Скрестив толстые ножки, маленький джентльмен оглядел своих посетителей сонным взглядом, точно хотел сказать: "И зачем это, собственно говоря, вы пришли и разбудили меня?"
   Шелтон с Крокером взяли себе по стулу; они тоже, по-видимому, думали: "Правда, зачем это мы пришли и разбудили его?" И так как Шелтон не мог ответить на этот вопрос, он поспешил укрыться за дымом своей сигары. Стены, обшитые панелями, были увешаны изображениями памятников греческого искусства; мягкий пушистый ковер нежил усталые ноги Шелтона; богатые корешки множества книг поблескивали в свете керосиновых ламп - словом, вся эта атмосфера высокой культуры вместе с запахом табачного дыма начинала действовать на Шелтона; он лишь смутно понимал, о чем Крокер любезно беседовал с хозяином, который, моргая, глядел на них из-за огромной пенковой трубки, - и лицо его при этом до смешного напоминало луну. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату, широко шагая, вошел высокий мужчина с большими карими глазами и румяным насмешливым лицом.
   - О, я, кажется, некстати, Тэрл! - сказал он, окидывая надменным взором комнату.
   Маленький толстяк заморгал чаще прежнего и пробормотал:
   - Ничуть, Берримен; берите стул, присаживайтесь. Вновь пришедший, которого хозяин назвал Беррименом, сел и тотчас уставился на стену своими красивыми карими глазами.
   Шелтон, смутно помнивший этого преподавателя, поклонился, но тот улыбался своим мыслям и не заметил приветствия.
   - Сейчас придут Триммер с Уошером, - сказал Берримен; не успел он договорить, как дверь отворилась и в комнату вошли названные джентльмены.
   Одинакового роста, но совсем разные, они держались чуть фамильярно, чуть высокомерно, словно снисходительно разрешали миру существовать. Яркие пятна румянца горели на широких скулах того, которого звали Триммер; щеки у него были землисто-серые, а губы довольно пухлые, и это делало его похожим на паука. Уошер был худой и бледный, с застывшей на лице вежливой улыбкой.
   Маленький толстяк повел рукой, в которой держал трубку.
   - Крекер, Шелтон, - представил он.
   Наступило неловкое молчание.
   Шелтон изо всех сил старался придумать хоть какую-нибудь умную тему для разговора, но сознание, что ни одна мысль не будет здесь воспринята серьезно, парализовало его мозг, и потому он продолжал молчать, глядя на тлеющий кончик своей сигары. Ему казалось неудобным навязывать этим джентльменам свое присутствие, не объяснив предварительно, кто он и что собой представляет; и он было поднялся, собираясь уходить, когда Уошер внезапно заговорил:
   - "Госпожа Бовари"! - насмешливо прочитал он название книги, лежавшей на этажерке, и, поднеся ее ближе к своим мутным глазам, повторил, словно это было что-то очень забавное: - "Госпожа Бовари"!
   - Неужели вы в состоянии читать такие вещи, Тэрл? - спросил Берримен.
   Как и следовало ожидать, название знаменитого романа разом пробудило его к жизни; он не спеша подошел к полкам, взял какую-то книгу, раскрыл и стал читать, шагая взад-вперед по комнате.
   - Хм... Берримен, - послышалось сзади; это сказал Триммер, сидевший спиной к камину, зажав в кулаки полы мантии. - Ведь это же классическое сочинение! - продолжал он примирительным тоном.
   - Классическое! - воскликнул Берримен, вперив в Шелтона пронизывающий взгляд. - Да этого писаку следовало бы высечь кнутом за такую порнографию!
   В душе Шелтона тотчас вспыхнуло чувство враждебности; он взглянул на маленького хозяина, но тот лишь чаще замигал глазами.
   - Берримен просто хочет сказать, - с ехидной усмешкой пояснил Уошер, что автор не принадлежит к числу его любимцев.
   - Да перестаньте вы, ради бога, а то Берримен сейчас усядется на своего конька! - внезапно проворчал маленький толстяк.
   Берримен поставил книгу обратно на полку и взял другую. Он был просто неподражаем в своей саркастической рассеянности.
   - А как, по-вашему, мог бы написать такую вещь человек, который воспитывался в Итоне? Зачем нам знать все это? Писатель должен быть человеком спортивным и джентльменом!
   И он снова с высоты своего величия посмотрел на Шелтона, словно приготовившись выслушать его возражения.
   - А вы не... - начал было Шелтон.
   Но Берримен уже снова уставился на стену.
   - Мне, право, все равно, что чувствует падшая женщина, - сказал он. Меня это не интересует.
   Триммер попытался сгладить неприятное впечатление:
   - Весь вопрос в моральных критериях - и только. Он сидел, расставив ноги, словно ножки циркуля, и
   зажав в руках полы мантии, - это придавало ему необычайное сходство с весами. Снисходительно улыбаясь, он оглядывал присутствующих, как бы заклиная их не высказываться слишком резко. "Ведь мы же светские люди, казалось, говорил он. - Мы знаем, что все на свете ерунда. Таков дух времени. Почему бы нам не уделить этому внимания?"
   - Я правильно вас понял, Берримен, что вам не нравятся пикантные книги? - все с той же ехидной улыбкой спросил Уошер.
   Услышав этот вопрос, маленький толстяк хихикнул и часто-часто замигал, как бы говоря: "Право, нет ничего приятнее, как читать такую книгу в холодную погоду у горящего камина".
   Берримен, сделав вид, будто не заметил дерзкого вопроса Уошера, продолжал шагать по комнате, погруженный в изучение книги.
   - Мне нечего сказать тем, кто болтает, будто искусство все оправдывает, - изрек он наконец, останавливаясь перед Шелтоном и глядя на него сверху вниз, словно только что заметил его. - Я называю вещи своими именами.
   Шелтон ничего не сказал на это, ибо не знал, обращается ли Берримен к нему или же ко всем присутствующим. А Берримен продолжал:
   - Да разве нам интересно знать, что чувствует мещанка, наделенная склонностью к пороку? Ну, скажите, к чему это? Ни один человек, который привык ежедневно принимать ванну, не выбрал бы такого сюжета.
   - Итак, вы добрались до вопроса... гм.... о сюжетах, - весело прогудел Триммер, плотнее закутываясь в мантию. - Дорогой мой, искусство, если это настоящее искусство, оправдывает любой сюжет.
   - Искусство - это Гомер, Сервантес, Шекспир, Оссиан, - проскрипел Берримен, ставя на место вторую книгу и беря третью. - А куча мусора - это всякие неумытые господа.
   Раздался смех. Шелтон оглядел всех по очереди. За исключением Крекера, который дремал, глупо улыбаясь во сне, все остальные выглядели так, словно они и представить себе не могли, что какая-нибудь тема способна тронуть их сердца; словно все они держались в море жизни на таком крепком) якоре, что волны житейских невзгод могли лишь раздражать их своею дерзостью. Возможно, Триммер заметил некий блеск в глазах Шелтона, и это заставило его снова ринуться на выручку.
   - У французов, - сказал он, - совсем иной взгляд на литературу, так же как и на честь. Все это очень условно.
   Но что он хотел этим сказать, Шелтон так и не понял.
   - Честь, - сказал Уошер. - l'honneur {Честь (франц.).}, die Ehre {Честь (нем.).}, дуэли, неверные жены...
   Он явно собирался еще что-то прибавить, но не успел, так как в эту минуту маленький толстяк вынул изо рта свою пенковую трубку и, держа ее дрожащими пальцами на расстоянии двух дюймов от подбородка, пробормотал:
   - Поосторожней, друзья, Берримен ужасно строг в вопросах чести.
   Он дважды мигнул и снова сунул трубку в рот.
   Не положив третью книгу на полку, Берримен взял четвертую; он стоял, выпятив грудь, словно собирался использовать книги в качестве гимнастических гирь.
   - Совершенно верно, - заметил Триммер, - замена дуэлей судами - явление весьма...
   Шелтон был уверен, что Триммер и сам не знал, хотел ли он сказать "значительное" или "незначительное". К счастью, Берримен перебил его:
   - Мне суды не указ: если какой-нибудь субъект сбежит с моей женой, я размозжу ему голову.
   - Тише, тише! - остановил его Триммер, судорожно хватаясь за полы мантии.
   Внезапная мысль осенила Шелтона. "Если твоя жена обманет тебя, подумал он, поймав взгляд Триммера, - ты промолчишь об этом, но будешь вечно грозить ей скандалом".
   Уошер провел рукой по бледным щекам, на губах его играла неизменная улыбка; казалось, он непрерывно занят сочинением какой-то эпиграммы.
   Теоретик, собиравшийся размозжить голову будущему сопернику, потянулся всем телом и поднял книги на уровень плеч, словно собираясь закидать им>и собеседников, чтобы привить им уважение к своим взглядам. Лицо его побледнело, красивые глаза стали еще красивее, по губам скользнула усмешка. Больно было смотреть на этого человека, сочетавшего в себе черты "сильного" мужчины с чертами студента, все теории которого должны были неизбежно рассыпаться в прах, стоило только нанести ему удар посильнее.
   - Да, что касается прощения неверных жен и тому подобных глупостей, сказал он, - так я не сторонник сантиментов.
   Говорил он насмешливо, пронзительным голосом. Шелтон быстро оглядел присутствующих. Лица всех дышали самодовольством. Шелтон покраснел и вдруг произнес тихо и отчетливо:
   - Это и видно!
   И тут же понял, что никогда еще не производил подобного впечатления, да и впредь едва ли когда-нибудь произведет, - лютая ненависть, вспыхнувшая во взглядах, яснее ясного говорила об этом. Впрочем, она тотчас сменилась вежливой, насмешливой снисходительностью, свойственной хорошо воспитанным людям. Крокер в волнении поднялся с места; ему, видимо, было не по себе, и он явно обрадовался, когда Шелтон встал вслед за ним и пожал руку маленькому толстяку, который, задыхаясь от табачного дыма, пожелал им спокойной ночи.
   - Кто они такие, эти ваши небритые друзья? - услышал Шелтон, закрывая за собой дверь.
   ГЛАВА XIX
   СЛУЧАЙ НА УЛИЦЕ
   - Одиннадцать часов, - сказал Крокер, когда они вышли из колледжа. Мне еще не хочется спать. Может, пройдемся немного по Хай-стрит?
   Шелтон согласился; он был все еще под впечатлением встречи с преподавателями и не замечал усталости и боли в ногах. К тому же это был последний день его странствий, ибо он не изменил своего намерения пробыть в Оксфорде до начала июля.
   - Мы называем это место средоточием знаний, - сказал он, когда они проходили мимо огромного белого здания, безмолвно царившего над окружающей тьмой. - Но мне кажется, оно столь же мало заслуживает своего названия, как и наше общество, которое называют "средоточием истинного благородства".
   Крокер лишь проворчал что-то в ответ; он смотрел на звезды, подсчитывая, может быть, сколько ему потребуется времени, чтобы добраться до неба.
   - Нет, - продолжал Шелтон, - у нас тут слишком много здравого смысла, чтобы чрезмерно напрягать свой ум. Мы знаем, когда и где следует остановиться. Мы накапливаем сведения о вымерших племенах и вызубриваем все греческие глаголы, ну, а что касается познания жизни или самих себя, то... Те же, кто в самом деле стремится к знанию, - люди совсем иного рода. Они пробивают себе путь во тьме, не ведая усталости, не жалея сил. Таких мы здесь не воспитываем!
   - Как славно пахнут липы! - сказал Крокер.
   Он остановился возле какого-то сада и взял Шелтона за пуговицу. Глаза у него были грустные, как у собаки. Казалось, он хочет что-то сказать, но боится обидеть собеседника.
   - Нам внушают, что здесь учат быть джентльменами, - продолжал Шелтон. Но один какой-нибудь случай, который потрясет человека до глубины души, гораздо скорее научит этому, нежели долгие годы пребывания здесь.
   - Гм! - буркнул Крокер, крутя пуговицу Шелтона. - Те, кто считался лучшим из лучших здесь, оказывались и впоследствии лучшими из лучших.
   - Надеюсь, что нет, - угрюмо сказал Шелтон. - Я, например, был снобом, когда тут учился. Я верил всему, что мне говорили, всему, что делало жизнь приятной. А что представляла собой наша компания? Ничего, кроме...
   Крокер улыбнулся в темноте: он считался тогда чересчур эксцентричным, чтобы принадлежать к компании Шелтона.
   - Да, вы всегда выделялись среди ваших приятелей, старина, - сказал он.
   Шелтон отвернулся, вдыхая аромат цветущих лип. В воображении его проносились картины прошлого. Но лица старых друзей как-то странно перемешались с лицами тех, с кем он встречался совсем недавно: девушка в поезде, Ферран, женщина с круглым, плоским, густо напудренным лицом, маленький парикмахер и много других, а над всеми, словно чем-то связанное с каждым из них, витало загадочное лицо Антонии. Запах цветущих лип окутывал его своей чарующей сладостью. На улице приглушенно, но отчетливо звучали шаги прохожих, и ветер доносил слова песенки:
   Ведь он же славный малый!
   Ведь он же славный малый!
   Ведь он же славный ма-алый!
   Мы все так говорим!
   - А все же, - сказал он вдруг, - славные они были ребята!
   - Я тогда считал, что некоторые из них чересчур зазнаются, - задумчиво проговорил Крокер.
   Шелтон рассмеялся.
   - Сейчас мне глубоко противен этот наш снобизм и себялюбие, - сказал он. - Противен этот городок, весь обернутый в вату, весь такой чертовски комфортабельный...
   Крокер покачал головой.
   - Это чудесный старый город, - сказал он, остановив наконец взгляд на башмаках Шелтона, и прибавил запинаясь: - Знаете, старина, по-моему, вы... вам следовало бы поостеречься!
   - Поостеречься? Чего?
   Крокер судорожно стиснул его руку.
   - Да не беситесь, старина, - сказал он. - Я хочу сказать, что вы, похоже, мм... глубоко заблуждаетесь.
   - Глубоко заблуждаюсь? Вы хотите сказать, что я наконец стою на правильном пути?
   Крокер ничего не ответил, на лице его отразилось разочарование. Что же все-таки он хотел сказать? Злорадное чувство, что приятель потерял из-за него душевный покой, смешалось в сердце Шелтона со смутным презрением! и смутной жалостью. Крокер первый прервал молчание.
   - Я думаю, не пройти ли мне еще немного сегодня ночью, - сказал он, - я чувствую себя вполне бодрым. Вы в самом деле хотите расстаться со мной здесь, Грач?
   В голосе его звучала тревога, словно он боялся, что Шелтон может упустить нечто очень хорошее. Но у Шелтона тотчас заболели ноги: они горели, как в огне.
   - Да, - сказал он. - Вы ведь знаете, почему я здесь остаюсь.
   Крокер кивнул.
   - Ваша невеста живет тут поблизости? Ну что ж, здесь я с вами распрощаюсь. Мне хотелось бы пройти сегодня еще миль десять.
   - Дорогой мой, но ведь вы устали и хромаете!
   Крокер ухмыльнулся.
   - Нет, - сказал он, - я хочу еще пошагать сегодня. Увидимся в Лондоне. До свидания!
   Крепко пожав Шелтону руку, он повернулся и, прихрамывая, пошел дальше.
   - Не будьте же идиотом! - крикнул ему вслед Шелтон. - Вы совсем выбьетесь из сил.
   Вместо ответа Крокер лишь оглянулся - в темноте белым пятном мелькнуло его круглое лицо - и помахал палкой.
   Шелтон медленно побрел дальше; взойдя на мост, он облокотился на перила и стал смотреть вниз, на масляные пятна от света фонарей, отражавшегося в темной воде, под деревьями. Ему было хорошо и грустно. В голове его теснились самые разнообразные мысли - и мятежные и сладостные. Вспомнилось, как пять лет назад они с Антонией возвращались с реки лужайками Крайстчерча: он до сих пор ощущал все запахи этого летнего дня, аромат своей любви. Скоро она станет его женой. Его женой! Внезапно перед ним возникли лица университетских преподавателей. Ведь и у них, возможно, есть жены - толстые или тощие, строптивые или покладистые! Впрочем, все эти господа, несмотря на внешнее различие, в сущности, очень похожи друг на друга. Но в чем же заключается это сходство? В нетерпимости, порожденной убеждением, что они единственные носители культуры. А честь? Вот странный предмет для обсуждения! Честь! Что это за честь, которая вызывает столько шума и так настоятельно заявляет о своих правах? Шелтон усмехнулся. "Можно подумать, что если человеку сделали больно, то страдает прежде всего его честь!" мелькнула у него мысль. И он медленно пошел по пустынной гулкой улице в "Голову епископа", где он снял номер.
   Утром он получил телеграмму:
   "Осталось тридцать миль восемнадцать часов пятка болит, но иду бодро. Крокер".
   Шелтон прожил две недели в "Голове епископа", дожидаясь конца своего искуса, но, казалось, конец этот никогда не наступит. Мучительнее всего было сознание, что Антония, которая живет так близко, столь же далека от него, как если бы она жила на другой планете. Каждый день он брал ялик и спускался вниз по реке до Холм-Окса, надеясь встретить Антонию; но дом Деннантов стоял в двух милях от реки, и шансов увидеть Антонию было очень мало. За все это время она ни разу не приходила на берег. Проведя таким образом полдня, Шелтон с чувством странного облегчения возвращался, изо всех сил налегая на весла, так как грести приходилось против течения, садился за обед, с аппетитом съедал его и, закурив сигару, предавался мечтам. Каждое утро он просыпался возбужденный, с жадностью проглатывал письмо Антонии - если получал его - и тотчас принимался за ответ. Его письма были самым удивительным из всего, что он делал в эти две недели: ни в одном из них он не выразил и намека на те мысли, которые волновали его, но зато наполнил их чувствами, которых на самом деле вовсе не испытывал; и потому, пытаясь анализировать написанное, Шелтон приходил в исступление, - его так пугала и возмущала собственная неискренность, что он бросал перо. Шелтон обнаружил, что на свете нет двух людей, которые делились бы друг с другом всеми своими мыслями без остатка; разве что в минуты близости, с которыми так трудно было связать холодные голубые глаза Антонии и ее ослепительную улыбку. Все вокруг слишком много думают о соблюдении приличий.
   Снедаемый тоской и любовью, Шелтон лишь смутно ощущал шум и суету традиционного университетского праздника, как всегда собравшего в Оксфорде сотни людей для поглощения лососины с майонезом и дешевого шампанского. Готовясь к посещению Холм-Окса, он сбрил бороду и выписал себе из Лондона кое-какие вещи. Вместе с ними ему прислали письмо от Феррана, которое гласило:
   "Отель "Королевский павлин",
   Фолкстон. 20 июня.
   Дорогой сэр!
   Простите, что до сих пор не писал Вам, но я так издергался, что не имел ни малейшего желания писать; когда будет время, я расскажу Вам презабавные вещи. Я вновь столкнулся с демоном неудачи, который подстерегает каждый мой шаг. Весь день и почти всю ночь я занят на работе, приносящей мае уйму хлопот и почти никакой выгоды, и потому я лишен возможности присматривать за своими вещами. В мою комнату забрались воры и обобрали меня до нитки, оставив один пустой чемодан. Теперь я снова почти раздет и прямо не знаю, к кому обратиться, чтобы раздобыть денег и одеться, как того требуют выполняемые мною обязанности. Видите, до чего мне не везет! Счастье только раз улыбнулось мне со времени приезда в Вашу страну: это было, когда я повстречал такого человека, как Вы. Простите, что не пишу Вам больше. Надеюсь, Вы находитесь в добром здравии.
   Крепко жму руку.
   Остаюсь преданный Вам Луи Ферран".
   Эти строки вновь вызвали у Шелтона ощущение, что его добротой злоупотребляют, но он тотчас устыдился своих мыслей и, не откладывая, написал следующий ответ:
   "Гостиница "Голова епископа",
   Оксфорд. 25 июня.
   Дорогой Ферран!
   Крайне опечален Вашими злоключениями. Я очень надеялся, что на сей раз Ваша жизнь сложится удачнее. Высылаю почтой четыре фунта. Пишите, всегда буду рад получить от Вас весточку.
   Искренне Ваш Ричард Шелтон".
   Он отправил письмо, испытывая чувство удовлетворения, какое обычно ощущает человек, благородно исполнивший свой долг.
   За три дня до наступления июля с Шелтоном произошел один из тех неприятных случаев, от которых застрахованы люди, живущие спокойно и заботящиеся лишь о сохранности своего имущества и репутации.
   Вечер был невыносимо жаркий, и Шелтон вышел с сигарой побродить по городу; на улице к нему подошла какая-то женщина и заговорила с ним. Он понял, что это одна из тех женщин, которых мужчины обрекли служить им забавой, - сочувствовать таким считается сентиментальным. Лицо у нее было красное, голос хриплый; в ней не было ничего привлекательного, кроме фигуры, подчеркнутой безвкусным нарядом. Развязный тон, одутловатые щеки и запах пачули, исходивший от нее, вызвали у Шелтона отвращение. Он вздрогнул, когда она дотронулась до его руки, и, отшатнувшись, ускорил шаг. Но она продолжала идти следом, тяжело дыша, и ему вдруг стало жаль эту женщину, которая, задыхаясь, так гналась за ним.
   "Ведь я могу хотя бы сказать ей что-то", - подумал он и, остановившись, произнес с состраданием, но сурово:
   - Это невозможно!
   И хотя она улыбалась, он понял по ее разочарованному взгляду, что она не будет настаивать.
   - Весьма сожалею, - добавил он.
   Она пробормотала что-то. Шелтон покачал головой.
   - Весьма сожалею, - повторил он. - До свидания!
   Женщина прикусила губу.
   - До свидания, - глухо сказала она.
   Дойдя до угла, Шелтон обернулся. Женщина неуклюже бежала по улице; откуда-то сзади появился полисмен и крепко схватил ее за локоть.
   Сердце Шелтона тревожно забилось. "Боже! - подумал он. - Что же мне теперь делать?" Его первым побуждением было уйти и забыть об этом, поступить так, как поступил бы на его месте любой порядочный человек, который не имеет ни малейшего желания впутываться в подобную историю.
   И все же Шелтон повернул обратно и, пройдя немного, остановился шагах в десяти от них.
   - Спросите у этого джентльмена! Он сам заговорил со мной, - утверждала женщина хриплым голосом, в котором! Шелтон, несмотря на резкость тона, почувствовал страх.
   - Ладно, ладно, - возразил полисмен, - знаем мы эти басни!
   - Чтоб черт побрал вашу полицию! - со слезами в голосе закричала женщина. - Вы что, одни только есть хотите? Надо же и мне чем-то жить!
   Шелтон с минуту стоял в нерешительности, но, заметив выражение ее испуганного лица, подошел к ним. Тут полисмен обернулся, и, увидев его бледное лицо со злыми глазами и тяжелой челюстью, словно перерезанной ремешком шлема, Шелтон почувствовал отвращение и в то же время страх, точно он очутился лицом к лицу со всем, что презирал и ненавидел и чего смутно боялся. Казалось, перед ним стояло холодное, уверенное в своей правоте воплощение закона и порядка, что поддерживает сильных и попирает слабых, воплощение самодовольства и подлости, против которых могут протестовать лишь избранники с чистой душой. И самым странным было то, что этот человек всего лишь выполнял свой долг. Шелтон провел языком по пересохшим губам.
   - Надеюсь, вы не собираетесь отдать ее под суд? - спросил он.
   - А почему бы и нет? - в тон ему спросил полисмен.
   - Послушайте, констэбль, вы ошибаетесь. Полисмен вынул записную книжку.
   - Ах, вот что, ошибаюсь? Прошу назвать ваше имя и адрес: мы должны сообщать о таких вещах.
   - Конечно, пожалуйста, - с раздражением сказал Шелтон и назвал свое имя и адрес. - Но я первый заговорил с ней.
   - Может быть, вы зайдете завтра утром в суд и повторите это? - Дерзко сказал полисмен.
   Шелтон посмотрел на него, стараясь вложить в свой взгляд как можно больше силы.
   - Смотрите, поосторожнее, констэбль! - сказал он, но слова эти даже ему самому показались жалкими.
   - Мы тут не для шуток поставлены, - угрожающе заметил полисмен.
   Не найдясь, что ответить, Шелтон только повторил:
   - Смотрите, поосторожнее, констэбль!
   - Вы джентльмен, а я только полицейский, - сказал блюститель порядка. У вас деньги, а у меня власть.
   И, схватив женщину за локоть, он повел ее за собой.
   Шелтон повернулся и пошел прочь.
   Он зашел в Гриннинг-клуб и бросился на диван. Он не чувствовал ни жалости к женщине, ни особой злости на полисмена, а лишь недовольство собой.
   "Что же я должен был сделать? - думал он. - Ведь этот негодяй действовал вполне законно".
   Он сидел, пристально разглядывая картины на стенах, и в душе его росло отвращение. "Тот или иной из нас, - думал он, - но ведь мы виноваты в том, что эти женщины ведут такую жизнь. А толкнув их на это, мы не можем обойтись без них, - не только не можем, но и не хотим, и вместе с тем мы преследуем их с помощью закона и гоним их на улицу, а потом... мы хватаем их и бросаем в тюрьму. Ха! Прекрасно... великолепно! Хватаем их и бросаем в тюрьму! А сами сидим и возмущаемся. Но что же мы делаем? Ничего! Наша система - самая высокоморальная из всех существующих в мире систем. Мы пользуемся всеми ее выгодами, не запачкав даже края своей одежды, - страдают только женщины. Да и почему бы им не пострадать? Ведь женщина - низшее существо!"
   Шелтон закурил папиросу и велел слуге подать вина.
   "Пойду в суд", - решил о", но тут ему внезапно пришло в голову, что это происшествие непременно попадет в местные газеты. Репортеры, конечно, не упустят случая расписать такой пикантный эпизод: "Джентльмен против полисмена!" И Шелтон представил себе, с каким серьезным видом будет читать это отец Антонин, добропорядочный мировой судья. Во всяком случае, кто-нибудь непременно увидит его имя в газете и постарается рассказать об этом, - ну разве можно пропустить такую новость! И тут Шелтон вдруг с ужасом понял: если он хочет помочь этой женщине, ему придется подтвердить на суде, что он первый заговорил с нею.
   "Я должен пойти в суд", - все снова и снова повторял он, точно стараясь убедить себя, что он не трус.
   Полночи он провел без сна, тщетно пытаясь решиться на что-то.
   "Но я же не заговаривал с ней, - твердил он себе. - Мне придется солгать; а ведь меня приведут к присяге!"
   Он пытался убедить себя, что ложь противоречит его принципам, но в глубине души знал, что может и солгать, если только будет уверен в безнаказанности своего поступка, - более того, это казалось ему актом элементарной человечности.
   "Но почему я должен страдать? - думал он. - Я ничего не сделал. Это же и неразумно, и несправедливо".