Страница:
В прихожей ей встретилась Ортанс в белом переднике, повязанном на тощих боках. В доме пахло клубникой и апельсинами. Ведь в сентябре хорошие хозяйки варят варенье. Дело это деликатное и сложное; среди тазов из красной меди и гор колотого сахара металась заплаканная Барба. Три дня все в доме шло кувырком.
Ортанс несла драгоценную голову сахара, когда прямо на нее из кухни выскочил Флоримон, яростно потрясая своей серебряной погремушкой с тремя колокольчиками и двумя хрусталиками.
Этого было достаточно, чтобы разразилась буря.
— Мы не только стеснены, не только скомпрометированы, — завизжала Ортанс,
— но я уже и шагу ступить не могу в собственном доме, чтобы меня не сбили с ног и не оглушили. У меня чудовищная мигрень. И в то время, как я буквально падаю, изнемогаю от домашних забот, госпожа принимает своего адвоката или бегает по городу под предлогом, будто хочет освободить своего ужасного мужа, потерю богатства которого она никак не может пережить.
— Не кричи так громко, — сказала Анжелика. — Я с удовольствием помогу тебе варить варенье. Я знаю великолепные южные рецепты.
Ортанс, не выпуская из рук сахарной головы, гордо выпрямилась, словно трагическая актриса на сцене.
— Никогда! — гневно воскликнула она. — Никогда я не разрешу тебе прикоснуться к еде, которую готовлю своему супругу и своим детям! Я всегда помню, что твой муж — приспешник дьявола, колдун, что он изготовляет яды. И вполне возможно, что и ты с ним заодно. С тех пор как ты здесь, Гастон стал неузнаваем.
— Твой муж? Да я даже не смотрю на него.
— Зато он на тебя смотрит… и гораздо больше, чем следует. Ты сама должна понять, что слишком загостилась у нас. Ведь вначале ты говорила только об одной ночи…
— Поверь мне, я делаю все возможное, чтобы выяснить положение.
— Все твои хлопоты кончатся тем, что ты привлечешь к себе внимание и тебя тоже арестуют.
— Право, не знаю, может, в тюрьме мне будет даже лучше. По крайней мере меня обеспечат бесплатным жильем и не будут попрекать.
— Ты просто не представляешь, что говоришь, милочка, — усмехнулась Ортанс. — Нужно вносить десять су в день, а так как в Париже я единственная твоя родственница, то, конечно, их будут требовать с меня.
— Это не так уж разорительно. И меньше той суммы, что я даю тебе, не считая туалетов и драгоценностей, которые я тебе подарила.
— Но когда у тебя родится еще один ребенок, мне придется вносить тридцать су в день…
Анжелика устало вздохнула.
— Пойдем, Флоримон, — сказала она мальчику. — Ты же видишь, что утомляешь тетю Ортанс. Пары от варенья ударили ей в голову, и она сама не ведает, что несет.
Мальчик засеменил к матери, звеня своей блестящей погремушкой. Это привело Ортанс в полную ярость.
— Вот, полюбуйтесь! — кричала она. — У моих детей никогда не было таких погремушек. Жалуешься, что нет денег, а сама покупаешь сыну такую дорогую игрушку.
— Ему очень хотелось. Да она и не такая уж дорогая. У сына сапожника, что сидит на углу, точно такая же.
— Всем давно известно, что простолюдины не умеют беречь деньги. Они балуют своих детей, но не дают им никакого образования. Прежде чем покупать бесполезные вещи, вспомнила бы, что ты нищая, а у меня нет ни малейшего желания содержать тебя.
— А я и не прошу тебя об этом, — ответила Анжелика, задетая словами сестры. — Как только вернется д'Андижос, я перееду в гостиницу.
Ортанс пожала плечами и с презрительной жалостью рассмеялась.
— Да ты, оказывается, еще глупее, чем я думала. Ты не знаешь ни законов, ни как они применяются. Твой маркиз д'Андижос ничего тебе не привезет.
Мрачное предсказание Ортанс полностью оправдалось. Когда маркиз д'Андижос в сопровождении верного Куасси-Ба явился к Анжелике, он сообщил, что на все имущество графа де Пейрака в Тулузе наложен арест. Он смог раздобыть лишь тысячу ливров, которые ссудили два богатых арендатора де Пейрака, взяв с д'Андижоса клятву сохранить это в тайне.
Большая часть украшений Анжелики, золотая и серебряная посуда, а также почти все ценное, что находилось в Отеле Веселой Науки, включая слитки золота и серебра, были конфискованы и переданы в казну тулузского наместника, а частью увезены в Монпелье.
Д'Андижос выглядел растерянным. От его обычной болтливости и веселого настроения не осталось и следа; боязливо озираясь, он рассказал также, что арест графа де Пейрака вызвал в Тулузе волнения. Прошел слух, будто в этом виноват архиепископ, и толпа, собравшаяся у его дворца, чуть не подняла настоящий бунт. К д'Андижосу явилась делегация капитулов просить его — ни больше ни меньше — возглавить восстание против королевской власти. Маркизу с большим трудом удалось вырваться из Тулузы и уехать в Париж.
— И что же вы теперь собираетесь делать? — спросила Анжелика.
— Некоторое время побуду в Париже. Мои средства — увы! — как и ваши, весьма ограничены. Я продал одну старую ферму и голубятню. Может, мне удастся купить какую-нибудь должность при дворе…
Южный акцент, который раньше придавал его речи такую жизнерадостную окраску, сейчас звучал жалобно, даже скорбно.
— Ох, эти южане! Громогласные клятвы, громогласное веселье! А случись несчастье — и фейерверк гаснет», — подумала Анжелика, а вслух сказала:
— Я не хочу вас компрометировать. Спасибо вам, мессир д'Андижос, за все ваши услуги. Желаю вам удачи при дворе.
Он молча поцеловал ей руку и с довольно жалким видом выскользнул за порог.
Анжелика стояла в прихожей прокурорского дома и смотрела на крашеную деревянную дверь. Сколько слуг графа де Пейрака вышли через эту дверь, покидая свою впавшую в немилость госпожу, вышли, потупив взор, но с чувством радостного облегчения!
Куасси-Ба сидел на корточках у ее ног. Она погладила его большую курчавую голову, и великан по-детски улыбнулся ей.
Что ж, тысяча ливров — все же деньги. Ночью Анжелика твердо решила уехать из дома сестры, в такой обстановке жить больше невыносимо. Она заберет с собой няню Флоримона и Куасси-Ба. Наверняка в Париже можно найти скромное пристанище. У нее еще оставалось немного драгоценностей и платье из золотой парчи. Интересно, сколько за все это можно выручить?
Ребенок у нее под сердцем уже начал шевелиться, но она о нем почти не думала и не испытывала того трепета, как в первый раз, когда ждала Флоримона. Радость, охватившая ее поначалу, когда она поняла, что беременна, сменилась тревогой: ведь появление второго ребенка в такой момент — почти катастрофа. Впрочем, зачем заглядывать так далеко вперед, надо стараться сохранить мужество.
Следующий день принес некоторую надежду в лице пажа герцогини де Монпансье, который в великолепной светло-желтой замшевой ливрее, обшитой золотым позументом и черным бархатом, явился к Анжелике с запиской.
Даже на Ортанс это произвело впечатление.
Герцогиня просила Анжелику зайти к ней в Лувр во второй половине дня. На словах паж уточнил, что герцогиня живет теперь не в Тюильри, а в Лувре.
В назначенный час Анжелика перешла на другой берег Сены по мосту Парижской богоматери, к великому разочарованию Куасси-Ба, который поглядывал на Новый мост. Но у Анжелики не было ни малейшего желания протискиваться сквозь толпу торговцев и нищих.
У нее мелькнула было мысль попросить у Ортанс ее портшез на колесах, чтобы Куасси-Ба отвез ее и она не запачкала бы свое последнее нарядное платье, но, увидев надутое лицо сестры, передумала.
Платье Анжелики, сшитое из ткани двух цветов — оливкового и светло-зеленого, было легковато для осеннего дня, сырой ветер гулял по узким улочкам и по набережной, и она надела поверх шелковую, лилового цвета накидку.
Наконец она добралась до массивного дворца, на крышах и куполах которого, словно упираясь в низкое небо, торчали высокие трубы каминов, украшенные гербами.
Миновав внутренний двор, Анжелика по мраморной лестнице поднялась в апартаменты, которые, как ей сказали, теперь занимала герцогиня де Монпансье. Анжелика не могла сдержать дрожь, снова оказавшись в этих длинных галереях, мрачных, несмотря на лепные позолоченные квадраты потолка, на расписанные цветами панели, на дорогую ткань, которой были обиты стены. Слишком много было здесь темных закоулков, словно специально созданных для засады, для нападения. Каждый уголок этого старого королевского дворца, куда двор юного короля теперь пытался вдохнуть хоть немного веселья, хранил память о какой-нибудь ужасной, кровавой истории.
Некий мессир де Префонтен сказал Анжелике, что герцогиня де Монпансье находится сейчас у своего художника, в большой галерее, и предложил проводить ее туда.
Он с сосредоточенным видом шел рядом с Анжеликой. Это был человек средних лет, осторожный и рассудительный, советами которого герцогиня так дорожила, что вдовствующая королева, чтобы досадить ей, дважды добивалась изгнания несчастного.
Несмотря на тревожные мысли, которые одолевали ее, Анжелика заставила себя вступить с ним в беседу. Она спросила, каковы планы герцогини, не собирается ли она, как предполагала, в ближайшее время перебраться в Люксембургский дворец.
Мессир де Префонтен вздохнул. Герцогине взбрело в голову перестроить свои апартаменты в Люксембургском дворце, хотя они и без того хороши и в прекрасном состоянии. А пока что она переселилась из Тюильри в Лувр, не выдержав соседства с Филиппом Орлеанским, братом короля. С другой стороны, поскольку упорно поговаривают о женитьбе брата короля на юной Генриетте Английской и о том, что новобрачные будут жить в Пале-Руайяле, герцогиня все еще надеется, что сможет вернуться в Тюильри.
— Не буду от вас скрывать, сударыня, но мое мнение таково: в Люксембургском ли дворце или в Тюильри, — все равно, лишь бы только не в Лувре, — сказал в заключение мессир де Префонтен.
И, склонившись к Анжелике, он доверительно прошептал ей в самое ухо:
— Что вы хотите, ведь мой дед и отец были протестантами. Да и сам я до десяти лет воспитывался в протестантской вере. И — тут уж ничего не поделаешь! — нет такого гугенота, которому доставляло бы удовольствие ходить по галереям Лувра. Конечно, прошло уже почти сто лет с той ужасной ночи святого Варфоломея, но мне иногда кажется, что на каменных плитах Лувра я вижу кровь. Мой дед со всеми подробностями рассказывал мне об этой трагедии. Ему было тогда двадцать четыре года, и он чудом уцелел во время этой резни. Вот, взгляните… из этого окна король. Карл IX стрелял из аркебузы в сеньоров-протестантов, которые пытались спастись вплавь через Сену и добраться до Пре-о-Клер. Мой дед вспоминал, как Карл IX, бородатый, огромный, со зверски искаженным лицом кричал: «Убивай! Убивай всех! Не щади никого!» Всю ночь напролет в Лувре лилась кровь. Убивали в каждом закоулке, из всех окон выбрасывали трупы. Вы не гугенотка?
— Нет, сударь.
— В таком случае не знаю, почему я вам это рассказываю, — задумчиво проговорил мессир де Префонтен. — Сам я католик, но воспитание, полученное в детстве, оставляет глубокий след. С тех пор как я живу в Лувре, меня мучат по ночам кошмары. Я внезапно просыпаюсь от криков, которые мне слышатся из галереи: «Убивай! Убивай!» Меня неотступно преследует топот сеньоров-протестантов, бегством спасающихся от своих убийц… Честно говоря, сударыня, я даже думаю, уж не бродят ли по Лувру призраки… Кровавые призраки.
— Вам бы хорошо попить настой из каких-нибудь снотворных трав, мессир де Префонтен, — посоветовала Анжелика. Ей стало не по себе от его мрачных воспоминаний. Слишком свежо было в ее памяти неудачное покушение на нее, покушение, которое стоило жизни Марго, чтобы она могла отнестись к рассказу мессира де Префонтена как к игре больного воображения.
Убийство, насилие, предательство, самые гнусные преступления притаились в чреве этого огромного дворца.
Вскоре Анжелика и мессир де Префонтен оказались в каком-то подвале, который находился под главной галереей. Со времен Генриха IV помещения здесь отводились для художников и некоторых ремесленников.
Здесь на содержании у короля жили со своими семьями ваятели, живописцы, часовщики, парфюмеры, резчики по драгоценным камням, кузнецы, ковавшие стальные мечи, самые искусные золотильщики, насекальщики, скрипичные мастера, мастера, изготовлявшие разные приборы для научных исследований, ковровщики, печатники. Из-за толстых, покрытых лаком деревянных дверей доносился грохот молотов по наковальне, стук станков, на которых ткали гобелены и турецкие ковры, глухие удары печатных станков.
Герцогиня де Монпансье заказала свой портрет художнику-голландцу. Это был рослый человек с русой бородой, ясными голубыми глазами и розовым, как ветчина, лицом. Скромный талантливый художник Ван Оссель боролся с капризами придворных дам с помощью своего невозмутимого характера и плохого знания французского языка. И хотя большинство знатных дам говорило ему «ты», как это было принято по отношению к слугам и ремесленникам, он все равно всегда умел настоять на своем.
Так, например, герцогине де Монпансье он поставил условие, чтобы на портрете одна грудь у нее была обнажена, и был по-своему прав — у этой могучей девицы по-настоящему красивой была именно грудь. И если предположить, что картина предназначена очередному претенденту на ее руку, то нельзя не согласиться, что эта белоснежная, округлая и такая соблазнительная выпуклость будет счастливым дополнением к ее приданому и великолепной родословной.
Герцогиня, задрапированная в темно-синий бархат с изломанными складками, увешанная жемчугом и другими драгоценностями, с розой в руке, улыбнулась Анжелике.
— Еще минутка, и я в вашем распоряжении, душенька. Ван Оссель, ты кончишь, наконец, мучить меня?
Художник что-то пробурчал себе в бороду и для вида положил еще несколько мазков, подсвечивая грудь, над которой он трудился с особым старанием.
Камеристка кинулась к герцогине де Монпансье, чтобы помочь ей одеться, художник передал кисти мальчику, судя по всему — сыну, который выполнял обязанности подмастерья. Ван Оссель внимательно оглядел Анжелику и сопровождавшего ее Куасси-Ба. Затем он снял шляпу и почтительно поклонился.
— Сударыня, угодно ли вам, чтобы я написал ваш портрет?.. О, это будет прекрасно! Лучезарная женщина и совершенно черный мавр. Солнце и ночь…
Анжелика с улыбкой отклонила его предложение. Сейчас неподходящий момент. Но может быть, когда-нибудь…
Она представила себе большую картину, которую повесит в гостиной их отеля в квартале Сен-Поль, когда она победительницей приедет туда вместе с Жоффреем де Пейраком. Эта мысль придала ей немного мужества и веры в будущее.
Когда они шли по галерее в апартаменты герцогини де Монпансье, та, взяв Анжелику под руку, со свойственной ей непосредственностью начала разговор.
— Я надеялась, дорогая моя, что после некоторых выяснений смогу сообщить вам хорошие вести и заверить вас, что арест вашего мужа — недоразумение, что его просто оговорил какой-нибудь придворный, чтобы выслужиться перед королем, или же оклеветал из мести один из просителей, которому граф де Пейрак отказал. Но теперь я стала опасаться, что дело весьма сложное и затянется надолго.
— Ваше высочество, умоляю, скажите, что вы узнали?
— Идемте ко мне, подальше от нескромных ушей.
Когда они уселись рядом на удобном диванчике, герцогиня продолжила разговор:
— По правде сказать, если не считать обычных придворных сплетен, я узнала очень мало, и именно отсутствие всяких сведений меня и волнует. Никто ничего не знает или предпочитает ничего не знать.
После некоторого колебания она, понизив голос, добавила:
— Ваш муж обвинен в колдовстве.
Анжелика, не желая огорчать добрую герцогиню, умолчала, что это ей уже известно.
— Само по себе это не страшно, — продолжала герцогиня де Монпансье, — и все можно было бы уладить без труда, если бы дело вашего мужа было передано в церковный суд, как того требует предъявленное ему обвинение. Не скрою, лично я считаю наше духовенство порою чересчур надоедливым, властолюбивым, но нельзя не признать, что их правосудие, рассматривающее дела, которые непосредственно касаются церкви, чаще всего бывает разумным и честным. Но дело вашего мужа, хотя вменяемая ему вина имеет самое непосредственное отношение к церкви, передано в светский суд. И это очень серьезно. О, здесь я не строю никаких иллюзий. Если суд состоится, в чем я отнюдь не убеждена, исход дела будет зависеть исключительно от состава суда.
— Вы хотите сказать, ваше высочество, что светские судьи могут проявить предвзятость?
— Все будет зависеть от того, кого назначат судьями.
— А кто их назначает?
— Король.
Прочтя испуг на лице молодой женщины, герцогиня встала и, положив ей руку на плечо, стала успокаивать ее. Она уверена, что все кончится хорошо. Но необходимо прояснить все до конца. Человека такого положения и такого звания, как граф де Пейрак, не сажают в одиночную камеру без всяких оснований. Она тщательно расспросила обо всем архиепископа Парижского, кардинала Гонди, который сам бывший фрондист и весьма недоброжелательно относится к его преосвященству архиепископу Тулузскому.
Так вот, у этого самого кардинала Гонди, о котором никак не скажешь, что он снисходителен к деяниям своего соперника, столь могущественного в Лангедоке, герцогиня узнала, что архиепископ Тулузский, судя по всему, действительно был зачинщиком обвинения графа в колдовстве, однако впоследствии под давлением каких-то тайных сил он отказался от иска в пользу королевского суда.
— Архиепископ Тулузский и впрямь не предполагал, что дело зайдет так далеко, и, сам не веря в колдовство, во всяком случае в колдовство вашего мужа, был бы вполне удовлетворен, если бы церковный суд или же тулузский парламент вынесли графу порицание. Но у него отняли «его» обвиняемого, прислав заготовленный заранее приказ об аресте за подписью короля.
Затем герцогиня сказала, что, беседуя с другими высокопоставленными лицами, она все больше убеждалась, что ведение дела Жоффрея де Пейрака в тулузском парламенте было умышленно не допущено кем-то из сильных мира сего.
— Это я узнала из уст самого господина Массно, уважаемого лангедокского магистрата, которого сейчас вызвали в Париж по какому-то таинственному поводу, и он предполагает, что именно по делу вашего мужа.
— Массно? — задумчиво переспросила Анжелика.
В ее памяти всплыл краснолицый человечек в бантах, который топтался на пыльной дороге в Сальсинь, угрожающе размахивая тростью и крича дерзкому графу де Пейраку: «Я напишу наместнику Лангедока… в Королевский совет…»
— Боже мой! — прошептала Анжелика, — Это же враг моего мужа!
— Я сама разговаривала с этим магистратом, — сказала герцогиня де Монпансье, — и, хотя он низкого происхождения, он показался мне человеком весьма честным и достойным. Он и сам опасается, что его назначат судьей по делу графа де Пейрака именно потому, что всем известно об их ссоре. Он говорит, что брань, которой обмениваются на дороге под палящим солнцем, не имеет никакого отношения к делам правосудия и ему будет чрезвычайно неприятно, если его заставят инсценировать видимость процесса.
Анжелика ухватилась за слово — «процесс».
— Значит, процесс будет? Адвокат, с которым я советовалась, уверяет меня, что процесс — это уже своего рода достижение, особенно если добиться, чтобы дело разбирал парижский парламент. И тогда участие в суде этого Массно, который тоже является советником парламента, было бы обоснованным.
Герцогиня де Монпансье скорчила гримасу, которая отнюдь не украсила ее.
— Видите ли, деточка, я достаточно знакома со всяким крючкотворством и знаю, что такое судейские. Так вот, уж поверьте мне, парламентский суд ни к чему вашему мужу. Ведь почти все советники парламента — должники Фуке, нынешнего суперинтенданта финансов, и они будут выполнять его приказы, тем более что он — бывший президент парижского парламента.
Анжелика вздрогнула. Фуке! Эта опасная белка сунула свою острую мордочку и сюда!
— Но при чем тут мессир Фуке? — спросила Анжелика неуверенным тоном. — Клянусь вам, мой муж не сделал ничего, что могло бы вызвать его ненависть. Кстати, он никогда его не видел!
Герцогиня снова покачала головой.
— Лично у меня на службе нет шпионов, которые следили бы за Фуке. Впрочем, в отличие от него я вообще этим не занимаюсь. Вот мой покойный отец
— дело другое, он считал, что в нашем королевстве без шпионов не обойтись. Словом, я очень сожалею об этом из-за вашего мужа, но среди приближенных суперинтенданта у меня нет своих людей — ни мужчин, ни женщин. Но насколько я поняла из разговоров брата короля, которого, как я подозреваю, тоже содержит суперинтендант, ваш муж и вы знаете какую-то тайну, касающуюся Фуке.
У Анжелики оборвалось сердце. Должна ли она во всем признаться своей знатной покровительнице? Она уже готова была сделать это, но вовремя вспомнила, что герцогиня не отличается ни тактом, ни умением держать язык за зубами. Лучше подождать и посоветоваться с Дегре.
Она вздохнула и, отведя взгляд, проговорила:
— Что я могу знать об этом могущественном сановнике, если я никогда даже в глаза его не видела? Помню только, что, когда я была девочкой, в Пуату поговаривали о каком-то заговоре знати, в котором были замешаны мессир Фуке, принц Конде и другие вельможи. А вскоре после этого была Фронда.
Даже это было весьма рискованно говорить герцогине де Монпансье… Но та не почувствовала недомолвки и добавила, что ее отец тоже всю жизнь занимался заговорами.
— В этом заключался его основной порок. А вообще-то он был человеком слишком добрым и мягким, чтобы взять в свои руки бразды правления. Но в заговорах он был непревзойденным мастером. Он тоже мог оказаться в лагере Фуке, в ту пору еще не очень-то известной личности. Но мой отец был богат, а Фуке только начинал свою карьеру. Моего отца никто не посмеет обвинить в том, что он участвовал в заговорах, движимый корыстными интересами.
— А мой муж разбогател, не участвуя ни в каких заговорах, — слабо улыбнулась Анжелика. — Может быть, именно это и вызывает подозрение…
Герцогиня не стала оспаривать эту догадку. Она добавила, что с точки зрения двора нелюбовь к придворной куртуазности — большой недостаток. Но тем не менее это не является основанием для приказа о заключении в одиночную камеру, подписанного самим королем.
— Ваш муж наверняка знает что-то еще, — с уверенностью сказала герцогиня.
— Но как бы там ни было, помочь может только король. О, с ним нелегко иметь дело! Он прошел с Мазарини неплохую школу флорентийской дипломатии. Он может улыбаться, может даже пустить слезу, ведь он человек чувствительный… и в то же время готовить кинжал, которым заколют его друга.
Увидев, что Анжелика побледнела, герцогиня обняла ее за плечи и весело сказала:
— Полно, я, как всегда, пошутила. Не надо принимать меня всерьез. В нашем королевстве меня никто больше не принимает всерьез. Итак, давайте подведем итог: вы хотите увидеться с королем?
Резкие переходы от отчаяния к надежде сделали свое дело — Анжелика не выдержала, бросилась в ноги герцогине, и обе женщины разрыдались.
Успокоившись, герцогиня де Монпансье предупредила Анжелику, что опасное свидание уже назначено и король примет графиню де Пейрак через два часа.
Анжелика не только не пришла в смятение от этой вести, но даже, наоборот, ощутила вдруг удивительное спокойствие. Итак, сегодня — решающий день.
Времени сходить домой в квартал Сен-Ландри уже не оставалось, и она попросила у герцогини разрешения воспользоваться ее пудрой и румянами, чтобы привести себя в порядок. Герцогиня предоставила в ее распоряжение одну из своих камеристок.
Стоя перед туалетным столиком, Анжелика разглядывала себя в зеркале. Достаточно ли она еще хороша, чтобы расположить к себе короля?
В талии она немного раздалась, лицо ее, раньше по-детски пухлое, осунулось и побледнело, а под глазами появились темные круги. Однако после придирчивого осмотра она пришла к выводу, что удлиненный овал лица и глаза, увеличенные сиреневой тенью, в общем, делают ее даже интересней. Они придают ее лицу что-то драматическое, волнующее, и это не лишено очарования.
Она слегка подрумянилась, прилепила у виска черную бархатную мушку, камеристка причесала ее.
Немного погодя она еще раз взглянула на себя в зеркало — зеленые глаза ее сверкали, как у кошки в темноте ночи.
— «Это не я! — прошептала она. — Но все же эта женщина очень хороша. О, король не может остаться равнодушным! Но вот смирения — увы! — смирения мне не хватает. Боже, помоги мне быть смиренной перед ним!
Глава 34
Ортанс несла драгоценную голову сахара, когда прямо на нее из кухни выскочил Флоримон, яростно потрясая своей серебряной погремушкой с тремя колокольчиками и двумя хрусталиками.
Этого было достаточно, чтобы разразилась буря.
— Мы не только стеснены, не только скомпрометированы, — завизжала Ортанс,
— но я уже и шагу ступить не могу в собственном доме, чтобы меня не сбили с ног и не оглушили. У меня чудовищная мигрень. И в то время, как я буквально падаю, изнемогаю от домашних забот, госпожа принимает своего адвоката или бегает по городу под предлогом, будто хочет освободить своего ужасного мужа, потерю богатства которого она никак не может пережить.
— Не кричи так громко, — сказала Анжелика. — Я с удовольствием помогу тебе варить варенье. Я знаю великолепные южные рецепты.
Ортанс, не выпуская из рук сахарной головы, гордо выпрямилась, словно трагическая актриса на сцене.
— Никогда! — гневно воскликнула она. — Никогда я не разрешу тебе прикоснуться к еде, которую готовлю своему супругу и своим детям! Я всегда помню, что твой муж — приспешник дьявола, колдун, что он изготовляет яды. И вполне возможно, что и ты с ним заодно. С тех пор как ты здесь, Гастон стал неузнаваем.
— Твой муж? Да я даже не смотрю на него.
— Зато он на тебя смотрит… и гораздо больше, чем следует. Ты сама должна понять, что слишком загостилась у нас. Ведь вначале ты говорила только об одной ночи…
— Поверь мне, я делаю все возможное, чтобы выяснить положение.
— Все твои хлопоты кончатся тем, что ты привлечешь к себе внимание и тебя тоже арестуют.
— Право, не знаю, может, в тюрьме мне будет даже лучше. По крайней мере меня обеспечат бесплатным жильем и не будут попрекать.
— Ты просто не представляешь, что говоришь, милочка, — усмехнулась Ортанс. — Нужно вносить десять су в день, а так как в Париже я единственная твоя родственница, то, конечно, их будут требовать с меня.
— Это не так уж разорительно. И меньше той суммы, что я даю тебе, не считая туалетов и драгоценностей, которые я тебе подарила.
— Но когда у тебя родится еще один ребенок, мне придется вносить тридцать су в день…
Анжелика устало вздохнула.
— Пойдем, Флоримон, — сказала она мальчику. — Ты же видишь, что утомляешь тетю Ортанс. Пары от варенья ударили ей в голову, и она сама не ведает, что несет.
Мальчик засеменил к матери, звеня своей блестящей погремушкой. Это привело Ортанс в полную ярость.
— Вот, полюбуйтесь! — кричала она. — У моих детей никогда не было таких погремушек. Жалуешься, что нет денег, а сама покупаешь сыну такую дорогую игрушку.
— Ему очень хотелось. Да она и не такая уж дорогая. У сына сапожника, что сидит на углу, точно такая же.
— Всем давно известно, что простолюдины не умеют беречь деньги. Они балуют своих детей, но не дают им никакого образования. Прежде чем покупать бесполезные вещи, вспомнила бы, что ты нищая, а у меня нет ни малейшего желания содержать тебя.
— А я и не прошу тебя об этом, — ответила Анжелика, задетая словами сестры. — Как только вернется д'Андижос, я перееду в гостиницу.
Ортанс пожала плечами и с презрительной жалостью рассмеялась.
— Да ты, оказывается, еще глупее, чем я думала. Ты не знаешь ни законов, ни как они применяются. Твой маркиз д'Андижос ничего тебе не привезет.
Мрачное предсказание Ортанс полностью оправдалось. Когда маркиз д'Андижос в сопровождении верного Куасси-Ба явился к Анжелике, он сообщил, что на все имущество графа де Пейрака в Тулузе наложен арест. Он смог раздобыть лишь тысячу ливров, которые ссудили два богатых арендатора де Пейрака, взяв с д'Андижоса клятву сохранить это в тайне.
Большая часть украшений Анжелики, золотая и серебряная посуда, а также почти все ценное, что находилось в Отеле Веселой Науки, включая слитки золота и серебра, были конфискованы и переданы в казну тулузского наместника, а частью увезены в Монпелье.
Д'Андижос выглядел растерянным. От его обычной болтливости и веселого настроения не осталось и следа; боязливо озираясь, он рассказал также, что арест графа де Пейрака вызвал в Тулузе волнения. Прошел слух, будто в этом виноват архиепископ, и толпа, собравшаяся у его дворца, чуть не подняла настоящий бунт. К д'Андижосу явилась делегация капитулов просить его — ни больше ни меньше — возглавить восстание против королевской власти. Маркизу с большим трудом удалось вырваться из Тулузы и уехать в Париж.
— И что же вы теперь собираетесь делать? — спросила Анжелика.
— Некоторое время побуду в Париже. Мои средства — увы! — как и ваши, весьма ограничены. Я продал одну старую ферму и голубятню. Может, мне удастся купить какую-нибудь должность при дворе…
Южный акцент, который раньше придавал его речи такую жизнерадостную окраску, сейчас звучал жалобно, даже скорбно.
— Ох, эти южане! Громогласные клятвы, громогласное веселье! А случись несчастье — и фейерверк гаснет», — подумала Анжелика, а вслух сказала:
— Я не хочу вас компрометировать. Спасибо вам, мессир д'Андижос, за все ваши услуги. Желаю вам удачи при дворе.
Он молча поцеловал ей руку и с довольно жалким видом выскользнул за порог.
Анжелика стояла в прихожей прокурорского дома и смотрела на крашеную деревянную дверь. Сколько слуг графа де Пейрака вышли через эту дверь, покидая свою впавшую в немилость госпожу, вышли, потупив взор, но с чувством радостного облегчения!
Куасси-Ба сидел на корточках у ее ног. Она погладила его большую курчавую голову, и великан по-детски улыбнулся ей.
Что ж, тысяча ливров — все же деньги. Ночью Анжелика твердо решила уехать из дома сестры, в такой обстановке жить больше невыносимо. Она заберет с собой няню Флоримона и Куасси-Ба. Наверняка в Париже можно найти скромное пристанище. У нее еще оставалось немного драгоценностей и платье из золотой парчи. Интересно, сколько за все это можно выручить?
Ребенок у нее под сердцем уже начал шевелиться, но она о нем почти не думала и не испытывала того трепета, как в первый раз, когда ждала Флоримона. Радость, охватившая ее поначалу, когда она поняла, что беременна, сменилась тревогой: ведь появление второго ребенка в такой момент — почти катастрофа. Впрочем, зачем заглядывать так далеко вперед, надо стараться сохранить мужество.
Следующий день принес некоторую надежду в лице пажа герцогини де Монпансье, который в великолепной светло-желтой замшевой ливрее, обшитой золотым позументом и черным бархатом, явился к Анжелике с запиской.
Даже на Ортанс это произвело впечатление.
Герцогиня просила Анжелику зайти к ней в Лувр во второй половине дня. На словах паж уточнил, что герцогиня живет теперь не в Тюильри, а в Лувре.
В назначенный час Анжелика перешла на другой берег Сены по мосту Парижской богоматери, к великому разочарованию Куасси-Ба, который поглядывал на Новый мост. Но у Анжелики не было ни малейшего желания протискиваться сквозь толпу торговцев и нищих.
У нее мелькнула было мысль попросить у Ортанс ее портшез на колесах, чтобы Куасси-Ба отвез ее и она не запачкала бы свое последнее нарядное платье, но, увидев надутое лицо сестры, передумала.
Платье Анжелики, сшитое из ткани двух цветов — оливкового и светло-зеленого, было легковато для осеннего дня, сырой ветер гулял по узким улочкам и по набережной, и она надела поверх шелковую, лилового цвета накидку.
Наконец она добралась до массивного дворца, на крышах и куполах которого, словно упираясь в низкое небо, торчали высокие трубы каминов, украшенные гербами.
Миновав внутренний двор, Анжелика по мраморной лестнице поднялась в апартаменты, которые, как ей сказали, теперь занимала герцогиня де Монпансье. Анжелика не могла сдержать дрожь, снова оказавшись в этих длинных галереях, мрачных, несмотря на лепные позолоченные квадраты потолка, на расписанные цветами панели, на дорогую ткань, которой были обиты стены. Слишком много было здесь темных закоулков, словно специально созданных для засады, для нападения. Каждый уголок этого старого королевского дворца, куда двор юного короля теперь пытался вдохнуть хоть немного веселья, хранил память о какой-нибудь ужасной, кровавой истории.
Некий мессир де Префонтен сказал Анжелике, что герцогиня де Монпансье находится сейчас у своего художника, в большой галерее, и предложил проводить ее туда.
Он с сосредоточенным видом шел рядом с Анжеликой. Это был человек средних лет, осторожный и рассудительный, советами которого герцогиня так дорожила, что вдовствующая королева, чтобы досадить ей, дважды добивалась изгнания несчастного.
Несмотря на тревожные мысли, которые одолевали ее, Анжелика заставила себя вступить с ним в беседу. Она спросила, каковы планы герцогини, не собирается ли она, как предполагала, в ближайшее время перебраться в Люксембургский дворец.
Мессир де Префонтен вздохнул. Герцогине взбрело в голову перестроить свои апартаменты в Люксембургском дворце, хотя они и без того хороши и в прекрасном состоянии. А пока что она переселилась из Тюильри в Лувр, не выдержав соседства с Филиппом Орлеанским, братом короля. С другой стороны, поскольку упорно поговаривают о женитьбе брата короля на юной Генриетте Английской и о том, что новобрачные будут жить в Пале-Руайяле, герцогиня все еще надеется, что сможет вернуться в Тюильри.
— Не буду от вас скрывать, сударыня, но мое мнение таково: в Люксембургском ли дворце или в Тюильри, — все равно, лишь бы только не в Лувре, — сказал в заключение мессир де Префонтен.
И, склонившись к Анжелике, он доверительно прошептал ей в самое ухо:
— Что вы хотите, ведь мой дед и отец были протестантами. Да и сам я до десяти лет воспитывался в протестантской вере. И — тут уж ничего не поделаешь! — нет такого гугенота, которому доставляло бы удовольствие ходить по галереям Лувра. Конечно, прошло уже почти сто лет с той ужасной ночи святого Варфоломея, но мне иногда кажется, что на каменных плитах Лувра я вижу кровь. Мой дед со всеми подробностями рассказывал мне об этой трагедии. Ему было тогда двадцать четыре года, и он чудом уцелел во время этой резни. Вот, взгляните… из этого окна король. Карл IX стрелял из аркебузы в сеньоров-протестантов, которые пытались спастись вплавь через Сену и добраться до Пре-о-Клер. Мой дед вспоминал, как Карл IX, бородатый, огромный, со зверски искаженным лицом кричал: «Убивай! Убивай всех! Не щади никого!» Всю ночь напролет в Лувре лилась кровь. Убивали в каждом закоулке, из всех окон выбрасывали трупы. Вы не гугенотка?
— Нет, сударь.
— В таком случае не знаю, почему я вам это рассказываю, — задумчиво проговорил мессир де Префонтен. — Сам я католик, но воспитание, полученное в детстве, оставляет глубокий след. С тех пор как я живу в Лувре, меня мучат по ночам кошмары. Я внезапно просыпаюсь от криков, которые мне слышатся из галереи: «Убивай! Убивай!» Меня неотступно преследует топот сеньоров-протестантов, бегством спасающихся от своих убийц… Честно говоря, сударыня, я даже думаю, уж не бродят ли по Лувру призраки… Кровавые призраки.
— Вам бы хорошо попить настой из каких-нибудь снотворных трав, мессир де Префонтен, — посоветовала Анжелика. Ей стало не по себе от его мрачных воспоминаний. Слишком свежо было в ее памяти неудачное покушение на нее, покушение, которое стоило жизни Марго, чтобы она могла отнестись к рассказу мессира де Префонтена как к игре больного воображения.
Убийство, насилие, предательство, самые гнусные преступления притаились в чреве этого огромного дворца.
Вскоре Анжелика и мессир де Префонтен оказались в каком-то подвале, который находился под главной галереей. Со времен Генриха IV помещения здесь отводились для художников и некоторых ремесленников.
Здесь на содержании у короля жили со своими семьями ваятели, живописцы, часовщики, парфюмеры, резчики по драгоценным камням, кузнецы, ковавшие стальные мечи, самые искусные золотильщики, насекальщики, скрипичные мастера, мастера, изготовлявшие разные приборы для научных исследований, ковровщики, печатники. Из-за толстых, покрытых лаком деревянных дверей доносился грохот молотов по наковальне, стук станков, на которых ткали гобелены и турецкие ковры, глухие удары печатных станков.
Герцогиня де Монпансье заказала свой портрет художнику-голландцу. Это был рослый человек с русой бородой, ясными голубыми глазами и розовым, как ветчина, лицом. Скромный талантливый художник Ван Оссель боролся с капризами придворных дам с помощью своего невозмутимого характера и плохого знания французского языка. И хотя большинство знатных дам говорило ему «ты», как это было принято по отношению к слугам и ремесленникам, он все равно всегда умел настоять на своем.
Так, например, герцогине де Монпансье он поставил условие, чтобы на портрете одна грудь у нее была обнажена, и был по-своему прав — у этой могучей девицы по-настоящему красивой была именно грудь. И если предположить, что картина предназначена очередному претенденту на ее руку, то нельзя не согласиться, что эта белоснежная, округлая и такая соблазнительная выпуклость будет счастливым дополнением к ее приданому и великолепной родословной.
Герцогиня, задрапированная в темно-синий бархат с изломанными складками, увешанная жемчугом и другими драгоценностями, с розой в руке, улыбнулась Анжелике.
— Еще минутка, и я в вашем распоряжении, душенька. Ван Оссель, ты кончишь, наконец, мучить меня?
Художник что-то пробурчал себе в бороду и для вида положил еще несколько мазков, подсвечивая грудь, над которой он трудился с особым старанием.
Камеристка кинулась к герцогине де Монпансье, чтобы помочь ей одеться, художник передал кисти мальчику, судя по всему — сыну, который выполнял обязанности подмастерья. Ван Оссель внимательно оглядел Анжелику и сопровождавшего ее Куасси-Ба. Затем он снял шляпу и почтительно поклонился.
— Сударыня, угодно ли вам, чтобы я написал ваш портрет?.. О, это будет прекрасно! Лучезарная женщина и совершенно черный мавр. Солнце и ночь…
Анжелика с улыбкой отклонила его предложение. Сейчас неподходящий момент. Но может быть, когда-нибудь…
Она представила себе большую картину, которую повесит в гостиной их отеля в квартале Сен-Поль, когда она победительницей приедет туда вместе с Жоффреем де Пейраком. Эта мысль придала ей немного мужества и веры в будущее.
Когда они шли по галерее в апартаменты герцогини де Монпансье, та, взяв Анжелику под руку, со свойственной ей непосредственностью начала разговор.
— Я надеялась, дорогая моя, что после некоторых выяснений смогу сообщить вам хорошие вести и заверить вас, что арест вашего мужа — недоразумение, что его просто оговорил какой-нибудь придворный, чтобы выслужиться перед королем, или же оклеветал из мести один из просителей, которому граф де Пейрак отказал. Но теперь я стала опасаться, что дело весьма сложное и затянется надолго.
— Ваше высочество, умоляю, скажите, что вы узнали?
— Идемте ко мне, подальше от нескромных ушей.
Когда они уселись рядом на удобном диванчике, герцогиня продолжила разговор:
— По правде сказать, если не считать обычных придворных сплетен, я узнала очень мало, и именно отсутствие всяких сведений меня и волнует. Никто ничего не знает или предпочитает ничего не знать.
После некоторого колебания она, понизив голос, добавила:
— Ваш муж обвинен в колдовстве.
Анжелика, не желая огорчать добрую герцогиню, умолчала, что это ей уже известно.
— Само по себе это не страшно, — продолжала герцогиня де Монпансье, — и все можно было бы уладить без труда, если бы дело вашего мужа было передано в церковный суд, как того требует предъявленное ему обвинение. Не скрою, лично я считаю наше духовенство порою чересчур надоедливым, властолюбивым, но нельзя не признать, что их правосудие, рассматривающее дела, которые непосредственно касаются церкви, чаще всего бывает разумным и честным. Но дело вашего мужа, хотя вменяемая ему вина имеет самое непосредственное отношение к церкви, передано в светский суд. И это очень серьезно. О, здесь я не строю никаких иллюзий. Если суд состоится, в чем я отнюдь не убеждена, исход дела будет зависеть исключительно от состава суда.
— Вы хотите сказать, ваше высочество, что светские судьи могут проявить предвзятость?
— Все будет зависеть от того, кого назначат судьями.
— А кто их назначает?
— Король.
Прочтя испуг на лице молодой женщины, герцогиня встала и, положив ей руку на плечо, стала успокаивать ее. Она уверена, что все кончится хорошо. Но необходимо прояснить все до конца. Человека такого положения и такого звания, как граф де Пейрак, не сажают в одиночную камеру без всяких оснований. Она тщательно расспросила обо всем архиепископа Парижского, кардинала Гонди, который сам бывший фрондист и весьма недоброжелательно относится к его преосвященству архиепископу Тулузскому.
Так вот, у этого самого кардинала Гонди, о котором никак не скажешь, что он снисходителен к деяниям своего соперника, столь могущественного в Лангедоке, герцогиня узнала, что архиепископ Тулузский, судя по всему, действительно был зачинщиком обвинения графа в колдовстве, однако впоследствии под давлением каких-то тайных сил он отказался от иска в пользу королевского суда.
— Архиепископ Тулузский и впрямь не предполагал, что дело зайдет так далеко, и, сам не веря в колдовство, во всяком случае в колдовство вашего мужа, был бы вполне удовлетворен, если бы церковный суд или же тулузский парламент вынесли графу порицание. Но у него отняли «его» обвиняемого, прислав заготовленный заранее приказ об аресте за подписью короля.
Затем герцогиня сказала, что, беседуя с другими высокопоставленными лицами, она все больше убеждалась, что ведение дела Жоффрея де Пейрака в тулузском парламенте было умышленно не допущено кем-то из сильных мира сего.
— Это я узнала из уст самого господина Массно, уважаемого лангедокского магистрата, которого сейчас вызвали в Париж по какому-то таинственному поводу, и он предполагает, что именно по делу вашего мужа.
— Массно? — задумчиво переспросила Анжелика.
В ее памяти всплыл краснолицый человечек в бантах, который топтался на пыльной дороге в Сальсинь, угрожающе размахивая тростью и крича дерзкому графу де Пейраку: «Я напишу наместнику Лангедока… в Королевский совет…»
— Боже мой! — прошептала Анжелика, — Это же враг моего мужа!
— Я сама разговаривала с этим магистратом, — сказала герцогиня де Монпансье, — и, хотя он низкого происхождения, он показался мне человеком весьма честным и достойным. Он и сам опасается, что его назначат судьей по делу графа де Пейрака именно потому, что всем известно об их ссоре. Он говорит, что брань, которой обмениваются на дороге под палящим солнцем, не имеет никакого отношения к делам правосудия и ему будет чрезвычайно неприятно, если его заставят инсценировать видимость процесса.
Анжелика ухватилась за слово — «процесс».
— Значит, процесс будет? Адвокат, с которым я советовалась, уверяет меня, что процесс — это уже своего рода достижение, особенно если добиться, чтобы дело разбирал парижский парламент. И тогда участие в суде этого Массно, который тоже является советником парламента, было бы обоснованным.
Герцогиня де Монпансье скорчила гримасу, которая отнюдь не украсила ее.
— Видите ли, деточка, я достаточно знакома со всяким крючкотворством и знаю, что такое судейские. Так вот, уж поверьте мне, парламентский суд ни к чему вашему мужу. Ведь почти все советники парламента — должники Фуке, нынешнего суперинтенданта финансов, и они будут выполнять его приказы, тем более что он — бывший президент парижского парламента.
Анжелика вздрогнула. Фуке! Эта опасная белка сунула свою острую мордочку и сюда!
— Но при чем тут мессир Фуке? — спросила Анжелика неуверенным тоном. — Клянусь вам, мой муж не сделал ничего, что могло бы вызвать его ненависть. Кстати, он никогда его не видел!
Герцогиня снова покачала головой.
— Лично у меня на службе нет шпионов, которые следили бы за Фуке. Впрочем, в отличие от него я вообще этим не занимаюсь. Вот мой покойный отец
— дело другое, он считал, что в нашем королевстве без шпионов не обойтись. Словом, я очень сожалею об этом из-за вашего мужа, но среди приближенных суперинтенданта у меня нет своих людей — ни мужчин, ни женщин. Но насколько я поняла из разговоров брата короля, которого, как я подозреваю, тоже содержит суперинтендант, ваш муж и вы знаете какую-то тайну, касающуюся Фуке.
У Анжелики оборвалось сердце. Должна ли она во всем признаться своей знатной покровительнице? Она уже готова была сделать это, но вовремя вспомнила, что герцогиня не отличается ни тактом, ни умением держать язык за зубами. Лучше подождать и посоветоваться с Дегре.
Она вздохнула и, отведя взгляд, проговорила:
— Что я могу знать об этом могущественном сановнике, если я никогда даже в глаза его не видела? Помню только, что, когда я была девочкой, в Пуату поговаривали о каком-то заговоре знати, в котором были замешаны мессир Фуке, принц Конде и другие вельможи. А вскоре после этого была Фронда.
Даже это было весьма рискованно говорить герцогине де Монпансье… Но та не почувствовала недомолвки и добавила, что ее отец тоже всю жизнь занимался заговорами.
— В этом заключался его основной порок. А вообще-то он был человеком слишком добрым и мягким, чтобы взять в свои руки бразды правления. Но в заговорах он был непревзойденным мастером. Он тоже мог оказаться в лагере Фуке, в ту пору еще не очень-то известной личности. Но мой отец был богат, а Фуке только начинал свою карьеру. Моего отца никто не посмеет обвинить в том, что он участвовал в заговорах, движимый корыстными интересами.
— А мой муж разбогател, не участвуя ни в каких заговорах, — слабо улыбнулась Анжелика. — Может быть, именно это и вызывает подозрение…
Герцогиня не стала оспаривать эту догадку. Она добавила, что с точки зрения двора нелюбовь к придворной куртуазности — большой недостаток. Но тем не менее это не является основанием для приказа о заключении в одиночную камеру, подписанного самим королем.
— Ваш муж наверняка знает что-то еще, — с уверенностью сказала герцогиня.
— Но как бы там ни было, помочь может только король. О, с ним нелегко иметь дело! Он прошел с Мазарини неплохую школу флорентийской дипломатии. Он может улыбаться, может даже пустить слезу, ведь он человек чувствительный… и в то же время готовить кинжал, которым заколют его друга.
Увидев, что Анжелика побледнела, герцогиня обняла ее за плечи и весело сказала:
— Полно, я, как всегда, пошутила. Не надо принимать меня всерьез. В нашем королевстве меня никто больше не принимает всерьез. Итак, давайте подведем итог: вы хотите увидеться с королем?
Резкие переходы от отчаяния к надежде сделали свое дело — Анжелика не выдержала, бросилась в ноги герцогине, и обе женщины разрыдались.
Успокоившись, герцогиня де Монпансье предупредила Анжелику, что опасное свидание уже назначено и король примет графиню де Пейрак через два часа.
Анжелика не только не пришла в смятение от этой вести, но даже, наоборот, ощутила вдруг удивительное спокойствие. Итак, сегодня — решающий день.
Времени сходить домой в квартал Сен-Ландри уже не оставалось, и она попросила у герцогини разрешения воспользоваться ее пудрой и румянами, чтобы привести себя в порядок. Герцогиня предоставила в ее распоряжение одну из своих камеристок.
Стоя перед туалетным столиком, Анжелика разглядывала себя в зеркале. Достаточно ли она еще хороша, чтобы расположить к себе короля?
В талии она немного раздалась, лицо ее, раньше по-детски пухлое, осунулось и побледнело, а под глазами появились темные круги. Однако после придирчивого осмотра она пришла к выводу, что удлиненный овал лица и глаза, увеличенные сиреневой тенью, в общем, делают ее даже интересней. Они придают ее лицу что-то драматическое, волнующее, и это не лишено очарования.
Она слегка подрумянилась, прилепила у виска черную бархатную мушку, камеристка причесала ее.
Немного погодя она еще раз взглянула на себя в зеркало — зеленые глаза ее сверкали, как у кошки в темноте ночи.
— «Это не я! — прошептала она. — Но все же эта женщина очень хороша. О, король не может остаться равнодушным! Но вот смирения — увы! — смирения мне не хватает. Боже, помоги мне быть смиренной перед ним!
Глава 34
Анжелика склонилась в глубоком реверансе и с бьющимся сердцем выпрямилась. Перед нею стоял король. Толстый шерстяной ковер заглушил стук его высоких лакированных деревянных каблуков.
Анжелика заметила, что дверь маленького кабинета закрыта, и поняла, что осталась с государем наедине. Она почувствовала смятение, почти панический страх. До сих пор она видела короля только в окружении огромной толпы. Он казался ей каким-то ненастоящим, искусственным; он был словно актер на театральных подмостках.
Анжелика заметила, что дверь маленького кабинета закрыта, и поняла, что осталась с государем наедине. Она почувствовала смятение, почти панический страх. До сих пор она видела короля только в окружении огромной толпы. Он казался ей каким-то ненастоящим, искусственным; он был словно актер на театральных подмостках.