешь ко всему, как склонен к неблагодарной бесчувственности бедный человек. Как нечувствительно он отдаляется, от бога даже и тогда, когда еще думает, будто с ним. О, храни нас святая сила! и тебя, и меня, и весь дом твой! Передай душевный братский поклон Софии Борисовне и обними за меня деток.
 
   Твой весь Н. Г.

Е. П. РЕПНИНОЙ
1 ав<густа 1850>. Деревня Васильевка близ Полтавы

   Берусь за перо напомнить вам о своем существовании, добрейшая княгиня Елисавета Петровна. Удрученный снова всякого рода недугами, я, может быть, приеду в Одессу с тем, чтобы оттоле пуститься в климаты теплейшие. А, может быть, придется пробыть в Одессе и часть зимы. Во всяком случае, я бы хотел знать, остаетесь ли вы эту зиму в Одессе, равномерно и княгиня, ваша маминька, и княжна Варвара Николаевна (которым всем прошу передать мой душевный поклон, князя обнимите). Известите меня об этом двумя-тремя строчками, адресуя в Полтаву. Без вас Одесса представляется мне крайне пустынной, и нет никакого позыва ехать.
 
   Весь ваш Н. Гоголь.

А. О. СМИРНОВОЙ
Августа 20 <1850>. Д<вревня> Василевка

   Письмо ваше, добрый, бесценный друг Александра Осиповна, получил вместе с двумя проектами официальных писем. Мне кажется, что и вы и Толстой совершенно правы. Хочу поступить совершенно так, как вы придумали, хоть и не знаю, даст ли мне это исполнить какая-то непостижимая лень и неохота писанья. Вы сами знаете, как гадко хлопотать о самом себе и особенно просить, [просить в это время] когда со всех сторон все просят денег, точно нищие, и кругом обирают государя. Просто не подымается рука. И кажется, какой-то голос говорит: «Тебе бы не следовало об этом хлопотать. Тебе бы хоть одному следовало бы сделать свое дело честно, не забирая вперед платы». Впрочем, чтобы не считали меня капризным, я употреблю все силы переписать оба письма, смягчивши требования [всякие требования] вспоможенья и напирая только на то, чтобы стало ясно мое положение; препровожу оба письма к Плетневу, чтобы он передал их Олсуфьеву, хоть это всё и будет уже поздно, потому что наследник, вероятно, уже будет в это время в дороге. Нужней всего мне теперь просто хлопотать о пашпорте, потому что за этими письмами прошло много времени и боюсь крайне опоздать. Мне нужно непременно эту зиму хорошенько поработать в ненатопленном тепле, с благодатными прогулками на воздухе [на вольном воздухе] благорастворенного юга. И если только милосердный бог приведет мои силы в состоянье полного вдохновенья, то второй том эту же зиму будет готов. Вы сами знаете, что бывают времена, когда в один день больше делается, чем в месяцы. От Стурдзы я получил на днях из Одессы весьма милое письмо с дружелюбным зазывом в Одессу. Если бы Одесса сделалась хоть на этот год Коринфом или Байрутом, с какой бы я радостью остался в России! Весной увидался бы с вами раньше обыкновенного, май — в Москве, июнь, июль и август устроили бы где-нибудь на морских водах близ Реве<ля> или Риги в совокупности с Жуковс<ким> с присоединеньем Плетнева. Там прочитали бы совокупно написанное, а сентябрь и октябрь — в Петербурге, для печатанья и окончательного устроенья дел. В Одессу я выезжаю не раньше 15-го сентября, стало быть, вы еще можете дать о себе весточку в Полтаву, а после [потом] этого числа адресуйте, для лучшей верности, к Стурдзе. Репнины также в Одессе и, кажется, остаются там всю зиму. Прощайте! Бог да хранит вас!
 
   Ваш весь Н. Г.
 
   Напишите, чем занимаетесь. Вразуми, вас бог найти занятие и физическим силам: какую-нибудь рукопашную работу на вольном воздухе. Я телом не очень здрав, но голова, слава богу, вся сидит во 2 томе.

А. П. ТОЛСТОМУ
Август 20 <1850>. Д<еревня> Василевка

   Благодарю вас много, добрейший Алексан<др> Петрович, за ваше обстоятельное и любопытное письмо. Все известия, вами сообщенные, были для меня очень интересны. Очень бы я хотел взглянуть на сочинение Neale. Стыд, однако же, нашему духовенству, если оно не будет скоро переведено на русский язык. Исторические разысканья о таком важном предмете особенно полезны молодым священникам, заставляя их нечувствительно пристращаться к своему делу, прежде чем собственные душевные бури и события заставят почувствовать всю святость своего званья. Книгу эту следовало бы даже издать великолепно, так, чтобы и самые гаеры почувствовали, что это должно быть что-то важное. Очень жалею, что не попалось мне также в руки русское сочинение о служении и чиноположен<ии> правосл<авной> церкви с планами. Не знаю, отыщу ли ее в Одессе. Жаль, если Пальмер не напишет своего путешествия по Востоку. [Далее начато: Под эти] Это была бы нужная книга. Под этим именем можно многое сказать в уши тем, которые не читают книг под другими заглавиями. 2-го тома Святогорцев я также не имею и надеюсь отыскать в Одессе. От Стурдзы я получил на днях весьма милое и дружелюбное письмо с гостеприимным зазывом в Одессу. Если бы Одесса была хоть сколько-нибудь похожа климатом на Неаполь, разумеется, я и не подумал бы о выезде за границу. Но голове и телу моему необходим, и особенно во время работы, благорастворенный воздух и ненатопленное тепло. А мне нужно всю эту зиму поработать хорошо, чтобы приготовить 2 том к печати, приведя его окончательно [сов<сем>] к концу. Покуда, слава богу, дело идет еще недурно. Когда я перед отъездом из Москвы прочел [я прочел] некоторым из тех, которым знакомы были, как и вам, две первые главы, оказалось, [они нашли] что последующие сильней первых и жизнь раскрывается, чем дале, глубже. Стало быть, несмотря на то, что старею и хирею телом, силы умственные, слава богу, еще свежи. А при всем никак не могу быть уверен за работу. Если не поможет бог, ничего не выйдет. Никогда еще не чувствовал так ясно, как теперь, что за всякой строкой следует взывать: Господи, помилуй и помоги! Если паче чаяния не выеду из Одессы за границу, а поворочу в южный Крым, то увидимся раньше. Но во всяком случае вернее то, что в Москве буду весной. [Далее начато: А] Впрочем, всё будет так, как распорядится бог. До 15 числа сентября адресуйте в Полтаву, а после в Одессу. Затем
 
   ваш весь Н. Гоголь.
 
   На обороте: Графу Александру Петровичу.

А. Г. ТОЛСТОЙ
30 август<а 1850>. Д<еревня> Василевка

   Перед выездом моим в Одессу спешу написать вам несколько строчек, добрейшая графиня. Граф пишет ко мне, чтобы между прочим известить его о времени моего прибытия в Москву. На юге буду стараться пробыть сколько возможно менее времени, но всё не думаю, чтобы раньше весны мог [мог я] доставить себе приятность свиданья с вами. Вас хочется видеть как можно скорее — вот всё. Прочее устроит бог. Будьте так добры: препроводите одно письмо к графу, а другое к Скурыдину. Я сам не знаю, как адресовать. Тот и другой, обрадовавши меня самыми приятными письмами, а своих адресов оба не сказали. О графе знаю только, что он был на пункте выехать из Петербурга, но где теперь с вами или опять отправился в дорогу, этого не знаю. Очень обрадуете меня, если хоть несколькими строчками известите и о себе, и о нем, и о всем, что вам близко. Князю, если увидите его, передайте мой глубочайший поклон. Затем бог да хранит вас. Не забывайте меня и прощайте.