Гольман Иосиф. Вера, Надежда, Виктория

   Теперь Верочка поняла, на что похоже.
   И ей впервые стало страшно.
   А еще – тоже впервые – у нее возникла мысль, что профессия врача, может, и не самая лучшая в мире.
   Прямо под резинкой самодельного носка, на левой ноге, был характерный, уже закрытый засыхающей болячкой след.
   – Это что за царапина? – намеренно спокойно спросила она Марту.
   – Собака укусила, – ответила та. – Маленькая, а дурная.
   – Ваша собака? – уточнила Верочка.
   – Нет.
   – А чья?
   – Никто не знает. Мимо бежала и вдруг хватанула. Но вы не думайте, мы сразу Алика в медпункт отвели. Ему там уколы ставили.
   – Справка есть, что ввели?
   – Я и так помню. От столбняка и от бешенства.
   – Когда это произошло?
   – Не помню точно. Недели две назад. Но мы все уколы сделали, что медсестра сказала. Даже с ангиной водили Альберта.
   – Все – это сколько? – тихо спросила Верочка.
   – Четыре. Или пять. Сколько в медпункте было.
   – Спасибо, Марта. Вы можете идти. А я продолжу осмотр.
   Женщина тихо вышла.
   Дальше все происходило в молчании. Да и недолго происходило.
   – Выпей еще чая, – сказала Верочка мальчику.
   Тот послушно взял чашку с уже остывшим чаем и с трудом, через силу, сделал пару глотков.
   – Еще, – умоляюще попросила Верочка.
   Алик отрицательно покачал белобрысой головой и аккуратно поставил чашку на место. Точнее, пытался сделать это аккуратно.
   Не получилось.
   – Хорошо, малыш, – сказала Верочка. – Больше не будем тебя мучить. Все будет в порядке. Гаврилыч, размести Алика в изоляторе. Пусть полежит на кроватке.
   Алик встал и медленно пошел в указанном Гаврилычем направлении.
   Вера подманила фельдшера пальцем и, уже не улыбаясь, сказала только одно слово:
   – Вязки.
   – Я понял, – тихо ответил старый фельдшер.
   Колосов ничего не сказал.
   Потом все же сказал:
   – Я так не думаю, Вера Ивановна.
   Развернулся и вышел.
 
   «О Господи, дай мне силы!» – неведомо почему взмолилась атеистка и комсомолка Семенова.
   – Мария Григорьевна, продезинфицируйте приемное отделение и коридор к изолятору, – спокойно сказала она. – И проинформируйте кого следует о случае бешенства.
   Кого следует – это, по инструкции, главврача Каната Сеймуровича. Потом, одновременно, районную и центральную санэпидемстанции. Скоро здесь будет много народа. Не только врачи, но и милиция. Что-то типа следствия: искать всех, кто был в контакте с больным ребенком. Искать больное животное и других укушенных.
   И еще будет очень-очень много писанины.
   А мальчик Альберт к тому времени умрет.
   Потому что лекарства от бешенства не существует. Вакцина ему не помогла. Может, была просроченная, может, просто недостаточное количество.
 
   Вера Ивановна Семенова положила руки на белый столик, а лицо – на руки, и тихонько, поскуливая, как щенок, заплакала.
 
   Гаврилыч вернулся из изолятора.
   Погладил ее по голове своей большой, тяжелой рукой.
   – Ничего не поделать, – вздохнул он. – На все воля божья.
   Потом пришла Марья Григорьевна.
   И не одна, а с Канатом Сеймуровичем. И ладно бы только с ним! Верочка слышала звук мотора подъехавшего «газика», но не связала его с происходящими событиями.
   А между тем в маленький приемный покой вошли еще двое: начальница местной санэпидемстанции, полная властная женщина лет сорока, и мужчина, незнакомый Верочке, зато хорошо знакомый всем остальным – лично первый секретарь районного комитета партии. То есть человек, работающий на территории в несколько сот квадратных километров и богом, и царем, и героем одновременно. По крайней мере, до тех пор, пока его не снимут с должности более высоко стоящие боги и цари из единовластно правящей партии.
   – Девушка, вы что тут себе позволяете? – с порога начал он. – Какое, к черту, бешенство?
   Секретарь горкома сам был в бешенстве, причем в полном.
   – Вера Ивановна, – мягко начала дама. – У нас в районе последний случай бешенства еще до войны был! А вы представляете, что сейчас тут начнется? Не может это быть бешенством. Неоткуда ему взяться по эпидемиологической обстановке. Тем более и доктор Колосов с вашим мнением не согласен.
   Верочка молчала. Она просто и не знала, что ответить. Ее совершенно не волновало, что здесь сейчас начнется. Вот Алик ее волновал. Она невольно думала: как он там сейчас, один в зарешеченном изоляторе?
   – Вот что, милочка, – это солидно вступил Канат Сеймурович. – Запишите в карту предположительно воспаление легких. И никаких оповещений в область. А чтоб вы не волновались, оставьте мальчика в изоляторе. Никаких санкций к вам принято не будет. Любой врач имеет право на ошибку.
   – Конечно, конечно, – подтвердил сменивший гнев на милость секретарь горкома. – Кто ж будет гробить молодежь. На ошибках учатся.
 
   Он уже повернулся к выходу, когда услышал:
   – Я запишу в карту то, что считаю правильным, Канат Сеймурович. И Марье Григорьевне я все указания дала. Хотите отменить – отменяйте. Но только письменно.
   В приемном покое воцарилась тишина.
   Гробовая тишина.
   Хозяин района спросил у санитарной начальницы:
   – Вы дадите такое распоряжение?
   – Да… Но… Вы понимаете… – забормотала та, вмиг потеряв всю властность.
   – Да или нет? – четко спросил тот. – Вы же мне сами говорили, что бешенство в районе исключено.
   – Практически – да. Но теоретически…
   – Ясно, – сказал тот и, рубанув воздух рукой, вышел на улицу.
   – Вы понимаете, что поставили на карту свою карьеру? – спросила дама.
   – Мне наплевать, – устало ответила Верочка. Ей и в самом деле сейчас было наплевать на карьеру. Ее неудержимо тянуло в изолятор, к мальчишке. Хотя умом она понимала, что этого делать не следует.
 
   И еще: она была бы счастлива, если б ее диагноз не подтвердился. Пусть даже и ценой карьеры.
 
   Скоро в больничке стало тихо. Местная знать разъехалась. Телеграмма в область ушла. Никто не решился ее тормознуть.
 
   Верочка прошла к изолятору.
   Посмотрела внутрь через застекленное и зарешеченное окошко.
   Там, намертво привязанный к железной койке, лежал маленький немчик. Только теперь он был похож не на ребенка, а на угасающего серолицего старичка.
 
   Ее карьере ничто не угрожало. К ночи Алик будет мертв.
 
   Она вышла во двор.
   Подошла к все там же стоявшей Марте. Хотела сказать что-то успокаивающее.
   Вместо этого снова разрыдалась.
 
   Марта тоже плакала, но тихо. Она обняла докторшу за плечи, прижала к себе.
   – На все воля божья, – сказала Марта».
 
   Я еще раз перечитала написанное.
   Мальчишку было ужасно жалко.
   И Марту. И Бабулю, конечно. Она ведь тогда тоже потеряла ребенка, своего ребенка. Ей, как и всему больничному персоналу, сделали множество уколов антирабической вакцины. Тогда это было небезопасным делом, и у Бабули случился выкидыш.
   И с мужем своим она после этой истории разошлась. Не сразу, постепенно. Он требовал, чтоб она бросила работу, убивающую его нерожденных детей.
   Она не бросила.
   Так и расстались.
 
   Перечитала и расстроилась.
   Нет, как будущему литератору и журналисту, текст мне понравился.
   Но я, как и Бабуля, легко бы пожертвовала любым текстом и даже любой Гонкуровской или Нобелевской премией, лишь бы сыновья Марты и Бабули остались живы.

Глава 2
Надежда Владимировна Семенова
12 октября 2010 года. Москва

   Как же она ненавидела московские пробки!
   Они и на свежем воздухе не радовали. Здесь же, в тоннеле под Садовым кольцом, они бесили вдвойне. Бесили всем: тупой тратой драгоценного времени, выхлопной вонью в салоне, фильтр по предзимнему времени не справлялся. Даже тем, что теоретически разноцветные автомобили – шедевры современного дизайна – здесь, в желто-ртутной тоннельной полутьме, да еще покрытые липкой московской дорожной грязью, становились одинаково серыми и неприятными. Как какие-нибудь фантастические зверюги из малобюджетного триллера. Пожрали своих хозяев-водителей и не выпускают из чрев.
   В этот момент зазвонил телефон.
   Надежда схватила сумку и начала вслепую, на ощупь, перебирать ее содержимое. Проще найти иголку в стоге сена, чем трезвонящий мобильный в дамской сумке. Тем более что размеры модного аксессуара были вполне серьезными – куда ж деваться бизнесвумен, которая и выглядеть хочет красиво, и кучу рабочих документов, совершенно необходимых, с собой возит?
   Слава богу, звонивший дождался. Видно, очень надо.
   Голос был тревожный и, похоже, заплаканный.
   – Господи, Вичка? Ты? Что случилось? – испугалась Надежда.
   – Нет, Надежда Владимировна. Это я, Маша Смирнова. У нас обыск! Тут такое делается! Я из туалета звоню!
   В этот момент связь прервалась – Надеждина маленькая «аудюха» наконец доползла до середины тоннеля.
   Семенова нажала на кнопку отбоя и, не выпуская из рук ни руля, ни телефона, сосредоточенно маневрировала в медленно двинувшемся потоке машин. В каждой из них сидел одуревший от трафика водитель. Каждый второй из этих одуревших правдами и неправдами стремился выгадать у соседа десяток-другой сантиметров дороги.
   Странное дело, почти спокойно подумала Надежда. Позвони ей Машка на десять минут раньше – за валидол бы схватилась, в сотый раз проклиная эту страну, в которой и жить по-человечески нельзя, и покинуть ее невозможно – пыталась уже. Но сейчас Надеждино настроение – пусть не отличное, однако и не катастрофическое. Потому что велика и могуча теория относительности, разумеется, в ее прикладном, обыденном понимании. Потому что если дочь, будущая железная леди Вика, плачет – значит, с ней случилось что-то ужасное. А если Машка, ее секретарша, прячется от ОБЭПа в офисном сортире – то это, разумеется, очень большая неприятность. Но не сравнимая с любой дочкиной бедой.
   Однако теперь требовалось подумать о бизнесе. Да и о себе любимой – тоже.
   Нельзя сказать, что незваные гости были еще и нежданными. Наоборот, Михаил Борисович ей четко все объяснил: если Надежда Владимировна не отступится от лакомого заказа – пусть ждет неприятностей на свою фирму. «Кстати, прогресс», – даже улыбнулась Семенова. Неприятности были обещаны на ее фирму, а не на ее голову. На юридическое, так сказать, лицо. Помнится, лет десять назад (или уже одиннадцать прошло?) в похожих обстоятельствах бейсбольной битой грозили ее собственному, то есть физическому лицу.
   Вот тогда-то она и психанула.
   В считаные дни ликвидировала бизнес, продала, за сколько дали, квартиру и дачу, собрала оставшиеся манатки, схватила Вичку (благо в то время юная дама не была столь самостоятельной) и рванула к бывшему мужу в замечательную страну Америку. Муж, как выяснилось, был совсем не против из бывшего вновь стать настоящим. Надежда, подумав, отказалась: за помощь спасибо, но разбитое старое нет смысла склеивать.
   И началась жизнь на другой стороне шарика.
   Как же там было спокойно! Вот ведь страна, сделанная для людей, – никаких лишних проблем. Во всяком случае, для тех, кто готов работать и не готов делать революций. Она даже работу себе сразу нашла. По первой специальности, программистом. И активно доосваивала язык.
   Однако оказалось – и на понимание этого печального факта ушло меньше года, – что замечательная страна Америка все-таки не для нее. И что описанная классиками ностальгия – явление реальное, физически ощущаемое и в Надеждином конкретном случае непреходящее.
   Да и Бабуля ехать в Америку категорически отказалась. А без нее их семья была явно неполной.
   В итоге Надежда, удивив очень многих, вернулась.
   Вернулась, потеряв бесценную для тысяч страждущих грин-карту, спокойную жизнь в настоящем и спокойную старость в будущем. А приобретя, точнее, возвратив себе после годичного отсутствия беспокойную жизнь постсоветского предпринимателя, с ее необыкновенными бизнес-возможностями и полным отсутствием какой-либо защиты ценностей, заработанных с помощью этих самых необыкновенных возможностей.
 
   Впрочем, теперь Надежда была гораздо спокойнее, чем раньше.
   Возможно, потому, что времена стали все-таки чуть более цивильными. А возможно, просто оттого, что она, попробовав альтернативу, из двух зол выбрала явно меньшее. А пока не попробовала – опасалась, что упускает уникальный шанс.
   Может, это еще одна причина, почему Машкин звонок, не обрадовав, конечно, не перепугал до смерти. Что ж поделать, страна такая. Пыталась сменить – оказалось еще хуже. Так что будем терпеть и изворачиваться. Не в первый раз.
   После тоннеля поток неожиданно пошел бойко. Зато противоположная сторона Садового встала наглухо: Надежда не раз замечала эту повторяющуюся примету.
   Она позвонила Маше на мобильный.
   Та ответила почти сразу.
   – Ты еще в сортире? – спросила Надежда. Легкий стеб для успокоения нестойких бойцов не помешает.
   – Да, – ответила секретарша. И почему-то добавила: – В женском.
   – Странно было бы, если б в мужском, – усмехнулась начальница.
   – Из мужского они всех достали. А в женский ломиться не решились.
   – Надо же, какая деликатность! – удивилась Надежда.
   В прошлые годы во время масок-шоу на пол клали всех без разбора. И хорошо, если на пол, а то и в грязь могли. Ну точно, цивилизация.
   Хотя, с другой стороны, раньше можно было маленькому играть против сильного, используя ресурсы какой-нибудь обычно имевшейся третьей силы. Сейчас, после завершения строительства властной вертикали, третьих сил не осталось вовсе. Да и вторых тоже. Есть только одна, она же главная. И те, кого она давит, если ты не с ней.
   Впрочем, и здесь возможны варианты – Надежда никогда бы не влезла в заведомо безнадежное предприятие. Бизнес-романтизм она полностью утеряла еще до своей неудавшейся эмиграции. Так что посмотрим. Может, еще и удивим Михаила Борисовича неожиданным кульбитом.
   – А чего забрали, Маш? – уточнила Надежда.
   – Ничего особенного, – немного успокоившись, сказала та. – Флешки Татьяна успела вынуть. Они у меня в лифчике. Если полезут сюда, я их в унитаз спущу.
   – Ну, ты прямо Джеймс Бонд в юбке, – похвалила верную соратницу Надежда. – Ладно, держитесь. Я уже подъезжаю.
   Неподалеку от офиса остановилась и не выходила из авто, пока не сделала все необходимые звонки.
   Павел Ефремович огорчил, но не удивил.
   – Я же сказал, что они этот конкурс не отдадут, – укоризненно выговорил он. – Зря теряем время и нервы. Сейчас попытаюсь выяснить, но, думаю, прессинг продолжится.
   Старый лис тему чуял стопудово. Мог бы помочь – помог бы. Он службу знает. Но по ту сторону работают такие же полковники, как и он сам. Только скорее всего не бывшие, а действующие.
   Следующий звонок – Леониду Ароновичу.
   Ее адвокат, как выяснилось, уже был на месте. Так сказать, при исполнении. Но тоже ничего утешительного не сообщил.
   – Все корректно, все в рамках закона, – вздохнул он. – Никаких омоновцев.
   Уже хорошо. Две девчонки – беременные, полноценные «маски-шоу» им на пользу бы не пошли. Хотя, с другой стороны, чтобы выбить их из конкурса, никого не надо ни арестовывать, ни сажать. Достаточно просто на пару-тройку недель заблокировать работу конторы. Потом можно даже извиниться, хотя это уже из области фантастики.
 
   Она поднялась по лестнице – лифт не работал.
   У серой пластиковой стойки ресепшена стоял молодой парень в штатском костюме с модным галстуком.
   Парень позвал старшего. Тот оказался мужичком лет под сорок, с умными глазами и неподвижным лицом. Всего-то майор.
   Хотя Надежда не удивилась бы, узнай, что майор уезжает со службы на «мерсе» стоимостью в свою десятилетнюю зарплату. И едет в свой загородный дом стоимостью…
   И что за ерунда лезет в голову уставшей женщине? Как будто кто-то в нашей стране этого не знает.
   – Мы уже заканчиваем, – вежливо сказал майор.
   – Я вам нужна?
   – Сегодня нет, – мягко сделал акцент на первом слове служивый.
   Его подчиненные складывали в большие пластиковые мешки изъятые у Надеждиных сотрудников системные блоки и папки с документами.
   Да, похоже, Михаил Борисович был прав. Может, и правда отказаться от этого чертова заказа? У нее ведь идет еще несколько относительно мелких поставок. Рыночных, так сказать. А без бухгалтерии и с арестованными счетами их тоже можно потерять.
   – Товарищ майор, разрешите в открытую поинтересоваться? – спросила она у старшего.
   – Валяйте, – разрешил он.
   – А если я откажусь от участия в конкурсе, можно все на месте разрулить?
   – Ну, – на секунду задумался майор, – теперь уже вряд ли. Люди работали, мероприятие проведено.
   – Понятно, – сказала Надежда.
   Тот протянул ей сигарету, вежливо чиркнул дорогой бензиновой, винтажной, зажигалкой.
   – Ничего личного, – усмехнулся старший. – Просто работа.
   – Да, конечно, – согласилась она, затягиваясь и что-то обдумывая.
   Майор протянул ей визитку с координатами. Серьезная – крашенная в массе и с текстурированной поверхностью – дизайнерская бумага. Золотое тиснение. Да еще с золотым обрезом. У него все же неважно со вкусом.
   – Чем быстрее свяжетесь, тем проще локализовать, – доброжелательно произнес он.
   – Спасибо, – сказала Надежда, забирая визитную карточку.
 
   На ее лице ничего не отразилось.
   Но если бы майор знал Надежду так же, как, например, знает ее Бабуля или Вичка, он бы понял: эта дама ему не позвонит. А если и позвонит, то вовсе не с теми предложениями, которые он привычно ожидает.
   И хорошо, что не понял. Потому что, если б понял, выбрал бы более жесткий вариант. А в СИЗО даже таким упертым дамочкам нелегко сохранить свои убеждения.

Глава 3
Бабуля
15 октября 2010 года. Москва

   – Здравствуйте, – сказала она сидевшим на лавочке перед подъездом старушкам, уже утепленным в соответствии с утренним прогнозом.
   Те недружно ответили. Без вражды, конечно, но и без особой приязни – хотя они много лет жили в одном подъезде московской хрущевки, с Верой Ивановной практически не общались.
   Эти бабушки сидели здесь вечно.
   Состав компании, разумеется, менялся: подъезд за прошедшие годы пережил немало скромных похорон. Многими даже незамеченных – хоронили днем, в рабочие часы. К вечеру только еловые лапы оставались на асфальте да запах хвои. Но время шло – и новые, еще вчера крепкие женщины выходили на пенсию, старились, дряхлели, в итоге оказываясь все на той же деревянной скамеечке.
   Так что годы утекали, общественный строй менялся, лидеры перемещались то в Мавзолей, то в Кремлевскую стену, то просто на кладбище – а предподъездное российское «комьюнити» сохранялось нетронутым. Разве что прежние бабушки защищались от осеннего холода плюшевыми черными пальтишками да суконными, того же цвета, ботиками типа «прощай, молодость», а теперь – яркими китайскими пуховиками и синтетическими сапогами-«луноходами».
   Лет двадцать назад – как, впрочем, и сорок, и шестьдесят – Вера Ивановна жалела таких бабулек. «Вот бедняги», – думала она, проходя мимо подобной лавочной компании. Жизнь фактически закончилась, а ее видимость продолжается. Хорошо, если рядом крутится опекаемый внучонок, – хоть какая-то польза человечеству. А то – весь день в пустопорожних пересудах. Жизнь после жизни. Ужас.
   Про себя Вера Ивановна точно знала, что с ней такого не произойдет. У нее не то что часов – минут свободных нет. И все это спрессованное время она проживает с такой радостью и с такой самоотдачей, что мысли о пустой старости просто не приходили в голову.
   А если и приходили – то не пугали. Ну, побежит в очередной раз с улыбкой по своим докторским делам. Ну, станет ей вдруг плохо. Так и упадет на бегу. С улыбкой. Что ж здесь страшного?
   Ан не вышло.
   Прошла она мимо скамейки – такая же бабуля, как и те, кто там сидит, даже, скорее всего, постарше большинства – и потопала потихоньку на свой пятый этаж без лифта.
   Еще одно напоминание о собственном безрассудстве.
   Сколько раз Надюшка предлагала купить ей квартирку в доме поновее – всегда отказывалась. А теперь вот сустав на правой ноге болит все сильнее. И у Надюхи на обмен денег нет. Как кризис начался, Вера Ивановна про ее дела даже вопросы не задает – по лицу все видно. Шикарный «мерс» свой сменила на что-то маленькое, офис поменяла на попроще. Просить у дочки новую квартиру в такой ситуации – просто не уважать себя.
   Поэтому Вера Ивановна теперь выходит из дому редко. Может, раз в неделю. Только по важной надобности.
   Правда, гуляет каждый день, по два раза, не менее чем по часу в каждый выход. Благо в этой пятиэтажке Хрущев уже допустил такие архитектурные излишества, как крохотный балкончик. Ее балкончик выходит во двор, плотно заросший высоченными старыми тополями. Так что, сидя в шезлонге и прищурившись, вполне можно представить, что отдыхаешь на загородной даче.
 
   А вообще ей грех жаловаться.
   Почитаешь газеты, посмотришь телевизор – аж страшно становится.
   Сестра с братом за миллиард долларов судятся. Причем точно не последний миллиард у каждого. Сын с отцом – за квартиру бьются. Дочка маму в дом престарелых ссылает, чтоб жить не мешала.
   Слава богу, у них в семье таких ужасов не водилось. Надюха с Вичкой для нее – всё. И она для них, похоже, тоже. Свою Бабулю эти девочки точно никуда не сошлют.
   Так что ни с деньгами, ни с продуктами, ни с заботой, ни – самое главное в жизни – с любовью близких у Веры Ивановны проблем нет.
   Проблемы есть с возрастом – пошли болячки.
   И со свободным временем – непонятно, куда его девать.
   И если уж совсем откровенно – то со смыслом жизни.
   Потому что теперь, уйдя в восемьдесят лет с последней работы в районной поликлинике, ей совершенно непонятно, зачем она живет.
 
   Когда попыталась по привычке – в семье никогда ничего друг от друга не скрывали – объяснить проблему Надюшке, та просто взорвалась от гнева.
   – Мамочка, ты в своем уме? – чуть не орала она, почему-то решив, что Вера Ивановна затаила суицидные намерения. – Ты думаешь, что говоришь? Какое отсутствие смысла? Ты меня родила. Ты Вичку воспитала. Ты заслужила свой отдых. Ты за него пахала всю жизнь.
   Не понимает Надюшка, что бессрочный отпуск для такого солдата, как Вера Ивановна, хуже, чем тяжелое ранение. После него еще можно вернуться в строй. А здесь – приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
   Вичка, узнав про беседу, взволновалась не меньше мамаши. Долго взрывала своей Бабуле мозг, объясняя, что они с мамой без нее – никуда.
   – Ты же наш фундамент, Бабуля, – убеждала она. – Основа семьи. Если решишь помирать – как мы будем жить? Да я и рожать тогда не стану! – вдруг выпалила она. – Кто мне ребенка воспитает? Смотри, какими они сейчас растут!
 
   Вере Ивановне с Вичкой даже проще. Она не зашорена, как Надюшка. Не забита своей чертовой бизнесвуменской жизнью. Поэтому и объясниться с ней удалось легче.
 
   Вичка задумалась.
   Наконец ее лицо просияло, и она сказала:
   – Засиделась ты, Бабуля, на пенсии. Пора поработать.
   – Ты думаешь, я об этом не мечтаю? – улыбнулась Вера Ивановна.
   Справедливости ради, не только она об этом мечтала. Три года прошло после увольнения, а заведующая поликлиникой до сих пор ей названивает. То четверть ставки предложит, то консультирование. И частенько присылает посмотреть своих больных.
   Но разовые консультации – это не работа.
   Потому что – редко. И потому – в этом Вера Ивановна даже Вичке не призналась, – что она теперь, как в своей далекой докторской юности, боится сделать ошибку. А еще ужасно стесняется, что не успевает следить за новыми лекарствами.
   Впрочем, умница внучка даже несказанное просекла.
   – Бабуля, да ты и своими старинными методами лучше новых лечишь.
   Значит, так.
   Мы тебя будем жестко эксплуатировать. Причем по двум направлениям сразу. Ты мне будешь рассказывать про жизнь. Медленно и подробно. Можно в хронологическом порядке. Можно кусками. Я по твоим рассказам курсачи писать буду. А может, и книжка потом получится.
   – А второе направление? – Вера Ивановна не очень верила в то, что ее мемуары так уж необходимы человечеству.
   – Давай к частной практике готовься.
   – Где ж я пациентов найду, Вичка? – улыбнулась Вера Ивановна. – У вас же капитализм на дворе.
   – Маркетинг – моя проблема, – тряхнула головой самоуверенная девчонка. – Ленку Конькову помнишь?
   Еще бы не помнить. Лучшая Вичкина подружка – дочка их бывшей соседки. Высокая, неторопливая, статная, в отличие от тоже немаленькой, но шустрой Вички. Постарше ее на пару лет.
   Впрочем, это она теперь высокая и статная. А сколько раз Вера Ивановна их обеих за ручки на разные секции да на спектакли по вечерам водила!
   – Кончила она свою госакадемию? – поинтересовалась Бабуля.
   Девочка и сама училась блестяще, а тут еще отчим – крутой чиновник, уже с третьего курса она очень успешно трудилась в аппарате то ли Госдумы, то ли Совета Федерации.
   – Еще как кончила! – захохотала Вичка. – Полным дауншифтингом.
   – А по-русски можно? – забеспокоилась Бабуля. Слово «даун» применительно к хорошей девочке ей не понравилось.
   – Можно, – снизошла, отхохотавшись, Вичка. – Дауншифтинг – это когда человек устраивает своей карьере осознанный пипец.
   – Вичка, ну что за слово? – поморщилась Вера Ивановна.
   – А чего тебе в слове не понравилось? А чем мой «пипец» хуже твоего «ушлепка»?