Голон Анн. Анжелика

   «Боже, — подумала Анжелика, — как дерзко он разговаривает с таким высокопоставленным духовным лицом».
   Она смотрела на мужчин, взгляды которых скрестились. Первым обратил внимание на ее тревогу муж. Он улыбнулся ей, и эта улыбка причудливо сморщила его лицо, но зато открыла белоснежные зубы.
   — Простите нас, сударыня, что мы затеяли этот спор в вашем присутствии. Его преосвященство и я — заклятые враги!
   — Я никого не считаю своим врагом! — с возмущением воскликнул архиепископ. — Вы забываете, что у служителя бога сердце должно быть преисполнено милосердия! И если вы ненавидите меня, то у меня нет к вам ненависти. Но я пекусь о вас, как пастырь о заблудшей овце. И если вы не внемлете моим словам, я сумею выполоть с поля сорную траву.
   — О! — воскликнул граф с каким-то зловещим смехом. — Вот достойный наследник кюре Фулька из Нейи, правой руки ужасного Симона де Монфора, который сжигал на кострах альбигойцев и испепелил утонченную цивилизацию Аквитании! До сих пор еще, четыре века спустя, Лангедок оплакивает уничтоженные сокровища и содрогается от ужаса, когда слышит рассказы о его зверствах. Я потомок самой древней ветви графов Тулузских, в моих жилах течет кровь лигуров и вестготов, и я вздрагиваю, когда встречаюсь взглядом с вашими голубыми глазами северянина. Вы — наследник Фулька, наследник грубых варваров, которые насаждали у нас сектантство и нетерпимость, вот что я читаю в ваших глазах!
   — Моя семья — одна из древнейших в Лангедоке! — прогремел архиепископ, привстав со стула. Он произнес это с таким южным акцентом, что Анжелика едва поняла его — Вы же сами отлично знаете, дерзкое чудовище, что половина Тулузы принадлежит мне по наследству. Испокон веков половина тулузских земель является нашими родовыми владениями.
   — Только четыре века! Всего каких-то четыре века, монсеньор! — выкрикнул Жоффрей де Пейрак, тоже поднимаясь. — Вы прибыли сюда в повозках Симона де Монфора с проклятыми крестоносцами! Вы — захватчик! Северянин! Северянин! И вообще, что вы делаете за моим столом?
   Анжелика в страхе ждала, что сейчас начнется потасовка, но при последних словах графа Тулузского раздался дружный смех гостей. Архиепископ тоже улыбнулся, хотя довольно натянуто. Однако когда Жоффрей де Пейрак, чуть раскачиваясь, подошел к нему и, склонившись перед ним, принес свои извинения, тот охотно протянул ему для поцелуя свой пастырский перстень.
   Анжелика была настолько сбита с толку, что не могла разделить общего веселья. Архиепископ и граф бросили в лицо друг другу отнюдь не пустячные обвинения, но ведь у южан смех нередко бывает всего лишь шумной прелюдией кровавой трагедии. Так Анжелика сразу окунулась в ту страстную, накаленную атмосферу, знакомую ей с детства по рассказам кормилицы Фантины. Что ж, благодаря кормилице она не будет чувствовать себя здесь чужой.
   — Сударыня, вам не мешает табачный дым? — неожиданно спросил граф, нагнувшись к ней и стараясь поймать ее взгляд.
   Она покачала головой. Нет, не мешает. Но тонкий аромат табака лишь усиливал ее грусть, пробуждая воспоминания о старом Гийоме, сидящем у очага со своей табакеркой, о просторной кухне замка Монтелу. Теперь и старый Гийом, и кормилица, и все, что составляло жизнь Анжелики, отошло в далекое прошлое.
   Из кустов послышались звуки скрипок. Анжелика до смерти устала, но она с готовностью поднялась, когда маркиз д'Андижос пригласил ее. Танцевали в большом дворе, выложенном каменными плитами, около фонтана, из которого били освежающие струи. В монастыре Анжелику научили множеству модных па, и она не испытывала смущения среди всех этих весьма светских сеньоров и дам, большинство которых подолгу жили в Париже. Она впервые танцевала на настоящем балу и только начала входить во вкус, как вдруг поднялась какая-то суматоха. Гости толпой, тесня танцующих, бросились к столам. Любители потанцевать запротестовали было, но кто-то крикнул:
   — Он будет петь!
   Со всех сторон послышались возгласы:
   — Золотой голос! Золотой голос королевства!

Глава 14

   В эту минуту чья-то рука осторожно легла на обнаженное плечо Анжелики.
   — Госпожа, — прошептала горничная Марго, — сейчас самое время незаметно скрыться. Господин граф поручил Мне отвезти вас в домик на Гаронне, где вы проведете брачную ночь.
   — А я не хочу уходить! — запротестовала Анжелика. — Я хочу послушать певца, которого все так превозносят. Я еще не видела его.
   — Он споет специально для вас, госпожа, для вас одной, граф заручился его согласием, — заверила ее горничная. — Вас ожидает портшез.
   С этими словами Марго набросила на плечи своей госпожи длинную накидку с капюшоном и протянула ей черную бархатную маску.
   — Наденьте ее, — прошептала она. — Чтобы вас не узнали. Иначе юные любители кошачьих концертов — с них станется! — будут бежать за вами до самого дома и омрачат вашу брачную ночь своими воплями под аккомпанемент кастрюль.
   Горничная прыснула в кулак.
   — Так уж в Тулузе повелось, — продолжала она. — Если новобрачные не сумеют тайком сбежать, им приходится или откупаться дорогой ценой, или же слушать дьявольский концерт. Его преосвященство и городская стража никак не могут покончить с этим обычаем… Поэтому вам лучше всего покинуть город.
   Марго втолкнула Анжелику в портшез, и два могучих лакея тотчас же подняли его на плечи. Из темноты ночи появились несколько всадников — эскорт Анжелики. Миновав лабиринт улочек, маленький кортеж выбрался за пределы города.
   Домик был скромный, окруженный садом, который спускался к самой реке. Когда Анжелика вышла из портшеза, ее поразила тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков.
   Маргарита, ехавшая на лошади за спиной одного из всадников, спешилась и провела новобрачную в пустынный дом.
   По тому, как блестели глаза горничной, как она улыбалась, видно было, что вся эта таинственность на пути к любви доставляет ей наслаждение.
   Анжелика оказалась в комнате с выложенным мозаикой полом. Около алькова горел ночник, хотя в нем не было необходимости, потому что лунный свет проникал в самую глубину спальни, отчего обшитые кружевами простыни на огромной кровати напоминали снежно-белую пену.
   Маргарита в последний раз внимательно оглядела Анжелику и достала из своей сумки флакончик с ароматической водой, чтобы протереть ей кожу, но Анжелика нетерпеливо отмахнулась от нее.
   — Оставьте меня в покое.
   — Но, госпожа, сейчас придет ваш муж, и нужно…
   — Ничего не нужно. Оставьте меня.
   — Слушаю, госпожа.
   Горничная сделала реверанс.
   — Желаю госпоже сладкой ночи.
   — Оставьте меня в покое! — в третий раз в гневе крикнула Анжелика.
   Горничная ушла. Теперь Анжелика была зла уже на себя за то, что не сумела скрыть свое раздражение перед служанкой. Но она чувствовала неприязнь к этой долговязой Маргарите. Уверенные, ловкие движения горничной вызывали у нее робость, а насмешливый огонек в ее черных глазах просто пугал.
   Анжелика долго сидела неподвижно, и вдруг мертвая тишина, царившая в спальне, показалась ей нестерпимой.
   Страх, который было усыпили общее возбуждение и оживленная беседа за столом снова пробудился в ней. Она стиснула зубы.
   «Я не боюсь, — сказала она себе почти в полный голос. — Я знаю, что мне делать. Лучше я умру, но он до меня не дотронется!»
   Она подошла к застекленной двери, выходившей на балкон. Только в замке дю Плесси Анжелика видела такие изящные балконы, которые ввели в моду архитекторы эпохи Возрождения.
   Обитая зеленым бархатом кушетка так и манила присесть и полюбоваться великолепным пейзажем. Тулузу отсюда не было видно, ее скрывала излучина реки. Взгляд охватывал лишь сады, блестящую гладь воды да вдали — поля кукурузы и виноградники.
   Анжелика села на край кушетки и прижалась лбом к балюстраде. От булавок с брильянтами и ниток жемчуга, обвивавших ее волосы, уложенные в затейливую прическу, у нее разболелась голова. Она принялась освобождаться от них, но это оказалось далеко не простым делом.
   «Долговязая дура могла бы хоть причесать меня на ночь и раздеть, — подумала она. — Или она воображает, что этим займется мой муж?»
   Анжелика грустно усмехнулась.
   «Сестра Анна, — думала Анжелика, — не упустила бы случая прочитать мне небольшую проповедь о том, что всем желаниям мужа нужно подчиняться с покорностью. Когда она произносила это слово-„всем“, ее глаза навыкате вращались, словно шары, и мы давились от смеха, прекрасно понимая, о чем она думает. Но мне покорность претит. Молин был прав, сказав, что я не соглашусь на то, смысла чего не понимаю. Да, я согласилась, чтобы спасти Монтелу. Что же еще от меня требуется? Рудник Аржантьер принадлежит графу де Пейраку. Теперь они с Молином могут продолжать свою торговлю, а отец — разводить мулов, чтобы перевозить на них испанское золото… Если бы я умерла сейчас, выбросившись с этого балкона, ничего не изменилось бы. Каждый получил то, чего добивался…»
   Ей наконец удалось распустить прическу. Волосы рассыпались по ее обнаженным плечам, и она тряхнула ими, как некогда в детстве, непокорным движением маленькой дикарки.
   И тут ей почудился какой-то шорох. Она обернулась и с трудом удержала крик ужаса. Прислонясь к косяку балконной двери, на нее смотрел хромой граф. ***
   Он сменил свой красный костюм на черные бархатные штаны и очень короткий камзол из той же материи, открывавший в талии и на рукавах батистовую рубашку.
   Своей неровной походкой он подошел к Анжелике и отвесил глубокий поклон:
   — Вы разрешите мне сесть рядом с вами, сударыня? Анжелика молча кивнула. Он сел, положил локоть на каменную балюстраду и с беспечным видом устремил свой взор в пространство.
   — Несколько веков назад, — проговорил он, — под этими же самыми звездами дамы и трубадуры поднимались на галереи крепостных стен, окружавших замки, и там беседовали о любви. Сударыня, вы слышали о трубадурах Лангедока?
   Анжелика не ожидала такого разговора. Она вся была внутренне напряжена, приготовившись к защите, и теперь с трудом пробормотала:
   — Да, кажется… Так некогда называли поэтов.
   — Поэтов любви. Провансальский язык! Сладостный язык! Как он отличается от грубого говора северян! В Аквитании учили искусству любви, потому что, как сказал Овидий задолго до трубадуров: «Любовь — искусство, которому можно научиться и в котором можно совершенствоваться, познав его законы». А вы, сударыня, уже проявляли интерес к этому искусству?
   Она не знала, что ответить: ее ум был достаточно тонок, чтобы уловить в его голосе легкую иронию. Вопрос был поставлен так, что и «да», и «нет» прозвучали бы в равной степени нелепо. Она не была приучена к светской болтовне. Оглушенная столькими событиями, она утратила свою обычную находчивость и, отвернувшись от своего собеседника, устремила невидящий взгляд на спящую долину.
   Она почувствовала, что он придвинулся к ней, но не шелохнулась.
   — Взгляните вон туда, в сад, — начал он снова, — на этот маленький зеленый водоем, в котором утонула луна, словно жабий камень в рюмке с анисовым ликером… У этой воды цвет ваших глаз, моя душенька. Во всем мире я ни разу не встретил таких необычных, таких пленительных глаз. А розы, которые гирляндами обвивают наш балкон! Они такого же цвета, как ваши губки. Нет, я и в самом деле никогда не встречал таких розовых губок… и так плотно сжатых…, а вот сладкие ли они…, сейчас я узнаю…
   Неожиданно он обхватил ее за талию и с силой, какой Анжелика не подозревала у этого высокого худого мужчины, запрокинул ей голову. Затылок ее упирался в его согнутую руку, которая так крепко сжимала ее, что Анжелика не могла шелохнуться. Ужасное лицо приблизилось, коснулось ее лица. От ужаса и отвращения она закричала и попыталась вырваться. И почти в ту же секунду почувствовала, что он уже не держит ее. Граф выпустил Анжелику из своих объятий и с усмешкой смотрел на нее.
   — Так я и думал. Я внушаю вам безумный страх. Вы предпочли бы выброситься с этого балкона, чем принадлежать мне. Ведь правда?
   Анжелика с бьющимся сердцем в упор смотрела на него. Он встал, и на фоне освещенного луной неба его фигура казалась особенно длинной и худой и напоминала паука-сенокосца.
   — Я не буду вас принуждать, бедная маленькая девственница. Это не в моих правилах. Так, значит, вас, саму невинность, отдали на растерзание этому хромому верзиле из Лангедока? Чудовищно!
   Он с усмешкой склонился к ней. О, как ей была ненавистна его насмешливая улыбка!
   — Поверьте, я знал в своей жизни немало женщин, белых и черных, желтых и краснокожих, но ни одну из них я не брал силой и не соблазнял деньгами. Они приходили ко мне сами, и вы тоже придете в один прекрасный день или вечер…
   — Никогда! — в невольном порыве выкрикнула она. Но улыбка не сошла с его странного лица.
   — Вы юная дикарка, но мне это по душе. Легкая победа обесценивает любовь, трудная победа заставляет ею дорожить. Так сказал Андре Ле Шаплен, магистр искусства любви. Прощайте, моя красавица, спите спокойно в своей широкой постели, оставайтесь одна со всеми вашими прелестями, которым так не хватает ласки. Прощайте!

***

   На следующий день Анжелика проснулась, когда солнце было уже высоко в небе. Птицы в саду попрятались в листве деревьев и замолкли, одурманенные жарой.
   Анжелика плохо помнила, как она разделась и легла в постель с пахнущими фиалкой простынями, на которых был вышит родовой герб. Она поплакала от усталости и обиды, а может, и от одиночества. Но сейчас, утром, на душе у нее стало как-то светлее. Получив от своего непонятного мужа заверения, что без ее согласия он не будет ее домогаться, она на время успокоилась. «Уж не воображает ли он, что меня очаруют его хромота и изуродованное лицо?..»
   Анжелика размечталась о том, как чудесно она будет жить при муже, с которым ее свяжут только дружеские отношения. Что же, такая жизнь тоже имеет свою прелесть. В Тулузе столько развлечений.
   Маргарита, сдержанная и бесстрастная, пришла помочь ей одеться. В полдень Анжелика вернулась в город. Клеман доложил ей, что мессир граф поручил ему предупредить госпожу графиню, чтобы она не ждала его к обеду — он работает в своей лаборатории. Она почувствовала облегчение. Клеман добавил, что мессир граф взял его к себе дворецким, чему он, Клеман, очень рад. Слуги здесь, правда, народ шумный и ленивый, но дружелюбный. Дом, судя по всему, богатый, и он приложит все усилия, чтобы господа остались им довольны.
   Анжелика поблагодарила его за эти слова, в которых к подобострастию примешивалась некоторая доля снисходительности. Молодая графиня была не прочь иметь в доме менее темпераментного слугу, чем все окружавшие ее.
   В последующие дни Анжелика смогла убедиться, что дворец графа де Пейрака был одним из гостеприимнейших в городе. И сам хозяин дома всегда принимал горячее участие во всех увеселениях. Его длинная, нескладная фигура мелькала среди гостей, и Анжелику очень удивляло, что одно его присутствие сразу вносило оживление.
   Она стала привыкать к необычной внешности мужа и при виде его уже не испытывала былого отвращения. Возможно, ее прежние страх и яростное озлобление были вызваны мыслью, что она должна будет покориться ему физически.
   Теперь, когда эта опасность ей больше не угрожала, она не могла не признать, что его пылкая речь, его веселый, своеобразный характер невольно вызывают симпатию.
   С Анжеликой он держался с подчеркнутым безразличием. Он оказывал ей соответствующие ее положению знаки внимания, но, казалось, почти не замечал ее. Каждое утро он любезно здоровался с нею, во время трапез они сидели на противоположных концах стола, за которым обычно бывало не меньше десятка гостей, и, таким образом, она не оставалась наедине с мужем, что так страшило ее.
   И вместе с тем не проходило дня, чтобы она не обнаруживала в своей комнате подарка: какую-нибудь безделушку или украшение, новое платье или пуфик, не говоря уже о конфетах и цветах. Все это были вещи дорогие, выбранные с большим вкусом, и они приводили ее в восторг, очаровывали и в то же время… ставили в затруднительное положение. Она не знала, как дать понять графу, что его подарки доставляют ей большую радость. Каждый раз, когда ей приходилось обращаться к нему, она не решалась поднять глаза к его изуродованному лицу, становилась какой-то неловкой и что-то бессвязно бормотала.
   Однажды у окна, где Анжелика любила сидеть, она обнаружила красный сафьяновый футляр с тиснением и, раскрыв его, увидела брильянтовый гарнитур. Она даже не представляла себе, что на свете может существовать такое великолепие.
   В полном упоении она любовалась им. Наверно, даже у королевы нет ничего подобного! И вдруг услышала шаги мужа.
   С сияющими глазами она рванулась ему навстречу.
   — Какая роскошь! Как мне благодарить вас, сударь?
   В своем порыве она подбежала к нему так стремительно, что чуть не столкнулась с ним. Ее щека уже коснулась его бархатного камзола, когда граф твердой рукой вдруг удержал ее. Лицо, которого она так страшилась, оказалось совсем близко. Улыбка ее погасла, и она, не в силах сдержать дрожь, в ужасе отшатнулась. Рука графа тотчас же выпустила ее, и он небрежно, даже с некоторым презрением проговорил:
   — Благодарить? За что? Не забывайте, дорогая, что вы супруга графа де Пейрака, единственного потомка прославленных графов Тулузских. Раз вы носите этот титул, вы должны быть самой красивой и самой нарядной. И не считайте себя отныне обязанной благодарить меня.
   Итак, ее обязанности были беспредельно легки, и она могла чувствовать себя в замке просто гостьей, с той лишь разницей, что располагала своим временем еще свободнее, чем другие гости.
   Граф Жоффрей де Пейрак напоминал ей о том, что он ее муж, очень редко. Ну, например, когда наместник или кто-нибудь из сановников города давал бал, на котором графине де Пейрак надлежало затмить нарядами и красотой всех дам.
   В этих случаях он входил к ней без предупреждения, садился около ее туалетного столика и внимательно наблюдал, как одевается его жена, время от времени давая лаконичные указания ловкой Марго и остальным горничным. От него не ускользала ни одна мелочь. Он знал толк в дамских нарядах. Анжелику восхищали его тонкие советы и тщательность, с которой он продумывал все детали. А так как она стремилась стать настоящей великосветской дамой, она во время этих уроков ловила каждое его слово. В такие минуты она забывала и о своих обидах, и о своем страхе перед ним.
   Но однажды, любуясь собой в большом зеркале — а она была ослепительна в этот вечер в атласном платье цвета слоновой кости со стоячим кружевным воротничком, расшитым жемчугом, — Анжелика увидела рядом с собой темную фигуру графа де Пейрака и вдруг почувствовала себя придавленной таким отчаянием, словно на ее плечи легла чугунная плита.
   «Зачем мне все это богатство, эта роскошь, — думала она, оплакивая свою ужасную судьбу, — если я на всю жизнь связана с колченогим чудовищем?»
   Граф поймал в зеркале ее взгляд и торопливо отошел в сторону.
   — Что с вами? Вы не нравитесь себе?
   Анжелика мрачно взглянула в зеркало на собственное отражение.
   — Нет, почему же, сударь, — покорно ответила она.
   — Так в чем же дело?.. Ну, улыбнитесь хотя бы…
   И ей показалось, что он тихонько вздохнул.
   Шли месяцы, и она не могла не отметить, что граф Жоффрей де Пейрак уделяет гораздо больше внимания и чаще говорит комплименты не своей жене, а другим женщинам.
   В его ухаживаниях было столько непосредственности, жизнерадостности, изящества, что дамы откровенно жаждали его общества.
   Подражая парижской моде, тулузские дамы создали салон «жеманниц».
   — Здесь у нас Отель Веселой Науки, — сказал однажды Анжелике граф де Пейрак. — Все изящество, вся галантность, которыми славилась Аквитания и, следовательно, Франция, должны вновь возродиться в этих стенах. В Тулузе только что состоялось присуждение премий Тулузской литературной академии, знаменитые «Цветочные игры». «Золотой фиалки» удостоен один молодой поэт из Руссильона. Со всей Франции и даже со всего мира привозят поэты свои творения на суд в Тулузу, на родину лучезарной вдохновительницы трубадуров прошлых времен Клеманс Изор. Поэтому, Анжелика, пусть вас не пугает, что в моем дворце постоянно толчется много незнакомых вам людей. Если они докучают вам, вы можете уединиться в домике на Гаронне.
   Но Анжелика не испытывала желания уединяться. Постепенно она втянулась в эту жизнь, полную очарования и поэзии. Тулузские дамы, относившиеся к ней вначале с некоторым высокомерием, вскоре нашли, что у нее острый ум, и приняли ее в свой круг. Приемы, которые граф давал у себя во дворце, где она как-никак была хозяйкой, пользовались большим успехом, а Анжелике нравилось хлопотать по дому, следить, чтобы все было в порядке. Нередко можно было увидеть, как она бежит из кухни в сад или из кладовых к винным погребам, и всюду ее сопровождали трое арапчат.
   Она привыкла к их забавным личикам, черным и круглым. В Тулузе было много негров-рабов, так как порты Эг-Морт и Нарбонн стояли на Средиземном море, где кишмя кишели пираты. Чтобы проплыть из Марселя в Нарбонн, приходилось снаряжать целую экспедицию! В Тулузе тогда как раз много смеялись над злоключениями одного сеньора из Гаскони, которого во время путешествия захватили в плен арабы. Правда, король Франции сразу же выкупил его у берберииского султана, но, когда сеньор вернулся, все увидели, что он сильно похудел в плену, да и сам он не скрывал, что там ему пришлось несладко.
   Но Куасси-Ба все еще немного пугал Анжелику. Каждый раз, когда этот черный гигант с блестящими, как эмаль, белками появлялся перед ней, она с трудом преодолевала страх. А ведь выглядел он таким добродушным. Куасси-Ба всюду следовал за графом де Пейраком, и это он охранял вход в таинственные комнаты во флигеле. Граф уединялся там каждый вечер, а иногда даже и днем. Анжелика не сомневалась, что именно там, за этой запертой дверью, находились те реторты и колбы, о которых рассказывал кормилице Энрико. Ее разбирало любопытство, ей очень хотелось проникнуть туда, но она не осмеливалась. Эту тайную сторону жизни ее необычного мужа помог Анжелике раскрыть один из гостей Отеля Веселой Науки.

Глава 15

   Незнакомец был весь в пыли — он путешествовал верхом и сейчас ехал из Лиона, через Ним.
   Это был человек лет тридцати пяти, довольно высокого роста. Сначала он заговорил по-итальянски, потом перешел на латинский язык, который Анжелика понимала с трудом, и, наконец, на немецкий.
   Именно на этом языке, столь хорошо знакомом Анжелике граф де Пейрак представил ей гостя.
   — Профессор Берналли из Женевы. Профессор оказал мне большую честь, приехав обсудить со мной кое-какие научные проблемы, по поводу которых мы в течение долгих лет вели с ним оживленную переписку.
   Гость с чисто итальянской галантностью склонился перед Анжеликой, рассыпаясь в извинениях. О, своими отвлеченными рассуждениями и формулами он наверняка наведет тоску на такую очаровательную даму, которую, естественно, должны занимать предметы менее серьезные.
   Но Анжелика, отчасти из бравады, отчасти из любопытства, попросила разрешения присутствовать при их беседе. Однако, чтобы не показаться нескромной, она села в уголке, у высокого раскрытого окна, выходившего во двор.
   Был морозный, солнечный зимний день. Со двора тянуло дымом от медных жаровен, вокруг которых грелись слуги.
   Анжелика сидела с вышиванием в руках, прислушиваясь к разговору мужчин, которые устроились друг против друга у камина, где потрескивали дрова.
   Сначала речь шла о каких-то совершенно неизвестных Анжелике лицах — об английском философе Бэконе, о французе Декарте и о французском зодчем Блонделе, которого оба собеседника упоминали с негодованием, так как, по их словам, он не признавал теории Галилея, считая ее бесплодным парадоксом.
   Из всего, что услышала Анжелика, она уяснила только одно: гость был ярым сторонником вышеназванного Декарта, а ее муж, наоборот, выступал против его учения.
   Глубоко усевшись в обитое штофом кресло, в своей излюбленной небрежной позе, Жоффрей де Пейрак вел эту ученую беседу, казалось, почти с тем же легкомыслием, с каким обсуждал с дамами рифмы какого-нибудь сонета. Его непринужденная манера держаться была полной противоположностью чопорности профессора; страстно увлеченный разговором, тот сидел на самом краешке табурета, напряженно выпрямившись.
   — Не спорю, ваш Декарт — гений, — говорил граф, — но из этого не следует, что он прав всегда и во всем.
   Профессор горячился.
   — Мне было бы любопытно узнать, в чем, по-вашему, он ошибается. Давайте разберемся! Декарт — первый, кто противопоставил схоластике и идеям абстрактным и религиозным свой экспериментальный метод познания мира. Отныне о вещах будут судить, исходя не из незыблемых абсолютных понятий, как это делали некогда, а опираясь на исследования и опыты, чтобы затем уже вывести математические законы. И этим мы обязаны Декарту. Так как же вы, человек, судя по всему, реалистического склада ума, столь ценимого в эпоху Возрождения, как же вы можете не разделять этой теории?
   — Я разделяю ее, поверьте, мой друг. Я убежден, что без Декарта наука до сих пор не выкарабкалась бы из-под того пласта невежества и глупости, под которыми она была погребена последние столетия. Но я упрекаю его в недобросовестности по отношению к собственному гению. Его теории изобилуют совершенно очевидными ошибками. Впрочем, не буду вас разуверять, коли уж вы так убеждены в его правоте.