Страница:
– Нет, – мотнула она головой.
Я вдруг сообразил, что она меня боится. Даже смешно стало. Под колеса – можно, а с незнакомым парнем в машину – нет.
– Ты меня не возбуждаешь, – честно, хотя и грубовато признался я. – Можешь быть спокойна. Довезу до города, пойдешь куда захочешь.
Она открыла заднюю дверцу и, как птичка, пристроилась в уголке.
Я включил печку на полную мощность, и мы поехали дальше. Время от времени я бросал на нее взгляд в зеркальце: она, похоже, согрелась и заснула.
Въехав в город, тормознул у первой же станции метрополитена.
– Просыпайся, красавица!
Девица дрыхла без задних ног.
– Просыпайся! – Я был серьезно намерен высадить ее у метро, там хоть не замерзнет насмерть. Пусть ею милиция занимается. Или бюро находок.
Дама не отвечала. Я присмотрелся попристальнее. Она не шевелилась. Господи! У меня аж волосы встали дыбом! Я бросился к задней дверце, открыл ее снаружи, и она кулем – точнее, кулечком – выпала прямо мне в руки. Живая! Но горячая до такой степени, что спичку не приложишь – вспыхнет! И дыхание лихорадочное.
Вот же напасть на мою голову! Я быстро развернулся и повез ее к себе.
3. Береславский
4. Велегуров
Я вдруг сообразил, что она меня боится. Даже смешно стало. Под колеса – можно, а с незнакомым парнем в машину – нет.
– Ты меня не возбуждаешь, – честно, хотя и грубовато признался я. – Можешь быть спокойна. Довезу до города, пойдешь куда захочешь.
Она открыла заднюю дверцу и, как птичка, пристроилась в уголке.
Я включил печку на полную мощность, и мы поехали дальше. Время от времени я бросал на нее взгляд в зеркальце: она, похоже, согрелась и заснула.
Въехав в город, тормознул у первой же станции метрополитена.
– Просыпайся, красавица!
Девица дрыхла без задних ног.
– Просыпайся! – Я был серьезно намерен высадить ее у метро, там хоть не замерзнет насмерть. Пусть ею милиция занимается. Или бюро находок.
Дама не отвечала. Я присмотрелся попристальнее. Она не шевелилась. Господи! У меня аж волосы встали дыбом! Я бросился к задней дверце, открыл ее снаружи, и она кулем – точнее, кулечком – выпала прямо мне в руки. Живая! Но горячая до такой степени, что спичку не приложишь – вспыхнет! И дыхание лихорадочное.
Вот же напасть на мою голову! Я быстро развернулся и повез ее к себе.
3. Береславский
Москва
Рекламный фестиваль – это меньше всего соревнование. Да, конечно, на суд многочисленных жюри (как правило, для каждой номинации – свой состав) выставлены сотни видео– и радиороликов, образцов печатной и наружной рекламы, но прежде всего фестиваль – это праздник для самих рекламистов и их самая большая в году тусовка.
Ефим целый час пробивался через заснеженную Москву на Красную Пресню. Очередной неожиданный для дорожников снегопад сделал поездку нескучной, и к Центру международной торговли, где проходило мероприятие, он прикатил слегка взвинченный. Но предвкушение хорошего вечера быстро поменяло его настроение. Береславский с удовольствием въехал внутрь ограды, припарковавшись прямо рядом со статуей одноногого Меркурия:[1] года три-четыре назад он не мог себе этого позволить и оставлял машину далеко в переулках, потому что парковку поближе ко входу найти было непросто. Теперь же, несмотря на то что «Беор» пока так и не стал финансовым монстром, десятка баксов за стоянку находилась всегда.
У подъезда уже начинали кучковаться авто отечественных представителей рекламного рынка. Неплохие, прямо скажем, авто: вон новый «Лексус» парня, специализирующегося на паблик рилейшнз и фандрайзинге[2] (несколько лет назад – подающий надежды архитектор, с большим количеством мозгов, но вовсе без денег), вон «Сааб» талантливого копирайтера, чьи рекламные истории – редкий случай! – с удовольствием смотрела вся страна (МГУ – КВН – реклама: типичный путь отечественного рекламиста первого призыва), вон «Ауди-А8» совсем молодого парня, сделавшего себя и свое предприятие буквально за три года. А также большое количество «Мерседесов», «Тойот», «Субару» и прочих представителей вызывающих уважение четырехколесных. Отдельной песней стоял «Порше» одного из зачинателей рекламного бизнеса.
Ефим приткнул сбоку свою немолодую «Ауди-100». Машину вообще-то можно было бы и сменить, но, во-первых, Береславский сильно привыкал к вещам и, хоть считал это признаком приближающейся старости, менять привычек не собирался. Во-вторых, это все-таки была необычная машиненка, и четырехлитровый движок с турбиной, занимавшие весь подкапотный объем, заслуживали почтения. И наконец, в-третьих, именно эта тачка дважды спасала ему жизнь, когда года полтора назад они с Сашкой Орловым попали в нелепую, но от этого не менее жуткую историю.
Тогда на квартиру Орлова по недоразумению было совершено нападение. Нападавшим, конечно, абсолютно не нужны были ни Орлов, ни «Беор», они просто ошиблись этажом. Но, к несчастью, в тот момент они искренне считали, что бухгалтер скромного рекламного агентства хранит чрезвычайно опасные документы, способные взорвать политическую обстановку в стране. Таким образом, маленькому «Беору» пришлось столкнуться с противником из совершенно иной весовой категории. Тут бы ему и пропасть, если бы не ряд обстоятельств: личное мужество Орлова, бесчисленные связи Береславского, профессиональные навыки Ивлиева, а самое главное – удачное стечение обстоятельств. Проще говоря – везение.
После таких дел даже к железяке на колесах относишься как к живой. Ефим аккуратно закрыл машину, проверил, что центральный замок сработал, и пошел ко входу.
Внутри – знакомые все лица. Ефим сразу повеселел: к подавляющему большинству из них он относился тепло. А к некоторым, которые в платьях, даже очень тепло. Его тоже многие узнавали, перебрасывались с ним парой фраз или просто приветливо кивали.
Все это броуновское движение концентрировалось вокруг вывешенных на подсвеченных стендах работ, принявших участие в конкурсе печатной рекламы. Береславский внимательно их осмотрел. Особо выдающегося в этом году не было, но общий уровень, безусловно, вырос. Ефим вздохнул: профессионализация любой творческой деятельности непременно ведет к вымыванию как необученных «двоечников», так и самобытных талантов, которые, будучи «ограненными», в отличие от алмаза вряд ли засверкают. Тот же Пиросмани, получи он добротное художественное образование, небось застеснялся бы своих рискованных картин и забацал что-нибудь гораздо более профессиональное. И менее интересное. По непонятной кутерьме ассоциаций Береславскому вспомнились творения еще одного «рядового необученного» художественного фронта – старика Руссо, который в свободное от таможенной службы время создал свой совершенно фантастический (и в то же время безумно визуально реальный) мир. По привычке все доводить до конца Ефим сформулировал глобально: талант – это либо невежественный самородок, либо, что ценнее, хорошо обученный профессионал, сумевший сознательно отринуть все, чему его так долго учили.
– Ну и как тебе это дерьмо? – поинтересовался подошедший высокий молодой человек в сверкающих маленьких очечках.
– Виталик, я только пришел, еще не разобрался, – деликатно ответил Ефим. А то ляпнешь, а окажется, что половина работ – Виталика.
– Кое-что, конечно, есть, – сбавил накал критик. – Но каждый год – хуже и хуже.
– Просто взрослее и взрослее, – внес коррективу Ефим.
Два человека – не один человек. В свободно снующей толпе даже такая группка становится своеобразным центром кристаллизации, и к ним стали причаливать знакомые, благо таковых было половина зала.
– Блестящая экспозиция! – воскликнула восторженная девушка в красном облегающем платье, не вполне удачно косившая под школьницу-старшеклассницу. – Есть из чего выбрать. Очень много отличных работ. – Ефим понимал ее восторг: она получила призы в двух номинациях. Хотя жюри еще не объявило своего решения, кое-какие новости уже просочились.
– Отличных от чего? – задумчиво спросил еще один подошедший, рекламный обозреватель крупной коммерческой газеты. – От победителей «Эпики» и «Каннских львов»?[3] Да еще такое обилие перепетого материала.
Восторженная девушка, которую не раз обвиняли в скрытом плагиате, обиделась и ушла. Ефим с чувством глубокого удовлетворения посмотрел вслед ее обтянутым тесным платьем правильным формам. По его глубокому убеждению, девушка с такими формами может позволить себе все: и неудачный дизайн, и плагиат, и даже проповедование банальных истин. В конце концов, деньги за рекламу, которую она делает, ей платит не Ефим, а ее заказчики.
– Хорошо, что мы не стали здесь выставляться, – вступила в беседу симпатичная дама предбальзаковского возраста, подошедшая с двумя преданно глядящими на нее пажами. – Наши креаторы этот уровень уже проехали.
Ефим знал, что рекламное агентство, которым руководила дама, переживает не лучшие времена, и, скорее всего, у них просто не было свободных денег на «входной билет». Но он ей симпатизировал и потому поддержал:
– Вы всегда такие активные, что годик можно и пропустить.
Дама улыбнулась и прошествовала дальше, а Береславского поймал новый персонаж:
– Как здорово, что я тебя нашел! Мобильник твой не отвечает!
– Я его постоянно забываю заряжать, – честно объяснил Ефим. С директором небольшой, но очень современной типографии Ольховским он был знаком уже много лет.
– У тебя машины свободны? – спросил тот, слегка отдышавшись.
– С чего это ты заинтересовался моими машинами? – улыбнулся Береславский. Его старые офсетные прессы в основном работали на внутренние задачи «Беора» и уж точно не могли соревноваться с новыми быстроходными машинами Ольховского.
– Менеджер мой новый прокололся, – объяснил он Береславскому. – Взял заказ на три тысячи тринадцатилистных календарей.
– Ну и что? – не понял Ефим. – Нормальный тираж. Даже для твоих машин.
– Да, календарные блоки одинаковые. А первый лист – индивидуальный.
– Три тысячи – по одному экземпляру? – присвистнул Ефим.
– В том-то и дело! – опечалился Ольховский. – Календари – подарочные. Портрет и фамилия получателя – на первом листе. И клиент теперь уверяет, что моего менеджера предупреждал. Я и сам так думаю. Им лишь бы заказ схватить, деньги-то идут от заказа.
– А какой формат-то?
– А3, – обрадовался Ольховский. – Как раз для твоей «цифры».
У «Беора» действительно имелась малая цифровая печатная машина, для которой тираж в отличие от офсета не играл столь серьезной роли. Дело в том, что для офсетной печати нужны еще и допечатные технологии: создание фотоформ и печатных форм. Во время печати расходуется уже только бумага и краска. На больших тиражах стоимость форм размывается. А вот печать одного экземпляра может оказаться просто золотой. На цифровой же машине традиционные формы не готовились, поэтому себестоимость печати крошечных тиражей могла быть во много раз ниже.
– Может, лучше деньги заказчику вернуть? – предложил Береславский.
– Пытался. Не берет. Ему позарез нужны календари, а время ушло.
– Ну и чего ты хочешь? – уныло спросил Ефим, уже прекрасно понимая, чего хочет Ольховский. Он хочет загрузить машину «Беора» и наверняка не хочет платить цену, похожую на рыночную. При скорости печати шесть листов А3 в минуту это удовольствие растянется на полторы смены. А с учетом того, что каждую следующую страницу в цифровую машину придется вводить заново, всю неделю она будет отрабатывать только грехи менеджера Ольховского.
– Короче, мне нужно напечатать у тебя первую страницу. Срочно, – поставил точки над i Ольховский.
– Гад ты, Ольховский, – грустно сказал Ефим. – Машину мне на неделю выбьешь. И не заплатишь толком наверняка. – Экономность Ольховского была широко известна.
Отказать же ему тоже не было никакой возможности: они не раз выручали друг друга в критические моменты. И когда в позапрошлом году, вытаскивая Сашку из тюрьмы, Ефим придумал выдвинуть его на выборы, именно Ольховский бесплатно откатал ему миллион краскопрогонов, правда, на Ефимовой бумаге. Плакаты с Сашкиной мордой усеяли тогда всю столицу.
– Сделаешь или нет? – спросил Ольховский.
– Можно подумать, у меня есть выбор, – огрызнулся Ефим.
– Ладно, Фима, скажу тебе одну вещь, – тоном волшебника произнес тот.
– Ну, что еще?
– Заказчик мне доплатил. И я тебе заплачу по рынку с нашей обычной скидкой.
– Это меняет дело, – обрадовался Береславский.
– Так, может, откажешься, жмот? – уколол Ольховский. – Месяц работы…
– Иди-ка ты… – послал его по обычному в таких случаях маршруту Ефим. – Тоже мне, бессребреник нашелся.
– Значит, договорились, – усмехнулся тоже довольный Ольховский.
А тем временем тусовка продолжалась. И не нужно быть слишком внимательным, чтобы понять, что даже внешне она сильно отличается, скажем, от ежегодной конференции врачей-стоматологов или, более того, банкиров. Новичка удивило бы обилие косичек и серег в ушах, ставших прямо-таки фирменным стилем многих рекламных креаторов. И ни в жизнь не догадается непосвященный, что во-он тот хохочущий парень в футболке на голое тело и смешной шапочке по брови вовсе не панк, а хозяин крупного рекламного агентства. А тот товарищ в маленьком кафе в углу зала, довольно удачно изображающий из себя сильно пьяного и даже в доказательство того стучащий обстриженной головой по кафешному столику, – и вовсе талантливый дизайнер, известный не только в рекламе и не только в России.
Мимо важно прошествовал президент фестиваля, на ходу солидно беседуя с красивой молодой дамой.
– Сейчас трубку достанет, – ехидно прошелестел стоявший рядом с Ефимом знакомый рекламист из Сибири.
Президент послушно достал дорогую трубку, покрутил ее в руках.
– Пора курить, – сказал рекламист из Сибири.
Как будто услышав его шепот, президент достал роскошную зажигалку и медленно раскурил трубку, обогатив атмосферу зала сладковатым запахом хорошего табака.
– Все на публику, – заявил сибирский правдоискатель. – Всю жизнь – в кадре.
– А зачем у тебя сережка в ноздре? – спросил Ефим. – Сморкаться не мешает?
– Ну… – смутился бесстрашный сибиряк. – Это мой имидж.
– А это – его, – объяснил смущенному парню Береславский.
Он и в самом деле любил этот мир вместе с большинством его обитателей. Может быть, за типичную для этой публики оригинальность? («Кстати, звучит, – про себя отметил Ефим, – типичная оригинальность».) А может, за любовь не только к деньгам. Один в свободное от рекламы время занимается проблемой доставки айсбергов в засушливые районы мира. Другой, жесткий и умеющий рисковать, бескорыстно собирает деньги на детский кинофестиваль. А вон та роскошная дама – действительно хороший поэт, ее даже поэтессой как-то неприлично называть. Причем весь этот нескучный бедлам умудряется оставаться бизнесом, зачастую – серьезным, взрослым.
Ефим долго думал о природе этого феномена и пришел к простому выводу. Все дело в том, что этот бизнес насквозь пропитан творчеством – без него он просто невозможен. Отсюда – чуть побольше эмоций, чем в любом другом деле, чуть побольше ехидства и вздорности. Столько же – благородства и низости. Но – гораздо веселей. И уж точно – никогда не скучно. Потому что – творчество. Недаром в этом бизнесе в отличие от многих других его участники друг в друга практически не стреляют.
– Ефим, привет! – раздалось за спиной.
Береславский обернулся. Павел Никишин, хозяин самого дорогого «Мерседеса» (слегка оттюнингованного фирмой «Брабус» и оттого ставшего на четверть быстроходнее и вдвое дороже), припаркованного перед самым входом, дружелюбно смотрел на Ефима.
– Привет. – Ефим пожал ему руку. Они не были в дружеских отношениях, но всегда неплохо общались.
– Знакомься – крупные уральские промышленники.
– Средние, Павел, средние. Уж мы-то крупных знаем, – поправил первый, большой, одетый в джинсы и свитер (правда, в очень дорогие джинсы и свитер – будучи сам равнодушным к тряпкам, Ефим уже давно научился разбираться в таких вещах), и представился: – Глинский Николай Мефодьевич.
– Кузьмин Виктор Геннадьевич, – протянул руку второй, седоватый, суше и пониже первого, в строгом деловом костюме. Его смуглое лицо, образно говоря, добротой не лучилось.
– Ефим Береславский, директор небольшого рекламного агентства.
– Ладно скромничать, – засмеялся Никишин. – Кое-что умеешь. И имеешь.
– А вы, случайно, не родственник Мефодия Ивановича Глинского? – спросил Ефим у высокого уральца.
– Вы знаете моего отца? – искренне удивился тот.
– Не лично, конечно, – тоже удивился и обрадовался Береславский. – Я просто читал его книги. – Ефим некоторое время назад непонятно почему увлекся взаимоотношениями религий на территории России, а отец Глинского-младшего в этих вопросах был весьма авторитетным экспертом, хотя и не слишком либеральным. Его книги, изданные сыном малыми тиражами уже после смерти автора, проповедовали необходимость отпора натиску ислама. Они изобиловали многочисленными примерами исламской территориальной и демографической экспансии и призывали объединяться всех россиян для противодействия этому явлению.
Сам Береславский, как человек абсолютно либеральных взглядов, был жестко против деления людей на расы, нации и прочие сегменты, сегрегированные по воле людей, а не по божьему замыслу. Но конфликты-то происходили реальные, и люди в них умирали тоже реально, поэтому Ефиму было интересно поразмышлять на эту тему.
В самом деле творилось что-то непонятное: скажем, в Болгарию христианство пришло раньше ислама. Затем под влиянием турецкой оккупации часть болгар приняла ислам и через сотни лет стала жертвой притеснений со стороны своих кровных (но не духовных!) соотечественников. Впрочем, чтобы резать друг друга по идейным убеждениям, вовсе не обязательно быть христианами и мусульманами. Прекрасно убивали друг друга и христиане – католики и протестанты, – и мусульмане – шииты и сунниты (а ныне еще и ваххабиты). Дошло до того, что друг друга по идеологическим соображениям начали убивать иудеи: религиозный еврей, недовольный политикой правительства, убил израильского лидера Ицхака Рабина.
Прочитав два десятка книг, Ефим так ничего нового и не принял, оставшись при своем первоначальном печальном убеждении: все люди – братья. И когда один из братьев прижмет второго, то второй его с удовольствием замочит, если, конечно, первый не успеет сделать это раньше.
– Вас заинтересовали книги отца? – удивился Глинский.
– Да. Очень. Он отличный публицист. Правда, не могу сказать, что разделяю его взгляды, – даже с некоторым огорчением сказал Береславский.
– Я тоже, – неожиданно для Ефима проговорил уралец.
– А зачем же книги издавали?
– Сделал то, чего не смог отец, – довольно сухо ответил Глинский (Никишин сразу насторожился: крупного клиента расстраивать нельзя). – Каждый должен иметь право высказаться.
– Боюсь, эти высказывания могут иметь вполне физическую реализацию, – упрямо продолжил Ефим.
– Может, вы и правы. Знаете, как умер отец? – неожиданно спросил он.
– Где – знаю. В предисловии написано. Как – нет.
– Ирония судьбы. Он умер в тюрьме. На руках у двоих товарищей по несчастью. Они сидели вместе с ним полтора года. Трогательно за ним ухаживали.
– А что в этом иронического?
– Они отбывали наказание по той же статье – антисоветская деятельность. Только отец призывал к отпору исламу, а они – к образованию независимого исламского государства на территории СССР. Сейчас оба живы и являются фактическими теоретиками исламской экспансии.
– Это мне как раз понятно. Когда человек общается с человеком – это человеческие отношения. А когда представитель неважно чего общается с представителем чего-то другого, отличного от первого, – это война в Чечне, на Балканах, геноцид и прочие прелести. Я даже решение нашел.
– Да ну?
– Правда, печальное: поскольку мирно и по-человечески могут жить только представители мира неорганизованных одиночек, нужно разрушить все объединяющие людей системы. Хотя непонятно, в состоянии ли такой мир существовать.
– Слушайте, друзья, – вступил Никишин. – Вы говорите о чем-то своем, а мы явно не в теме. Давайте лучше о рекламе. Мы же к тебе, Ефим, не зря подошли.
– Чем могу помочь столь крутому рекламному агентству?
– С рекламой и пиаром мы справимся сами. У нас для тебя другая задача, если возьмешься.
В беседу вступил Глинский:
– Все очень просто. Мы управляем металлургическим предприятием с почти двухсотлетней историей. Завод не очень большой, по современным меркам, но и совсем не маленький. Скоро, кстати, юбилей.
Мы хотели бы иметь ряд материалов – вовсе не рекламных, но таких, чтобы молодежи больше хотелось идти к нам работать, инвесторам – вкладывать в нас деньги, государственным чиновникам если не помогать, то по крайней мере не слишком давить. Короче, нужны материалы с душой. Будут ли это сценарии фильмов, книга, брошюры – или все, взятое вместе, – принципиального значения не имеет. Начинать нужно уже через пару месяцев, после новогодних праздников.
– Короче, пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что, – подвел итог Ефим.
– Примерно так, – согласился Глинский. – Хотя, по-моему, идею вы уже уловили.
– Берешься? – спросил Никишин.
– Бюджет? – коротко спросил Береславский.
– Вот и вся философия! – заржал Никишин.
– Неограниченный, – сказал Глинский.
– В разумных пределах, – добавил все время молчавший Кузьмин.
– Я согласен, – сказал Ефим и, сделав постное лицо, добавил: – Ведь это мой долг!
Все засмеялись.
Домой Ефим уезжал в четвертом часу утра, после церемонии награждения и довольно-таки изнурительного банкета. Ему чертовски хотелось спать, и он с откровенным сожалением отклонил более чем привлекательное предложение одной милой журналистки подвезти ее к ней домой. Совесть при этом не грызла, так как он точно знал, что с десяток более молодых и менее уставших рекламистов с удовольствием подвезут девчонку и ей не придется ждать первого поезда метро.
Стараясь не разбудить Наталью с Лариской, тихонько открыл дверь и снял пальто.
– Устал? – спросила мгновенно проснувшаяся Наташа.
– Очень, – честно ответил Береславский.
– Молодые вообще извести могут, – посочувствовала она ему.
– Какие молодые? – чуть не взвыл Ефим. – Я всю ночь крутился на фестивале, нашел два крупных заказа для «Беора», а ты – молодые…
– Ну ладно, прощен. – Наталья каким-то шестым чувством всегда знала, когда он действительно вкалывал, а когда его усталость была подозрительной. Правда, и в этом случае действовала замечательная истина: «не пойман – не вор».
Наталья вздохнула. Верно говорят, что старого кобеля не отмоешь добела. Впрочем, она знала, на что шла. И сейчас нисколько не жалеет ни о том дне, когда впервые встретила Ефима и, чего уж там скрывать, охмурила его, ни о том относительно недавнем дне, когда он перенес вещи из своей квартиры в ее шкаф, добровольно закрыв затянувшийся холостяцкий период своей жизни.
– Ефим, ты уже спишь? – Она погладила его по рано полысевшей голове.
Сломленный усталостью Ефим слегка всхрапнул, убедительно доказав Наталье, что честно заснул, а вовсе не увиливает от исполнения супружеского долга. «Куда что девается?» – грустно подумала она. Раньше им долго не удавалось заснуть в одной постели. Впрочем, есть люди, с которыми даже стариться приятно. И потом – она так долго его добивалась!
Наталья легла под бочок, точнее, под мощный бок любимого и тоже быстро заснула.
Ефим целый час пробивался через заснеженную Москву на Красную Пресню. Очередной неожиданный для дорожников снегопад сделал поездку нескучной, и к Центру международной торговли, где проходило мероприятие, он прикатил слегка взвинченный. Но предвкушение хорошего вечера быстро поменяло его настроение. Береславский с удовольствием въехал внутрь ограды, припарковавшись прямо рядом со статуей одноногого Меркурия:[1] года три-четыре назад он не мог себе этого позволить и оставлял машину далеко в переулках, потому что парковку поближе ко входу найти было непросто. Теперь же, несмотря на то что «Беор» пока так и не стал финансовым монстром, десятка баксов за стоянку находилась всегда.
У подъезда уже начинали кучковаться авто отечественных представителей рекламного рынка. Неплохие, прямо скажем, авто: вон новый «Лексус» парня, специализирующегося на паблик рилейшнз и фандрайзинге[2] (несколько лет назад – подающий надежды архитектор, с большим количеством мозгов, но вовсе без денег), вон «Сааб» талантливого копирайтера, чьи рекламные истории – редкий случай! – с удовольствием смотрела вся страна (МГУ – КВН – реклама: типичный путь отечественного рекламиста первого призыва), вон «Ауди-А8» совсем молодого парня, сделавшего себя и свое предприятие буквально за три года. А также большое количество «Мерседесов», «Тойот», «Субару» и прочих представителей вызывающих уважение четырехколесных. Отдельной песней стоял «Порше» одного из зачинателей рекламного бизнеса.
Ефим приткнул сбоку свою немолодую «Ауди-100». Машину вообще-то можно было бы и сменить, но, во-первых, Береславский сильно привыкал к вещам и, хоть считал это признаком приближающейся старости, менять привычек не собирался. Во-вторых, это все-таки была необычная машиненка, и четырехлитровый движок с турбиной, занимавшие весь подкапотный объем, заслуживали почтения. И наконец, в-третьих, именно эта тачка дважды спасала ему жизнь, когда года полтора назад они с Сашкой Орловым попали в нелепую, но от этого не менее жуткую историю.
Тогда на квартиру Орлова по недоразумению было совершено нападение. Нападавшим, конечно, абсолютно не нужны были ни Орлов, ни «Беор», они просто ошиблись этажом. Но, к несчастью, в тот момент они искренне считали, что бухгалтер скромного рекламного агентства хранит чрезвычайно опасные документы, способные взорвать политическую обстановку в стране. Таким образом, маленькому «Беору» пришлось столкнуться с противником из совершенно иной весовой категории. Тут бы ему и пропасть, если бы не ряд обстоятельств: личное мужество Орлова, бесчисленные связи Береславского, профессиональные навыки Ивлиева, а самое главное – удачное стечение обстоятельств. Проще говоря – везение.
После таких дел даже к железяке на колесах относишься как к живой. Ефим аккуратно закрыл машину, проверил, что центральный замок сработал, и пошел ко входу.
Внутри – знакомые все лица. Ефим сразу повеселел: к подавляющему большинству из них он относился тепло. А к некоторым, которые в платьях, даже очень тепло. Его тоже многие узнавали, перебрасывались с ним парой фраз или просто приветливо кивали.
Все это броуновское движение концентрировалось вокруг вывешенных на подсвеченных стендах работ, принявших участие в конкурсе печатной рекламы. Береславский внимательно их осмотрел. Особо выдающегося в этом году не было, но общий уровень, безусловно, вырос. Ефим вздохнул: профессионализация любой творческой деятельности непременно ведет к вымыванию как необученных «двоечников», так и самобытных талантов, которые, будучи «ограненными», в отличие от алмаза вряд ли засверкают. Тот же Пиросмани, получи он добротное художественное образование, небось застеснялся бы своих рискованных картин и забацал что-нибудь гораздо более профессиональное. И менее интересное. По непонятной кутерьме ассоциаций Береславскому вспомнились творения еще одного «рядового необученного» художественного фронта – старика Руссо, который в свободное от таможенной службы время создал свой совершенно фантастический (и в то же время безумно визуально реальный) мир. По привычке все доводить до конца Ефим сформулировал глобально: талант – это либо невежественный самородок, либо, что ценнее, хорошо обученный профессионал, сумевший сознательно отринуть все, чему его так долго учили.
– Ну и как тебе это дерьмо? – поинтересовался подошедший высокий молодой человек в сверкающих маленьких очечках.
– Виталик, я только пришел, еще не разобрался, – деликатно ответил Ефим. А то ляпнешь, а окажется, что половина работ – Виталика.
– Кое-что, конечно, есть, – сбавил накал критик. – Но каждый год – хуже и хуже.
– Просто взрослее и взрослее, – внес коррективу Ефим.
Два человека – не один человек. В свободно снующей толпе даже такая группка становится своеобразным центром кристаллизации, и к ним стали причаливать знакомые, благо таковых было половина зала.
– Блестящая экспозиция! – воскликнула восторженная девушка в красном облегающем платье, не вполне удачно косившая под школьницу-старшеклассницу. – Есть из чего выбрать. Очень много отличных работ. – Ефим понимал ее восторг: она получила призы в двух номинациях. Хотя жюри еще не объявило своего решения, кое-какие новости уже просочились.
– Отличных от чего? – задумчиво спросил еще один подошедший, рекламный обозреватель крупной коммерческой газеты. – От победителей «Эпики» и «Каннских львов»?[3] Да еще такое обилие перепетого материала.
Восторженная девушка, которую не раз обвиняли в скрытом плагиате, обиделась и ушла. Ефим с чувством глубокого удовлетворения посмотрел вслед ее обтянутым тесным платьем правильным формам. По его глубокому убеждению, девушка с такими формами может позволить себе все: и неудачный дизайн, и плагиат, и даже проповедование банальных истин. В конце концов, деньги за рекламу, которую она делает, ей платит не Ефим, а ее заказчики.
– Хорошо, что мы не стали здесь выставляться, – вступила в беседу симпатичная дама предбальзаковского возраста, подошедшая с двумя преданно глядящими на нее пажами. – Наши креаторы этот уровень уже проехали.
Ефим знал, что рекламное агентство, которым руководила дама, переживает не лучшие времена, и, скорее всего, у них просто не было свободных денег на «входной билет». Но он ей симпатизировал и потому поддержал:
– Вы всегда такие активные, что годик можно и пропустить.
Дама улыбнулась и прошествовала дальше, а Береславского поймал новый персонаж:
– Как здорово, что я тебя нашел! Мобильник твой не отвечает!
– Я его постоянно забываю заряжать, – честно объяснил Ефим. С директором небольшой, но очень современной типографии Ольховским он был знаком уже много лет.
– У тебя машины свободны? – спросил тот, слегка отдышавшись.
– С чего это ты заинтересовался моими машинами? – улыбнулся Береславский. Его старые офсетные прессы в основном работали на внутренние задачи «Беора» и уж точно не могли соревноваться с новыми быстроходными машинами Ольховского.
– Менеджер мой новый прокололся, – объяснил он Береславскому. – Взял заказ на три тысячи тринадцатилистных календарей.
– Ну и что? – не понял Ефим. – Нормальный тираж. Даже для твоих машин.
– Да, календарные блоки одинаковые. А первый лист – индивидуальный.
– Три тысячи – по одному экземпляру? – присвистнул Ефим.
– В том-то и дело! – опечалился Ольховский. – Календари – подарочные. Портрет и фамилия получателя – на первом листе. И клиент теперь уверяет, что моего менеджера предупреждал. Я и сам так думаю. Им лишь бы заказ схватить, деньги-то идут от заказа.
– А какой формат-то?
– А3, – обрадовался Ольховский. – Как раз для твоей «цифры».
У «Беора» действительно имелась малая цифровая печатная машина, для которой тираж в отличие от офсета не играл столь серьезной роли. Дело в том, что для офсетной печати нужны еще и допечатные технологии: создание фотоформ и печатных форм. Во время печати расходуется уже только бумага и краска. На больших тиражах стоимость форм размывается. А вот печать одного экземпляра может оказаться просто золотой. На цифровой же машине традиционные формы не готовились, поэтому себестоимость печати крошечных тиражей могла быть во много раз ниже.
– Может, лучше деньги заказчику вернуть? – предложил Береславский.
– Пытался. Не берет. Ему позарез нужны календари, а время ушло.
– Ну и чего ты хочешь? – уныло спросил Ефим, уже прекрасно понимая, чего хочет Ольховский. Он хочет загрузить машину «Беора» и наверняка не хочет платить цену, похожую на рыночную. При скорости печати шесть листов А3 в минуту это удовольствие растянется на полторы смены. А с учетом того, что каждую следующую страницу в цифровую машину придется вводить заново, всю неделю она будет отрабатывать только грехи менеджера Ольховского.
– Короче, мне нужно напечатать у тебя первую страницу. Срочно, – поставил точки над i Ольховский.
– Гад ты, Ольховский, – грустно сказал Ефим. – Машину мне на неделю выбьешь. И не заплатишь толком наверняка. – Экономность Ольховского была широко известна.
Отказать же ему тоже не было никакой возможности: они не раз выручали друг друга в критические моменты. И когда в позапрошлом году, вытаскивая Сашку из тюрьмы, Ефим придумал выдвинуть его на выборы, именно Ольховский бесплатно откатал ему миллион краскопрогонов, правда, на Ефимовой бумаге. Плакаты с Сашкиной мордой усеяли тогда всю столицу.
– Сделаешь или нет? – спросил Ольховский.
– Можно подумать, у меня есть выбор, – огрызнулся Ефим.
– Ладно, Фима, скажу тебе одну вещь, – тоном волшебника произнес тот.
– Ну, что еще?
– Заказчик мне доплатил. И я тебе заплачу по рынку с нашей обычной скидкой.
– Это меняет дело, – обрадовался Береславский.
– Так, может, откажешься, жмот? – уколол Ольховский. – Месяц работы…
– Иди-ка ты… – послал его по обычному в таких случаях маршруту Ефим. – Тоже мне, бессребреник нашелся.
– Значит, договорились, – усмехнулся тоже довольный Ольховский.
А тем временем тусовка продолжалась. И не нужно быть слишком внимательным, чтобы понять, что даже внешне она сильно отличается, скажем, от ежегодной конференции врачей-стоматологов или, более того, банкиров. Новичка удивило бы обилие косичек и серег в ушах, ставших прямо-таки фирменным стилем многих рекламных креаторов. И ни в жизнь не догадается непосвященный, что во-он тот хохочущий парень в футболке на голое тело и смешной шапочке по брови вовсе не панк, а хозяин крупного рекламного агентства. А тот товарищ в маленьком кафе в углу зала, довольно удачно изображающий из себя сильно пьяного и даже в доказательство того стучащий обстриженной головой по кафешному столику, – и вовсе талантливый дизайнер, известный не только в рекламе и не только в России.
Мимо важно прошествовал президент фестиваля, на ходу солидно беседуя с красивой молодой дамой.
– Сейчас трубку достанет, – ехидно прошелестел стоявший рядом с Ефимом знакомый рекламист из Сибири.
Президент послушно достал дорогую трубку, покрутил ее в руках.
– Пора курить, – сказал рекламист из Сибири.
Как будто услышав его шепот, президент достал роскошную зажигалку и медленно раскурил трубку, обогатив атмосферу зала сладковатым запахом хорошего табака.
– Все на публику, – заявил сибирский правдоискатель. – Всю жизнь – в кадре.
– А зачем у тебя сережка в ноздре? – спросил Ефим. – Сморкаться не мешает?
– Ну… – смутился бесстрашный сибиряк. – Это мой имидж.
– А это – его, – объяснил смущенному парню Береславский.
Он и в самом деле любил этот мир вместе с большинством его обитателей. Может быть, за типичную для этой публики оригинальность? («Кстати, звучит, – про себя отметил Ефим, – типичная оригинальность».) А может, за любовь не только к деньгам. Один в свободное от рекламы время занимается проблемой доставки айсбергов в засушливые районы мира. Другой, жесткий и умеющий рисковать, бескорыстно собирает деньги на детский кинофестиваль. А вон та роскошная дама – действительно хороший поэт, ее даже поэтессой как-то неприлично называть. Причем весь этот нескучный бедлам умудряется оставаться бизнесом, зачастую – серьезным, взрослым.
Ефим долго думал о природе этого феномена и пришел к простому выводу. Все дело в том, что этот бизнес насквозь пропитан творчеством – без него он просто невозможен. Отсюда – чуть побольше эмоций, чем в любом другом деле, чуть побольше ехидства и вздорности. Столько же – благородства и низости. Но – гораздо веселей. И уж точно – никогда не скучно. Потому что – творчество. Недаром в этом бизнесе в отличие от многих других его участники друг в друга практически не стреляют.
– Ефим, привет! – раздалось за спиной.
Береславский обернулся. Павел Никишин, хозяин самого дорогого «Мерседеса» (слегка оттюнингованного фирмой «Брабус» и оттого ставшего на четверть быстроходнее и вдвое дороже), припаркованного перед самым входом, дружелюбно смотрел на Ефима.
– Привет. – Ефим пожал ему руку. Они не были в дружеских отношениях, но всегда неплохо общались.
– Знакомься – крупные уральские промышленники.
– Средние, Павел, средние. Уж мы-то крупных знаем, – поправил первый, большой, одетый в джинсы и свитер (правда, в очень дорогие джинсы и свитер – будучи сам равнодушным к тряпкам, Ефим уже давно научился разбираться в таких вещах), и представился: – Глинский Николай Мефодьевич.
– Кузьмин Виктор Геннадьевич, – протянул руку второй, седоватый, суше и пониже первого, в строгом деловом костюме. Его смуглое лицо, образно говоря, добротой не лучилось.
– Ефим Береславский, директор небольшого рекламного агентства.
– Ладно скромничать, – засмеялся Никишин. – Кое-что умеешь. И имеешь.
– А вы, случайно, не родственник Мефодия Ивановича Глинского? – спросил Ефим у высокого уральца.
– Вы знаете моего отца? – искренне удивился тот.
– Не лично, конечно, – тоже удивился и обрадовался Береславский. – Я просто читал его книги. – Ефим некоторое время назад непонятно почему увлекся взаимоотношениями религий на территории России, а отец Глинского-младшего в этих вопросах был весьма авторитетным экспертом, хотя и не слишком либеральным. Его книги, изданные сыном малыми тиражами уже после смерти автора, проповедовали необходимость отпора натиску ислама. Они изобиловали многочисленными примерами исламской территориальной и демографической экспансии и призывали объединяться всех россиян для противодействия этому явлению.
Сам Береславский, как человек абсолютно либеральных взглядов, был жестко против деления людей на расы, нации и прочие сегменты, сегрегированные по воле людей, а не по божьему замыслу. Но конфликты-то происходили реальные, и люди в них умирали тоже реально, поэтому Ефиму было интересно поразмышлять на эту тему.
В самом деле творилось что-то непонятное: скажем, в Болгарию христианство пришло раньше ислама. Затем под влиянием турецкой оккупации часть болгар приняла ислам и через сотни лет стала жертвой притеснений со стороны своих кровных (но не духовных!) соотечественников. Впрочем, чтобы резать друг друга по идейным убеждениям, вовсе не обязательно быть христианами и мусульманами. Прекрасно убивали друг друга и христиане – католики и протестанты, – и мусульмане – шииты и сунниты (а ныне еще и ваххабиты). Дошло до того, что друг друга по идеологическим соображениям начали убивать иудеи: религиозный еврей, недовольный политикой правительства, убил израильского лидера Ицхака Рабина.
Прочитав два десятка книг, Ефим так ничего нового и не принял, оставшись при своем первоначальном печальном убеждении: все люди – братья. И когда один из братьев прижмет второго, то второй его с удовольствием замочит, если, конечно, первый не успеет сделать это раньше.
– Вас заинтересовали книги отца? – удивился Глинский.
– Да. Очень. Он отличный публицист. Правда, не могу сказать, что разделяю его взгляды, – даже с некоторым огорчением сказал Береславский.
– Я тоже, – неожиданно для Ефима проговорил уралец.
– А зачем же книги издавали?
– Сделал то, чего не смог отец, – довольно сухо ответил Глинский (Никишин сразу насторожился: крупного клиента расстраивать нельзя). – Каждый должен иметь право высказаться.
– Боюсь, эти высказывания могут иметь вполне физическую реализацию, – упрямо продолжил Ефим.
– Может, вы и правы. Знаете, как умер отец? – неожиданно спросил он.
– Где – знаю. В предисловии написано. Как – нет.
– Ирония судьбы. Он умер в тюрьме. На руках у двоих товарищей по несчастью. Они сидели вместе с ним полтора года. Трогательно за ним ухаживали.
– А что в этом иронического?
– Они отбывали наказание по той же статье – антисоветская деятельность. Только отец призывал к отпору исламу, а они – к образованию независимого исламского государства на территории СССР. Сейчас оба живы и являются фактическими теоретиками исламской экспансии.
– Это мне как раз понятно. Когда человек общается с человеком – это человеческие отношения. А когда представитель неважно чего общается с представителем чего-то другого, отличного от первого, – это война в Чечне, на Балканах, геноцид и прочие прелести. Я даже решение нашел.
– Да ну?
– Правда, печальное: поскольку мирно и по-человечески могут жить только представители мира неорганизованных одиночек, нужно разрушить все объединяющие людей системы. Хотя непонятно, в состоянии ли такой мир существовать.
– Слушайте, друзья, – вступил Никишин. – Вы говорите о чем-то своем, а мы явно не в теме. Давайте лучше о рекламе. Мы же к тебе, Ефим, не зря подошли.
– Чем могу помочь столь крутому рекламному агентству?
– С рекламой и пиаром мы справимся сами. У нас для тебя другая задача, если возьмешься.
В беседу вступил Глинский:
– Все очень просто. Мы управляем металлургическим предприятием с почти двухсотлетней историей. Завод не очень большой, по современным меркам, но и совсем не маленький. Скоро, кстати, юбилей.
Мы хотели бы иметь ряд материалов – вовсе не рекламных, но таких, чтобы молодежи больше хотелось идти к нам работать, инвесторам – вкладывать в нас деньги, государственным чиновникам если не помогать, то по крайней мере не слишком давить. Короче, нужны материалы с душой. Будут ли это сценарии фильмов, книга, брошюры – или все, взятое вместе, – принципиального значения не имеет. Начинать нужно уже через пару месяцев, после новогодних праздников.
– Короче, пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что, – подвел итог Ефим.
– Примерно так, – согласился Глинский. – Хотя, по-моему, идею вы уже уловили.
– Берешься? – спросил Никишин.
– Бюджет? – коротко спросил Береславский.
– Вот и вся философия! – заржал Никишин.
– Неограниченный, – сказал Глинский.
– В разумных пределах, – добавил все время молчавший Кузьмин.
– Я согласен, – сказал Ефим и, сделав постное лицо, добавил: – Ведь это мой долг!
Все засмеялись.
Домой Ефим уезжал в четвертом часу утра, после церемонии награждения и довольно-таки изнурительного банкета. Ему чертовски хотелось спать, и он с откровенным сожалением отклонил более чем привлекательное предложение одной милой журналистки подвезти ее к ней домой. Совесть при этом не грызла, так как он точно знал, что с десяток более молодых и менее уставших рекламистов с удовольствием подвезут девчонку и ей не придется ждать первого поезда метро.
Стараясь не разбудить Наталью с Лариской, тихонько открыл дверь и снял пальто.
– Устал? – спросила мгновенно проснувшаяся Наташа.
– Очень, – честно ответил Береславский.
– Молодые вообще извести могут, – посочувствовала она ему.
– Какие молодые? – чуть не взвыл Ефим. – Я всю ночь крутился на фестивале, нашел два крупных заказа для «Беора», а ты – молодые…
– Ну ладно, прощен. – Наталья каким-то шестым чувством всегда знала, когда он действительно вкалывал, а когда его усталость была подозрительной. Правда, и в этом случае действовала замечательная истина: «не пойман – не вор».
Наталья вздохнула. Верно говорят, что старого кобеля не отмоешь добела. Впрочем, она знала, на что шла. И сейчас нисколько не жалеет ни о том дне, когда впервые встретила Ефима и, чего уж там скрывать, охмурила его, ни о том относительно недавнем дне, когда он перенес вещи из своей квартиры в ее шкаф, добровольно закрыв затянувшийся холостяцкий период своей жизни.
– Ефим, ты уже спишь? – Она погладила его по рано полысевшей голове.
Сломленный усталостью Ефим слегка всхрапнул, убедительно доказав Наталье, что честно заснул, а вовсе не увиливает от исполнения супружеского долга. «Куда что девается?» – грустно подумала она. Раньше им долго не удавалось заснуть в одной постели. Впрочем, есть люди, с которыми даже стариться приятно. И потом – она так долго его добивалась!
Наталья легла под бочок, точнее, под мощный бок любимого и тоже быстро заснула.
4. Велегуров
Москва
Я остановил «девятку» у подъезда, и мы пошли в квартиру. Точнее, пошел я, а она, съежившись, лежала у меня на руках, какая-то маленькая, несмотря на свои метр семьдесят, и очень жалкая. Даже через одежду чувствовался сильный жар, хотя, конечно, одежды на ней было не слишком много.
Как назло, на лестнице попалась тетя Даша. Она спускалась с зеленой хозяйственной сумкой в руке. Я помнил эту сумку почти столько же, сколько себя.
– Кого ты в дом тащишь? – с врожденной деликатностью спросила она. – Видели бы твои родители! – Тетя Даша испокон веков жила в нашем подъезде и когда-то сидела со мной нянькой – мама и папа вечно были заняты на работе. Может, поэтому она и теперь искренне считала, что, за неимением старших, я нуждаюсь в жестком педагогическом воздействии. Впрочем, я обычно не возражаю, потому что она и в самом деле была близка с моими родителями. А еще потому, что она из совсем немногих на этом свете, кому я действительно небезразличен.
Не знаю, чего мне пришло в голову – просто надо было ответить быстро и решительно, иначе дискуссию не остановить:
– Теть Даш, это моя невеста. Она здорово простыла.
Тетя Даша мгновенно поставила сумку на пол, потрогала лоб девчонки рукой.
– О господи! – ужаснулась она. – Под сорок! – И тут мне досталось по полной программе: – Ну, она-то – дитя. А ты ж старый балбес! Кто в такое время без пальто ходит? А платье покороче не мог ей спроворить? Невесту и так бы разглядел, а чужим нечего показывать!
Закончив традиционным «Видели бы твои родители!», тетя Даша по моей просьбе засобиралась в аптеку, но тут же смущенно остановилась. Я вовремя сообразил, что названные мной новые лекарства стоят изрядную часть ее пенсии. Оперев потяжелевшее тело чертовой девчонки на перила, я залез в карман и достал тысячную бумажку. Тетя Даша взяла деньги и тяжело потопала вниз. А я – наверх, лифта у нас отродясь не было.
В квартире нас встретил мой доберман Катя. Первое мое «послевоенное» приобретение. Я купил его в переходе у «Арбатской», не знаю почему. Военный психолог М.Л. Ходецкий, узнав о моем приобретении, обрадовался и сказал, что я инстинктивно устанавливаю «якоря», и это хорошо. Я и сам знал, что это хорошо, потому что внезапно возникшее желание купить эту маленькую веселую рожу, торчащую из сумки, и потом о ней заботиться было первым нормальным желанием за довольно долгое время. До этого я все больше желал еще пару раз выстрелить в гнусную толстую рожу террориста. А лучше – резать ее ножом. Или просто рвать руками. У меня и сейчас круги встают перед глазами, когда вспоминаю.
Как назло, на лестнице попалась тетя Даша. Она спускалась с зеленой хозяйственной сумкой в руке. Я помнил эту сумку почти столько же, сколько себя.
– Кого ты в дом тащишь? – с врожденной деликатностью спросила она. – Видели бы твои родители! – Тетя Даша испокон веков жила в нашем подъезде и когда-то сидела со мной нянькой – мама и папа вечно были заняты на работе. Может, поэтому она и теперь искренне считала, что, за неимением старших, я нуждаюсь в жестком педагогическом воздействии. Впрочем, я обычно не возражаю, потому что она и в самом деле была близка с моими родителями. А еще потому, что она из совсем немногих на этом свете, кому я действительно небезразличен.
Не знаю, чего мне пришло в голову – просто надо было ответить быстро и решительно, иначе дискуссию не остановить:
– Теть Даш, это моя невеста. Она здорово простыла.
Тетя Даша мгновенно поставила сумку на пол, потрогала лоб девчонки рукой.
– О господи! – ужаснулась она. – Под сорок! – И тут мне досталось по полной программе: – Ну, она-то – дитя. А ты ж старый балбес! Кто в такое время без пальто ходит? А платье покороче не мог ей спроворить? Невесту и так бы разглядел, а чужим нечего показывать!
Закончив традиционным «Видели бы твои родители!», тетя Даша по моей просьбе засобиралась в аптеку, но тут же смущенно остановилась. Я вовремя сообразил, что названные мной новые лекарства стоят изрядную часть ее пенсии. Оперев потяжелевшее тело чертовой девчонки на перила, я залез в карман и достал тысячную бумажку. Тетя Даша взяла деньги и тяжело потопала вниз. А я – наверх, лифта у нас отродясь не было.
В квартире нас встретил мой доберман Катя. Первое мое «послевоенное» приобретение. Я купил его в переходе у «Арбатской», не знаю почему. Военный психолог М.Л. Ходецкий, узнав о моем приобретении, обрадовался и сказал, что я инстинктивно устанавливаю «якоря», и это хорошо. Я и сам знал, что это хорошо, потому что внезапно возникшее желание купить эту маленькую веселую рожу, торчащую из сумки, и потом о ней заботиться было первым нормальным желанием за довольно долгое время. До этого я все больше желал еще пару раз выстрелить в гнусную толстую рожу террориста. А лучше – резать ее ножом. Или просто рвать руками. У меня и сейчас круги встают перед глазами, когда вспоминаю.