Голон Серж. Анжелика и дьяволица

   Кроме того краткого периода ее жизни, когда она стала жертвой насилия со стороны королевских мушкетеров, в дни бунта в Пуату, – в то время она не переносила, если к ней прикасался мужчина – она всегда обретала усладу, постоянное наслаждение в любовных баталиях, которые, казалось, дарили ей каждый раз новые открытия.
   Она слишком любила любовь! Вот где был корень зла, ее слабость и ее завораживающая сила.
   Жоффрей – да, как всегда, именно он, маг Жоффрей, распахнул перед ней врата волшебного края, первым открыв ей, совсем юной, наслаждение; и он же, встретив ее после пятнадцатилетней разлуки, когда он считал ее умершей, именно он исцелил глубокие раны, нанесенные ее женственности, вновь пробудил к жизни ее чувства, возродил ее для Любви, и чуткость, заботливость, терпение его были безграничны…
   Как забыть это? Б царстве любви она обязана ему всем. Первое посвящение в тайну – и взлет, излечение и словно второе рождение для любовной жизни, которое, застигнув ее на ступенях зрелости, когда опыт и страдания обогатили и возвысили ее, – даровало ей вдохновенное чувство: теперь она может полностью насладиться его чудесной явью.
   Слишком немного ей нужно для счастья: именно эта ее слабость заставила ее на какое-то мгновение содрогнуться в любовном жару в мощных объятиях Колена, когда он застал ее в ночи, на корабле «Сердце Марии». Невероятным усилием она вырвалась, убежала от него…
   Почему судьбе было угодно, чтобы солдат Курт Риц, спасающийся бегством с корабля, заметил их из окна каюты в тот миг, «когда она была голышом в объятиях Золотой Бороды»?
   Почему судьбе было угодно, чтобы этот человек, наемник Жоффрея де Пейрака, не знающий, кто эта женщина, замеченная им, огласил сей факт перед самим графом, и не только перед ним, но и перед всеми именитыми гражданами колонии Голдсборо?
   Какой ужас! Какой страшный момент для каждого из них! И для НЕГО! Униженного ею перед всеми.
   Анжелика понимала его неистовство, когда она очутилась перед ним. Но что теперь делать, дабы укротить его гнев? Как дать ему понять, что никогда она по-настоящему не любила и не будет любить никаких других мужчин, кроме него!.. И если он не будет любить ее, она умрет, да, она от этого умрет…
   И вдруг она решилась. Она не останется здесь – глупо сидеть и ждать его. Сегодня же вечером она пойдет к нему, она станет умолять его, она попытается объясниться. И пусть он опять ответит ей оскорблением. Все, что угодно, но только не быть разлученной с ним! Все что угодно, но только не его холодность.
   Пусть он снова примет ее в свои объятия. Даже если в своем озлоблении он задушит, сломает ее.
   Она бросилась к туалетному столику, и, увидев в зеркале слезы, текущие по щекам, чуть-чуть попудрилась.
   Она развязала пучок, распустила тяжелую косу и, взяв черепаховую щетку с золотой инкрустацией – то был тоже его подарок – быстро расчесала волосы. Она хотела быть красивой, а не загнанной, взвинченной, как все эти последние дни.
   С тех пор, как Анжелика водворила котенка на одеяло, тот лежал не шевелясь, свернувшись клубочком, упиваясь довольством, каким он не наслаждался уже давно, а, может быть, и никогда в этой жизни. Мягкий, терпеливый, почти бестелесный, такой маленький и болезненно-хрупкий, он не шевелился и, казалось, едва подавал признаки жизни. Но как только Анжелика заговорила с ним, он громко замурлыкал, выражая, как мог, свою радость и благодарность.
   Таков был его выбор: после тяжких скитаний он встретил эту женщину, и она стала его мечтой, его небом, его надеждой. Котенок во всем полагался на человеческое существо, пожалевшее его, и знал, что не будет разочарован.
   – Я ухожу, – доверительно обратилась к нему Анжелика. – Будь послушным, я вернусь…
   Она бросила последний взгляд на постель. Герцогиня по-прежнему лежала абсолютно прямо. Анжелика, все еще со щеткой в руке, попыталась уяснить для себя – что же это за воспоминание, которое она никак не могла облечь в слова.
   – Почему вы так меня рассматриваете? Во мне есть что-то, что вас тревожит? – спросила больная, не открывая глаз.
   – Простите меня, сударыня… Ничего особенного; наверное, я обратила внимание на то, как вы лежите. Может быть, вы с самого раннего детства воспитывались в монастыре?..
   Помню, когда я сама была в пансионе, нам запрещали спать иначе, чем на спине, вытянувшись прямо, положив руки поверх одеяла… даже зимой. Само собой разумеется, ничего этого я не выполняла. Я была очень непослушной.
   – Ваша догадка верна, – сказала госпожа де Модрибур с улыбкой. – Всю свою юность я провела в монастыре, и, признаюсь, до сих пор могу заснуть только в той позе, за которую вы меня укоряете.
   – Это отнюдь не укор. Где вы были пансионеркой?
   – У урсулинок, в Пуатье.
   – В монастыре на улице Монте?
   – В Пуатье монастырь урсулинок только и есть на улице Монте.
   – Но я тоже там воспитывалась!. – воскликнула Анжелика. – Какое совпадение! Значит, вы из Пуату?
   – Я родилась в Мальне.
   – Рядом с лесом Мерван?
   – У самой ложбины Жано. Знаете, там, где течет Руэ, – пояснила герцогиня де Модрибур, внезапно оживляясь. – Наш замок стоял на опушке леса! Огромные каштаны! Там у опавших каштанов и желудей такой запах, что их ароматом, кажется, можно насытиться. Осенью я готова была ходить часами, чтобы слышать их хруст под ногами.
   Глаза ее сверкали, и легкий румянец окрасил щеки.
   – На том берегу Руэ есть замок Машкуль, – проронила Анжелика.
   – Да, – отозвалась молодая женщина. – И, понизив голос, добавила:
   – Жиль де Ре?.^[5]
   – Проклятый.
   – Приспешник Дьявола.
   – Тот, кто убивал маленьких мальчиков, чтобы получить у Сатаны философский камень!..
   – За свои преступления он был повешен в Нанте.
   – Он самый! Жиль де Ре!..
   И они вместе расхохотались. Можно было подумать, что они вспомнили общего приятеля.
   Анжелика села у изголовья герцогини.
   – Так значит, мы из одной провинции. Я родилась в Сансе, неподалеку от Монтелу, над Маре.
   – Я восхищена. Но, прошу вас, займитесь опять вашей прической, – сказала Амбруазина, взяв щетку, брошенную Анжеликой на кровать. – Продолжайте, прошу вас. У вас необыкновенные волосы, словно у феи.
   – В Пуату, когда я была маленькой, местные жители любили называть меня феей.
   – Бьюсь об заклад, они подозревали вас в том, что в ночь полнолуния вы танцуете в лесу вокруг священного камня.
   – Совершенно верно. Как вы догадались?
   – В наших краях всегда есть по соседству какой-нибудь камень фей, – мечтательно проронила госпожа де Модрибур.
   Было что-то пылкое и нежное в том взгляде, который она остановила на Анжелике.
   – Странно, – прошептала она. – Меня настроили против вас. И вдруг я обнаруживаю, что вы мне так близки. Вы из Пуату, госпожа де Пейрак. Какое счастье!
   – Кто же вас настроил против меня? – заинтересовалась Анжелика.
   Ее собеседница отвела взор; она слегка вздрогнула и пояснила:
   – О, вы знаете, отныне в Париже, если речь заходит о Канаде, имя вашего мужа поминается очень часто. Скажем, как живущего по соседству с владениями короля Франции. Держу пари, что о нем говорят и в Лондоне.
   Герцогиня села, обхватив руками колени. В этой позе она казалась очень молодой, женщиной без жеманства, сбросившей тяжелый груз своих титулов и привилегий. Анжелика заметила, что она прижимает одну ладонь к другой жестом, который выдавал сдерживаемое ею сильное волнение, однако Амбруазина по-прежнему смотрела на Анжелику ясным взглядом.
   И та подумала: «Может показаться, что на дне ее глаз таится золото. Издалека они кажутся совершенно черными, невозможно черными. Но вблизи они словно бы янтарные; да, решительно, в глубине ее глаз лучится золото».
   Они молча наблюдали друг за другом. Герцогиня с полуулыбкой чуть запрокинула голову назад. В ее смелости и непринужденности было что-то заученное, нарочитое. Словно она приказала себе высоко держать голову, чтобы не поддаться желанию склонить ее, избегая чужих взглядов.
   – Что касается меня, то мне вы кажетесь очень симпатичной, – заключила Амбруазина, словно отвечая на мысленно заданный вопрос.
   – А почему бы мне и не быть симпатичной? – живо ответила Анжелика. – Кто же мог вам описать меня в черных красках? И кто может знать меня в Париже, знать, что я такое? Я приплыла сюда на корабле прошлой осенью и провела всю зиму в лесной глуши.:.
   – Не сердитесь, – попросила Амбруазина, мягко кладя руку ей на запястье. – Послушайте, дорогая, что до меня, то я полагаю это восхитительным – прибыть в Новый Свет и встретить здесь вас и вашего мужа. Я не склонна слушать сплетни, пересуды и злословие. Как правило, я жду, когда смогу судить сама о тех людях, против которых меня пытаются настроить; и, быть может, желая оставаться независимой, а может, просто из духа противоречия – я ведь немного упряма, как и все в Пуату – я наперед оказываю им некоторое предпочтение.
   Признаюсь вам кое в чем. Из Парижа Америка казалась мне необъятной, бесконечной, – она и вправду такая. И однако же я была уверена, что рано или поздно встречу вас… Да, некое предчувствие… Какая-то уверенность… В тот день, когда при мне произнесли ваше имя – это было незадолго до вашего отплытия – мне был голос: «Ты узнаешь ее!» И вот… Может быть, на то была воля Божья.
   Она говорила, запинаясь, и в этом таилось свое очарование. Голос ее был нежным, слегка глуховатым, иногда он слабел, словно у нее прерывалось дыхание. Анжелика с удивлением отметила, что внимательно слушает герцогиню. За внешним она хотела бы выявить подлинное, скрытое ее лицо.
   Не происходила ли неестественность герцогини – некоторая манерность, некоторое актерство – от усилия, совершаемого ею над собой, дабы восстановить связи с себе подобными.
   «Женщина не как все, женщина одинокая», – с удивлением подумала Анжелика.
   Такой вердикт плохо сочетался с ослепительной молодостью и красотой Амбруазины де Модрибур. Следует добавить также, что было в ней нечто детское, какая-то ребячливость; впрочем, нет, сказала себе Анжелика, это из-за ее зубов. Ее верхние зубы, маленькие, белые, ровные, чуть выступали вперед, приподнимая красиво очерченную розовую губку, и потому временами на лице герцогини появлялось мимолетное выражение заплаканной девчушки. Когда она улыбалась, на нем также проступало что-то волнующее, невинное, доверчивое. Но взгляд ее был проницателен, тверд и вдумчив. «Сколько лет ей может быть на самом деле? Тридцать? Меньше? Больше?»
   – Вы не слушаете меня, – вдруг сказала герцогиня. И улыбнулась как раз этой обезоруживающей и заразительной улыбкой, откидывая назад свои тяжелые черные волосы, ниспадавшие ей на лицо.
   – Сударыня, – таинственно спросила герцогиня, – раз вы из Пуату, слышали ли вы когда-нибудь, как кричит мандрагора, когда ее выкапывают в рождественскую ночь?.^[6]
   Услышав этот странный вопрос, Анжелика ощутила, как в ней рождается чувство сопричастности. Ее глаза встретились со взглядом Амбруазины де Модрибур, и увидели в нем блестевшее, словно во тьме лесного озера, мерцание звезд.
   – Да, – подтвердила она вполголоса, – но это было в сентябре. Черную собаку, чтобы вырвать волшебный корень из земли, у нас ищут в сентябре.
   – И надо сразу же принести собаку в искупительную жертву подземным божествам, – продолжала Амбруазина.
   – И надо одеть ее в пунцовое, чтобы удалить дьявольские силы, которые бы пожелали ею завладеть. Они обе расхохотались.
   – Как вы прекрасны! – внезапно произнесла госпожа де Модрибур. – Да, действительно, все мужчины, должно быть, без ума от вас.
   – О, не говорите мне о мужчинах, – возразила Анжелика раздраженно. – У меня с мужем только что произошла ужасная ссора.
   – Это полезно, – одобрила герцогиня. – По-моему, если супруги бранятся время от времени – это хороший знак, знак того, что личность каждого пребывает в добром здравии.
   Ее комментарий говорил о зрелости ума. Анжелика начинала понимать, какое влияние герцогиня имеет на людей и внезапно испытала желание довериться этой, еще совсем недавно совершенно чужой для нее женщине, чью душевную близость она теперь ощущала. Может быть, та даст ей совет, который поможет ей разобраться в самой себе. Во взгляде герцогини де Модрибур таилось нечто мягкое и нежное, но в то же время и мудрость, не имеющая возраста. Анжелика спохватилась и перевела разговор на другую тему.
   – Вы носите в ковчежце кусочек мандрагоры? – спросила она, прикоснувшись пальцем к золотой цепочке на шее герцогини.
   Та подскочила.
   – Ax нет, мне было бы слишком страшно. Ведь на ней лежит проклятье! Нет! Это мои образки-заступники.
   Она извлекла из выреза кружевной сорочки три золотых медальона и положила их на ладонь Анжелики.
   – Святой Михаил-архангел, святая Люция, святая Катерина, – сообщила она.
   Медальоны были теплыми от соприкосновения с женским телом, и Анжелика испытала двойственное чувство.
   – Я их ношу с тех пор, как впервые пошла к причастию, – доверительно продолжала герцогиня. – Когда я ночью не могу спать, я чувствую их присутствие, и мой страх проходит.
   – Страх чего?
   Герцогиня не ответила. На ее лице промелькнуло мучительное выражение, и, закрыв глаза и положив руку на медальоны, она со вздохом откинулась на подушки.
   – Что до мандрагоры, – продолжала Анжелика, – то, может быть, вы хотели только что испытать меня? Может быть, вы желали узнать, не колдунья ли я, ведь об этом в Квебеке и даже Париже рассказывают немало небылиц. Так знайте же, дорогая, что я действительно использую корень мандрагоры для изготовления целебного средства, называемого «снотворная маска», по арабскому рецепту. Если мандрагору смешать с толикой цикуты и сока тутовой ягоды, она успокаивает боль. Но никогда я не пускалась на ее поиски и не выкапывала ее. Те несколько кусочков, которыми я обладаю, мне раздобыл один английский аптекарь.
   Амбруазина де Модрибур слушала, следя за ней сквозь длинные ресницы, и вдруг живо заметила:
   – Так, значит, это правда? Вы знаетесь с англичанами? Анжелика пожала плечами.
   – В окрестностях Французского залива повсюду есть англичане. Мы здесь не в Канаде, но в Акадии, совсем близко соседствуем с Новой Англией. Договоры были составлены так затейливо, что владения французского короля и английские фактории переплелись в самую запутанную сеть.
   – А владение, хозяйкой которого вы являетесь, остается независимым в самом хитросплетении этих двух сил?
   – Вы, кажется, хорошо обо всем осведомлены. Анжелика чуть улыбнулась, слегка разочарованная. Когда она впервые приплыла в Голдсборо, ей показалось, что это совершенно затерянное побережье, селение, забытое всеми.
   Но воля людей и королей уже преобразовывала эти полудикие края. Жоффрей де Пейрак становился важной фигурой, препятствием или союзником. Неожиданно Анжелика порывисто встала. Что она здесь делает? Ведь она только что решила бежать, искать его? Словно какие-то чары вдруг обрекли ее на неподвижность, не давая уйти… Она вновь бросилась к окну.
   Наступал вечер. В надвигающемся сумраке в порт входил корабль.
   «Еще один гость, чужой, кто бы он ни был, – француз, англичанин или голландец, или пират, или неизвестно кто, – станет убеждать Жоффрея следовать за ним неведомо куда в неведомо какую экспедицию ради поддержания порядка и справедливости. О, нет, на этот раз Жоффрей не ускользнет у меня из-под носа, не предупредив, оставив меня тут томиться в тоске…» Она схватила свой плащ из шкуры тюленя и набросила его на плечи.
   – Примите мои извинения, сударыня, – сказала она герцогине, – я должна вас покинуть. Что бы вы ни говорили, я пришлю к вам одну из ваших девушек. Она зажжет свечи, и, если вы чувствуете себя лучше, вам принесут ужин. Просите все, в чем возникнет необходимость.
   – Вы уходите? – спросила герцогиня едва слышно. – О, прошу вас, не покидайте меня!
   – Но здесь вы в полной безопасности, – заверила ее Анжелика, заметив тревогу в голосе женщины.
   Под этой мужественной внешностью скрывалось хрупкое существо, с трудом приходящее в себя после ужасов кораблекрушения. О том, что ей были видения, она рассказывала, как о чем-то совершенно естественном!..
   – Я тотчас же пошлю к вам сиделку, – настаивала Анжелика, успокаивая ее, как ребенка. – Не волнуйтесь!
   Внезапно насторожившись, она прислушалась к звуку мужских шагов на лестнице. В проеме открывшейся двери появился мальтиец Энрико.
   – Госпожа графиня, его сиятельство Рескатор спрашивает вас.

Глава 4

   Когда Энрико возвращался на берег моря, он вновь начинал титуловать своего хозяина Рескатором.
   Анжелика торопливо следовала за мальтийцем; сердце ее колотилось, объятое страхом и одновременно чувством облегчения. Значит, «он» все же потребовал ее к себе.
   Они вышли из форта и стали подниматься по направлению к деревьям. Когда они вышли на окраину селения, последний Дом которого стоял несколько в глубине, Анжелика услышала, как бьется о скалы прибой, и ей припомнилась похожая фраза, завлекшая ее в ловушку. То было несколько вечеров тому назад, когда незнакомый матрос, бледный, со странными глазами, пришел к ней и сказал: «Господин де Пейрак просит вас», – и заманил ее на островок Старого корабля.
   Анжелика инстинктивно схватилась за пояс. Она забыла пистолеты. Какая глупость! Повернувшись к мальтийцу, она невольно воскликнула:
   – Тебя действительно послал господин де Пейрак? Неужели и ты предал меня?
   – Что происходит?
   Граф стоял на пороге последнего деревянного дома. Его высокая фигура вырисовывалась на фоне огня, пылавшего в деревенском очаге, сложенном из валунов.
   У Анжелики вырвался вздох облегчения.
   – Ах, я испугалась, что опять попала в ловушку; в прошлый раз это был белый дьявол, пришедший с моря…
   – Белый дьявол?!.
   Пейрак посмотрел на нее, заинтригованный.
   Он спустился ей навстречу и взял ее под руку, чтобы помочь переступить через каменный порог.
   Жестом он отпустил мальтийца и закрыл тяжелую деревянную дверь, которая не пропускала грохота волн.
   Только потрескивание огня слышалось в комнате. Анжелика подошла к очагу и протянула руки к пламени. От волнения ее била дрожь.
   – Как вы нервны! – мягко сказал он.
   Она обратила к нему свой прекрасный взгляд; от тревоги и муки глаза ее потемнели и приобрели оттенок морской воды, волнуемой штормом.
   – И меньшего бы хватило после этих ужасных дней.
   К тому же, я опасалась, вы забудете, что мы сказали друг другу сегодня утром.
   – Как мог я забыть, особенно если на меня устремлены ваши прекрасные глаза!
   Его родной голос с нежными модуляциями пронзил ее, она исступленно посмотрела на него, не в силах поверить в полное прощение.
   Граф улыбнулся.
   – Да, сердце мое, давайте объяснимся, – молвил он, – время приспело, мы слишком медлили с этим. Садитесь. Он указал ей на один из двух табуретов – кроме них да грубого стола и рыболовных снастей в хижине больше ничего не было.
   Сев по другую сторону стола, Жоффрей внимательно изучал ее, и страстное чувство сверкало в его тяжелом взгляде. На ее лице, обрамленном роскошными светло-золотистыми волосами, он находил следы, оставленные скорбью, и следы удара, который он нанес ей. Воспоминание о собственной жестокости потрясло его.
   – О, возлюбленная моя! – прошептал он глухо. – Да, вы правы; не дадим же нашим врагам одержать верх над нами. Никакое оскорбление не должно разрушить то, что нас связывает.
   – Я не оскорбила вас, – пробормотала они… – или чуть-чуть.
   – Мне нравится эта оговорка, – сказал Пейрак. И он расхохотался.
   – Дорогая, вы восхитительны. Вы всегда веселили и восхищали меня вашей непосредственностью. Садитесь же.
   Она не знала, смеется ли он над ней или нет, но тепло его голоса сняло напряжение, терзавшее ее.
   Она села, как он повелел. Под его влюбленным взглядом растаяли и ее страх, и ужасное ощущение, что она потеряла его и вновь осталась одна на белом свете.
   – Может быть, мы слишком долго были одиноки? – заговорил он, словно отзываясь на ее тайные мысли. – Может быть, когда приговор короля разлучил нас, мы не поняли всей силы нашей любви, а встретившись вновь, не поняли всей глубины наших ран? Вы слишком долго привыкали защищаться в одиночку, никому не доверять, бояться злобной судьбы, уже однажды столь жестоко обрушившейся на вас.
   – О да, – воскликнула, словно прорыдала, она. – Мне было восемнадцать лет. Вы были моим небом, моей жизнью, и я потеряла вас навеки. Как смогла я выжить?
   – Да, бедная девочка! Я недооценил всей мощи чувства, которое вы мне внушили, и особенно силу чувства, которое вы испытывали ко мне. Я думал, что раз я исчез, вы забудете меня.
   – Это устроило бы вас, чтобы вернуться к вашей первой возлюбленной, Науке… О, я знала вас… Вы способны были принять смерть, чтобы узнать, вертится ли Земля, а в разлуке со мной вы смогли выжить и вкусить от всех удовольствий вашей полной приключений жизни…
   – Да, вы правы. Однако послушайте, вот что я открыл в эти последние дни, во время той бури, потрясшей нас обоих. Конечно, тогда, давно, вы очаровали меня, я был без ума от вас, однако, как вы только что сказали, я смог выжить. Но сегодня я бы уже не смог. Вот что вы сделали со мной, сударыня, и, конечно, такое признание дорого мне далось.
   Граф улыбнулся, но Анжелика видела, как на его смуглом лице, отмеченном жестокой печатью жизни, грубыми шрамами, белевшими сквозь загар, с силой проступает то подлинное чувство к ней, которым он был преисполнен. Его пылающий взгляд остановился на ней, в нем читалось что-то вроде удивления.
   – Странная это вещь – Любовь, – продолжал он, словно обращаясь к самому себе, – удивительное растение. Молодость полагает, будто срывает его в пору цветения, и что дальнейшая его участь – увядание. На самом же деле – это всего лишь первые ростки плода более сочного, дарованного лишь постоянству, пылкости, познанию друг друга. Не раз за эти последние дни вы вновь представали передо мной такой, какой прибыли когда-то в Тулузу – прекрасной, гордой, необычной, ребячливой и вместе с тем проницательной. Возможно, в те времена я не хотел знать, что ваша непохожесть на других пленяла меня еще более, нежели ваша красота. Кто знает, что мы любим в том первом взгляде, связывающем одно существо с другим? Часто, сами того не ведая, мы прозреваем в нем скрытые сокровища, сдерживаемую силу, и только будущее обнаруживает их… Но сильные мира сего не оставили мне времени раскрыть эти сокровища в вас… Даже в те времена я был настороже. Я думал: она переменится; став как все, она утратит эту упоительную непримиримость, эту страсть к жизни, этот тонкий ум… Но нет… И вот я вновь обрел вас, все ту же – и вместе с тем другую… Не обращайте ко мне ваш взор, любовь моя. Не знаю, где вы черпаете свою обольстительность, но она потрясает все мое естество.
   Именно этот новый, незнакомый мне дотоле взгляд увидел я в Ла-Рошели, когда вы пришли просить помощи для ваших друзей гугенотов – беда идет оттуда, именно этот взгляд сделал из меня человека, которого я больше не узнаю. О, боюсь, я слишком привязался к вам. Вы делаете меня слабым, не похожим на себя самого… Да, именно там родилась моя беда – ваш незнакомый взгляд, чью тайну мне доселе не удалось разгадать. Знаете ли вы, сердце мое, что случилось, когда вы пришли за мной той ночью в Ла-Рошели, знаете ли вы, что случилось?.. Так вот, я влюбился в вас. Влюбился безумно, до беспамятства, тем более, что, зная, кто вы, я не захотел понять суть происходящего. Это привело меня в замешательство, но часто становилось пыткой.
   Действительно, странное чувство! Когда я видел вас на «Голдсборо» с вашей рыжеволосой дочуркой на руках, среди ваших друзей гугенотов, я забывал, что вы и есть моя супруга, которую я некогда вел к алтарю. Вы превратились в почти чужую мне женщину, случайно встреченную на живленном пути – она завораживала меня, пленяла душу и тело, терзала своей красотой и грустью, прелестью своей редкой улыбки, таинственная, ускользающая от меня женщина, которую я должен был завоевать любой ценой.
   И потому в моем двусмысленном положении мужа, без памяти влюбившегося в собственную жену, я пытался уцепиться за то, что мне было известно о вашем прошлом; я должен был вернуть вас, потребовать, чтобы вы стали ближе ко мне; желая приковать вас к себе, я порой испытывал неловкость, размахивая титулом супруга, но я хотел полностью подчинить вас себе, хотел видеть вас рядом с собой – любовницей, предметом страсти, вас, мою жену, вновь, уже вторично, новым, нежданным искусством склонившую меня под свою власть. И тогда во мне появился страх, ожидание горького открытия, что вы охладели ко мне, забыли меня, страх различить в вашем сердце безразличие к супругу, столь давно ставшему изгнанником; боязнь всего того неведомого, что я прозревал в вас – о, как вы были неуловимы и неукротимы, милейшая матушка настоятельница! – эта боязнь, возможно, и помешала мне одержать над вами победу. Я начинал понимать, что в своей жизни слишком легко относился ко всему, что касалось женщин и в частности вас, возлюбленная моя супруга. Каким драгоценным благом я пренебрег!