Гольман Иосиф. Счастье бывает разным

   Наверняка среди пассажиров были и атеисты. Но сколько Чистов ни всматривался в лица, не нашел ни одного, кто был бы недоволен обрядом.
   Да и ему – в нималой степени не иудею – стало как-то спокойнее перелетать океан в такой богоугодной компании.
 
   В салоне он оказался рядом с одним из хасидов, крепким мужичком лет пятидесяти, с полуседой могучей бородой – все сидели вперемежку. Его соседа справа звали Арье, а когда тот снял свою широкополую черную шляпу, то под ней оказалась маленькая черная вязаная шапочка – кипа.
   Не успели взлететь – хасиды начали раскрывать внесенные на борт съестные припасы. У голодного Чистова аж голова закружилась от замечательных запахов. Краем глаза он углядел в пластиковых судках тушеную курицу, котлетки, жареное мясо, разнокалиберные пирожки, хумус и даже фаршированную рыбу.
   Стюардесса попыталась было отчитать гурманов, ссылаясь на то, что устраивать весь этот пир желудка, пока остальные еще не получили свой авиаобед, негуманно, но хасиды резонно ответили, что еды хватит на всех.
   И в самом деле, через десять минут все, кто хотел, уже жевали.
   На этом незапланированная трапеза не закончилась.
   Откуда-то возникло довольно большое количество литровых бутылок с водкой «Белуга». И если пронос на борт самолета еды еще как-то можно было объяснить, то одновременное явление народу двух десятков больших бутылок – между прочим, до краев наполненных, – было практически необъяснимым.
   – Чудо, – ехидно поддел пассажир слева от Чистова.
   Сосед справа не смутился.
   – А почему бы и нет? – спросил он, весело улыбаясь сквозь бороду. – Разве от этого кому-то стало хуже?
   Веселящего напитка, который к тому же оказался кошерным, тоже хватило практически всем желающим пассажирам. Даже строгая стюардесса, сначала выговаривавшая хасидам про запрет на алкоголь не из дьюти-фри, к концу перелета подозрительно зарозовела и повеселела.
   Чистов сначала не хотел пить, но потом поддался и со всей честной компанией рюмочки три принял.
   Сразу расслабился, спало, отступило сжимавшее его последние дни напряжение.
   – Вы всегда такие веселые? – спросил Владимир религиозного соседа.
   – Когда нет повода для печали – да, – кратко ответил тот.
   Потом, когда разговорились, Чистов узнал от Арье много интересного.
   Например, хасиды были уверены, что Всевышний создал людей – и их в том числе – для радости.
   А если в жизни пока не все хорошо, то унывать тоже не стоит.
   Во-первых, потому, что без печали ты просто не сможешь потом ощутить радость.
   А во-вторых – и эта мысль глубоко засела в голове Чистова, – божественный свет есть в любом жизненном, материальном проявлении. Даже там, где, казалось бы, все мрачно.
   И человеку, чтобы исправить ситуацию, вовсе не нужно воевать с мраком. Ему нужно лишь освободить уже имеющийся здесь свет.
   Здесь – и в каждом из нас.
   Потом разговор перешел на более прозаические темы.
   Узнав, что у Арье девять детей, Чистов рассказал ему про Майку, которая собирается рожать своего первенца в чужом Нью-Йорке.
   – Не проблема, – улыбнулся Арье, и в записной книжке Чистова появилось несколько телефонов акушеров и педиатров, которые не только были крутыми профессионалами, но и могли понять любую просьбу пациента, высказанную по-русски.
 
   Короче, полет – по личным ощущениям Чистова – прошел гораздо быстрее, чем мог бы. И гораздо приятнее, тем более что удалось еще и прилично вздремнуть.
   Когда «Боинг» скользил над Гудзоном, целясь на посадочную полосу аэропорта имени Кеннеди – пассажиры, кстати, могли наблюдать процесс на экранах своих мониторов, вмонтированных в спинку впередистоящих кресел, – Чистов вернулся мыслями к Майкиной ситуации. Да и своей тоже.
   И странное дело – сейчас она уже не казалась ему такой безысходной, как десять часов назад.
   Он даже про себя перефразировал Высоцкого: «Хорошую религию придумали хасиды…»
   А потом двадцать минут в длинной, но быстро движущейся по лабиринту из натянутых лент очереди к пограничным кабинам. Предъявил визу, приложил пальцы к сканеру. Далее – шлепок печати в паспорт, и ты уже по-настоящему на американской земле.
   Повертел головой – Майку среди встречающих не нашел.
   Двинулся по второму кругу – она нашла его сама.
   Налетела, подпрыгнула, обняла за шею. Чистов даже испугался – какие могут быть прыжки в ее положении?
   А Майка уже была с папой.
   Она прижалась лицом к его груди, схватила его двумя руками за куртку. А он чуть нагнулся и поцеловал ее в макушку.
 
   Они, несомненно, были счастливы.
   Ну и при чем тут генный анализ?

Кое-что из не высказанного вслух

Алексей Годовик, одногруппник Ивана Басаргина, пенсионер по горячему стажу. Город Нижний Тагил

   А я и в самом деле не знаю, кто мне Ванька – друг или враг.
   Познакомились мы в Свердловске, когда сдавали в приемной комиссии института школьные аттестаты и всякие справки. С тех пор, похоже, не расставались.
   Я никогда не скрывал: Ванька из нас двоих – главный. Меня это не угнетало.
   Мой батя, например, закончил службу подполковником. Что ж, ему теперь всю жизнь мучиться, что не генералом?
   Тем более в нашей группе – и не только нашей – многие сочли бы за честь быть даже не подполковником Ванькиной армии, а каким-нибудь сержантом. Лишь бы – Ванькиной армии.
   И многие свердловские парни вздохнули с облегчением, когда мы с ним, как победители региональной олимпиады, получили право перевода в МГУ.
   В Москве я тоже был «подполковником». Но быть подчиненным Ваньки, как мне казалось, не составляло особого труда.
   Ванька же в Москве едва сам не стал подчиненным – у них началась любовь-война с первой красоткой курса Катькой Воскобойниковой. Честно говоря, уникальная была девица: красивая, стройная, чертовски умная и чертовски пробивная. С таким коктейлем наличие крутого папашки – настоящего чрезвычайного посла – смотрелось просто перебором.
   Вот и нашла коса на камень. Или сталь на чугун.
   Впрочем, мне такие продвинутые девушки никогда не нравились. Моя-то девчонка была куда проще.
   Нелли не была ни красоткой, ни отличницей. И родители – обычные инженеры из Уфы.
   Вот фигурку у моей Нельки не отнять – точеная. Как у балерины, только что не такая тощая.
   Я ее как увидел первый раз в конце третьего курса в белом платьице в скверике возле университета – сразу понял: это моя женщина. И хотя оба никуда не торопились – через три месяца, во время запомнившейся нам теплоходной поездки, она и в самом деле стала моей женщиной.
   Ванька, как всегда, помог – не только сам на полночи покинул каюту, но и выгнал еще двух гавриков: в то время студентам об одно– или двухместной каюте можно было лишь мечтать.
 
   А вскоре…
   Даже и вспоминать не хочется.
   Он в очередной раз расстался с Катькой: у них всегда все было очень бурно, то расставались, то сходились.
   И – вот уж чего я не ожидал – Ванька положил глаз на мою Нелли.
   Сначала я не решался что-либо ему говорить.
   Потом, когда Нелька стала обращать на него внимание – а как же на такого не обратить, – открыто сказал Ваньке, что это подло. Он засмеялся в ответ и сказал, чтобы я не брал в голову.
   Нелли говорила примерно то же. Но впервые за время наших отношений я ей не верил.
   Дошло до слежки – я просто ничего не мог с собой поделать.
   До сих пор жалею об этом.
   Потому что своими глазами увидел, как Нелька вошла в его комнату в общаге – я уже успел от него отселиться, и он пока жил один.
   Я не знал, что мне делать. Ворваться и убить обоих?
   Наверное, в тот момент смог бы.
   Но как дальше жить без Нельки?
   Короче, я дождался, когда она вышла из Ванькиной двери. Не так долго и ждал – может, полчаса или сорок минут. Однако они показались мне столетием: я слишком хорошо представлял, что там сейчас происходит.
   Когда Нелька дошла до моего укрытия, я увидел, что она тихо плачет.
   – Он взял тебя силой? – спросил я.
   – Нет, – добила она меня и теперь уже заплакала навзрыд.
   Мне оставалась секунда на принятие решения, и я его принял.
   – Забудь, – сказал я и обнял ее.
 
   В общем, мы оба старались забыть, и у обоих не получилось.
   Мы и сейчас с ней вместе.
   И я никогда не хотел другой жены.
   Вот только заноза, пусть и обросшая временем, все равно иногда шевелится в моем сердце. Особенно когда выпью.
   Я даже – стыдно сказать – в таком состоянии однажды ее ударил.
   Она никому не пожаловалась. Стерпела.
   А мне стало только хуже.
   Гораздо хуже.
   Казалось бы, больше я Ивана в своей жизни не увижу, разве что в прицеле обреза. Но буквально через день я перебегал проспект Мира и не заметил отходивший от остановки автобус.
   Удар-то был несильный, скорость маленькая. Однако в итоге мне пришлось пропустить год, из них десять месяцев – в больнице: колесо проехало прямо по коленям плюс открытая черепно-мозговая травма от удара о бордюр.
   Нелька тоже пропустила год: все время была рядом.
   Мама моя с Урала приехала, сменяла Нельку, когда та окончательно зашивалась.
   Но я бы все равно не встал, если б не Ванька. По крайней мере, ноги бы точно не сохранил: гангрена началась очень быстро.
   Басаргин поднял всех, включая факультетский профком и Катиных родственников, меня лечили лучшие врачи, даже в барокамере держали, когда ноги спасали. А на лучшие лекарства он заработал сам: что-то – грузчиком, что-то – организовав кооператив. Он уже тогда проявлял организаторские и бизнес-способности.
   Мне потом рассказывали, что пару раз он реально отдавал последнее, экономя даже на жрачке.
 
   Нет, я не простил его.
   Просто все очень усложнилось.
   Видит бог, я не хотел этих усложнений.

7

   В общем-то, Майка была в гораздо лучшем состоянии, чем безумный папаша Чистов ожидал.
 
   Здесь он вынужден был отдать должное своей бывшей жене. Ее плоть от плоти на трудную ситуацию реагировала аналогично: четко выработав план действий, не собираясь отступать ни на шаг от этого плана и не забывая припудрить носик. Это уж точно в ней было не от папаши.
 
   На сегодня ее стратегия была такова.
   Последний раз поговорить с мужем, Сашкой.
   Причем – письменно: такое письмо он точно прочтет, наверняка – неоднократно.
   В нем объяснялись причины ее – пока временного, на один месяц, – ухода.
   Аналогичное письмецо уйдет будущему деду – тот ведь сыном олигарха не был, начинал, как и все, советским инженером. Пусть почувствует, что все серьезно: и с невесткой, и с будущим внуком, и, главное, с единственным отпрыском.
   К «разводному» месяцу дочка тоже подготовилась. Все, вплоть до жилья, проработала: прежние ее хозяева, бруклинские, у которых жила на разговорной практике, с удовольствием принимали ее обратно, даже денег брать не хотели, узнав про семейные затруднения. Майка не согласилась – деньги у нее как раз были – и от мамы, и насчет подработки договорилась у себя же, в универе, да и от Сашки ей получать не зазорно: он собутыльникам щедро отваливает, а здесь – как-никак соавтор того, кто теперь живет в ее животе.
   Просто, как всегда, немного удивилась: американцы очень серьезно относятся к финансам. За какой-нибудь несчастный, неправедно отнятый у них доллар полжизни судиться готовы, даже – с собственным правительством. Но при этом очень легки на благотворительность и просто помощь тем, кому симпатизируют.
   Так что в голове у них доллар, несомненно, присутствует. Однако – не в сердце.
 
   – Ну, хорошо, – вникал в ее позицию Чистов, пока они в желтом огромном такси ехали из аэропорта в город. – Прожила ты месяц одна. Дальше что?