Страница:
Как только отец постучал в дверь, послышались возгласы: «Ой, хозяин приехал, скорей, скорей», и заблеял барашек. Мы в потемках ждали, коляска разворачивалась и отъезжала, вокруг пахло степью. Наконец дверь отворили. В прихожей Джафар, брякнув бедного барашка об пол у самого порога, закричал: «Посвети сюда!» – и занес нож над горлом жертвенного животного. Я отвернулся, чтобы не смотреть – и увидел, как медленно, прихрамывая, приближается дядюшка. Я окликнул его. Барашек издавал глухие стоны – морду ему перевязали веревкой, а его глаза, пока он прощался с жизнью, глянцево поблескивали в неверном свете закопченной керосиновой лампы. Потом мы, по обычаю, перешагнули через кровь. Нас встретили бабушка с Кораном в руках, мама, держащая свиток Йасина [17], и тетушка, без перерыва бормотавшая молитвы. Собираясь поцеловать Коран и пройти под свитком, отец проговорил: «Прости мне, Господи», наверно, потому, что у него изо рта все еще пахло спиртным. И принял серьезный вид.
Потом мама взяла лампу и повела нас осматривать дом. Я шел последним, так что в темноте ничего толком не увидел. Двор был пуст. Я только понял, что деревьев здесь нет – листья не шумят, а бассейн наполнен водой. Пахло люцерной. Мама показала нам комнаты, потом сказала:
– А это твоя, Парвиз.
Получив собственную отдельную комнату, я тут же заснул – сморила усталость. А назавтра, по дороге в школу, заметил, что наш новый дом расположен на широкой улице. То есть это была не совсем улица, скорее дорога, усыпанная камнями и булыжниками, по обе стороны которой тут и там торчали дома, а за ними виднелись посевы люцерны и пшеницы. Поля эти, кажется, были мне знакомы. Не сюда ли мы с дядюшкой ездили гулять вечерами верхом на ослике давным-давно?
Дядюшка не провожал меня, потому что с утра, совсем рано, ушел домой к жене, сказав, что еще вернется. Мама по случаю переезда вызвала дядюшку и продержала его два дня подряд, но теперь, когда все вещи уже перевезли и расставили, ему больше незачем было задерживаться. Меня провожал Джафар. Мы шли среди пашен. Я то и дело срывался на бег, и путь показался не таким уж долгим. Назавтра, когда я днем вернулся домой, дядюшка понуро стоял у бассейна. После обеда, уходя в школу, я сказал ему:
– Знаешь, меня теперь ни днем, ни вечером не встречают, разрешили возвращаться одному.
Но после уроков увидел его у ворот. Я нарочно пошел очень быстро, и он не поспевал, хромал. Потом я помчался полем, прямо по борозде, а он только кричал – не беги, потише, упадешь, все ботинки вымазал, осторожней! И отставал все больше. В вечерних сумерках пахло весной, зеленела пшеница, вольно дышала степь. Я вбежал в дом, а дядюшка еще хромал далеко позади.
На другой день, утром, я немного подождал, Мешхеди Асгара не было, и я ушел в школу. Днем дядюшка пришел за мной, но я, завидев его издали, незаметно затесался в толпу ребят и убежал домой. Бедняга пришел не скоро, растерянный, встревоженный, и, отыскав меня, спросил:
– Где ж ты был? Зачем не дождался?
– Я сказал тебе, что и днем, и вечером хожу домой один, – ответил я.
Так все и шло. По утрам дядюшка не поспевал вовремя – путь-то неблизкий, а он стал неповоротлив и хромал; по вечерам торопился пораньше уйти, и недовольство в доме росло – мол, какой от него прок, торчит без дела, приходит поздно, уходит рано, кому он такой нужен. Тем временем в городе пустили электростанцию, и к нашему дому тоже протянули провода.
Электрическую лампочку мы называли «фокус-покус». Теперь уже не помню почему, но я вообразил, что электрический ток – совершенно безобидная штука. Дядюшка не знал, как включается свет. Днем электричества не бывало, а домой он уходил всегда засветло, только по четвергам задерживался. Дело в том, что через пару недель после переезда у нас по четвергам вечерами стали читать роузехан [18] – рассказы о мученичестве Хасана и Хусейна должны были освятить новые стены и принести нам благополучие. Дядюшка оставался, чтобы приобщиться к богоугодному делу. Он слушал, лил слезы, подносил чтецу шербет; потом, когда тот уходил, он тоже уходил.
В один из четвергов, до прихода муллы Мотамада – или Мотамана, точно не помню, – я возился у себя в комнате со старым заводным граммофоном. Разобрав его на части, я заводил пружину и устанавливал кожух на полу пружиной вниз. Кожух крутился – зубцы, правда, цеплялись за ковер, – крутился и ехал вперед, но зубцы были только с одной стороны, и кожух ни за что не желал двигаться прямо, а все заворачивал по кругу. Я смотрел и думал, что хорошо бы приспособить к нему батарейку от карманного фонаря – у меня как раз была одна, – а к ней подсоединить проводок с лампочкой, тогда эта штука будет еще и светиться. Я провел кончиком языка по контактам батарейки – они оказались кислыми на вкус – и опять задумался: как же все-таки от вращения пружины и движения бороздки под иглой из нутра трубы, напоминающей гигантскую водяную лилию, раздается голос или звучит музыка. Вошел дядюшка, спросил, чем я занимаюсь. В ответ я протянул ему батарейку:
– Попробуй лизни.
Он взял, провел языком по контакту. Я сказал, что надо лизнуть оба. Он так и сделал, поморщился:
– Что это?
– Электричество, – ответил я.
– Да разве ж у него вкус есть? – удивился дядюшка.
– Ты сам сейчас пробовал, – сказал я, и тут у меня родилась шальная мысль. Я добавил: – Вкус – это еще что…
– Вот оно как, – сказал бедный дядюшка, – а я-то думал, электричество все в проводах.
Тем временем мой хитроумный план созрел.
– Вкус – это еще что, – повторил я, – электричеством даже уроки можно делать. Хочешь посмотреть? Или нет, лучше ты сам… Вот гляди.
Я отвинтил крышку большого желтого выключателя и достал с полки циркуль. Потом я воткнул железную ножку циркуля в кусок провода, а другой конец провода засунул в выключатель и, вручив дядюшке лист бумаги, сказал:
– Теперь поворачивай циркуль, чтобы вторая ножка попала острием в выключатель, – сейчас сам увидишь, что такое электричество.
Бедный старик.
В дверь постучали. Я как раз показывал дядюшке, что надо делать. Он сказал, что некогда, уже пришел роузехан. Значит, побаивается, подумал я и сказал:
– Электричество на вкус кислое, да? А еще оно шипеть может и потрескивать – как звук в музыкальном ящике.
– Музыкальный ящик вовсе не электрический, он заводной, – возразил дядюшка.
В дверь стучали.
– Бывает такое специальное заводное электричество – иностранцы придумали. Покрутишь что-нибудь – оно и появляется. Вот фары у велосипеда, думаешь, почему горят?
– Но велосипед-то не заводной.
– Какая разница, – продолжал я морочить дядюшку, – колеса крутятся и вырабатывается электричество.
Мешхеди Асгар взял циркуль. Я вдруг забеспокоился, но желание довести шутку до конца победило. В дверь стучали.
– Давай быстрей, – сказал я и отошел в сторону.
Циркуль описал дугу. Раздался крик. Дядюшка выронил циркуль, покачнулся и упал. Я начал смеяться, но, осознав, что Мешхеди лежит неподвижно, растерянно замолчал. Не зная, что делать, я машинально завинтил выключатель и зажег свет. Дядюшка продолжал лежать, мертвенно-бледный, а кожух с пружиной подполз к нему, зацепился за ногу и замер. Я наклонился, тронул его лицо – холодное – и проговорил:
– Ты что, дядюшка? Он молчал.
– Дядюшка, что с тобой, вставай!
Роузехан читал нараспев о гибели Хасана и Хосейна. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал Джафар, а за ним – мама и тетушка.
– Что случилось, – наперебой спрашивали они, – что тут было? Что с дядюшкой?
Я объяснил, что сам ничего не понимаю, он вдруг взял и упал. А на вопрос, почему он кричал, ответил, что никакого крика не слышал.
Джафар поднял дядюшку, оттащил в сторону и прислонил к стене. Освобожденный кожух снова завертелся и тронулся в путь. Роузехан продолжал свой рассказ. Дядюшка наконец очнулся. Я забился в угол, сгорая со стыда. Дядюшка поднял голову и посмотрел на выключатель – словно бы недоумевая. Циркуль лежал на старом коврике у двери. Его он, кажется, не заметил.
– Боже мой, дядюшка, что случилось? – спросила мама.
Он ничего не ответил, даже не взглянул на нее. Будто окаменел. Потом медленно попробовал встать. Джафар помог, и дядюшку потихоньку вывели из комнаты. Роузехан читал про святых мучеников. Кожух крутился все медленнее и наконец остановился. Завод кончился.
Я остался в своей комнате. Дядюшку отослали домой. Наутро он не пришел и с тех пор не приходил никогда. Говорили, он совсем одряхлел, какой от него прок. Не дай Бог опять плохо станет, свалится, приступ какой-нибудь случится, а то и вовсе помрет. Он больше не приходил.
Прошли дни, и прошли месяцы. Вокруг нашего дома построили другие дома, поля съежились, отступили. Я пошел в среднюю школу. Из соучеников по начальной школе на новом месте почти никого не оказалось. Я занимался новыми видами спорта, учил новые предметы; в городе крутили чаплинский фильм «Огни большого города»; звуковое кино тогда только появилось, и голоса звучали с экрана хрипло и сбивчиво. Каждое утро и в полдень раздавался гудок дядиной фабрики; ходили слухи, что женщины не должны больше носить чадру. И снова рассказывали про полицейских, про стычки на улицах – вплоть до рукоприкладства. Потом пришла очередь мужчин – опять меняли иранские шапки на фуражки. Дядюшки не было, он к нам не ходил. Прошло два года.
Как-то днем мы обедали во дворе – деревья выросли и отбрасывали густую тень – и вдруг услышали.стук в дверь. Джафар пошел открывать.
– Там кто-то незнакомый, – сказал он, вернувшись. – Говорит, передай, что Аббас пришел.
– Аббас? – переспросил отец.
– С виду солидный, вроде чиновника из управления.
– Ну так что ему нужно?
– Не говорит, – ответил Джафар, – вас просит. Отец сердито сказал:
– В самый полдень! – поднялся с места, обтер губы кусочком хлеба и пошел к далану. Потом уже с порога крикнул: – Джафар, принеси воды!
Джафар по обыкновению отозвался:
– Попить? Слушаюсь!
Он еще ополаскивал стакан в бассейне, когда хлопнула дверь и отец вернулся к столу. Нахмуренный, он было присел, но тут же встал и поднялся по лестнице наверх, в коридор, где был телефон. Он снял трубку, покрутил ручку и закричал:
– Центральную, центральную дайте. Центральную.
– Кажется, что-то случилось, – сказала мама. Бабушка отозвалась:
– Упаси Бог!
А тетка спросила:
– Кто это приходил?
Центральная не отвечала, и отец повторял:
– Цетральная, центральная! – пока наконец не сказал: – Вы что, заснули, любезный? Я уже целый час звоню, что у вас там творится?
После этого он попросил соединить его с домом майора Баха Султана. Мы сидели молча и прислушивались.
Майор Баха Султан был старинным приятелем отца. У него были влажные, в красных прожилках глаза курильщика опиума. Он служил в полицейском управлении, возглавляя комиссариат, или, по-старому, участок. Отец говорил в трубку:
– Тут такое дело, я по поводу нашего Мешхеди Асгара, раньше он у нас за детьми приглядывал… Мне сейчас сообщили, уже неделя, как он пропал.
Мы слушали.
– Сосед его, сын домохозяина, пришел и рассказал. Я тебя прошу, распорядись, пусть поищут, выяснят, что там с бедным стариком, куда он подевался. Пусть найдут и домой отправят. Ты понимаешь, мы ему многим обязаны.
Мы молча слушали и ждали, уставившись на лестницу, ведущую вверх, в коридор. Отец положил трубку – мы это поняли по звуку. Через минуту он уже медленно спускался вниз, погруженный в размышления, но на середине лестницы остановился, повернулся и опять пошел наверх. Было слышно, как он снова крутит ручку и опять – после долгого ожидания – просит центральную соединить его с домом Баха Султана. Когда раздался ответный звонок, отец сначала долго мялся, потом нерешительно выговорил:
– Кстати, ты посмотри, может, его по ошибке забрали… беднягу… Проверь там… Вели отпустить… если, конечно, он там… в этом… ну, там.
Было ясно, что майор Баха Султан ничего не понимает и тщетно пытается выяснить, где же все-таки это «там». В конце концов отец сдался:
– Там… ну там… в доме призрения.
Бабушка сказала: «Нет Бога, кроме Аллаха!» Мама: «О горе мне!» Сестры в один голос воскликнули: «Бедный дядечка!» А тетка – я заметил – просто онемела от удивления.
Отец снова спустился вниз, сел и вдруг сердито приказал Джафару убрать софре. Мы молчали. Он оторвал листик салата, пожевал его, бросил на землю, резко встал и ушел в сад. Мы все молчали. Обычно после обеда отец ложился спать, но тут он крикнул из глубины двора:
– Джафар, найди извозчика! Потом опять подошел к нам:
– Скажите, ханум, Мешхеди Асгар давно не бывал здесь?
Он называл маму «ханум». Мама ответила, что не помнит.
– Давно, сынок, очень давно, с год, а то, может, и больше, – сказала бабушка.
Тетка молчала – по-моему, она просто не знала, как себя вести. Отец присел на ступеньку и медленно произнес:
– Нет Бога, кроме Аллаха.
– Что там такое, пап? – спросил я.
Не обращая на меня внимания, он сказал:
– Этот Аббас говорит, дядюшка целую неделю дома не появлялся. Они думали, он здесь; я объяснил, что дядюшка давным-давно нас оставил, так он удивился. Говорит, тот каждое утро на работу уходил. А жене его, оказывается, совсем худо, плачет целыми днями, думает Мешхеди уже не вернется. Вы, говорит, разве не знали, жена у него очень хворает.
Подошел Джафар, сказал, что извозчик ждет, можно ехать.
– Так он в доме призрения? – спросила мама. Бабушка пробормотала:
– Нет Бога, кроме Аллаха.
– Вы-то сами не могли хоть раз послать к нему! – еле сдерживаясь, сказал отец. – Разузнали бы хоть, жив он или помер, где работает, что с ним.
– Хозяин, лошади ждут, – вмешался Джафар. Тетка расплакалась, а через минуту ей уже вторили
Симин и Мехрангиз. Они плакали тихо. Зарин глядела на них во все глаза, словно собираясь что-то сказать, и молчала. Снова раздался голос отца. Теперь он кричал:
– Позорище! Бессовестный, подлая скотина, опозорил нас! И все по вашей милости!
То есть по маминой.
– Этот идиот попрошайничать стал – вот его и забрали. Старик отработал свое – так могли бы позаботиться, проследить, все ли в порядке. У меня не сто голов, чтобы самому о всякой чепухе думать!
Потом он крикнул:
– И нечего реветь!
И вконец разозлившись, ушел из дому. Когда он вышел за порог, тетушку словно прорвало и слезы хлынули рекой.
– Будет тебе, Эфтехар Шарийе, о чем ты плачешь? – сказала бабушка. Потом повернулась к маме. – Не принимай близко к сердцу, детонька. Сказал словцо да ушел. Забудь – и ладно.
Мама перестала плакать. Зарин налетела на тетку:
– Это все вы со своими слезами, из-за вас отец расстроился, и вообще вечно из-за вас достается.
Я почувствовал, что больше не выдержу.
– Пойду погуляю.
– Куда ты? – сквозь слезы спросила Симин. – Сегодня же четверг.
Тетка, плача и всхлипывая, проговорила:
– He дай Бог зависеть от кого-то, хоть бы даже и от брата родного.
– Нет Бога, кроме Аллаха, – опять начала бабушка.
– Бедная дядюшкина жена! – подхватила Мехрангиз.
– А при чем тут дом призрения? – спросил я.
– Какой позор! – сказала мама. Зарин крикнула:
– Рогайе, собери посуду!
Тут зазвонил телефон. Мама сняла трубку. Это был Баха Султан. Он сообщил, что Мешхеди Асгар в настоящее время находится в доме призрения. Он распорядился его отпустить, поскольку дядюшка задержан ошибочно, но кто-то должен поручиться, сегодня, правда, уже поздно, завтра тоже – пятница, выходной, ничего не выйдет, значит, в субботу, с утра, но уж обязательно, непременно.
В тот день погода к вечеру испортилась, набежали тучи. Мне было грустно. Перед приходом роузехана я сбежал на улицу и простоял там, пока чтение не кончилось. Отец вернулся очень скоро – ожидались гости, был как раз его черед принимать друзей. Мама рассказала ему про звонок майора. Отец сказал:
– Я знаю. Он сам вечером будет. Теперь надо о старике позаботиться.
И пошел звонить дяде.
(Дядя – это был дядя Гулям, мамин нестареющий младший брат. Когда фабрика дяди Азиза еще строилась, Гуляму подошло время служить в армии. Но дядя Азиз нашел ему место ординарца бригадного генерала, и Гулям взамен строевой подготовки и муштры вначале просто отсиживался дома, а потом все-таки стал ходить в гарнизон на штабную работу. Но по вечерам всегда возвращался. За все время солдатской службы он даже волос не остриг, так и проходил с длинными. Когда два года службы истекли, его приняли на новую фабрику – как брата дяди Азиза и любимца генерала, который ценил Гуляма за расторопность и ловкость. Генерал сам был одним из держателей акций фабрики – ходили слухи, что члены-учредители компании во главе с дядей Азизом сделали ему солидный подарок. Генерал из осторожности, страшась наговоров и тегеранского начальства, целиком препоручил свою долю дяде Гуляму, и через несколько лет, попав в немилость, а потом и в тюрьму, лишился ее – бывший ординарец попросту прикарманил его деньги. Гулям поселился у дяди Азиза, в новом доме с садом, за железными решетчатыми воротами.)
Гуляма не было дома, отец сказал в трубку:
– Когда вернется, передайте – сегодня у нас все друзья собираются, мечтают повидаться, пусть непременно к нам пожалует.
В пасмурных закатных сумерках я молча обдумывал, с чего это дядя произведен отцом в друзья. Настал вечер, и появились приятели отца.
Эти еженедельные сборища в канун пятницы совсем не походили на выезды за город по весне или в летнюю жару. Тут был терьяк, были сласти и фрукты, хлеб и сыр, орехи, но никакого веселья, сплошные разговоры. Порой кто-нибудь из присутствовавших принимался выстукивать мелодию, иногда – очень редко – пели негромко, но без музыкантов, только сами гости. А в основном разговаривали, кто как умел. Один произносил самые простые фразы – к примеру, просил принести попить – с такими ужимками, будто обсасывал кусок непрожаренной баранины из плова. Другой издавал лишь неясное бормотание – это был коротенький, как бы сплющенный с обоих концов человечек. Пуча глаза, он с великим трудом приоткрывал узкий растянутый рот, и большая часть слов, не сумев пробиться наружу, оседала в его короткой шее или падала прямо в живот. У третьего было плохо с дикцией, но хорошо с памятью. Он так и сыпал заученными шутками, стараясь произвести впечатление простака, равнодушного к благам жизни, – мол, чего суетиться, все от Бога, – но из-за этой маски поминутно выглядывала неудержимая тяга к чинам и власти. Был еще гость с ускользающим, едва слышным голосом и таким же тщедушным телом – весь он напоминал последнюю невесомую струйку дыма со дна трубки, никчемный дымок, который скользит среди пепла, когда хозяин уже готовит свежий катышек опиума. А еще один обдуманно не употреблял в речи глаголов, обозначающих конкретные действия. Он и в жизни соблюдал этот принцип. Среди друзей отца был и такой, кто очень много говорил, но при этом вообще не думал – разве что отмечал про себя, как умно было то, что он говорил. Был даже человек, который всегда молчал – но зато как красноречиво!
И беседы велись самые разные. В тот вечер говорили о том, что в Тегеране Ареф [19] выступал в Гранд-Отеле; что Сеид Зия [20] выращивает в Палестине апельсины; что когда генерал-губернатор был правителем Фарса, он умудрился с отрядом в тридцать солдат обеспечить на дороге в Бушир пятьдесят караульных постов, по десять человек каждый. Он петляя, окольными путями перевозил уполномоченного – англичанина с первого поста на второй, а первая группа солдат в это время дула напрямик и становилась на пост третий и так далее. Таким маневром он выдоил из англичан провианта и жалованья на пятьсот солдатских душ. Мне, говорил он, доверена четверть всей иранской земли, я патриот, и я обязан быть таковым, а не жалким оборванцем с дырявыми карманами. Говорили, что весна застряла в Исфагане; что у хаджи Мухаммеда Хосейна брат – дервиш, так он все свои деньги на алхимию пустил; что когда Баб [21] пришел в Бушир, он много дней подряд провел под палящим солнцем – смотрел на солнце и ничего не ел, вот и повредился рассудком, я, говорит, Махди, имам эпохи – не дай Бог! Что в Бушире после войны появилась такая штука для вытягивания грузовиков, называлась «трактор», у нее еще плуг был. Что когда Ноубахт [22] был учителем – да вся его «Шахнаме» на самом-то деле на записках одного шейха построена… Шейх этот – да помилует его Господь – скончался в голоде и нужде, а Ноубахт вытянул у его вдовы черновики в счет уплаты за обучение детей… Гитлер, старина, – это слуга англичан… Его, чтоб с большевиками враждовать, на щит подняли…Теймурташу [23] не стоило возвращаться, когда он в поезде заметил пропажу портфеля… Только железная дорога Бушир – Шираз способна поправить дела в Фарсе, но англичане, к сожалению, не желают строить… В Индии до того мало англичан, что ежели собрать их вместе на площади да позволить каждому индийцу разок в лицо им плюнуть – они все слюнями захлебнутся… На самом деле гебров [24] стоило бы подвигнуть на возвращение из Индии… Ох, мой милый, так и видится, как в степи Марвдашт под стенами Дворца Ксеркса собирается войско – ив путь… пока не будут отвоеваны все семнадцать городов [25]. Охо-хо… Когда Керим-хан Векиль [26] возводил мавзолей, он кинул в глину горсть золотых, чтобы рабочие в поисках монет топтали глину – вот они и вымесили ее на славу. Пишут даже, что он приказал формовщикам кирпичей лить вместо воды патоку…
Разные велись разговоры. А иногда гости даже духов вызывали.
Итак, наступил вечер и пришли папины друзья. Коридор был забит раскрытыми зонтами, заляпанными глиной ботинками и галошами – не повернуться. За стеной шумели водосточные трубы. Когда появился господин Балиг – наш учитель персидского и фикха [27], – я, узнав его голос, тоже вошел в комнату, поздоровался и сел в уголке подле большого бронзового мангала [28]. Этот мангал служил только для обогрева. Перед гостями стояли блестящие мельхиоровые жаровни с углями, специально для трубок. Комната уже наполнилась дымом, когда вошел дядя Гулям. Вокруг разговаривали. Я слушал, жевал апельсин, а косточки засовывал в золу и щипцами проводил по золе бороздки. Дядя уселся играть с Балигом в нарды. Мой учитель нравился мне – очень молодой, он много знал и помногу пил. И к тому же писал стихи. Поначалу, приехав из Мешхеда, он ходил в чалме, а как только ему выхлопотали в министерстве культуры учительское место, перестал ее носить. В гостях он держался непринужденно – сидел, молчал, даже, казалось, дремал под хмельком, но при этом все слышал и всему улыбался. Сеид Балиг был не похож на других и гордился этим.
Потом мама взяла лампу и повела нас осматривать дом. Я шел последним, так что в темноте ничего толком не увидел. Двор был пуст. Я только понял, что деревьев здесь нет – листья не шумят, а бассейн наполнен водой. Пахло люцерной. Мама показала нам комнаты, потом сказала:
– А это твоя, Парвиз.
Получив собственную отдельную комнату, я тут же заснул – сморила усталость. А назавтра, по дороге в школу, заметил, что наш новый дом расположен на широкой улице. То есть это была не совсем улица, скорее дорога, усыпанная камнями и булыжниками, по обе стороны которой тут и там торчали дома, а за ними виднелись посевы люцерны и пшеницы. Поля эти, кажется, были мне знакомы. Не сюда ли мы с дядюшкой ездили гулять вечерами верхом на ослике давным-давно?
Дядюшка не провожал меня, потому что с утра, совсем рано, ушел домой к жене, сказав, что еще вернется. Мама по случаю переезда вызвала дядюшку и продержала его два дня подряд, но теперь, когда все вещи уже перевезли и расставили, ему больше незачем было задерживаться. Меня провожал Джафар. Мы шли среди пашен. Я то и дело срывался на бег, и путь показался не таким уж долгим. Назавтра, когда я днем вернулся домой, дядюшка понуро стоял у бассейна. После обеда, уходя в школу, я сказал ему:
– Знаешь, меня теперь ни днем, ни вечером не встречают, разрешили возвращаться одному.
Но после уроков увидел его у ворот. Я нарочно пошел очень быстро, и он не поспевал, хромал. Потом я помчался полем, прямо по борозде, а он только кричал – не беги, потише, упадешь, все ботинки вымазал, осторожней! И отставал все больше. В вечерних сумерках пахло весной, зеленела пшеница, вольно дышала степь. Я вбежал в дом, а дядюшка еще хромал далеко позади.
На другой день, утром, я немного подождал, Мешхеди Асгара не было, и я ушел в школу. Днем дядюшка пришел за мной, но я, завидев его издали, незаметно затесался в толпу ребят и убежал домой. Бедняга пришел не скоро, растерянный, встревоженный, и, отыскав меня, спросил:
– Где ж ты был? Зачем не дождался?
– Я сказал тебе, что и днем, и вечером хожу домой один, – ответил я.
Так все и шло. По утрам дядюшка не поспевал вовремя – путь-то неблизкий, а он стал неповоротлив и хромал; по вечерам торопился пораньше уйти, и недовольство в доме росло – мол, какой от него прок, торчит без дела, приходит поздно, уходит рано, кому он такой нужен. Тем временем в городе пустили электростанцию, и к нашему дому тоже протянули провода.
Электрическую лампочку мы называли «фокус-покус». Теперь уже не помню почему, но я вообразил, что электрический ток – совершенно безобидная штука. Дядюшка не знал, как включается свет. Днем электричества не бывало, а домой он уходил всегда засветло, только по четвергам задерживался. Дело в том, что через пару недель после переезда у нас по четвергам вечерами стали читать роузехан [18] – рассказы о мученичестве Хасана и Хусейна должны были освятить новые стены и принести нам благополучие. Дядюшка оставался, чтобы приобщиться к богоугодному делу. Он слушал, лил слезы, подносил чтецу шербет; потом, когда тот уходил, он тоже уходил.
В один из четвергов, до прихода муллы Мотамада – или Мотамана, точно не помню, – я возился у себя в комнате со старым заводным граммофоном. Разобрав его на части, я заводил пружину и устанавливал кожух на полу пружиной вниз. Кожух крутился – зубцы, правда, цеплялись за ковер, – крутился и ехал вперед, но зубцы были только с одной стороны, и кожух ни за что не желал двигаться прямо, а все заворачивал по кругу. Я смотрел и думал, что хорошо бы приспособить к нему батарейку от карманного фонаря – у меня как раз была одна, – а к ней подсоединить проводок с лампочкой, тогда эта штука будет еще и светиться. Я провел кончиком языка по контактам батарейки – они оказались кислыми на вкус – и опять задумался: как же все-таки от вращения пружины и движения бороздки под иглой из нутра трубы, напоминающей гигантскую водяную лилию, раздается голос или звучит музыка. Вошел дядюшка, спросил, чем я занимаюсь. В ответ я протянул ему батарейку:
– Попробуй лизни.
Он взял, провел языком по контакту. Я сказал, что надо лизнуть оба. Он так и сделал, поморщился:
– Что это?
– Электричество, – ответил я.
– Да разве ж у него вкус есть? – удивился дядюшка.
– Ты сам сейчас пробовал, – сказал я, и тут у меня родилась шальная мысль. Я добавил: – Вкус – это еще что…
– Вот оно как, – сказал бедный дядюшка, – а я-то думал, электричество все в проводах.
Тем временем мой хитроумный план созрел.
– Вкус – это еще что, – повторил я, – электричеством даже уроки можно делать. Хочешь посмотреть? Или нет, лучше ты сам… Вот гляди.
Я отвинтил крышку большого желтого выключателя и достал с полки циркуль. Потом я воткнул железную ножку циркуля в кусок провода, а другой конец провода засунул в выключатель и, вручив дядюшке лист бумаги, сказал:
– Теперь поворачивай циркуль, чтобы вторая ножка попала острием в выключатель, – сейчас сам увидишь, что такое электричество.
Бедный старик.
В дверь постучали. Я как раз показывал дядюшке, что надо делать. Он сказал, что некогда, уже пришел роузехан. Значит, побаивается, подумал я и сказал:
– Электричество на вкус кислое, да? А еще оно шипеть может и потрескивать – как звук в музыкальном ящике.
– Музыкальный ящик вовсе не электрический, он заводной, – возразил дядюшка.
В дверь стучали.
– Бывает такое специальное заводное электричество – иностранцы придумали. Покрутишь что-нибудь – оно и появляется. Вот фары у велосипеда, думаешь, почему горят?
– Но велосипед-то не заводной.
– Какая разница, – продолжал я морочить дядюшку, – колеса крутятся и вырабатывается электричество.
Мешхеди Асгар взял циркуль. Я вдруг забеспокоился, но желание довести шутку до конца победило. В дверь стучали.
– Давай быстрей, – сказал я и отошел в сторону.
Циркуль описал дугу. Раздался крик. Дядюшка выронил циркуль, покачнулся и упал. Я начал смеяться, но, осознав, что Мешхеди лежит неподвижно, растерянно замолчал. Не зная, что делать, я машинально завинтил выключатель и зажег свет. Дядюшка продолжал лежать, мертвенно-бледный, а кожух с пружиной подполз к нему, зацепился за ногу и замер. Я наклонился, тронул его лицо – холодное – и проговорил:
– Ты что, дядюшка? Он молчал.
– Дядюшка, что с тобой, вставай!
Роузехан читал нараспев о гибели Хасана и Хосейна. Дверь распахнулась, и в комнату вбежал Джафар, а за ним – мама и тетушка.
– Что случилось, – наперебой спрашивали они, – что тут было? Что с дядюшкой?
Я объяснил, что сам ничего не понимаю, он вдруг взял и упал. А на вопрос, почему он кричал, ответил, что никакого крика не слышал.
Джафар поднял дядюшку, оттащил в сторону и прислонил к стене. Освобожденный кожух снова завертелся и тронулся в путь. Роузехан продолжал свой рассказ. Дядюшка наконец очнулся. Я забился в угол, сгорая со стыда. Дядюшка поднял голову и посмотрел на выключатель – словно бы недоумевая. Циркуль лежал на старом коврике у двери. Его он, кажется, не заметил.
– Боже мой, дядюшка, что случилось? – спросила мама.
Он ничего не ответил, даже не взглянул на нее. Будто окаменел. Потом медленно попробовал встать. Джафар помог, и дядюшку потихоньку вывели из комнаты. Роузехан читал про святых мучеников. Кожух крутился все медленнее и наконец остановился. Завод кончился.
Я остался в своей комнате. Дядюшку отослали домой. Наутро он не пришел и с тех пор не приходил никогда. Говорили, он совсем одряхлел, какой от него прок. Не дай Бог опять плохо станет, свалится, приступ какой-нибудь случится, а то и вовсе помрет. Он больше не приходил.
* * *
Прошли дни, и прошли месяцы. Вокруг нашего дома построили другие дома, поля съежились, отступили. Я пошел в среднюю школу. Из соучеников по начальной школе на новом месте почти никого не оказалось. Я занимался новыми видами спорта, учил новые предметы; в городе крутили чаплинский фильм «Огни большого города»; звуковое кино тогда только появилось, и голоса звучали с экрана хрипло и сбивчиво. Каждое утро и в полдень раздавался гудок дядиной фабрики; ходили слухи, что женщины не должны больше носить чадру. И снова рассказывали про полицейских, про стычки на улицах – вплоть до рукоприкладства. Потом пришла очередь мужчин – опять меняли иранские шапки на фуражки. Дядюшки не было, он к нам не ходил. Прошло два года.
Как-то днем мы обедали во дворе – деревья выросли и отбрасывали густую тень – и вдруг услышали.стук в дверь. Джафар пошел открывать.
– Там кто-то незнакомый, – сказал он, вернувшись. – Говорит, передай, что Аббас пришел.
– Аббас? – переспросил отец.
– С виду солидный, вроде чиновника из управления.
– Ну так что ему нужно?
– Не говорит, – ответил Джафар, – вас просит. Отец сердито сказал:
– В самый полдень! – поднялся с места, обтер губы кусочком хлеба и пошел к далану. Потом уже с порога крикнул: – Джафар, принеси воды!
Джафар по обыкновению отозвался:
– Попить? Слушаюсь!
Он еще ополаскивал стакан в бассейне, когда хлопнула дверь и отец вернулся к столу. Нахмуренный, он было присел, но тут же встал и поднялся по лестнице наверх, в коридор, где был телефон. Он снял трубку, покрутил ручку и закричал:
– Центральную, центральную дайте. Центральную.
– Кажется, что-то случилось, – сказала мама. Бабушка отозвалась:
– Упаси Бог!
А тетка спросила:
– Кто это приходил?
Центральная не отвечала, и отец повторял:
– Цетральная, центральная! – пока наконец не сказал: – Вы что, заснули, любезный? Я уже целый час звоню, что у вас там творится?
После этого он попросил соединить его с домом майора Баха Султана. Мы сидели молча и прислушивались.
Майор Баха Султан был старинным приятелем отца. У него были влажные, в красных прожилках глаза курильщика опиума. Он служил в полицейском управлении, возглавляя комиссариат, или, по-старому, участок. Отец говорил в трубку:
– Тут такое дело, я по поводу нашего Мешхеди Асгара, раньше он у нас за детьми приглядывал… Мне сейчас сообщили, уже неделя, как он пропал.
Мы слушали.
– Сосед его, сын домохозяина, пришел и рассказал. Я тебя прошу, распорядись, пусть поищут, выяснят, что там с бедным стариком, куда он подевался. Пусть найдут и домой отправят. Ты понимаешь, мы ему многим обязаны.
Мы молча слушали и ждали, уставившись на лестницу, ведущую вверх, в коридор. Отец положил трубку – мы это поняли по звуку. Через минуту он уже медленно спускался вниз, погруженный в размышления, но на середине лестницы остановился, повернулся и опять пошел наверх. Было слышно, как он снова крутит ручку и опять – после долгого ожидания – просит центральную соединить его с домом Баха Султана. Когда раздался ответный звонок, отец сначала долго мялся, потом нерешительно выговорил:
– Кстати, ты посмотри, может, его по ошибке забрали… беднягу… Проверь там… Вели отпустить… если, конечно, он там… в этом… ну, там.
Было ясно, что майор Баха Султан ничего не понимает и тщетно пытается выяснить, где же все-таки это «там». В конце концов отец сдался:
– Там… ну там… в доме призрения.
Бабушка сказала: «Нет Бога, кроме Аллаха!» Мама: «О горе мне!» Сестры в один голос воскликнули: «Бедный дядечка!» А тетка – я заметил – просто онемела от удивления.
Отец снова спустился вниз, сел и вдруг сердито приказал Джафару убрать софре. Мы молчали. Он оторвал листик салата, пожевал его, бросил на землю, резко встал и ушел в сад. Мы все молчали. Обычно после обеда отец ложился спать, но тут он крикнул из глубины двора:
– Джафар, найди извозчика! Потом опять подошел к нам:
– Скажите, ханум, Мешхеди Асгар давно не бывал здесь?
Он называл маму «ханум». Мама ответила, что не помнит.
– Давно, сынок, очень давно, с год, а то, может, и больше, – сказала бабушка.
Тетка молчала – по-моему, она просто не знала, как себя вести. Отец присел на ступеньку и медленно произнес:
– Нет Бога, кроме Аллаха.
– Что там такое, пап? – спросил я.
Не обращая на меня внимания, он сказал:
– Этот Аббас говорит, дядюшка целую неделю дома не появлялся. Они думали, он здесь; я объяснил, что дядюшка давным-давно нас оставил, так он удивился. Говорит, тот каждое утро на работу уходил. А жене его, оказывается, совсем худо, плачет целыми днями, думает Мешхеди уже не вернется. Вы, говорит, разве не знали, жена у него очень хворает.
Подошел Джафар, сказал, что извозчик ждет, можно ехать.
– Так он в доме призрения? – спросила мама. Бабушка пробормотала:
– Нет Бога, кроме Аллаха.
– Вы-то сами не могли хоть раз послать к нему! – еле сдерживаясь, сказал отец. – Разузнали бы хоть, жив он или помер, где работает, что с ним.
– Хозяин, лошади ждут, – вмешался Джафар. Тетка расплакалась, а через минуту ей уже вторили
Симин и Мехрангиз. Они плакали тихо. Зарин глядела на них во все глаза, словно собираясь что-то сказать, и молчала. Снова раздался голос отца. Теперь он кричал:
– Позорище! Бессовестный, подлая скотина, опозорил нас! И все по вашей милости!
То есть по маминой.
– Этот идиот попрошайничать стал – вот его и забрали. Старик отработал свое – так могли бы позаботиться, проследить, все ли в порядке. У меня не сто голов, чтобы самому о всякой чепухе думать!
Потом он крикнул:
– И нечего реветь!
И вконец разозлившись, ушел из дому. Когда он вышел за порог, тетушку словно прорвало и слезы хлынули рекой.
– Будет тебе, Эфтехар Шарийе, о чем ты плачешь? – сказала бабушка. Потом повернулась к маме. – Не принимай близко к сердцу, детонька. Сказал словцо да ушел. Забудь – и ладно.
Мама перестала плакать. Зарин налетела на тетку:
– Это все вы со своими слезами, из-за вас отец расстроился, и вообще вечно из-за вас достается.
Я почувствовал, что больше не выдержу.
– Пойду погуляю.
– Куда ты? – сквозь слезы спросила Симин. – Сегодня же четверг.
Тетка, плача и всхлипывая, проговорила:
– He дай Бог зависеть от кого-то, хоть бы даже и от брата родного.
– Нет Бога, кроме Аллаха, – опять начала бабушка.
– Бедная дядюшкина жена! – подхватила Мехрангиз.
– А при чем тут дом призрения? – спросил я.
– Какой позор! – сказала мама. Зарин крикнула:
– Рогайе, собери посуду!
Тут зазвонил телефон. Мама сняла трубку. Это был Баха Султан. Он сообщил, что Мешхеди Асгар в настоящее время находится в доме призрения. Он распорядился его отпустить, поскольку дядюшка задержан ошибочно, но кто-то должен поручиться, сегодня, правда, уже поздно, завтра тоже – пятница, выходной, ничего не выйдет, значит, в субботу, с утра, но уж обязательно, непременно.
В тот день погода к вечеру испортилась, набежали тучи. Мне было грустно. Перед приходом роузехана я сбежал на улицу и простоял там, пока чтение не кончилось. Отец вернулся очень скоро – ожидались гости, был как раз его черед принимать друзей. Мама рассказала ему про звонок майора. Отец сказал:
– Я знаю. Он сам вечером будет. Теперь надо о старике позаботиться.
И пошел звонить дяде.
(Дядя – это был дядя Гулям, мамин нестареющий младший брат. Когда фабрика дяди Азиза еще строилась, Гуляму подошло время служить в армии. Но дядя Азиз нашел ему место ординарца бригадного генерала, и Гулям взамен строевой подготовки и муштры вначале просто отсиживался дома, а потом все-таки стал ходить в гарнизон на штабную работу. Но по вечерам всегда возвращался. За все время солдатской службы он даже волос не остриг, так и проходил с длинными. Когда два года службы истекли, его приняли на новую фабрику – как брата дяди Азиза и любимца генерала, который ценил Гуляма за расторопность и ловкость. Генерал сам был одним из держателей акций фабрики – ходили слухи, что члены-учредители компании во главе с дядей Азизом сделали ему солидный подарок. Генерал из осторожности, страшась наговоров и тегеранского начальства, целиком препоручил свою долю дяде Гуляму, и через несколько лет, попав в немилость, а потом и в тюрьму, лишился ее – бывший ординарец попросту прикарманил его деньги. Гулям поселился у дяди Азиза, в новом доме с садом, за железными решетчатыми воротами.)
Гуляма не было дома, отец сказал в трубку:
– Когда вернется, передайте – сегодня у нас все друзья собираются, мечтают повидаться, пусть непременно к нам пожалует.
В пасмурных закатных сумерках я молча обдумывал, с чего это дядя произведен отцом в друзья. Настал вечер, и появились приятели отца.
Эти еженедельные сборища в канун пятницы совсем не походили на выезды за город по весне или в летнюю жару. Тут был терьяк, были сласти и фрукты, хлеб и сыр, орехи, но никакого веселья, сплошные разговоры. Порой кто-нибудь из присутствовавших принимался выстукивать мелодию, иногда – очень редко – пели негромко, но без музыкантов, только сами гости. А в основном разговаривали, кто как умел. Один произносил самые простые фразы – к примеру, просил принести попить – с такими ужимками, будто обсасывал кусок непрожаренной баранины из плова. Другой издавал лишь неясное бормотание – это был коротенький, как бы сплющенный с обоих концов человечек. Пуча глаза, он с великим трудом приоткрывал узкий растянутый рот, и большая часть слов, не сумев пробиться наружу, оседала в его короткой шее или падала прямо в живот. У третьего было плохо с дикцией, но хорошо с памятью. Он так и сыпал заученными шутками, стараясь произвести впечатление простака, равнодушного к благам жизни, – мол, чего суетиться, все от Бога, – но из-за этой маски поминутно выглядывала неудержимая тяга к чинам и власти. Был еще гость с ускользающим, едва слышным голосом и таким же тщедушным телом – весь он напоминал последнюю невесомую струйку дыма со дна трубки, никчемный дымок, который скользит среди пепла, когда хозяин уже готовит свежий катышек опиума. А еще один обдуманно не употреблял в речи глаголов, обозначающих конкретные действия. Он и в жизни соблюдал этот принцип. Среди друзей отца был и такой, кто очень много говорил, но при этом вообще не думал – разве что отмечал про себя, как умно было то, что он говорил. Был даже человек, который всегда молчал – но зато как красноречиво!
И беседы велись самые разные. В тот вечер говорили о том, что в Тегеране Ареф [19] выступал в Гранд-Отеле; что Сеид Зия [20] выращивает в Палестине апельсины; что когда генерал-губернатор был правителем Фарса, он умудрился с отрядом в тридцать солдат обеспечить на дороге в Бушир пятьдесят караульных постов, по десять человек каждый. Он петляя, окольными путями перевозил уполномоченного – англичанина с первого поста на второй, а первая группа солдат в это время дула напрямик и становилась на пост третий и так далее. Таким маневром он выдоил из англичан провианта и жалованья на пятьсот солдатских душ. Мне, говорил он, доверена четверть всей иранской земли, я патриот, и я обязан быть таковым, а не жалким оборванцем с дырявыми карманами. Говорили, что весна застряла в Исфагане; что у хаджи Мухаммеда Хосейна брат – дервиш, так он все свои деньги на алхимию пустил; что когда Баб [21] пришел в Бушир, он много дней подряд провел под палящим солнцем – смотрел на солнце и ничего не ел, вот и повредился рассудком, я, говорит, Махди, имам эпохи – не дай Бог! Что в Бушире после войны появилась такая штука для вытягивания грузовиков, называлась «трактор», у нее еще плуг был. Что когда Ноубахт [22] был учителем – да вся его «Шахнаме» на самом-то деле на записках одного шейха построена… Шейх этот – да помилует его Господь – скончался в голоде и нужде, а Ноубахт вытянул у его вдовы черновики в счет уплаты за обучение детей… Гитлер, старина, – это слуга англичан… Его, чтоб с большевиками враждовать, на щит подняли…Теймурташу [23] не стоило возвращаться, когда он в поезде заметил пропажу портфеля… Только железная дорога Бушир – Шираз способна поправить дела в Фарсе, но англичане, к сожалению, не желают строить… В Индии до того мало англичан, что ежели собрать их вместе на площади да позволить каждому индийцу разок в лицо им плюнуть – они все слюнями захлебнутся… На самом деле гебров [24] стоило бы подвигнуть на возвращение из Индии… Ох, мой милый, так и видится, как в степи Марвдашт под стенами Дворца Ксеркса собирается войско – ив путь… пока не будут отвоеваны все семнадцать городов [25]. Охо-хо… Когда Керим-хан Векиль [26] возводил мавзолей, он кинул в глину горсть золотых, чтобы рабочие в поисках монет топтали глину – вот они и вымесили ее на славу. Пишут даже, что он приказал формовщикам кирпичей лить вместо воды патоку…
Разные велись разговоры. А иногда гости даже духов вызывали.
Итак, наступил вечер и пришли папины друзья. Коридор был забит раскрытыми зонтами, заляпанными глиной ботинками и галошами – не повернуться. За стеной шумели водосточные трубы. Когда появился господин Балиг – наш учитель персидского и фикха [27], – я, узнав его голос, тоже вошел в комнату, поздоровался и сел в уголке подле большого бронзового мангала [28]. Этот мангал служил только для обогрева. Перед гостями стояли блестящие мельхиоровые жаровни с углями, специально для трубок. Комната уже наполнилась дымом, когда вошел дядя Гулям. Вокруг разговаривали. Я слушал, жевал апельсин, а косточки засовывал в золу и щипцами проводил по золе бороздки. Дядя уселся играть с Балигом в нарды. Мой учитель нравился мне – очень молодой, он много знал и помногу пил. И к тому же писал стихи. Поначалу, приехав из Мешхеда, он ходил в чалме, а как только ему выхлопотали в министерстве культуры учительское место, перестал ее носить. В гостях он держался непринужденно – сидел, молчал, даже, казалось, дремал под хмельком, но при этом все слышал и всему улыбался. Сеид Балиг был не похож на других и гордился этим.