Страница:
Человек с худощавым лицом и большими глазами потер рукой высокий, с набухшими жилами лоб, словно у него болела голова; он покраснел и начал говорить по-французски, Форт с трудом понимал его.
- Для меня Мироздание - безграничный художник, monsieur, художник, который искони и до настоящего дня выражает себя в самых разнообразных формах - постоянно старается создать нечто совершенное и большей частью терпит неудачу. Для меня наш мир, да и все другие миры, как и мы сами, и цветы, и деревья - суть отдельные произведения искусства, более или менее совершенные, жизнь которых протекает своим чередом, а потом они распадаются, превращаются в прах и возвращаются к этому Созидающему Художнику, от которого проистекают все новые и новые попытки творить. Я согласен с monsieur Лэрдом, если правильно его понял; но я согласен также и с madame Лэрд, если понял ее. Видите ли, я считаю, что дух и материя - это одно и то же; или, вернее, не существует того, что было бы или духом, или материей; существует лишь рост и распад и новый рост - и так из века в век; но рост это всегда развитие сознания; это художник, выражающий себя в миллионах постоянно изменяющихся форм, а распад и смерть, как мы их называем, - это не более, чем отдых и сон, отлив на море, который всегда наступает между двумя приливами, или как ночь приходит между двумя днями. Но следующий день никогда не будет таким же, как предыдущий, как и очередная волна не похожа на свою предшественницу; так и маленькие формы мира и мы сами - эти произведения искусства, созданные Вечным Художником, никогда не возобновляются в прежнем виде, никогда не повторяются дважды; они всегда представляют нечто новое - новые миры, новые индивидуальности, новые цветы, все новое. В этом нет ничего угнетающего. Наоборот, меня угнетала бы мысль, что я буду продолжать жить после смерти либо существовать снова в иной оболочке: я и в то же время не я. Как это было бы скучно! Когда я кончаю картину, я не могу представить себе, что она когда-нибудь превратится в другую или что можно отделить изображение от его духовного содержания. Великий Художник, который есть совокупность Всего, всегда делает усилия к созданию новых вещей. Он, как фонтан, который выбрасывает все новые капли, и ни одна из них не похожа на другую; они падают обратно в воду, стекают в трубу и снова выбрасываются вверх в виде новых свежих капель. Но я не могу объяснить, откуда берется эта Вечная Энергия, постоянно выражающая себя в новых индивидуальных творениях, этот Вечный Работающий Художник; не могу объяснить, почему существует он, а не какая-то темная и бессодержательная пустота; я только утверждаю, что должно существовать либо то, либо другое; либо все, либо ничто; и на деле так и есть. Все, а не Ничто.
Он замолк, и его большие глаза, которых он не сводил с лица Форта, казалось, совершенно его не видят, а устремлены куда-то в пространство. Человек в хаки, который теперь стоял, положив руку на плечо жены, сказал:
- Браво, monsieur, очень красиво изложено с точки зрения художника! В целом идея интересная. Но, может быть, вообще не надо идей? Существуют вещи; и надо принимать их такими, какие они есть.
Форту показалось, что перед его глазами встало что-то темное, расплывающееся; то была худая черная фигура хозяина дома, который встал и подошел к камину.
- Я не могу допустить, - сказал Пирсон, - чтобы Создатель отожествлялся с его созданиями. Бог существует вне нас. Я не могу также допустить, что нет определенных целей и свершений. Все сотворено по его великим начертаниям. Мне кажется, мы слишком предались умствованиям. Мир потерял благочестие. Я сожалею об этом, я горько об этом сожалею.
- А я радуюсь этому, - сказал человек в хаки. - Ну, капитан Форт, теперь ваша очередь брать биту в руки.
Форт, смотревший на Ноэль, встрепенулся и заговорил.
- То, что monsieur называет выражением себя, я бы назвал борьбой. Я подозреваю, что Мироздание - это просто очень длительная борьба, сумма побед и поражений. Побед, ведущих к поражениям, и поражений, ведущих к победе. Я всегда хочу победить, пока я жив, и именно поэтому мне хочется жить и после смерти. Смерть есть поражение. Я не хочу признать его. И поскольку я обладаю этим инстинктом, я не верю, что действительно умру: вот когда лишусь этого инстинкта, тогда, наверно, умру.
Форт видел, что лицо Ноэль обращено к нему, но ему казалось, что она его не слушает.
- Мне думается, - продолжал он, - то, что мы называем духом, - это и есть инстинкт борьбы; то, что мы называем материей, это стремление к покою. Существует ли бог вне нас, как утверждает мистер Пирсон, или мы сами, как выражается monsieur, являемся частицами бога - вот этого я не знаю!
- Ага! Значит, так оно и есть! - сказал человек в хаки. - Все мы рассуждаем в соответствии с нашим темпераментом, но никто из нас не знает. Все религии мира - это не более, как поэтические выражения определенного, резко выраженного темперамента. Monsieur и сейчас остается поэтом, и, пожалуй, его темперамент - единственный, которого не вбить в глотку мира в форме религии. Но пойдите и провозгласите ваши взгляды с крыш домов, monsieur, и вы увидите, что из этого получится.
Художник покачал головой, улыбнувшись, казалось бы, веселой, но, на взгляд Форта, грустной улыбкой.
- Non, monsieur, - сказал Лавенди, - художник не желает никому навязывать свой темперамент. Различие в темпераментах - в этом вся суть его радости, его веры в жизнь. Он не мыслит жизни без этих различий. Tout casse, tout lasse {Все распадается, все наскучивает (франц.).}, но изменение продолжается вечно. Мы, художники, преклоняемся перед изменением; мы поклоняемся новизне каждого утра, каждой ночи, каждого человека, каждого проявления энергии. Для нас нет ничего конечного, мы жадны ко всему и всегда - ко всему новому. Поймите, мы влюблены даже... в смерть.
Наступило молчание; потом Форт услышал шепот Пирсона:
- Это красиво, monsieur, но, увы, как это ложно!
- А что думаешь ты, Нолли? - спросил вдруг человек в хаки.
Она сидела очень тихо в низком кресле, сложив руки на коленях и устремив глаза на огонь. Отблески ламп падали на ее пышные волосы; она подняла голову, вздрогнула и встретилась глазами с Фортом.
- Я не знаю, я не слушала.
Что-то дрогнуло в нем, где-то в глубине поднялась волна обжигающей жалости, непреодолимое желание защитить ее.
Он сказал поспешно:
- Наше время - время действия. Философия мало что значит сейчас. Надо ненавидеть тиранию и жестокость и защищать всякого, кто слаб и одинок. Это все, что нам остается, все, ради чего стоит жить в эти дни, когда волчья свора во всем мире вышла на охоту за кровью.
Теперь Ноэль слушала его, и он горячо продолжал говорить:
- Да! Даже мы, которые первыми вышли на бой с этой прусской сворой, даже мы заразились ее инстинктом - и вот по всей стране идет травля, травят самых разных людей. Это очень заразительная вещь.
- Я не считаю, что мы заражены этим, капитан Форт.
- Боюсь, что это так, мистер Пирсон. Подавляющее большинство людей всегда поддержит того, кто травит, а не того, кого травят; давление сейчас очень велико. Дух травли и убийства носится в воздухе.
Пирсон покачал головой.
- Нет, я не вижу этого, - повторил он. - Мне кажется, в нас сильнее дух братства и терпимости.
- Ах, monsieur le cure {Господин священник (франц.).}, - услышал Форт мягкий голос художника. - Хорошему человеку трудно увидеть окружающее зло. Есть люди, которых течение жизни оставляет как бы в стороне, и действительность щадит их. Они шествуют по жизни со своим богом, а жестокость животных кажется им фантазией. Дух травли, как сказал monsieur, носится в воздухе. Я вижу, как все человечество мчится, разинув пасть и высунув красный язык, тяжело дыша, с диким воем. На кого нападут в первую голову, никто не знает - ни невинный, ни виновный. Если бы вы видели, как самое дорогое вам существо погибает на ваших глазах, monsieur le cure, вы тоже почувствовали бы это, хотя, впрочем, не знаю.
Форт увидел, как Ноэль повернулась к отцу. Выражение ее лица в эту минуту было очень странным - вопрошающим, отчасти испуганным. Нет! Лила не солгала. Это ему не приснилось! Это правда!
Он встал, распрощался и вышел на площадь. Он ничего не замечал вокруг. Перед ним вставало ее лицо, вся ее фигура - мягкие линии, нежные краски, тонкое изящество, задумчивый взгляд больших серых глаз. Он пересек Нью-Оксфорд-стрит и уже повернул в сторону Стрэнда, как вдруг услышал позади себя голос:
- Ah, c'est vous, monsieur! {Ах, это вы, мосье! (франц.).} - Рядом с ним появился художник.
- Нам с вами по дороге? - спросил Форт. - Но я хожу медленно.
- Чем медленнее, тем лучше, monsieur. Ночной Лондон так красив! Лунные ночи - несчастье для художника. Бывают минуты, когда кажется, что действительности нет. Все видишь, будто во сне, - как лицо этой молодой девушки.
Форт посмотрел на него вопрошающим взглядом.
- А! Она произвела на вас впечатление, да?
- Да! Это очаровательное создание. Духи прошлого и будущего веют вокруг нее. А она не хочет, чтобы я ее писал. Да, возможно, только Матье Марис... Он приподнял свою широкополую шляпу и взъерошил волосы.
- Да, - сказал Форт, - с нее можно писать картину. Я, правда, не судья в искусстве, но понимаю это.
Художник улыбнулся и торопливо продолжал по-французски:
- В ней и молодость, и зрелость, все вместе. А это так редко встречается. Ее отец тоже интересный человек; я пытаюсь писать его, но он очень труден. Он живет в какой-то полной отрешенности; он - человек, душа которого обогнала его самого - в точности как его церковь, которая удирает от этого века машин, оставив позади свое тело, не правда ли? Он так добр; я думаю, он просто святой. Другие священники, которых я встречаю на улицах, совсем не похожи на него; они вечно заняты и словно застегнуты на все пуговицы, у них лица людей, которые могли бы быть школьными учителями, или адвокатами, или даже военными, - словом, лица земных людей. Знаете ли, monsieur, в том, что я скажу, есть какая-то доля иронии, но это правда; я думаю, хорошим священником может быть только земной человек. Я еще не встречал ни одного священника, у которого был бы такой взгляд, как у monsieur Пирсона, - какой-то скорбный и отсутствующий. Он наполовину художник, большой любитель музыки. Я пишу его сидящим у рояля; когда он играет, лицо его оживляется, но даже и тогда душа его витает где-то далеко. Мне он напоминает красивую, но заброшенную церковь. Он очень трогателен. Je suis socialiste {Я социалист (франц.).}, но мне всегда не было чуждо эстетическое восхищение старой церковью, которая удерживала свою паству с помощью одного простого чувства. Времена меняются; она не может больше взывать только к чувству; церковь стоит в тумане, и ее шпиль тянется к небу, которого больше не существует; ее колокола все еще мелодично звонят, но они уже не звучат в унисон с музыкой улиц. Все это мне и хотелось бы вложить в портрет monsieur Пирсона. И, sapristi {Черт возьми (франц.).}, это нелегко! Форт сочувственно хмыкнул. Затея художника показалось ему чересчур сложной, если он правильно понял его.
- Чтобы сделать такой портрет, - продолжал художник, - надо хорошо подготовиться: знать течения современной жизни, чувствовать современного человека, который подчас проходит мимо тебя, не оставляя никакого впечатления. В современной жизни нет иллюзий, нет мечты. Посмотрите на эту улицу. La, la! {Вон туда! (франц.).}
По погруженному в темноту Стрэнду сплошным потоком двигались сотни людей в хаки под руку с девушками, голоса звучали грубо, весело и вульгарно. Бешено мчались такси и автобусы; продавцы газет, не умолкая, предлагали свой товар. И снова художник безнадежно махнул рукой:
- Как мне выразить в своей картине эту современную жизнь, которая бушует вокруг него и вокруг вот этой церкви, что стоит здесь, на самой середине улицы? Смотрите, как бурлят вокруг нее людские потоки и словно вот-вот ее смоют; но она стоит и не замечает опасности. Если бы я был фантастом, все было бы гораздо легче; но быть фантастом слишком просто - эти романтически настроенные художники втискивают в свои картины все, что им нравится, преследуя только собственные цели. Mais je suis realiste {Но я реалист (франц.).}. И вот, monsieur, я набрел на одну идею. Он сидит у рояля, а перед ним на стене будет изображен другой портрет - портрет одной из этих молодых проституток, в которых нет ни таинственности, ни юности; ничего, кроме дешевого опыта жизни, вызова добродетельному обществу да веселого настроения. Он смотрит на этот портрет, но не видит его. Лицо этой девушки будет воплощением жизни, а он будет глядеть на нее и не видеть ничего. Что вы скажете о моей идее?
Но Форт уже почувствовал к нему ту неприязнь, которая очень быстро возникает у человека действия к художнику, пустившемуся в длинные рассуждения.
- Это звучит неплохо, - сказал он отрывисто. - Но все равно, monsieur, мои симпатии на стороне современной жизни. Возьмите хотя бы этих девушек и солдат. При всей их бездумной вульгарности - а они чертовски вульгарны должен сказать, что это прекрасный народ; они умеют стойко переносить невзгоды; все они "вносят свою лепту" и смело противостоят этому жестокому миру. А в эстетическом отношении, надо сказать, они представляются мне жалкими. Но можете ли вы утверждать, что их философия в целом не является шагом вперед по сравнению с тем, что мы имели до сих пор? Они ничему не поклоняются - это верно, но они хорошо знают, чего хотят.
Художник, очевидно, почувствовал, какой ушат холодной воды вылили на его идею, и пожал плечами.
- Меня это не интересует, monsieur, я пишу то, что вижу - плохо ли, хорошо ли, не знаю. Но посмотрите! - Он протянул руку вдоль темной, озаренной луной улицы. Казалось, вся она была усеяна драгоценными камнями, облита глазурью, то тут, то там играли тускло-красные и зеленовато-голубые блики, а с высоких фонарей струилось оранжевое сияние, и по этой заколдованной, словно из сновидения, улице двигались бесчисленные ряды призраков, земную реальность которых можно было разглядеть лишь на близком расстоянии. Художник шумно перевел дыхание.
- Ах, - сказал он, - какая красота! А они не видят ее - разве что один из тысячи. Жаль, не правда ли? Красота - это святыня.
Форт, в свою очередь, пожал плечами.
- У каждого человека свое зрение, - сказал он. - Однако нога начинает меня беспокоить; мне придется взять машину. Вот мой адрес. В любое время, когда вздумается, заходите. Обычно я дома около семи. Может быть, вас подвезти куда-нибудь?
- Тысяча благодарностей, monsieur, но мне в северный район. Мне очень понравились ваши слова о своре. Я часто просыпаюсь по ночам и слышу завывание всех свор мира. Люди мягкие и по натуре добрые в наши дни чувствуют себя чужеземцами в далекой стране. Спокойной ночи, monsieur!
Он снял свою смешную шляпу, низко поклонился и пересек улицу, направляясь к Стрэнду; он словно приснился Форту и теперь расплылся, как сонное видение. Форт подозвал такси и отправился домой; все время он видел перед собой лицо Ноэль. Это ее вот-вот бросят на съедение волкам! Это вокруг нее будет завывать свора всего мира, вокруг этого прелестного ребенка! И первым, самым громким из этой своры, будет голос ее собственного отца, высокого, тощего человека с кротким лицом и горящими внутренним огнем глазами. Как это жутко!
В эту ночь он видел сны, которые едва ли одобрила бы Лила.
ГЛАВА IX
Когда в семье появляется настоящая тайна, в которую не посвящен только один из членов семьи, - этот человек неизбежно становится одиноким. Но Пирсон прожил одиноким пятнадцать лет и не чувствовал этого так сильно, как почувствовали бы другие люди. В нем наряду с мечтательностью уживалась забавная самонадеянность, которую могли поколебать только очень сильные удары судьбы; он по-прежнему был погружен в свою служебную рутину, столь же незыблемую для него, как и мостовые, по которым он ходил в церковь и обратно. Однако нельзя сказать, что он вовсе не сталкивался с жизнью, как утверждал художник. В конце концов на его глазах люди рождались, сочетались браком, умирали. Он помогал им в Нужде или в случае болезни; воскресными вечерами он объяснял им и их детям библейские тексты; для тех, кто нуждался в пище, он устроил бесплатную раздачу супа. Он никогда не щадил себя и всегда готов был выслушать любую жалобу своих прихожан на тяготы жизни. И все-таки он не понимал этих людей, и они знали это; словно он или они страдали дальтонизмом. Он и его паства совершенно по-разному смотрели на жизнь. Он видел одни ее стороны, они - другие.
Одна из улиц его прихода граничила с большой магистралью; там возникло новое место сборищ проституток, которых власти прогнали с облюбованных раньше улиц в целях охраны общественного порядка; теперь они занимались своим промыслом в темноте. Это зло всегда было кошмаром для Пирсона. В его собственной жизни царило суровое воздержание; это побуждало его быть строгим и к другим, но строгость не была самой сильной чертой его характера. Поэтому под личиной суровой непримиримости в нем шла постоянная острая борьба с самим собой. Он становился на сторону тех, кто устраивал облавы, потому что боялся - нет, разумеется, не своих собственных инстинктов, ибо, будучи джентльменом и священником, был разборчив, - он боялся оказаться снисходительным к греху, к чему-то, что ненавистно господу. Он как бы принуждал себя разделять профессиональную точку зрения на это нарушение общественной нравственности. Когда ему приходилось встречать на улицах женщину легкого поведения, он невольно поджимал губы и хмурился. Темнота улиц, казалось, придавала этим женщинам какую-то нечистую власть над ночью. К тому же они представляли большую опасность для солдат, а солдаты, в свою очередь, угрожали благополучию юных овечек из его паствы. Время от времени до него доходили сведения о семейных бедах его прихожан; случалось, что солдаты вовлекали в грех молодых девушек, и те собирались стать матерями. Пирсон жалел этих девушек, но он не прощал им их легкомыслия и того, что они вводили в соблазн юношей, которые сражаются за родину. Ореол, окружавший солдат, не был в его глазах достаточным оправданием. Узнав, что родился внебрачный ребенок, он созывал учрежденный им самим комитет из трех замужних и двух незамужних женщин. Те посещали молодую мать и, если это было необходимо, определяли ребенка в ясли; как-никак, а дети представляли ценность для страны, и - бедные создания! - конечно, не отвечали за грехи своих матерей. Пирсон редко сталкивался с молодыми матерями - он стеснялся их, а втайне даже побаивался, что не будет достаточно суров. Но однажды жизнь столкнула его лицом к лицу с одной из них.
В канун Нового года он сидел после чая в кабинете; это был час, который он всегда старался отдавать прихожанам. Ему доложили, что пришла миссис Митчет; он ее знал - это была жена мелкого книгопродавца, временами исполнявшего в церкви обязанности причетника. Она привела с собой молодую черноглазую девушку, одетую в широкое пальто мышиного цвета. Он указал им на стоявшие перед книжным шкафом два зеленых кожаных кресла, уже сильно потертые за годы этих бесед с прихожанами; слегка повернувшись на стуле у письменного стола и сцепив свои длинные пальцы музыканта, он внимательно смотрел на посетительниц. Женщина вынула носовой платок и принялась вытирать слезы; девушка сидела притаившись, как мышь, и чем-то даже была похожа на мышь в своем пальто.
- Итак, миссис Митчет? - наконец тихо спросил Пирсон.
Женщина отложила носовой платок, решительно засопела и начала:
- Это Хильда, сэр. Такого от нее ни Митчет, ни я никогда не ожидали. Это свалилось как снег на голову. Я решила, что лучше всего привести ее к вам, бедную девочку. Конечно, во всем виновата война. Я ее десять раз предупреждала; и вот - пожалуйста! Ей через месяц рожать, а солдат во Франции.
Пирсон инстинктивно отвел глаза от девушки, которая неотрывно смотрела ему в лицо, правда, без всякого интереса, словно она уже махнула рукой на свою беду и предоставила думать об этом другим.
- Печально, - сказал он. - Очень, очень печально.
- Да, - пробормотала миссис Митчет, - я то же самое говорила Хильде.
Девушка на минуту опустила глаза, потом снова принялась равнодушно разглядывать Пирсона.
- Как зовут этого солдата, какой номер его полка? Может быть, нам удастся устроить ему отпуск, - он приедет и тут же женится на Хильде?
Миссис Митчет засопела.
- Она не говорит нам, как его зовут, сэр. Ну, Хильда, скажи же мистеру Пирсону! - В ее голосе послышалась мольба. Но девушка только покачала головой. И миссис Митчет забормотала горестно: - Вот какая она, сэр! Не хочет сказать ни слова. Мы начинаем думать, что он был у нее не первый. Какой стыд!
Девушка даже не шевельнулась.
- Поговорите с ней вы, сэр! У меня просто ум за разум заходит.
- Почему вы не хотите сказать его имя? - начал Пирсон. - Я убежден, что этот человек захотел бы поступить по справедливости.
Девушка покачала головой и проговорила:
- Я не знаю его имени.
У миссис Митчет задергалось лицо.
- Ну вот! - простонала она. - Только подумайте! Нам она даже и этого не сказала.
- Не знаете его имени? - растерянно переспросил Пирсон. - Но как же... как же вы могли... - Он остановился, и лицо его потемнело. - Но вы ведь не поступили бы так, если бы не испытывали к нему привязанности? Ну же, расскажите мне!
- Я не знаю, - повторила девушка.
- Ох, уж эти прогулки в парках! - пробормотала миссис Митчет из-за носового платка. - И подумать только, что это будет наш первый внук! Хильда - трудный ребенок: такая тихая, такая тихая, но зато уж такая упрямая!..
Пирсон посмотрел на девушку, у которой, видимо, совсем пропал интерес к разговору. Ее тупое равнодушие и поистине ослиное упрямство раздражали его.
- Я не могу понять, - сказал он, - как могли вы так забыться? Это очень печально.
- Да, сэр, - подхватила миссис Митчет, - девушки нынче вбили себе в голову, что для них не останется молодых людей.
- Так и есть, - угрюмо отозвалась Хильда.
Пирсон крепче сжал губы.
- Что же я могу сделать для вас, миссис Митчет? - сказал он. - Ваша дочь ходит в церковь?
Миссис Митчет скорбно покачала головой:
- Никогда. С тех пор, как мы купили ей велосипед.
Пирсон встал с кресла. Старая история! Контроль и дисциплина подорваны - и вот они, горькие плоды!
- Ну что ж, - сказал он, - если вам понадобятся ясли, зайдите ко мне.
- А вы, - он повернулся к девушке, - разве эта ужасная история не тронула ваше сердце? Дорогое дитя, мы должны владеть собою, нашими страстями и неразумными чувствами - особенно в такое время, когда родина нуждается в нас. Мы должны быть дисциплинированными и думать не только о себе. Я полагаю, что по натуре своей вы хорошая девушка.
Черные глаза Хильды были все так же неподвижно устремлены на его лицо, и это вызвало в нем приступ нервного раздражения.
- Ваша душа в большой опасности, и вы очень несчастны, я вижу это. Обратитесь за помощью к богу, и он в милосердии своем сделает для вас все иным, совершенно иным. Ну же!
Девушка сказала с каким-то поражающим спокойствием:
- Мне не нужно ребенка!
Эти слова потрясли его, словно она совершила какое-нибудь богохульство.
- Хильда работала на военном заводе, - объяснила ее мать. - Получала около четырех фунтов в неделю. О! Боже мой! Это просто разорение!
Странная, недобрая усмешка искривила губы Пирсона.
- Божья кара! - сказал он. - Спокойной ночи, миссис Митчет. До свидания, Хильда. Если я вам понадоблюсь, когда придет срок, пошлите за мной.
Они встали; Пирсон пожал им руки. И вдруг он увидел, что дверь открыта и в ней стоит Ноэль. Он не слышал, когда она вошла, и не знал, долго ли она стояла здесь. В ее лице и позе была какая-то странная неподвижность. Она смотрела на девушку, а та, проходя мимо нее, подняла голову; черные и серые глаза встретились. Дверь захлопнулась, и Ноэль осталась наедине с отцом.
- Ты сегодня вернулась раньше, дитя мое? - спросил Пирсон. - Ты вошла так тихо.
- Да. Я все слышала.
Тон ее голоса был таким, что он слегка вздрогнул; на лице ее было то самое выражение одержимости, которого он всегда страшился.
- Что именно ты слышала? - спросил он.
- Я слышала, как ты сказал: божья кара! А мне ты скажешь то же самое? Но только мне... мне мой ребенок нужен.
Ноэль стояла, прислонившись спиной к двери, на которой висела тяжелая темная портьера, и на этом фоне лицо ее казалось юным и маленьким, а глаза необыкновенно большими. Одной рукой она теребила блузку в том месте, где билось сердце.
Пирсон глядел на нее, вцепившись в спинку кресла. Привычка всей жизни подавлять свои чувства - помогла ему и на этот раз совладать с еще не вполне осознанным ужасом. У него вырвалось одно-единственное слово:
- Нолли!
- Это правда, - сказала она, повернулась и вышла из комнаты.
У Пирсона закружилась голова; если бы он двинулся с места, он, наверное, упал бы. Нолли! Он опустился в кресло, и по какой-то жестокой и обманчивой игре нервов ему вдруг представилось, что Нолли сидит у него на коленях, как сидела когда-то маленькой девочкой, прижавшись светлыми, пушистыми волосами к его щеке. Ему казалось, он чувствует даже, как ее волосы щекочут кожу; тогда, после смерти ее матери, эти минуты были для него величайшим утешением! А теперь в какое-нибудь мгновение вся его гордость сгорела, словно цветок, поднесенный к огню; вся необъятная тайная гордость отца, который любит своих детей и восхищается ими, боготворит в этих детях память умершей жены, подарившей их ему; гордость отца, кроткого по натуре, никогда не знавшего меру своей гордости, пока не обрушился на него этот удар; вся многолетняя гордость священнослужителя, увещания и поучения которого подняли его на такую высоту, о какой он даже и не догадывался, вся эта гордость перегорала сейчас! Что-то кричало в нем от боли, как кричит и стонет животное, когда его мучают и оно не может понять, за что. Сколько раз ему приходилось взывать к богу: "Господи! Господи! Почему ты покинул меня?"
- Для меня Мироздание - безграничный художник, monsieur, художник, который искони и до настоящего дня выражает себя в самых разнообразных формах - постоянно старается создать нечто совершенное и большей частью терпит неудачу. Для меня наш мир, да и все другие миры, как и мы сами, и цветы, и деревья - суть отдельные произведения искусства, более или менее совершенные, жизнь которых протекает своим чередом, а потом они распадаются, превращаются в прах и возвращаются к этому Созидающему Художнику, от которого проистекают все новые и новые попытки творить. Я согласен с monsieur Лэрдом, если правильно его понял; но я согласен также и с madame Лэрд, если понял ее. Видите ли, я считаю, что дух и материя - это одно и то же; или, вернее, не существует того, что было бы или духом, или материей; существует лишь рост и распад и новый рост - и так из века в век; но рост это всегда развитие сознания; это художник, выражающий себя в миллионах постоянно изменяющихся форм, а распад и смерть, как мы их называем, - это не более, чем отдых и сон, отлив на море, который всегда наступает между двумя приливами, или как ночь приходит между двумя днями. Но следующий день никогда не будет таким же, как предыдущий, как и очередная волна не похожа на свою предшественницу; так и маленькие формы мира и мы сами - эти произведения искусства, созданные Вечным Художником, никогда не возобновляются в прежнем виде, никогда не повторяются дважды; они всегда представляют нечто новое - новые миры, новые индивидуальности, новые цветы, все новое. В этом нет ничего угнетающего. Наоборот, меня угнетала бы мысль, что я буду продолжать жить после смерти либо существовать снова в иной оболочке: я и в то же время не я. Как это было бы скучно! Когда я кончаю картину, я не могу представить себе, что она когда-нибудь превратится в другую или что можно отделить изображение от его духовного содержания. Великий Художник, который есть совокупность Всего, всегда делает усилия к созданию новых вещей. Он, как фонтан, который выбрасывает все новые капли, и ни одна из них не похожа на другую; они падают обратно в воду, стекают в трубу и снова выбрасываются вверх в виде новых свежих капель. Но я не могу объяснить, откуда берется эта Вечная Энергия, постоянно выражающая себя в новых индивидуальных творениях, этот Вечный Работающий Художник; не могу объяснить, почему существует он, а не какая-то темная и бессодержательная пустота; я только утверждаю, что должно существовать либо то, либо другое; либо все, либо ничто; и на деле так и есть. Все, а не Ничто.
Он замолк, и его большие глаза, которых он не сводил с лица Форта, казалось, совершенно его не видят, а устремлены куда-то в пространство. Человек в хаки, который теперь стоял, положив руку на плечо жены, сказал:
- Браво, monsieur, очень красиво изложено с точки зрения художника! В целом идея интересная. Но, может быть, вообще не надо идей? Существуют вещи; и надо принимать их такими, какие они есть.
Форту показалось, что перед его глазами встало что-то темное, расплывающееся; то была худая черная фигура хозяина дома, который встал и подошел к камину.
- Я не могу допустить, - сказал Пирсон, - чтобы Создатель отожествлялся с его созданиями. Бог существует вне нас. Я не могу также допустить, что нет определенных целей и свершений. Все сотворено по его великим начертаниям. Мне кажется, мы слишком предались умствованиям. Мир потерял благочестие. Я сожалею об этом, я горько об этом сожалею.
- А я радуюсь этому, - сказал человек в хаки. - Ну, капитан Форт, теперь ваша очередь брать биту в руки.
Форт, смотревший на Ноэль, встрепенулся и заговорил.
- То, что monsieur называет выражением себя, я бы назвал борьбой. Я подозреваю, что Мироздание - это просто очень длительная борьба, сумма побед и поражений. Побед, ведущих к поражениям, и поражений, ведущих к победе. Я всегда хочу победить, пока я жив, и именно поэтому мне хочется жить и после смерти. Смерть есть поражение. Я не хочу признать его. И поскольку я обладаю этим инстинктом, я не верю, что действительно умру: вот когда лишусь этого инстинкта, тогда, наверно, умру.
Форт видел, что лицо Ноэль обращено к нему, но ему казалось, что она его не слушает.
- Мне думается, - продолжал он, - то, что мы называем духом, - это и есть инстинкт борьбы; то, что мы называем материей, это стремление к покою. Существует ли бог вне нас, как утверждает мистер Пирсон, или мы сами, как выражается monsieur, являемся частицами бога - вот этого я не знаю!
- Ага! Значит, так оно и есть! - сказал человек в хаки. - Все мы рассуждаем в соответствии с нашим темпераментом, но никто из нас не знает. Все религии мира - это не более, как поэтические выражения определенного, резко выраженного темперамента. Monsieur и сейчас остается поэтом, и, пожалуй, его темперамент - единственный, которого не вбить в глотку мира в форме религии. Но пойдите и провозгласите ваши взгляды с крыш домов, monsieur, и вы увидите, что из этого получится.
Художник покачал головой, улыбнувшись, казалось бы, веселой, но, на взгляд Форта, грустной улыбкой.
- Non, monsieur, - сказал Лавенди, - художник не желает никому навязывать свой темперамент. Различие в темпераментах - в этом вся суть его радости, его веры в жизнь. Он не мыслит жизни без этих различий. Tout casse, tout lasse {Все распадается, все наскучивает (франц.).}, но изменение продолжается вечно. Мы, художники, преклоняемся перед изменением; мы поклоняемся новизне каждого утра, каждой ночи, каждого человека, каждого проявления энергии. Для нас нет ничего конечного, мы жадны ко всему и всегда - ко всему новому. Поймите, мы влюблены даже... в смерть.
Наступило молчание; потом Форт услышал шепот Пирсона:
- Это красиво, monsieur, но, увы, как это ложно!
- А что думаешь ты, Нолли? - спросил вдруг человек в хаки.
Она сидела очень тихо в низком кресле, сложив руки на коленях и устремив глаза на огонь. Отблески ламп падали на ее пышные волосы; она подняла голову, вздрогнула и встретилась глазами с Фортом.
- Я не знаю, я не слушала.
Что-то дрогнуло в нем, где-то в глубине поднялась волна обжигающей жалости, непреодолимое желание защитить ее.
Он сказал поспешно:
- Наше время - время действия. Философия мало что значит сейчас. Надо ненавидеть тиранию и жестокость и защищать всякого, кто слаб и одинок. Это все, что нам остается, все, ради чего стоит жить в эти дни, когда волчья свора во всем мире вышла на охоту за кровью.
Теперь Ноэль слушала его, и он горячо продолжал говорить:
- Да! Даже мы, которые первыми вышли на бой с этой прусской сворой, даже мы заразились ее инстинктом - и вот по всей стране идет травля, травят самых разных людей. Это очень заразительная вещь.
- Я не считаю, что мы заражены этим, капитан Форт.
- Боюсь, что это так, мистер Пирсон. Подавляющее большинство людей всегда поддержит того, кто травит, а не того, кого травят; давление сейчас очень велико. Дух травли и убийства носится в воздухе.
Пирсон покачал головой.
- Нет, я не вижу этого, - повторил он. - Мне кажется, в нас сильнее дух братства и терпимости.
- Ах, monsieur le cure {Господин священник (франц.).}, - услышал Форт мягкий голос художника. - Хорошему человеку трудно увидеть окружающее зло. Есть люди, которых течение жизни оставляет как бы в стороне, и действительность щадит их. Они шествуют по жизни со своим богом, а жестокость животных кажется им фантазией. Дух травли, как сказал monsieur, носится в воздухе. Я вижу, как все человечество мчится, разинув пасть и высунув красный язык, тяжело дыша, с диким воем. На кого нападут в первую голову, никто не знает - ни невинный, ни виновный. Если бы вы видели, как самое дорогое вам существо погибает на ваших глазах, monsieur le cure, вы тоже почувствовали бы это, хотя, впрочем, не знаю.
Форт увидел, как Ноэль повернулась к отцу. Выражение ее лица в эту минуту было очень странным - вопрошающим, отчасти испуганным. Нет! Лила не солгала. Это ему не приснилось! Это правда!
Он встал, распрощался и вышел на площадь. Он ничего не замечал вокруг. Перед ним вставало ее лицо, вся ее фигура - мягкие линии, нежные краски, тонкое изящество, задумчивый взгляд больших серых глаз. Он пересек Нью-Оксфорд-стрит и уже повернул в сторону Стрэнда, как вдруг услышал позади себя голос:
- Ah, c'est vous, monsieur! {Ах, это вы, мосье! (франц.).} - Рядом с ним появился художник.
- Нам с вами по дороге? - спросил Форт. - Но я хожу медленно.
- Чем медленнее, тем лучше, monsieur. Ночной Лондон так красив! Лунные ночи - несчастье для художника. Бывают минуты, когда кажется, что действительности нет. Все видишь, будто во сне, - как лицо этой молодой девушки.
Форт посмотрел на него вопрошающим взглядом.
- А! Она произвела на вас впечатление, да?
- Да! Это очаровательное создание. Духи прошлого и будущего веют вокруг нее. А она не хочет, чтобы я ее писал. Да, возможно, только Матье Марис... Он приподнял свою широкополую шляпу и взъерошил волосы.
- Да, - сказал Форт, - с нее можно писать картину. Я, правда, не судья в искусстве, но понимаю это.
Художник улыбнулся и торопливо продолжал по-французски:
- В ней и молодость, и зрелость, все вместе. А это так редко встречается. Ее отец тоже интересный человек; я пытаюсь писать его, но он очень труден. Он живет в какой-то полной отрешенности; он - человек, душа которого обогнала его самого - в точности как его церковь, которая удирает от этого века машин, оставив позади свое тело, не правда ли? Он так добр; я думаю, он просто святой. Другие священники, которых я встречаю на улицах, совсем не похожи на него; они вечно заняты и словно застегнуты на все пуговицы, у них лица людей, которые могли бы быть школьными учителями, или адвокатами, или даже военными, - словом, лица земных людей. Знаете ли, monsieur, в том, что я скажу, есть какая-то доля иронии, но это правда; я думаю, хорошим священником может быть только земной человек. Я еще не встречал ни одного священника, у которого был бы такой взгляд, как у monsieur Пирсона, - какой-то скорбный и отсутствующий. Он наполовину художник, большой любитель музыки. Я пишу его сидящим у рояля; когда он играет, лицо его оживляется, но даже и тогда душа его витает где-то далеко. Мне он напоминает красивую, но заброшенную церковь. Он очень трогателен. Je suis socialiste {Я социалист (франц.).}, но мне всегда не было чуждо эстетическое восхищение старой церковью, которая удерживала свою паству с помощью одного простого чувства. Времена меняются; она не может больше взывать только к чувству; церковь стоит в тумане, и ее шпиль тянется к небу, которого больше не существует; ее колокола все еще мелодично звонят, но они уже не звучат в унисон с музыкой улиц. Все это мне и хотелось бы вложить в портрет monsieur Пирсона. И, sapristi {Черт возьми (франц.).}, это нелегко! Форт сочувственно хмыкнул. Затея художника показалось ему чересчур сложной, если он правильно понял его.
- Чтобы сделать такой портрет, - продолжал художник, - надо хорошо подготовиться: знать течения современной жизни, чувствовать современного человека, который подчас проходит мимо тебя, не оставляя никакого впечатления. В современной жизни нет иллюзий, нет мечты. Посмотрите на эту улицу. La, la! {Вон туда! (франц.).}
По погруженному в темноту Стрэнду сплошным потоком двигались сотни людей в хаки под руку с девушками, голоса звучали грубо, весело и вульгарно. Бешено мчались такси и автобусы; продавцы газет, не умолкая, предлагали свой товар. И снова художник безнадежно махнул рукой:
- Как мне выразить в своей картине эту современную жизнь, которая бушует вокруг него и вокруг вот этой церкви, что стоит здесь, на самой середине улицы? Смотрите, как бурлят вокруг нее людские потоки и словно вот-вот ее смоют; но она стоит и не замечает опасности. Если бы я был фантастом, все было бы гораздо легче; но быть фантастом слишком просто - эти романтически настроенные художники втискивают в свои картины все, что им нравится, преследуя только собственные цели. Mais je suis realiste {Но я реалист (франц.).}. И вот, monsieur, я набрел на одну идею. Он сидит у рояля, а перед ним на стене будет изображен другой портрет - портрет одной из этих молодых проституток, в которых нет ни таинственности, ни юности; ничего, кроме дешевого опыта жизни, вызова добродетельному обществу да веселого настроения. Он смотрит на этот портрет, но не видит его. Лицо этой девушки будет воплощением жизни, а он будет глядеть на нее и не видеть ничего. Что вы скажете о моей идее?
Но Форт уже почувствовал к нему ту неприязнь, которая очень быстро возникает у человека действия к художнику, пустившемуся в длинные рассуждения.
- Это звучит неплохо, - сказал он отрывисто. - Но все равно, monsieur, мои симпатии на стороне современной жизни. Возьмите хотя бы этих девушек и солдат. При всей их бездумной вульгарности - а они чертовски вульгарны должен сказать, что это прекрасный народ; они умеют стойко переносить невзгоды; все они "вносят свою лепту" и смело противостоят этому жестокому миру. А в эстетическом отношении, надо сказать, они представляются мне жалкими. Но можете ли вы утверждать, что их философия в целом не является шагом вперед по сравнению с тем, что мы имели до сих пор? Они ничему не поклоняются - это верно, но они хорошо знают, чего хотят.
Художник, очевидно, почувствовал, какой ушат холодной воды вылили на его идею, и пожал плечами.
- Меня это не интересует, monsieur, я пишу то, что вижу - плохо ли, хорошо ли, не знаю. Но посмотрите! - Он протянул руку вдоль темной, озаренной луной улицы. Казалось, вся она была усеяна драгоценными камнями, облита глазурью, то тут, то там играли тускло-красные и зеленовато-голубые блики, а с высоких фонарей струилось оранжевое сияние, и по этой заколдованной, словно из сновидения, улице двигались бесчисленные ряды призраков, земную реальность которых можно было разглядеть лишь на близком расстоянии. Художник шумно перевел дыхание.
- Ах, - сказал он, - какая красота! А они не видят ее - разве что один из тысячи. Жаль, не правда ли? Красота - это святыня.
Форт, в свою очередь, пожал плечами.
- У каждого человека свое зрение, - сказал он. - Однако нога начинает меня беспокоить; мне придется взять машину. Вот мой адрес. В любое время, когда вздумается, заходите. Обычно я дома около семи. Может быть, вас подвезти куда-нибудь?
- Тысяча благодарностей, monsieur, но мне в северный район. Мне очень понравились ваши слова о своре. Я часто просыпаюсь по ночам и слышу завывание всех свор мира. Люди мягкие и по натуре добрые в наши дни чувствуют себя чужеземцами в далекой стране. Спокойной ночи, monsieur!
Он снял свою смешную шляпу, низко поклонился и пересек улицу, направляясь к Стрэнду; он словно приснился Форту и теперь расплылся, как сонное видение. Форт подозвал такси и отправился домой; все время он видел перед собой лицо Ноэль. Это ее вот-вот бросят на съедение волкам! Это вокруг нее будет завывать свора всего мира, вокруг этого прелестного ребенка! И первым, самым громким из этой своры, будет голос ее собственного отца, высокого, тощего человека с кротким лицом и горящими внутренним огнем глазами. Как это жутко!
В эту ночь он видел сны, которые едва ли одобрила бы Лила.
ГЛАВА IX
Когда в семье появляется настоящая тайна, в которую не посвящен только один из членов семьи, - этот человек неизбежно становится одиноким. Но Пирсон прожил одиноким пятнадцать лет и не чувствовал этого так сильно, как почувствовали бы другие люди. В нем наряду с мечтательностью уживалась забавная самонадеянность, которую могли поколебать только очень сильные удары судьбы; он по-прежнему был погружен в свою служебную рутину, столь же незыблемую для него, как и мостовые, по которым он ходил в церковь и обратно. Однако нельзя сказать, что он вовсе не сталкивался с жизнью, как утверждал художник. В конце концов на его глазах люди рождались, сочетались браком, умирали. Он помогал им в Нужде или в случае болезни; воскресными вечерами он объяснял им и их детям библейские тексты; для тех, кто нуждался в пище, он устроил бесплатную раздачу супа. Он никогда не щадил себя и всегда готов был выслушать любую жалобу своих прихожан на тяготы жизни. И все-таки он не понимал этих людей, и они знали это; словно он или они страдали дальтонизмом. Он и его паства совершенно по-разному смотрели на жизнь. Он видел одни ее стороны, они - другие.
Одна из улиц его прихода граничила с большой магистралью; там возникло новое место сборищ проституток, которых власти прогнали с облюбованных раньше улиц в целях охраны общественного порядка; теперь они занимались своим промыслом в темноте. Это зло всегда было кошмаром для Пирсона. В его собственной жизни царило суровое воздержание; это побуждало его быть строгим и к другим, но строгость не была самой сильной чертой его характера. Поэтому под личиной суровой непримиримости в нем шла постоянная острая борьба с самим собой. Он становился на сторону тех, кто устраивал облавы, потому что боялся - нет, разумеется, не своих собственных инстинктов, ибо, будучи джентльменом и священником, был разборчив, - он боялся оказаться снисходительным к греху, к чему-то, что ненавистно господу. Он как бы принуждал себя разделять профессиональную точку зрения на это нарушение общественной нравственности. Когда ему приходилось встречать на улицах женщину легкого поведения, он невольно поджимал губы и хмурился. Темнота улиц, казалось, придавала этим женщинам какую-то нечистую власть над ночью. К тому же они представляли большую опасность для солдат, а солдаты, в свою очередь, угрожали благополучию юных овечек из его паствы. Время от времени до него доходили сведения о семейных бедах его прихожан; случалось, что солдаты вовлекали в грех молодых девушек, и те собирались стать матерями. Пирсон жалел этих девушек, но он не прощал им их легкомыслия и того, что они вводили в соблазн юношей, которые сражаются за родину. Ореол, окружавший солдат, не был в его глазах достаточным оправданием. Узнав, что родился внебрачный ребенок, он созывал учрежденный им самим комитет из трех замужних и двух незамужних женщин. Те посещали молодую мать и, если это было необходимо, определяли ребенка в ясли; как-никак, а дети представляли ценность для страны, и - бедные создания! - конечно, не отвечали за грехи своих матерей. Пирсон редко сталкивался с молодыми матерями - он стеснялся их, а втайне даже побаивался, что не будет достаточно суров. Но однажды жизнь столкнула его лицом к лицу с одной из них.
В канун Нового года он сидел после чая в кабинете; это был час, который он всегда старался отдавать прихожанам. Ему доложили, что пришла миссис Митчет; он ее знал - это была жена мелкого книгопродавца, временами исполнявшего в церкви обязанности причетника. Она привела с собой молодую черноглазую девушку, одетую в широкое пальто мышиного цвета. Он указал им на стоявшие перед книжным шкафом два зеленых кожаных кресла, уже сильно потертые за годы этих бесед с прихожанами; слегка повернувшись на стуле у письменного стола и сцепив свои длинные пальцы музыканта, он внимательно смотрел на посетительниц. Женщина вынула носовой платок и принялась вытирать слезы; девушка сидела притаившись, как мышь, и чем-то даже была похожа на мышь в своем пальто.
- Итак, миссис Митчет? - наконец тихо спросил Пирсон.
Женщина отложила носовой платок, решительно засопела и начала:
- Это Хильда, сэр. Такого от нее ни Митчет, ни я никогда не ожидали. Это свалилось как снег на голову. Я решила, что лучше всего привести ее к вам, бедную девочку. Конечно, во всем виновата война. Я ее десять раз предупреждала; и вот - пожалуйста! Ей через месяц рожать, а солдат во Франции.
Пирсон инстинктивно отвел глаза от девушки, которая неотрывно смотрела ему в лицо, правда, без всякого интереса, словно она уже махнула рукой на свою беду и предоставила думать об этом другим.
- Печально, - сказал он. - Очень, очень печально.
- Да, - пробормотала миссис Митчет, - я то же самое говорила Хильде.
Девушка на минуту опустила глаза, потом снова принялась равнодушно разглядывать Пирсона.
- Как зовут этого солдата, какой номер его полка? Может быть, нам удастся устроить ему отпуск, - он приедет и тут же женится на Хильде?
Миссис Митчет засопела.
- Она не говорит нам, как его зовут, сэр. Ну, Хильда, скажи же мистеру Пирсону! - В ее голосе послышалась мольба. Но девушка только покачала головой. И миссис Митчет забормотала горестно: - Вот какая она, сэр! Не хочет сказать ни слова. Мы начинаем думать, что он был у нее не первый. Какой стыд!
Девушка даже не шевельнулась.
- Поговорите с ней вы, сэр! У меня просто ум за разум заходит.
- Почему вы не хотите сказать его имя? - начал Пирсон. - Я убежден, что этот человек захотел бы поступить по справедливости.
Девушка покачала головой и проговорила:
- Я не знаю его имени.
У миссис Митчет задергалось лицо.
- Ну вот! - простонала она. - Только подумайте! Нам она даже и этого не сказала.
- Не знаете его имени? - растерянно переспросил Пирсон. - Но как же... как же вы могли... - Он остановился, и лицо его потемнело. - Но вы ведь не поступили бы так, если бы не испытывали к нему привязанности? Ну же, расскажите мне!
- Я не знаю, - повторила девушка.
- Ох, уж эти прогулки в парках! - пробормотала миссис Митчет из-за носового платка. - И подумать только, что это будет наш первый внук! Хильда - трудный ребенок: такая тихая, такая тихая, но зато уж такая упрямая!..
Пирсон посмотрел на девушку, у которой, видимо, совсем пропал интерес к разговору. Ее тупое равнодушие и поистине ослиное упрямство раздражали его.
- Я не могу понять, - сказал он, - как могли вы так забыться? Это очень печально.
- Да, сэр, - подхватила миссис Митчет, - девушки нынче вбили себе в голову, что для них не останется молодых людей.
- Так и есть, - угрюмо отозвалась Хильда.
Пирсон крепче сжал губы.
- Что же я могу сделать для вас, миссис Митчет? - сказал он. - Ваша дочь ходит в церковь?
Миссис Митчет скорбно покачала головой:
- Никогда. С тех пор, как мы купили ей велосипед.
Пирсон встал с кресла. Старая история! Контроль и дисциплина подорваны - и вот они, горькие плоды!
- Ну что ж, - сказал он, - если вам понадобятся ясли, зайдите ко мне.
- А вы, - он повернулся к девушке, - разве эта ужасная история не тронула ваше сердце? Дорогое дитя, мы должны владеть собою, нашими страстями и неразумными чувствами - особенно в такое время, когда родина нуждается в нас. Мы должны быть дисциплинированными и думать не только о себе. Я полагаю, что по натуре своей вы хорошая девушка.
Черные глаза Хильды были все так же неподвижно устремлены на его лицо, и это вызвало в нем приступ нервного раздражения.
- Ваша душа в большой опасности, и вы очень несчастны, я вижу это. Обратитесь за помощью к богу, и он в милосердии своем сделает для вас все иным, совершенно иным. Ну же!
Девушка сказала с каким-то поражающим спокойствием:
- Мне не нужно ребенка!
Эти слова потрясли его, словно она совершила какое-нибудь богохульство.
- Хильда работала на военном заводе, - объяснила ее мать. - Получала около четырех фунтов в неделю. О! Боже мой! Это просто разорение!
Странная, недобрая усмешка искривила губы Пирсона.
- Божья кара! - сказал он. - Спокойной ночи, миссис Митчет. До свидания, Хильда. Если я вам понадоблюсь, когда придет срок, пошлите за мной.
Они встали; Пирсон пожал им руки. И вдруг он увидел, что дверь открыта и в ней стоит Ноэль. Он не слышал, когда она вошла, и не знал, долго ли она стояла здесь. В ее лице и позе была какая-то странная неподвижность. Она смотрела на девушку, а та, проходя мимо нее, подняла голову; черные и серые глаза встретились. Дверь захлопнулась, и Ноэль осталась наедине с отцом.
- Ты сегодня вернулась раньше, дитя мое? - спросил Пирсон. - Ты вошла так тихо.
- Да. Я все слышала.
Тон ее голоса был таким, что он слегка вздрогнул; на лице ее было то самое выражение одержимости, которого он всегда страшился.
- Что именно ты слышала? - спросил он.
- Я слышала, как ты сказал: божья кара! А мне ты скажешь то же самое? Но только мне... мне мой ребенок нужен.
Ноэль стояла, прислонившись спиной к двери, на которой висела тяжелая темная портьера, и на этом фоне лицо ее казалось юным и маленьким, а глаза необыкновенно большими. Одной рукой она теребила блузку в том месте, где билось сердце.
Пирсон глядел на нее, вцепившись в спинку кресла. Привычка всей жизни подавлять свои чувства - помогла ему и на этот раз совладать с еще не вполне осознанным ужасом. У него вырвалось одно-единственное слово:
- Нолли!
- Это правда, - сказала она, повернулась и вышла из комнаты.
У Пирсона закружилась голова; если бы он двинулся с места, он, наверное, упал бы. Нолли! Он опустился в кресло, и по какой-то жестокой и обманчивой игре нервов ему вдруг представилось, что Нолли сидит у него на коленях, как сидела когда-то маленькой девочкой, прижавшись светлыми, пушистыми волосами к его щеке. Ему казалось, он чувствует даже, как ее волосы щекочут кожу; тогда, после смерти ее матери, эти минуты были для него величайшим утешением! А теперь в какое-нибудь мгновение вся его гордость сгорела, словно цветок, поднесенный к огню; вся необъятная тайная гордость отца, который любит своих детей и восхищается ими, боготворит в этих детях память умершей жены, подарившей их ему; гордость отца, кроткого по натуре, никогда не знавшего меру своей гордости, пока не обрушился на него этот удар; вся многолетняя гордость священнослужителя, увещания и поучения которого подняли его на такую высоту, о какой он даже и не догадывался, вся эта гордость перегорала сейчас! Что-то кричало в нем от боли, как кричит и стонет животное, когда его мучают и оно не может понять, за что. Сколько раз ему приходилось взывать к богу: "Господи! Господи! Почему ты покинул меня?"