Голованов Ярослав. Кузнецы грома

   26
   Ночь. За столом под абажуром перед большой чашкой чая, неподвижно глядя куда-то вдаль, сидит Главный Конструктор. "Редькин, - думает он. - Какой же он, этот Редькин?.. Никак не могу вспомнить его лицо... Фамилию помню. Редькин, который у Бахрушина делает мягкую ТДУ. Хорошо помню... А вот лицо... Очень трудно, и... очень надо запоминать лица... Я обязан помнить тысячи лиц... Редькин, Редькин... Говорят, увлекся и забыл обо всем... Но где-то, в главном, он прав: что стоят те, которые не увлекаются! Увлеченность должна быть постоянным состоянием человека... Редькин, Редькин, никак я тебя, дружище, не вспомню..." Вошла жена.
   - Пей чай, Степа. Совсем остыл... И ложись, уже поздно.
   "Надо заехать к нему", - думает Степан Трофимович.
   И сейчас ему кажется, что он съездит, завтра же съездит в больницу, выберет время и съездит... Он не съездил: утром он улетел в Москву.
   27
   Прошло два месяца.
   Вечер. Пустынная набережная. Вдалеке две маленькие фигурки. Погромыхивая бортами, летят грузовики. А легковые машины - сами по себе. И даже как-то не верится, что в них - люди. Сидят, смотрят по сторонам, видят эти две маленькие фигурки у гранитного парапета. Слепые, деловитые легковые машины, вроде бы живущие своей, не связанной с людьми жизнью.
   Андрей и Нина идут по набережной: там всегда мало народа. Андрей в штатском. Серый костюм, модный такой, "пижонский", с разрезами по бокам пиджак.
   - А вот еще, - весело говорит Андрей. - Вспомнил. Американец, француз, англичанин, русский и еврей летят в самолете...
   - Раздолин, что с тобой? - перебивает Нина.
   - А что?
   - Вот я и спрашиваю: что?
   - Ничего...
   - Почему ты сегодня все скользишь из рук, похохатываешь... Что-нибудь случилось?
   - Ничего не случилось.
   - Это неправда. Но ты можешь не говорить. Только не надо вот так...
   Андрей молчит. Идут дальше, вроде бы как и шли, а уже не так: произошло еле уловимое смещение фигурок на пустынной набережной.
   Слушай, - говорит Андрей. Он останавливается, берет ее за плечи. Хорошо. Я скажу. Ну кому же я еще могу сказать?.. Нина, это очень важно. Сегодня было решение: полетят Воронцов и я.
   - А Толя? - рассеянно спрашивает Нина.
   - Толя - дублер Воронцова.
   - Ну как же так? Бахрушин говорил, что вероятнее всего Агарков и Воронцов...
   - Я сам не знаю как... Я очень хотел... Я очень счастлив, Нинка...
   - Раздолин... Ты летишь на Марс? А как же я?
   - Как ты? Но ведь я же прилечу.
   Она обняла его крепко и, зажмурившись, прижалась головой к его груди.
   - Я глупая, Раздолин... Да-да, все верно, все верно... Ведь ты же прилетишь...
   - Нинка, послушай, - быстрым шепотом говорит Андрей, - я вчера еще ничего не знал... И вот вчера я не спал долго и все думал... Я мальчишкой жил в Гурзуфе одно лето... Помню море и скалы в зеленых водорослях... И ночью луну, очень большую... Мы поедем туда, Нинка, когда я вернусь... Я хочу просыпаться рано-рано и гладить тебя по голове, когда ты спишь. А потом мы побежим на море... Ты будешь такая сонная, растрепанная... Потом будем пить молоко и молчать... А вечером, когда луна, мы уйдем в черную тень деревьев, и я буду тебя целовать и говорить самые ласковые слова, какие знаю... Но все это должно быть после Марса, понимаешь... Я думал вчера, что, если я не полечу, так, наверное, не будет... Понимаешь...
   - Так будет, так обязательно будет... Какое сегодня число?
   - Двадцать второе.
   - Уже скоро. - Я буду ждать тебя. Ты даже не знаешь, как я буду ждать тебя, Раздолин! Две маленькие фигурки стоят, прижавшись друг к другу на большой пустой набережной. Только машины снуют взад-вперед по своим машинным делам, и плевать они хотели на людей.
   28
   И вот настал день их отлета на космодром.
   Они вылетели поздно вечером. Самолет долго выруливал на старт, и Нина смотрела, как за иллюминатором медленно проплывали цветные фонарики у края бетонированной дорожки. Потом самолет остановился. Взревели двигатели, он задрожал, возбужденный предстоящим бегом. Он стоял еще несколько секунд, словно глубоко вздыхая перед трудным делом, которое ему предстоит. Потом побежал быстрее, быстрее, вздрагивая на стыках бетонных плит. Потом Нина почувствовала, что он перестал вздрагивать: они уже летели. В самолете человек двадцать. Нина сидела со своими ребятами, но впереди, одна. "Он приедет через неделю, - думала Нина, - и, конечно, ему будет не до меня... А потом... Потом еще шесть месяцев. Целых шесть месяцев я не увижу его... Он спрашивал: "Не забудешь?" "Глупый мальчик... Господи, какой он глупый, мой мальчик..."
   За Ниной, уткнувшись в журнал, сидел Маевский, решал кроссворд. Рядом Ширшов с английской книжкой в руках и словарем на коленях. Он заглянул в словарь и тронул локоть Юрки:
   - Смотри, "credit" по-английски - это кредит - честь, вера, уважение, влияние. Неплохо, а? Маевский посмотрел на него невидящими глазами. Такой взгляд бывает у людей, когда они на ощупь ищут что-нибудь в карманах и не могут найти.
   - Вот дьявол! Остров в Эгейском море, пять букв, кончается на "ос".
   Сергей призадумался, потом сказал убежденно:
   - Там все острова на пять букв и у всех на конце "ос": Родос, Милос, Самос, Парос...
   - А есть такой - Парос?
   - Вроде бы должен быть.
   Юрка мгновенно отключился, нырнул в кроссворд, зашептал беззвучно губами.
   Через проход от них - Борис Кудесник и Виктор Бойко. Кудесник откинул спинку кресла и закрыл глаза. Виктор задумчивый. Впрочем, он всегда задумчивый. Смотрит в иллюминатор. Там просто темень, ни огонька.
   - Боря, - тихо спрашивает Виктор, - кто твой любимый поэт?
   - Пушкин, - отвечает Кудесник, не открывая глаз. - Тебе это не кажется примитивным?
   - Чудак, - ласково говорит Виктор.
   Кудесник тихо, почти шепотом, вдруг начинает читать стихи:
   Я новым для меня желанием томим:
   Желаю славы я, чтоб именем моим
   Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
   Окружена была, чтоб громкою молвою
   Все, век вокруг тебя звучало обо мне.
   Чтоб гласу верному внимая в тишине,
   Ты помнила мои последние моленья
   В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья...
   - Ты понимаешь, это Пушкин писал. Пушкин! - Он помолчал и добавил: Вот за это я его и люблю: за правду. Самое главное в поэзии - правда.
   - И не только в поэзии, - сказал Виктор.
   - Да, не только...
   - Ложь накапливается в человеке, как ртуть, - отвернувшись к иллюминатору, сказал Виктор. - Ртуть ничем из человека не достанешь, не залечишь... Так и ложь... Можно, конечно, скрыть ложь ложью... Как скрыть ртуть в своем теле, улыбаться... Но если доза большая, это приводит к смерти... Да, ты хорошо сказал: главное - правда... Что такое коммунизм? Наверное, уничтожение всякой лжи... Кудесник открыл глаза.
   - Этого мало, Витя. Кажется, Наполеон говорил: есть две силы, способные двигать людьми, - личная выгода и страх. Для меня коммунизм - в уничтожении этих двух сил. А ложь - уже потом. Ложь - это первая производная от страха. Подлость - вторая производная...
   - Когда мы прилетаем? - обернулась Нина.
   - В четыре утра, - сказал Кудесник.
   29
   Скоро рассвет. И все предметы в комнате являются из темноты, начав светиться, словно изнутри, чуть приметным мягким светом. Это даже не свет, а воспоминание о свете. Наступает редкое время, которого не бывает вечером: время призрачной темноты. Свет уже незримо проник в нее и разрушает, растворяет сумерки...
   Окно распахнуто настежь, и легкий ветерок чуть трогает тонкую занавеску, за которой, топая по железу карниза, стонут голуби. Они воркуют с какой-то фальшивой страстью, напоминающей стоны человека, который притворяется, будто ему действительно тяжело. Воронцов лежит в постели на спине, закинув одну руку за голову, а другой обняв жену. Вера как-то уютно ткнулась носом ему в шею.
   - Ты вернешься в декабре, - говорит Вера. - Будет уже холодно, кругом снег...
   - ...и мы поедем в лес кататься на лыжах, - добавляет Николай.
   - Который год мы все собираемся...
   - Даю слово: в этом году мы обязательно поедем... Только мне надо купить новые ботинки... Купи-ка ты мне ботинки, а?
   - Коля, ну до лыж ли тебе будет?
   - А почему не до лыж?
   Вера приподняла голову и взглянула на Воронцова.
   - Хорошенькое дело: прилетел человек с Марса и уехал кататься на лыжах!
   - Именно так. А почему человек, слетавший на Марс, не имеет права покататься на лыжах? - Воронцов покосился на Веру.
   - Колька, ты у меня самый наивный человек на свете, но я тебя люблю, шепотом говорит Вера и снова уютно прижимается к Николаю.
   Они лежат тихо, слушая надрывные стенания голубей.
   - Знаешь, что мы забыли сделать? - говорит Николай.
   - Что?
   - У нас там есть магнитофон. Надо было записать птичьи голоса. Я слышал такую пластинку: пение разных птиц. Вот ее надо было переписать на пленку и взять с собой...
   - Марсианам заводить? - сонно спрашивает Вера.
   - А что? И марсианам... Вот я все думаю: в космос всегда будет нелегко летать... потому что ни на каком корабле нельзя взять с собой все: ветер, дождь, птиц, речку, людей, которые идут по улице... В космос может улететь очень большой корабль, но человеку нужна вся Земля, понимаешь?
   - Угу...
   - Ты спишь?
   - Не...
   - Вот мы слетаем на Марс, а за нами полетят другие, десятки, сотни ракет... Там построят сначала станцию, как на Луне, потом вырастут целые города. Люди будут жить, родятся ребятишки - первые настоящие марсиане... Представляешь, в графе "место рождения" они будут писать: Марс. И это никого не удивит. И все-таки Марс не будет для них родиной. Не будет хотя бы потому, что там нельзя пройти утром босиком по росе... Ты спишь?
   - Не...
   - Ну, спи! Уже светает.
   Они лежат, прижавшись друг к другу, и лица их тоже чуть-чуть светятся.
   Засыпая, Воронцов думал о том, что завтра Роман Кузьмич обязательно заметит, что он не спал в эту ночь. Но ведь это последняя ночь дома, должен же он понять...
   30
   Мать Раздолина, сухонькая опрятная старушка в темном ситцевом платье и заплатанном - видно, любимом - фартучке, взволнована, но показать это не хочет.
   Они сидят на кухне. Андрей поел перед дорогой, выпил чаю. Он не по-домашнему застегнутый, подобранный, и, хотя сидит он спокойно, мать видит, что он может встать каждую секунду. Встать и уйти. Вчера он сказал ей: "Мама, я уезжаю". - "Надолго?" - спросила она, хотя знала, что не это главное. Главное, что он вообще уезжает, что наступил час его и ее испытания. Но она спросила: "Надолго?" - "Да. На полгода", - ответил он.
   С необыкновенной интуицией, данной только матерям, она догадывалась о том, что ждет ее сына. Давно догадывалась. А потом она увидела у него фотографию Димы, ну, того самого, который летал на Луну. На ней черными чернилами было написано: "Андрюшка! Я еще буду тебе завидовать! Ведь твоя дорога - обязательно и дальше и трудней..." Она прочитала эти слова и поняла, что не ошиблась.
   - Я ватрушку твою любимую сделала, - говорит она.
   - Спасибо.
   - Ты поездом или самолетом?
   - Самолетом.
   - Ну вот и съешь в самолете... Ты напиши мне, Андрюша, хоть открыточку... Все ли благополучно... Он улыбнулся и встал.
   - Мама, все будет благополучно. А открыточку я напишу.
   Она подошла к нему, такая маленькая, старенькая, и он обнял ее за плечи.
   - Не надо, мама...
   - А я ничего, я ничего, - говорила она, быстро перебирая пальцами края фартучка, моргая, улыбаясь и глотая слезы. Потом, совладав с собой, спросила:
   -Андрюша, сыночек, ты на Луну летишь? Я никому не скажу... На Луну?
   - Нет, мама, не на Луну. Еще дальше...
   - О господи!..
   - Ну, мне пора.
   - Давай присядем перед дорогой... И они присели к столу. Андрей смотрел на нее и думал: "Совсем недавно я уезжал в пионерский лагерь... Она спекла мне ватрушку, и мы тоже присели перед дорогой... 55 километров от мамы... А теперь я уезжаю на Марс. 55 миллионов километров от Земли...". Он встал первым и, нагнувшись, крепко поцеловал ее. Еще и еще.
   Она проводила его до дверей квартиры и стояла на площадке, глядя, как он спускается по лестнице. Андрей обернулся:
   - Мамочка, иди.
   - Андрюша, ты уж там поосторожнее... Береги себя...
   - Хорошо. Ты иди.
   Но она стояла еще долго, уже не видя его, но слыша его шаги, пока звонко, как выстрел, не ударила внизу дверь подъезда.
   31
   Недвижно повисло над степью в бесцветном небе солнце. Жарко. Ракета стоит на стартовой площадке, и от нагретого металла ракеты и монтажной башни, окружающей ее, подобно строительным лесам, поднимается миражный, ломающий линии крыш ангаров ореол горячего воздуха. Поодаль от ангаров, ближе к стартовой площадке, ровным строем стали гигантские автомобили, цистерны и специальные машины-фургоны с аппаратурой, подстанциями, компрессорами, коммутаторами связи и еще неизвестно с чем, без чего никак не обойтись. От автомобилей тянутся к монтажной башне провода. На разных ее этажах, на самом верху, где под защитным колпаком укреплен межпланетный корабль "Марс", и внизу, у огромных сопел двигателей первой ступени, - люди. Здесь, на стартовой, их немного, человек двадцать. И все они заняты одним очень важным делом: последней проверкой машины перед стартом.
   У одного из люков в корпусе ракеты - Виктор Бойко и Сергей Ширшов.
   - Обещали Баху к двум часам все кончить, а уже три, - говорит Виктор, взглянув на часы.
   Жарко, и Сергей в скверном расположении духа.
   - Только дураки обещают, - ворчливо отвечает он, - а умные не обещают, а делают... Нинка зашилась...
   - При чем тут Нинка?
   - А разве я говорю, что она "при чем"? Что-то у них там не контачит. Сергей кивает вверх. Сергей -Ширшов принадлежал к той породе людей, которые работают тем лучше, чем лучше это у них получается. Кудесника неудачи подстегивали. У Маевского вызывали недоумение. Ширшова повергали в уныние и лишали уверенности в себе. Бахрушин понял это и никогда не критиковал Сергея: понимал, что будет только хуже. Как всякий мнительный человек, Ширшов болезненно реагировал на все, что о нем говорят. И даже самая малая, мимоходом брошенная все равно кем - Эс Те или механиком на стенде - похвала удесятеряла его силы. Тут уж он "разбивался в лепешку". У него появлялась бульдожья хватка в работе, злая, остервенелая, расчетливая. Его движения становились безукоризненно точны. Так же точно и цепко он думал. Именно так он работал вчера после того, как пришел Бахрушин, посмотрел его записи и сказал весело: "Сережа! А вы молодец!" Так он работал и сегодня, пока не оказалось, что во второй ступени что-то барахлит. Ширшов еще не знал, что именно, но это уже злило его и мешало работать. Он нервничал. Он часто смотрел на часы. Он ловил себя на том, что прислушивается к голосам наверху.
   А наверху, выше этажом, - Борис Кудесник и Юрий Маевский. Перед ними аккуратные ящички приборов, весело перемигивающиеся разноцветными глазками.
   - Нина, давай еще раз, - говорит Борис в микрофон. Кудесник нажимает кнопку. Голос Нины из пластмассовой коробочки-репродуктора:
   - Тридцать пять сотых.
   Она сидит в кабине межпланетного корабля в кресле Раздолина. С тех пор как мы впервые увидели эту кабину, тут многое изменилось. Главное - осталось только два кресла. Стало немного теснее. Мягкие пенопластовые стены уже не белые, а приятного зеленого оттенка. Приборы остались те же. Совсем светло: иллюминаторы горят от солнечных лучей, как прожекторы. Солнечный зайчик дрожит на кнопках пульта. Нина подкручивает зажим шарового шарнира, на котором у одного из иллюминаторов закреплен киноаппарат, и зайчик успокоился, перестал дрожать. Голос Кудесника:
   - Давай повторим...
   - Давай, - говорит Нина и смотрит на экран маленького прибора, похожего на осциллограф. На экранчике горбом взметнулась светло-зеленая яркая линия и медленно поплыла в сторону.
   - Тридцать пять и пять... Можно считать тридцать шесть сотых, - говорит Нина.
   - Хорошо. Я сейчас поднимусь, - отзывается голос Кудесника.
   32
   Вечер. В кабине космонавтов включен свет. В одном кресле - Нина, в другом - Борис. Голос Маевского:
   - Внимание!
   Снова с быстротой змеи прыгнула, выгнувшись, светящаяся линия и поплыла... Кудесник и Нина молчат.
   - Ну что? - спрашивает голос Маевского. Кудесник отрывает взгляд от экранчика и говорит микрофону:
   - Юра, быстро проверь все контакты и сопротивления на клапанах: 12-2, 13-2, 17-2 и 18-2. Проследи, прощупай пальцем все провода к этим клапанам, начиная от главных запорных первой ступени...
   - Но Егоров уже смотрел, - говорит голос Маевского из репродуктора.
   - Посмотри еще раз. Только быстро. Юрка Маевский сделает все точно. Проверит контакты и сопротивления проверит. И прощупает провода. Он, наверное, уже начал это делать. Юрка Маевский знает, что ничего там не обнаружит. И он, Кудесник, тоже знает. Егоров смотрел и ничего не нашел. И он не найдет. Но Юрка все проверит: "А вдруг!" Именно Юрка проверит лучше всех: педантично и неторопливо. У него ясная и холодная голова. Даже сейчас холодная и ясная. Он понимает, что сейчас здесь, на стартовой, решается задача со многими неизвестными. И он решает одно уравнение за другим, срывает с неизвестных маски. Одну за другой. Он, Кудесник, знает, что Юрке ничего не надо объяснять, ему все ясно. Все так же ясно, как ему самому. И он не сделает сейчас лучше, чем сделает Юрка. Замечательно, что есть Юрка!
   - Ну, как там? - спрашивает Кудесник.
   Репродуктор молчит.
   Кудесник отодвигает микрофон, оборачивается к Нине.
   - Хочешь вафли?
   - Хочу.
   Борис протягивает начатую пачку. Нина берет, но не ест.
   - Боря, в чем же дело? Почему такое запаздывание? Борис молчит. Потом говорит:
   - Иди поспи. Мы справимся. Тебе надо отдохнуть.
   - Ты же знаешь, что я не пойду, - просто говорит Нина.
   Борис опять молчит, потом вдруг его словно прорвало:
   - В огромной отличной машине есть какая-то зараза, микроб, который гадит!! И мы, как идиоты, не можем эту падаль отыскать!!
   - Не ругайся, - устало говорит Нина. - Помнишь, как советовал Игорь: "Никому не рассказывай о своих горестях: друзей это опечалит, врагов развеселит..." Борис улыбается, пододвигает микрофон.
   - Ну, как там?
   - Все в порядке, - глухо отвечает голос Маевского.
   - Если и дальше все будет в таком порядке, мне лучше спускаться отсюда без лифта, вниз головой, - мрачно говорит Кудесник.
   - Когда надумаешь, сообщи. Я позову Баха. Пусть посмотрит, на что способен наш простой советский инженер! - Голос у Маевского совсем другой, веселый голос.
   33
   Ночь. Ярко освещённая прожекторами стартовая площадка. Бахрушин и Кудесник внизу, у подножия ракеты.
   - Сейчас мы с Маевским проверим, не замыкает ли на корпус в девятом отсеке, - говорит Кудесник, - а Бойко с Ширшовым - изоляцию первой ступени. Если там все в порядке, снимем реле на стабилизаторе частот, посмотрим, может быть, это оно барахлит. Теперь уж не знаешь, на что и думать...
   - Хорошо, давайте так, - говорит Бахрушин. - А где Нина?
   - Она заснула... Там, - Кудесник ткнул пальцем в небо. - Вторые сутки, Виктор Борисович.
   - Хорошо. Надо найти. Надо найти! - Бахрушин говорит это уже не Борису, а самому себе...
   Маленькая комната. Стол, кровать, три стула. Бахрушин за столом склонился над огромной электрической схемой. В углу схемы синеет штамп "Совершенно секретно".
   Бахрушин разглядывает схему, что-то аккуратно помечает в блокноте, по пунктам: 1, 2, 3... Вдруг замирает в радостном оцепенении, как охотник, завидевший зверя. Но тут же бросает карандаш. Зверь оказался гнилым пнем. Он подходит к окну, достает баночку растворимого кофе, насыпает три ложки в чашку и заливает кипятком из термоса. Но не пьет, ставит чашку на подоконник. И снова берет карандаш, снова разглядывает схему...
   34
   Над степью занимается утро. Стартовая площадка. На разных этажах огромной монтажной башни фигурки людей. Человек двадцать. Все то же, словно и не прошли еще одни сутки.
   - Внимание, - говорит Кудесник в микрофон.
   - Тридцать шесть сотых, - отвечает голос Нины.
   35
   Главный Конструктор был крут и не всегда справедлив. Но Бахрушин понимал: другим быть на его месте трудно, если не невозможно. Он давно знал Главного. Задолго до того, как он стал Главным. Когда-то, молодыми авиационными инженерами, они начинали вместе. Потом их пути разошлись на многие годы. Это были очень трудные годы для Степана. Он дрался за ракету. Дрался с начальством и коллегами, с высокопоставленными чиновниками в наркоматах, дрался с теми артиллерийскими генералами, которые ни о чем, кроме ствольных орудий, и слышать не хотели. Однажды он рассказывал, как один из них кричал ему в лицо: "Идите на игрушечную фабрику! Там ваше место! А нам эти фейерверки не нужны!"
   Сейчас, когда Степан победил, Бахрушин часто думал о той огромной вере, стойкости, мужестве; великом оптимизме коммуниста, которые нужны были, чтобы победить. Очень не просто и не легко далось все, что было теперь у Главного: опытные заводы, конструкторские бюро, полигоны, ракетодромы, звезды Героя, странная бесфамильная слава... Теперь он Главный, он командует огромной армией, много лет находящейся в беспрерывном и напряженном наступлении. Бахрушин знает, как Степан умеет командовать, как умеет он заставить людей работать. Люди, преданные делу, и не чувствовали, что их "заставляют". Но немало было и таких, которые чувствовали. Очень хорошо чувствовали...
   Бахрушин уважал Степана за прямоту и принципиальность. Главный нигде и никогда не "финтил", не поддакивал. Он очень редко и как-то вроде бы неохотно ругался, но умел с удивительной быстротой найти в минуты гнева самое злое и меткое слово. Человек дергался от этих слов, будто на него брызгали кипятком. Это не скоро забывалось. Может быть, он и не ругался именно потому, что любая брань безлична и скоро забывается. А он хотел, чтобы люди не забывали о своих проступках. Не забывали, чтобы не повторять их.
   Главный не боялся доверять людям, потому что знал, что люди дорожат его доверием. Нельзя сказать, что он не прощал ошибок, как нельзя сказать, что он их прощал. Наказание измерялось, как ни странно, не последствиями того или иного промаха, а причинами, вызвавшими его. Бахрушин твердо знал, что сейчас, вот в эти трудные минуты, Главного не столько беспокоит то, что произошло в ракете, сколько почему это произошло.
   С ним могли работать только честные люди. Он чуял "ловкачей" (так он называл самый ненавистный для себя сорт людей), как кот чует мышей. Впрочем, и "ловкачи" чуяли его, как мыши кота. Главный привык отвечать за слова свои и дела, и такого же ясного, полного и короткого ответа требовал от других. Более всего ценил он людей, знающих до тонкостей свое дело. И в то же время не любил тех, кто старался демонстрировать перед ним свою осведомленность: часто детали вопроса его не интересовали. Вернее, он не мог себе позволить интересоваться деталями. Кто-то хорошо сказал однажды, что Главный работает "в режиме да - нет".
   Он был добрым. Да, Бахрушин знает, что он был добрым человеком, но он никогда не был мягким. Никогда не просил "по-хорошему". Он требовал. Требовал не только потому, что был вправе требовать, но и потому, что считал просьбы категорией человеческих взаимоотношений, недопустимой в своей работе. И вот сейчас, когда Бахрушин шел по солнцепеку к белому зданию штаба, он ясно представлял себе будущий разговор с Главным. Кричать он не будет. Он вообще почти никогда не кричит на космодроме. Умный человек, он понимает, что криком тут ничего не добьешься. Железо есть железо, субстанция неодушевленная. Подстегивать людей можно до определенного предела, потом все уже идет во вред: люди нервничают, и железо торжествует. Все, что можно было сделать, Бахрушин сделал. И Главный это знает. Разговор будет короткий, "в режиме да - нет".
   36
   Кабинет Главного Конструктора на ракетодроме. Он очень похож на его маленький городской кабинет. Такой же белый телефонный аппарат с гербом СССР на диске, такой же лунный глобус. Быстро крутит резиновыми ушами, поводит вправо-влево остроконечной головой вентилятор-"подхалим".
   Главный в простой трикотажной тенниске, в мятых легких брюках и дырчатых сандалиях, ужасно какой-то нездешний, дачный, сидит за столом над бумагами, медленно прихлебывая из запотелого стакана ледяную минеральную воду. Когда входит Бахрушин, Главный отодвигает стакан и чуть привстает для рукопожатия.
   - Садитесь, Виктор Борисович. Бахрушин сел.
   - Что нового?
   - Ничего.
   - Итак, запаздывание команды на включение второй ступени три десятых секунды. Так?
   - Больше. Тридцать пять - тридцать шесть сотых.
   - Так... Может быть, где-нибудь разрядка на корпус?
   - Возможно.
   - Проверить можно?
   - Можно. Но все проверить трудно.
   - Знаю, что трудно,
   - Два дня люди работают... Вернее, двое суток...
   - Да, я знаю... Хотите нарзану? Холодный...
   - Спасибо, не хочу.
   Главный отвернулся, помолчал. Потом искоса, как-то подозрительно взглянув на Бахрушина, сказал:
   - У меня предложение: давайте сменим машину.
   - Не успеем.
   - Надо успеть. До старта почти сорок часов. Москвин и Яхонтов вам помогут.
   Бахрушин молчит. Он знает: сменить машину, убрать одну ракету и поставить другую за такой срок - это почти подвиг. Впрочем, почему "почти"? Это подвиг. А люди очень устали.
   - Мы все-таки узнаем, откуда берутся эти тридцать пять сотых, - вдруг зло говорит Главный. - Подниму протоколы всех испытаний. Под суд отдам!
   - Может быть, люди не виноваты.
   - Тем более надо узнать! Помолчали.
   - На этой, - Главный кивнул в окно, - можно прокопаться еще неделю... Давайте менять, Виктор Борисович.
   Бахрушин понимает, он отлично понимает, что Главный прав. От этого, конечно, не легче, но Главный прав. И он говорит: