Голсуорси Джон. Цветок в пустыне

   Однако на другой день после того, как Динни объявила ему о своей помолвке, он зашёл в "Бэртон", взял список членов и открыл на букве "Д". Так и есть: "Высокочт. Уилфрид Дезерт". Это естественно – клуб по традиции стремится монополизировать путешественников.
   – Мистер Дезерт навещает вас? – спросил баронет у швейцара.
   – Да, сэр Лоренс, он несколько раз был на прошлой неделе, хотя до этого я не видел его несколько лет.
   – Да, он большей частью живёт за границей. Когда он обычно приходит?
   – Чаще всего к обеду, сэр Лоренс.
   – Ясно. А мистер Масхем здесь?
   Швейцар покачал головой:
   – Сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс.
   – Да, конечно! Как это вы все запоминаете?
   – Привычка, сэр Лоренс.
   – Завидую.
   Сэр Лоренс повесил шляпу и некоторое время постоял в холле, глядя, как телетайп отстукивает биржевой курс. Безработица и налоги растут, а денег на автомобили и развлечения тратится все больше. Миленькое положеньице! Затем он направился в библиотеку, рассчитывая, что там-то уж он никого не встретит. И первый, кого он увидел, был Джек Масхем, который из уважения к месту шёпотом беседовал в углу с худощавым смуглым человечком.
   "Это объясняет, почему я никогда не могу найти упавшую запонку, – подумал сэр Лоренс, – Мой друг швейцар был так уверен, что Джек в Ньюмаркете, а не у этих полок, что принял его за другого, когда тот всё-таки явился".
   Он взял томик "Арабских ночей" Бёртона, позвонил и заказал чай, но не успел уделить внимание ни книге, ни напитку, как оба собеседника покинули свой угол и подошли к нему.
   – Не вставай, Лоренс, – с некоторой томностью произнёс Джек Масхем. Телфорд Юл – сэр Лоренс Монт, мой кузен.
   – Я читал ваши сенсационные романы, мистер Кл, – сказал сэр Лоренс и подумал: "Странная личность!"
   Худой смуглый человек с обезьяньим лицом осклабился и ответил:
   – Жизнь бывает сенсационнее всякого романа.
   – Юл вернулся из Аравии, – пояснил Джек Масхем с обычным для него видом человека, над которым не властно ни время, ни пространство. – Он разнюхивал, нельзя ли там раздобыть парочку чистокровных арабских кобыл, чтобы использовать их у нас. Жеребцы есть, маток не достать. В Неджде сейчас такое же положение, как в те времена, когда писал Палгрейв. Всё же дело, по-моему, двинулось. Владелец лучшего табуна требует самолёт, но, если мы забросим туда бильярд, ему наверняка придётся расстаться по крайней мере с одной дочерью солнца.
   – Боже правый, какие низкие методы! – усмехнулся сэр Лоренс. – Все мы становимся иезуитами, Джек.
   – Юл видел там интересные вещи. Кстати, об одной из них я хочу с тобой поговорить. Разрешишь присесть?
   Он опустился в кресло и вытянулся во всю длину; смуглый человек уселся на другое, устремив чёрные мигающие глаза на сэра Лоренса, который инстинктивно насторожился.
   – Когда Юл был в аравийской пустыне, – продолжал Джек Масхем, – бедуины рассказали ему о смутных слухах насчёт одного англичанина, которого арабы якобы поймали и вынудили перейти в мусульманство. Юл поскандалил с ними, заявив, что никто из англичан не способен на такое. Но когда он вернулся в Египет и вылетел в Ливийскую пустыню, он встретил Другую шайку бедуинов, возвращавшихся с юга, и услышал от них ту же самую историю, только в более подробном изложении – они утверждали, что это случилось в Дарфуре, и назвали даже имя отступника – Дезерт. Когда же Юл попал в Хартум, он услышал, что весь город только и говорит о том, что молодой Дезерт принял ислам. Юл, естественно, сделал из всего этого логические выводы. Но, конечно, весь вопрос в том, как это произошло. Одно дело переменить веру по доброй воле, другое – отречься от прежней под пистолетом. Англичанин, совершающий подобный поступок, предаёт всех нас.
   Сэр Лоренс, который в продолжение речи своего кузена перепробовал все известные ему способы вставлять монокль, выронил его и сказал:
   – Дорогой Джек, неужели ты не понимаешь, что, если человек принял мусульманство в мусульманской стране, молва обязательно представит дело так, как будто его к этому принудили.
   Джек, извивавшийся на самом краю своего кресла, возразил:
   – Я сперва так и подумал, но последние сведения были чрезвычайно определёнными. Мне сообщили даже имя шейха, который заставил его отречься, и месяц, когда это случилось. Я выяснил также, что мистер Дезерт действительно вернулся из Дарфура вскоре по истечении упомянутого месяца. Возможно, ничего и не было. Но так или иначе, мне незачем объяснять вам, что такого рода история, если она своевременно не опровергнута, обрастает сплетнями и вредит не только этому человеку, но и нашему общему престижу. Мне кажется, наш долг – поставить мистера Дезерта в известность о слухах, которые распространяют о нём бедуины.
   – Кстати, он сейчас здесь, – мрачно бросил сэр Лоренс.
   – Знаю, – ответил Джек Масхем, – Я видел его на днях, и он член этого клуба.
   Беспредельное уныние волной захлестнуло сэра Лоренса. Вот они, последствия злосчастного решения Динни! Динни была дорога этому ироничному, независимому в суждениях и разборчивому в привязанностях человеку. Она поразительно украшала его давно установившееся представление о женщинах. Не будь он её дядей по браку, он мог бы даже влюбиться в неё, если бы снова стал молодым.
   Пауза продолжалась. Сэр Лоренс отчётливо сознавал, что оба его собеседника чувствуют себя крайне неловко, и, странное дело, их замешательство лишь усугубляло в его глазах серьёзность положения. Наконец он сказал:
   – Дезерт был шафером моего сына. Я должен поговорить с Майклом.
   Мистер Юл, надеюсь, воздержится пока от дальнейших шагов.
   – Непременно, – ответил К, л. – Хочу верить, что все это только сплетни. Мне нравятся его стихи.
   – А ты, Джек?
   – Моё дело сторона. Но я не примирюсь с мыслью, что англичанин способен на такой поступок, пока не буду убеждён в бесспорности этого факта так же, как в существовании собственного носа. Вот всё, что могу сказать. Юл, если мы хотим поспеть на ройстонский поезд, нам пора двигаться.
   Оставшись в одиночестве, сэр Лоренс не встал с кресла. Ответ Джека
   Масхема расстроил его ещё больше. Он доказывал, что, если наихудшие опасения подтвердятся, рассчитывать на снисходительность "настоящих саибов" не придётся. Наконец сэр Лоренс поднялся, взял с полки небольшой томик, снова сел и начал его перелистывать. Это были "Индийские стих"!" сэра Альфреда Лайела, а поэма, которую разыскивал баронет, называлась "Богословие перед казнью".
   Он прочёл её, поставил книгу на место и стоял, потирая подбородок. Вещь, конечно, написана лет сорок с лишним тому назад, но можно не сомневаться, что взгляды, выраженные в ней, ни на йоту не изменились. Существует ещё стихотворение Доила о капрале Восточно-Кентского полка, который, когда его привели к китайскому генералу и предложили под страхом смерти поцеловать землю у ног врага, ответил: "В нашем полку так не принято!" – и погиб. Что поделаешь! Такое поведение и сейчас – закон для людей, принадлежащих к определённой касте и чтящих традиции. Война подтвердила это на бесчисленных примерах. Неужели молодой Дезерт действительно изменил традициям? Невероятно! А вдруг он в самом деле трус, несмотря на свой образцовый послужной список? Или, может быть, бьющая из него ключом горечь довела его до полного цинизма и он попрал традицию только ради того, чтобы её попрать?
   Сэр Лоренс напряг все свои духовные способности и попробовал поставить себя перед аналогичным выбором. Но он был неверующим, и единственный вывод, который ему удалось сделать, сводился к следующему: "Мне бы страшно не хотелось, чтобы на меня оказали давление в таком вопросе". Понимая, что это заключение ни в коей мере не соответствует важности проблемы, он спустился в холл, закрылся в телефонной кабине и позвонил Майклу. Затем, опасаясь оставаться в клубе дольше: того и глядишь наскочишь на самого Дезерта, взял такси и отправился на Саутсквер.
   Майкл только что вернулся из палаты, столкнулся с отцом в холле, и сэр Лоренс изъявил желание уединиться с сыном в его кабинете, интуитивно чувствуя, что Флёр при всей её проницательности не подходит роль участницы совещания по столь щекотливому пункту. Он начал с того, что объявил о помолвке Динни. Майкл выслушал это сообщение с такой странной смесью удовлетворения и тревоги, какая не часто выражается на человеческом лице.
   – Что за плутовка! Как она умеет прятать концы в воду! – воскликнул он, – Флёр – та заметила, что Динни в последние дни выглядит уж как-то особенно невинно, но я сам никогда бы не подумал. Мы слишком привыкли к её безбрачию. Помолвлена, да ещё с Уилфридом! Ну что ж, теперь, надеюсь, парень покончит с Востоком.
   – Остаётся ещё вопрос о его вероисповедании, – мрачно вставил сэр Лоренс.
   – Не понимаю, какое это имеет значение. Динни – не фанатичка. Зачем Уилфрид переменил веру? Вот уж не предполагал, что он религиозен. Меня это прямо-таки ошеломило.
   – Тут дело посложнее.
   Когда сэр Лоренс кончил рассказывать, уши у Майкла стояли торчком и лицо было совершенно подавленное.
   – Ты знаешь его ближе, чем кто бы то ни было, – закончил сэр Лоренс. – Твоё мнение?
   – Мне тяжело так говорить, но возможно, что это правда. Для Уилфрида это, пожалуй, даже естественно, хотя никто никогда не поймёт – почему. Ужасная неприятность, папа, тем более что здесь замешана Динни.
   – Дорогой мой, прежде чем расстраиваться, надо выяснить, насколько это верно. Удобно тебе зайти к нему?
   – Было время – заходил запросто.
   Сэр Лоренс кивнул:
   – Мне всё известно. Но ведь с тех пор прошло столько лет.
   Майкл тускло улыбнулся:
   – Я подозревал, что вы кое-что заметили, но не был уверен. После отъезда Уилфрида на Восток мы виделись редко. Всё же зайти могу…
   Майкл запнулся, потом прибавил:
   – Если это правда, он, вероятно, все рассказал Динни. Он не мог сделать ей предложение, не сказав.
   Сэр Лоренс пожал плечами:
   – Кто струсил раз, струсит и в другой.
   – Уилфрид – одна из самых сложных, упрямых, непонятных натур, какие только бывают на свете. Подходить к нему с обычной меркой – пустое занятие. Но если он и сказал Динни, от неё мы ни слова не добьёмся.
   Отец и сын взглянули друг на друга.
   – Помните, в нём много героического, но проявляется оно там, где не нужно: он ведь поэт.
   Бровь сэра Лоренса задёргалась: верный признак того, что он пришёл к определённому решению.
   – Придётся заняться этой историей вплотную. Люди не пройдут мимо неё – не такая у них природа. Мне, конечно, нет дела до Дезерта…
   – Мне есть, – возразил Майкл.
   – …но я беспокоюсь о Динни.
   – Я тоже. Впрочем, она поступит так, как сочтёт нужным, папа, и переубеждать её – напрасный труд.
   – Это одно из самых неприятных событий в моей жизни, – с расстановкой вымолвил сэр Лоренс. – Итак, мой мальчик, пойдёшь ты к нему или сходить мне?
   – Пойду, – со вздохом ответил Майкл.
   – Он скажет тебе правду?
   – Да. Останетесь обедать?
   Сам Лоренс покачал головой:
   – Боюсь встречаться с Флёр, пока у меня на душе эта забота. Я полагаю, тебе не нужно напоминать, что до твоего разговора с ним никто ничего не должен знать, даже она?
   – Разумеется. Динни ещё у вас?
   – Нет, вернулась в Кондафорд.
   – Её семья! – воскликнул Майкл и свистнул.
   Её семья! Эта мысль не оставляла его за обедом, во время которого Флёр завела речь о будущем Кита. Она склонялась к тому, чтобы отдать его в Хэрроу, так как Майкл и его отец учились в Уинчестере. Майклу нравились оба варианта, и вопрос всё ещё оставался открытым.
   – Вся родня твоей матери училась в Хэрроу, – убеждала Флёр. – Уинчестер кажется мне слишком педантичным и сухим. И потом, те, кто учился там, никогда не достигают известности. Если бы ты не кончил Уинчестер, ты давно бы уже стал любимцем газет.
   – Тебе хочется, чтобы Кит стал известным?
   – Да, но, разумеется, с хорошей стороны, как твой дядя Хилери. Знаешь, Майкл, Барт – чудесный, но я предпочитаю Черрелов твоей родне с отцовской стороны.
   – Мне казалось, что Черрелы чересчур прямолинейны и чересчур служаки, – возразил Майкл.
   – Согласна, но у них есть характер и держатся они как джентльмены.
   – По-моему, ты хочешь отдать Кита в Хэрроу просто потому, что там все разыгрывают из себя лордов, – усмехнулся Майкл.
   Флёр выпрямилась:
   – Да, хочу. Я выбрала бы Итон, если бы это не было слишком уж откровенно. К тому же я не терплю светло-голубого.
   – Ладно, – согласился Майкл. – Я всё равно за свою школу, а выбор за тобой. Во всяком случае, школа, которая создала дядю Эдриена, меня устраивает.
   – Никакая школа не могла создать дядю Эдриена, дорогой, – поправила Флёр. – Он древен, как палеолит. Самая древняя кровь в жилах Кита – это кровь Черрелов, а я, как выразился бы Джек Масхем, намерена разводить именно такую породу. Кстати, помнишь, на свадьбе Клер он приглашал нас посетить его конский завод в Ройстоне. Я не прочь прокатиться. Джек образцовый экземпляр денди-спортсмена: божественные ботинки и неподражаемое умение владеть лицевыми мускулами.
   Майкл кивнул:
   – Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.
   – Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.
   – Он – "настоящий саиб", – подтвердил Майкл. – Никак не могу решить, что это – почётное прозвище или бранная кличка. Черрелы – лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что "в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости".
   – Не всем дано божественное разумение.
   Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намёк и подхватил:
   – Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.
   – В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждём, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.
   – Если до тех пор Хэрроу ещё не закроется.
   – Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.
   – В следующую это уже не повторится.
   – Значит, её не должно быть.
   – Пока существуют "настоящие саибы", войны не избежать.
   – Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.
   Майкл взъерошил себе волосы:
   – Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости "настоящего саиба". Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.
   Флёр зевнула.
   – Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.

X

   После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идёт. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флёр с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флёр не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на её счёт у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флёр это знала. Предостережение отца насчёт истории с Уилфридом было излишним, – Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в её способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.
   Он шёл пешком и размышлял: "Уилфрид влюблён. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения". Майкл пересёк Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселённых свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества – портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флёр. Майкл с минуту постоял, – от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трёх лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. "Мы были прямо как Давид с Ионафаном", – подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.
   При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.
   – Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.
   – Как поживаете, Стэк?
   – Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.
   Майкл снял шляпу и вошёл.
   Уилфрид, лежавший на диване в тёмном халате, приподнялся и сел:
   – Хэлло!"
   – Здравствуй, Уилфрид.
   – Стэк, вина!
   – Поздравляю, дружище!
   – Знаешь, я ведь впервые встретил её у тебя на свадьбе.
   – Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.
   – Не хочу говорить о ней, – тут слова бессильны.
   – Привёз новые стихи, старина?
   – Да. Сборник завтра пойдёт в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?
   – Ещё бы! Мой единственный успех.
   – Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.
   Стэк возвратился с подносом.
   – Хозяйничай сам, Майкл.
   Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.
   – Когда женитесь?
   – Брак зарегистрируем как можно скорее.
   – А дальше куда?
   – Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.
   – Собираешься назад в Сирию? Дезерт заёрзал на подушках:
   – Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.
   Майкл уставился себе под ноги, – рядом с ними на персидский ковёр упал пепел сигареты.
   – Старина… – вымолвил он.
   – Да?
   – Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?
   – Фамилию слышал. Бульварный писака.
   – Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привёз с собою сплетню.
   Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.
   – Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.
   – Ну? У Майкла вырвался невольный вздох.
   – Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.
   И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.
   – Ну?
   – Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.
   Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!
   – Прощать не за что. Это правда.
   – Старина, дорогой!..
   Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.
   Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:
   – На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:
   – Потрясающе!
   – Да, но ты никогда бы так не поступил.
   – Понятия не имею, как бы я поступил!
   – Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: "Стреляй и будь проклят!" Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.
   – Пытка – жестокая штука.
   – Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня – стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат – мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.
   – В поэме про это нет ни слова, – вставил Майкл.
   – Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием.
   Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия – пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.
   – А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.
   – Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.
   – Динни в курсе?
   – Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.
   Она держалась так, как никто бы не сумел, – изумительно!
   – Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все – хотя бы ради
   Динни.
   – Нет, я просто обязан отказаться от неё.
   – Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно…
   – Я тоже.
   Удручённый безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе ещё бренди.
   – Правильно! – одобрил Дезерт, следя за ним глазами. – Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.
   – Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, – сказал Майкл с внезапной надеждой.
   – Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесётся по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.
   Майкл положил ему руку на плечо:
   – В любом случае можешь располагать мною. Моё мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придётся вытерпеть.
   – Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.
   – Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:
   – При мысли, что придётся погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, всё моё существо взбунтовалось. Легенды, суеверия – ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого чёрта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого чёрта?
   Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:
   – Религия – символ!..
   – Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело – за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошёл войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?
   – Мы обязаны это скрыть! – взорвался Майкл. – Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.
   Уилфрид пожал плечами:
   – Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй своё первое побуждение, Майкл.
   – Что же ты собираешься делать?
   – Не всё ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.
   – По-моему, в наши дни найдётся немало таких, кто поддержит тебя.
   – Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я – отверженный.
   – А Динни?
   – С ней я всё улажу.
   Майкл взялся за шляпу:
   – Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,
   – Благодарю. Спокойной ночи!
   Прежде чем Майкл вновь обрёл способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплён своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, – это ясно. Но нельзя безнаказанно зачёркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, – кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.
   "Конечно, – думал Майкл, – у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, ещё более далёкой от них, чем Уилфрид? Все это…"
   Предаваясь этим невесёлым размышлениям, Майкл пересёк Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.
   На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления – средство, гарантирующее сон.
   – Кэтрин? – спросила леди Монт. – Корь?
   – Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.
   – Насчёт этого молодого человека… который переменил религию? Мне всегда было при нём не по себе: он не боялся грозы, и вообще.