Страница:
- Здравствуйте, - сказала она по-английски. - Значит, Пьер опять привел вас ко мне. Я очень хорошо вас помню. Вы не хотите, чтобы он вас писал. Ah, que c'est drole! {Ах, как это смешно! (франц.).} Вы такая красивая, даже слишком. Hein, monsieur Барра {Что, мосье Барра (франц.).}, ведь верно mademoiselle красива?
Солдат снова невесело усмехнулся и продолжал разглядывать пол.
- Генриетта, - сказал Лавенди, - сядь рядом с Никой, зачем ты стоишь? Садитесь, mademoiselle, прошу вас.
- Я очень сожалею, что вы нездоровы, - сказала Ноэль и снова опустилась на стул.
Художник стоял, прислонившись к стене, а жена смотрела на его высокую худую фигуру глазами, в которых были гнев и какое-то лукавство.
- Мой муж великий художник, не правда ли? - сказала она, обращаясь к Ноэль. - Вы даже не можете себе представить, что способен сделать этот человек. И как он пишет - весь день! И всю ночь это не выходит у него из головы. Значит, вы не позволите ему писать себя?
- Voyons, Henriette, - нетерпеливо сказал художник. - Causez d'autre chose {Послушай, Генриетта, поговори о другом (франц.).}.
Его жена нервно затеребила складку на красном халате и посмотрела на него так, как смотрит на хозяина собака, которую только что оттрепали за уши.
- Я здесь как пленница, mademoiselle. Я никогда не выхожу из дома. Так и живу день за днем - мой муж ведь все время пишет. Да и как я могу ходить одна под этим вашим серым небом, окруженная всей этой ненавистью, которую война запечатлела на каждом лице? Я предпочитаю сидеть в своей комнате. Мой муж уходит рисовать, его интересует каждое лицо, которое он видит, но только не то, что он видит каждый день. Да, я пленница. Monsieur Барра первый гость у нас за долгое время.
Солдат поднял голову.
- Prisonniere, madame? {Пленница, сударыня? (франц.).} A что сказали бы вы, если бы побывали там? - Он снова тяжело усмехнулся. - Мы пленники, вот кто! Что бы вы сказали, если бы побывали в другом плену - в окопах, где кругом рвутся снаряды, день и ночь ни минуты отдыха! Бум! Бум! Бум! О, эти окопы! Нет, там не так свободно, как вы думаете.
- Всякий из нас в каком-то плену, - сказал с горечью Лавенди. - Даже mademoiselle, и маленькая Чика, и даже ее кукла. У всякого своя тюрьма, Барра. Monsieur Барра - тоже художник, mademoiselle.
- Moi? {Я? (франц.).} - сказал Барра, подымая тяжелую волосатую руку. Я рисую грязь, осветительные ракеты, остовы лошадей... Я рисую ямы, воронки и воронки, проволоку, проволоку и проволоку, и воду - бесконечную мутную отвратительную воду. Я рисую осколки и обнаженные людские души, и мертвые людские тела, и кошмары, кошмары - целые дни и целые ночи я рисую их мысленно, в голове! - Он вдруг замолчал и снова уставился на ковер, подперев щетинистые щеки кулаками. - У них души белы как снег, у les camarades {Товарищей (франц.).}, - добавил он вдруг очень громко. - Миллионы бельгийцев, англичан, французов, даже немцев - у всех белые души. Я рисую эти души!
Ноэль бросило в дрожь, и она умоляюще посмотрела на Лавенди.
- Барра - большой художник, - сказал он так, словно солдата здесь и не было", - но он был на фронте, и это подействовало ему на голову. То, что он говорит, - правда. Там нет ненависти. Ненависть - здесь, и все мы в плену у нее, mademoiselle; остерегайтесь ненавистников - это яд!
Его жена протянула руку и коснулась плеча девочки.
- А почему бы нам не ненавидеть? - спросила она. - Кто убил отца Чики? Кто разнес ее дом в куски? Кто выгнал ее в эту страшную Англию? Pardon, mademoiselle {Извините, барышня (франц.).}, но она действительно страшна. Ah, les Boches! {Ах, эти немцы! (франц.).} Если бы моя ненависть могла их уничтожить, их не осталось бы ни одного. Даже муж не сходил так с ума по своей живописи, когда мы жили дома. А здесь... - Она снова метнула взгляд на мужа, потом испуганно отвела глаза. Ноэль видела, что губы художника дрогнули. Больная женщина затрепетала.
- Это мания, твоя живопись! - Она посмотрела на Ноэль с улыбкой. - Не хотите ли чаю, mademoiselle? Monsieur Барра, чашку чая?
Солдат сказал хрипло:
- Нет, madame; в траншеях у нас достаточно чая. Это нас утешает. Но когда мы выбираемся из траншей - давайте нам вина! Le bon vin, le bon petit vin! {Хорошего вина, хорошего доброго вина! (франц.).}
- Принеси нам вина, Пьер.
Ноэль видела по лицу художника, что вина нет, и скорее всего, нет и денег, чтобы купить его; но он быстро вышел. Она поднялась и сказала:
- Мне пора уходить, madame.
Мадам Лавенди подалась вперед и обняла ее за талию.
- Погодите немного, mademoiselle. Мы выпьем вина, а потом Пьер вас проводит. Вам ведь нельзя идти одной - вы такая красивая. Правда, она красивая, monsieur Барра?
- Что бы вы сказали, - заговорил солдат, подняв голову, - что бы вы сказали о бутылках вина, которые взрываются в воздухе? Взрываются красным и белым, весь день, всю ночь? Огромные стальные бутылки величиной с Чику; и осколки этих бутылок сносят людям головы? Бзум! Трах-тарарах! - и нет дома, и человек разлетелся на мелкие кусочки; и эти кусочки, такие мелкие, такие крохотные, взлетают в воздух и рассеиваются по земле. Там большие души, madame! Но я открою вам тайну, - он снова с натугой усмехнулся. - Там все немножко спятили! Самую малость, чуть-чуть, но спятили. Как часы, знаете ли, у которых лопнула пружина, и вы можете заводить их без конца. Вот это и есть открытие, которое принесла война, mademoiselle, - сказал он, впервые обращаясь к Ноэль. - Нельзя быть человеком большой души, пока малость не спятишь. - Он вдруг опустил свои маленькие серые свиные глазки и принял прежнюю позу.
- Вот это безумие я когда-нибудь и нарисую! - объявил он, обращаясь к ковру. - Нарисую, как оно прокрадывается в каждый крохотный уголок души каждого из этих миллионов людей; это безумие ползет отовсюду и отовсюду проглядывает, такое неожиданное, такое маленькое - когда вам кажется, что его давно уложили спать; а оно снова тут, именно тогда, когда вы меньше всего о нем думаете. Бегает взад и вперед как мышь с горящими глазами. Миллионы людей с белыми душами - все чуточку сумасшедшие. Великая тема, мне кажется, - веско добавил он.
Ноэль невольно приложила руку к сердцу, оно учащенно билось. Она чувствовала себя совсем больной.
- Долго ли вы пробыли на фронте, monsieur?
- Два года, mademoiselle. Пора возвращаться домой, писать картины, не правда ли? Но искусство... - Он пожал могучими плечами и содрогнулся всем своим медвежьим телом. - Все немного спятили, - пробормотал он еще раз. - Я расскажу вам одну историю. Однажды зимой, после двухнедельного отпуска, я вернулся в траншеи ночью, и мне понадобилось немного земли, чтобы засыпать яму в том месте, где я спал. После того, как человек поспит в кровати, ему везде неудобно. Так вот я стал снимать лопатой землю с бруствера окопа и нашел там довольно забавную вещь. Я чиркнул зажигалку и увидел: это была голова боша, совершенно замерзшая, землистая и мертвая, бело-зеленая при свете зажигалки.
- О, не может быть!
- Увы, да, mademoiselle; это правда, как то, что я сижу здесь. Это весьма полезно - мертвый бош в бруствере. Когда-то он был такой же человек, как я сам. Но когда наступило утро, я не мог на него смотреть; мы его вырыли и похоронили, а яму забросали всяким мусором. До этого я стоял ночью на посту, и его лицо было совсем близко от меня, - вот так! - Он протянул пухлую руку. - Мы разговаривали о наших семьях; у него была душа, у этого человека. Il me disait des choses {Он мне рассказывал (франц.).} о том, как он страдал; и я тоже рассказывал ему о своих страданиях... Господи боже, мы все познали! Мы больше никогда не узнаем ничего сверх того, что познали там, потому что мы сошли с ума - самую малость. Все мы чуточку сумасшедшие. Когда вы встречаете нас на улицах, mademoiselle, помните об этом. - И он снова опустил голову и подпер щеки кулаками.
В комнате воцарилась тишина - какая-то странная, всепоглощающая. Маленькая девочка баюкала куклу, солдат смотрел в пол, у жены художника судорожно подергивался рот, а Ноэль думала только о том, как бы уйти отсюда: "Разве я не могу встать и сбежать по лестнице?" Но она продолжала сидеть, загипнотизированная этой тишиной, пока не появился Лавенди с бутылкой и четырьмя стаканами.
- Выпьем за наше здоровье и пожелаем себе счастья, mademoiselle, сказал он.
Ноэль подняла стакан, который он ей подал.
- Я всем вам желаю счастья.
- И вам, mademoiselle, - пробормотали мужчины. Она отпила немного и встала с места.
- А теперь, mademoiselle, - сказал Лавенди, - если вам надо идти, я провожу вас до дому.
Ноэль протянула руку мадам Лавенди; рука была холодная и не ответила на ее пожатие; как и в прошлый раз, у женщины были остекленевшие глаза. Солдат поставил пустой стакан на пол и разглядывал его, забыв о Ноэль. Она поспешно направилась к двери; последнее, что она увидела, была девочка, баюкавшая куклу.
На улице художник сразу же торопливо заговорил по-французски:
- Мне не следовало приглашать вас, mademoiselle, я не знал, что наш друг Барра у нас в гостях. Кроме того, моя жена не умеет принимать леди; vous voyez, qu'il y a de la manie dans cette pauvre tete {Вы понимаете, что в ее бедной голове не все в порядке (франц.).}. Не надо было вас звать; но я так несчастен.
- О! - прошептала Ноэль. - Я понимаю.
- На родине у нее были свои интересы, а в этом огромном городе она только тем и занята, что настраивает себя против меня. Ах, эта война! Мне кажется, что все мы как будто в желудке огромного удава. Мы лежим там и нас переваривают. Даже в окопах чувствуешь себя лучше в каком-то отношении; там люди выше ненависти: они достигли высоты, до которой нам далеко. Просто удивительно, как они все еще стоят за то, чтобы война продолжалась до полной победы над бошами; это забавно, и это очень значительно. Говорил вам Барра, что, когда они вернутся домой - все эти вояки, они возьмут власть в свои руки и устроят по-другому будущее мира? Только этого не будет. Они растворятся в жизни, их разъединят, распылят, и в конце концов ими будут править те, кто и не видел войны. Язык и перо будут управлять ими.
- О! - воскликнула Ноэль. - Но ведь они тогда будут самыми храбрыми и самыми сильными!
Художник улыбнулся.
- В войну люди становятся проще, - сказал он, - элементарнее; а мирная жизнь не проста, не элементарна, она тонка, полна сложных перемен, и человек должен к ней приспосабливаться; хитрец, ловкач, умеющий приспособиться, вот кто всегда будет править в мирное время. Вера этих храбрых солдат в то, что будущее за ними, конечно, очень трогательна.
- Он сказал странную вещь, - пробормотала Ноэль. - Он сказал, что все они немного сумасшедшие.
- Барра - человек гениальный, но странный; вы бы видели его ранние картины. Сумасшедшие - это не совсем то слово, но что-то действительно сломалось в них и что-то действительно как бы тарахтит; они потеряли ощущение соразмерности вещей, их все время толкают в одном направлении. Я говорю вам, mademoiselle, эта война - гигантский дом принудительных работ; каждое живое растение заставляют расти слишком быстро, каждое качество, каждую страсть - ненависть и любовь, нетерпимость и похоть, скупость, храбрость и энергию, да, конечно, и самопожертвование - все ускоряют, и это ускорение выходит за пределы человеческих сил, за пределы естественного течения соков, ускоряют до того, что вырастает роскошный дикий плод, а потом - трах! Presto! {Быстро! (итал.).} Наступает перемена, и эти растения вянут, гниют и издают зловоние. Те, кто видит жизнь в формах искусства, единственные, кто понимает это; а нас так мало. Утеряны естественные очертания вещей, кровавый туман стоит перед глазами каждого. Люди боятся быть справедливыми. Посмотрите, как мы ненавидим не только наших врагов, но и любого, кто отличается чем-нибудь от нас! Посмотрите на эти улицы, видите, как стремятся куда-то мужчины и женщины, как Венера царит в этом доме принудительных работ. Так разве не естественно, что молодежь жаждет наслаждения, любви, брака перед тем, как пойти на смерть?
Ноэль уставилась на него. "Верно, - подумала она, - ведь и я... тоже".
- Да, - сказала она, - я знаю, это правда, потому что и сама тоже поторопилась. Мне хочется, чтобы вы это знали. Мы не могли пожениться: у нас не было времени. А его убили. Но сын его жив. Вот почему я и уезжала отсюда надолго. Я хочу, чтобы это знали все. - Она говорила очень спокойно, но щеки ее горели.
Художник как-то странно вскинул руки, словно в них ударил электрический ток, но потом сдержанно сказал:
- Я глубоко уважаю вас, mademoiselle, и весьма вам сочувствую. А как отнесся к этому ваш отец?
- Для него это ужасный удар.
- Ах, mademoiselle, - мягко сказал художник, - я в этом не уверен. Возможно, ваш отец не так уж страдает. Может быть, ваша беда не так уж и огорчает его. Он живет в каком-то особом мире. В этом, я думаю, и заключается его подлинная трагедия: он живет, но не так, чтобы по-настоящему чувствовать жизнь. Вы знаете, что говорил Анатоль Франс об одной старой женщине: "Elle vivait, mais si peu" {"Она жила, но так мало" (франц.).}. Разве это не подходит к церкви нашего времени: "Elle vivait, mais si peu"? Мистер Пирсон такой, каким вы видите красивый темный шпиль в ночном небе, но не видите, как и чем этот шпиль связан с землей. Он не знает и никогда не захочет знать Жизнь.
Ноэль смотрела на него во все глаза.
- А что вы понимаете под Жизнью, monsieur? Я много читаю о Жизни, и люди говорят, что они знают Жизнь, а что она такое? Где она? Я никогда не видела ничего, что можно назвать Жизнью.
Художник усмехнулся.
- "Знают Жизнь"! - сказал он. - О, "знать жизнь" это совсем не то; наслаждаться жизнью - вот о чем идет речь! Мой собственный опыт учит меня: когда люди говорят, что "знают жизнь", они ей не рады. Понимаете, вот так бывает с человеком, у которого большая жажда, - он пьет и пьет и все равно не может утолить жажду. Есть места, где люди могут "узнать жизнь", как они это называют; но пользоваться радостями жизни могут в таких местах лишь болтуны, вроде меня, когда они собираются побеседовать за чашкой кофе. Возможно, в вашем возрасте это бывает иначе.
Ноэль сжала руки, и глаза ее, казалось, сияли в ночном мраке.
- Я хочу музыки, хочу танцев и света, красивых вещей и красивых лиц! Но ничего этого у меня никогда не было.
- Но этого нет в Лондоне да и в любом другом городе - нет вообще такого места, которое давало бы вам все это. Фокстроты и регтаймы, румяна и пудра, яркие огни, развязные полупьяные юноши, женщины с накрашенными губами этого вдоволь. Но подлинного ритма, красоты и очарования нет нигде! Когда я был моложе, в Брюсселе, я повидал эту так называемую "жизнь"; все прекрасное, что только есть, было испорчено. От всего пахло тленом. Вы, конечно, можете улыбаться. Но я знаю, о чем говорю, mademoiselle. Счастье никогда не приходит, когда его ищут. Красота - в природе и в подлинном искусстве, а не в этом фальшивом глупом притворстве... Но вот мы дошли с вами до того дома, где собираемся мы, бельгийцы; может быть, вы хотите убедиться в том, что я сказал вам правду?
- О, да!
- Tres bien! {Отлично! (франц.).} Тогда войдем?
Они прошли через вращающуюся дверь с маленькими стеклянными секторами, и она вытолкнула их в ярко освещенный коридор. Пройдя его, художник взглянул на Ноэль и как будто заколебался. Потом повернул назад от зала, в который хотел было войти, и подошел к другому, справа. Зал был небольшой, всюду позолота и бархат, мраморные столики, за которыми сидели пары: молодые люди в хаки и пожилые мужчины в штатском с молодыми женщинами. Ноэль разглядывала этих женщин, одну за другой, пока они с художником пробирались к свободному столику. Она заметила, что некоторые были красивы, а некоторые только старались казаться красивыми; все были густо напудрены, с подведенными глазами и накрашенными губами; ей даже почудилось, что ее собственное лицо какое-то голое. Наверху, на галерее играл маленький оркестр; звучала мелодия незатейливой песенки; гул разговоров и взрывы смеха просто оглушали.
- Что вам предложить, mademoiselle? - спросил художник. - Сейчас как раз девять часов, надо поскорее заказать.
- Можно мне вон тот зеленый напиток?
- Два коктейля-крем с мятой, - сказал Лавенди официанту. Ноэль слишком была погружена в себя, чтобы заметить горькую усмешку, пробежавшую по его лицу. Она все еще внимательно изучала лица женщин, взгляды которых, уклончивые, холодные, любопытствующие, были прикованы к ней; она смотрела и на лица мужчин - у них глаза бегали, были воспалены и словно от чего-то прятались.
- Интересно, бывал ли папа когда-либо в таких местах? - проговорила Ноэль, поднося бокал с зеленой жидкостью к губам. - Это вкусно? Пахнет мятой.
- Красивый цвет. За ваше счастье, mademoiselle! - И он чокнулся с ней.
Ноэль выпила немного, отставила бокал, потом еще выпила.
- Очень вкусное, но страшно липкое. У вас нет сигареты?
- Des cigarettes! - сказал Лавенди официанту. - Et deux cafes noirs {Сигареты! И два черных кофе (франц.).}. Так вот, mademoiselle, - продолжал он, когда принесли кофе. - Представим себе, что мы выпили каждый по бутылке вина - и вот мы уже на подступах к тому, что именуется Пороком. Забавно, не правда ли? - Он пожал плечами.
Его лицо поразило Ноэль: внезапно оно стало тусклым и угрюмым.
- Не сердитесь, monsieur, это все так ново для меня, понимаете?
Художник улыбнулся своей ясной, рассеянной улыбкой.
- Простите, я забылся. Но мне больно видеть красоту в подобном месте. Она ведь не вяжется и с этой музыкой, и с голосами, и с лицами. Развлекайтесь, mademoiselle, впивайте все это. Взгляните, как эти люди смотрят друг на друга; сколько любви сияет в их глазах! Жалко, что мы не можем слышать, о чем они говорят. Поверьте мне, их речи невероятно утончены и tres spirituels! {Возвышенны! (франц.).} Эти молодые женщины "вносят свою лепту", как принято говорить; они доставляют le plaisir {Удовольствие (франц.).} тем, кто служит родине. Есть, пить, любить, ибо завтра мы умрем! Кому дело до того, как прост и прекрасен мир! Храм духа пуст.
Он украдкой посмотрел на нее, словно хотел заглянуть в ее душу. Ноэль встала.
- Мне пора идти, monsieur.
Он помог ей надеть шубку, расплатился, и они снова, медленно пробираясь среди маленьких столиков, пошли к выходу, оставляя позади гул голосов, смех и табачный дым; оркестр заиграл еще какую-то пустую и звонкую мелодию.
- А вон там, - проговорил художник, показывая на дверь другого зала, они танцуют. Так оно и идет. Лондон военного времени! Впрочем, в любом большом городе вы увидите то же самое. Вы довольны, что повидали "жизнь", mademoiselle?
- Я думаю, что надо танцевать, быть счастливой... Это сюда ходят ваши друзья?
- О, нет! Они собираются в более простом зале, играют в домино, пьют кофе и беседуют. Они не могут сорить деньгами.
- А почему вы мне их не показали?
- Mademoiselle, в том зале вы, возможно, увидели бы кого-нибудь, с кем вам пришлось бы встретиться снова; а там, где мы побывали, вы были в безопасности, по крайней мере я надеюсь, что так.
Ноэль пожала плечами. - Я думаю, теперь уж все равно, что я делаю.
И вдруг на нее нахлынула волна воспоминаний: лунная ночь, темное старое Аббатство, лес, река, - и у нее перехватило дыхание. Две слезинки скатились по ее щекам.
- Я вспомнила кое о чем, - сказала она глухо. - Это ничего.
- Дорогая mademoiselle! - пробормотал Лавенди.
Всю дорогу до ее дома он был молчалив и печален.
Пожимая ему руку у двери, она прошептала:
- Простите, что я вела себя глупо; и спасибо вам большое, monsieur. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, самых лучших снов. Скоро наступит хорошее время время Мира и Счастья. Оно снова придет на землю. Не вечно же будет существовать этот дом принудительных работ! Спокойной ночи, дорогая mademoiselle!
Ноэль поднялась наверх и осторожно заглянула в детскую. Горел ночник, нянька и ребенок крепко спали. Она на цыпочках прошла в свою комнату. Только теперь она поняла, как устала - так устала, что едва смогла раздеться. И в то же время она чувствовала себя какой-то необычно отдохнувшей, может быть, от такого неожиданного наплыва переживаний; Сирил и все прошлое навсегда уходили из ее жизни.
ГЛАВА III
Первая встреча Ноэль с Общественным Мнением произошла на следующий день. Ребенка только что принесли с прогулки. Он спокойно спал, и Ноэль стала спускаться по лестнице. Вдруг чей-то голос донесся из передней.
- Как поживаете?
Она увидела одетого в хаки Адриана Лодера, помощника ее отца. Поколебавшись только секунду, она спустилась вниз и пожала ему руку. Это был довольно грузный молодой человек лет тридцати, с бледным лицом; ему не шла его форма цвета хаки с большим круглым белым воротником, застегнутым сзади; но одухотворенный взгляд смягчал впечатление от всей его фигуры: глаза его говорили о самых лучших в мире намерениях и о том, что он способен восхищаться красотой.
- Я не видал вас целую вечность, - сказал он, как-то неуверенно, следуя за ней в кабинет ее отца.
- Да, - ответила Ноэль. - А как там, на фронте?
- Ах, - сказал он. - Солдаты наши просто великолепны. - Глаза его засияли. - Но как приятно видеть вас снова!
- Разве?
Он, казалось, был озадачен этим вопросом; запинаясь, он проговорил:
- А я и не знал, что у вашей сестры родился ребенок. Прелестное дитя.
- У нее нет ребенка.
Лодер разинул рот. "Какой у него глупый вид!" - подумала она.
- О! - сказал он. - Значит, это приемыш - бельгиец или какой-либо другой?
- Нет, это мой, мой собственный. - Отвернувшись, она сняла кольцо с пальца.
Когда она взглянула на него снова, он все еще выглядел до крайности растерянным. Он смотрел на нее взглядом человека, в жизни которого подобные вещи не могут случиться.
- Что вы так на меня уставились? - сказала Ноэль. - Разве вы не понимаете? Это мой ребенок, мой. - Она вытянула левую руку. - Смотрите, кольца нет.
Он, заикаясь, выговорил:
- Послушайте... вы ведь не... вы ведь не можете...
- Что... не могу?
- Шутить... таким образом... Ведь правда же?
- Какие там шутки, если у тебя ребенок и ты не замужем!
Лодер вдруг весь съежился, словно рядом разорвался снаряд. Но затем, как и полагается в таких случаях, он сделал над собой усилие, выпрямился и сказал странным тоном - одновременно высокомерным и мягким:
- Я не пойму... Ведь не может же быть... Это ведь не...
- Это так и есть, - сказала Ноэль. - Если не верите мне, спросите у папы.
Он поднес руку к своему круглому воротнику; Ноэль пришла дикая мысль, что он собирается сорвать его, - она крикнула:
- Не надо!
- Вы? - пробормотал он. - Вы! Но...
Ноэль отвернулась от него и стала смотреть в окно, ничего не видя.
- Я не хочу этого скрывать, - сказала она, не оборачиваясь. - Я хочу, чтобы все знали. Это так глупо, так глупо! - Она топнула ногой. - Разве вы не видите, как это глупо, - каждый разевает рот от удивления! Он вздохнул, и в этом вздохе было страдание. И вдруг она почувствовала настоящую боль раскаяния. Он ухватился за спинку стула; лицо его утратило торжественное выражение и слегка покраснело. У Ноэль было такое ощущение, словно ее уличили в предательстве. В его молчании, странном взгляде и каком-то безличном огорчении, которого не выразишь словами, было нечто более глубокое, чем просто неодобрение, - что-то, находившее отклик в ней самой. Она быстро прошла мимо него, поднялась к себе наверх и бросилась на кровать. Лодер ничего не значил для нее, суть была не в нем. Вся суть в ней самой, в этом впервые возникшем, остром и горьком ощущении, что она предала свою касту, утратила право считаться порядочной женщиной, изменила свойственной ей сдержанности и утонченности, заплатила черной неблагодарностью за всю любовь, которая была вложена в ее воспитание, вела себя как простая, выросшая без присмотра девчонка. Раньше она этого не понимала - даже тогда, когда Грэтиана впервые узнала обо всем, и они, стоя по обе стороны камина, не могли говорить друг с другом. Тогда она еще вся была во власти глубокой скорби о погибшем, но это прошло, словно ничего никогда и не было. Она теперь беззащитна, ничто не ограждает ее от этого обрушившегося на нее унижения и горя. Да, она тогда сошла с ума! Наверное, сошла с ума! Этот бельгиец Барра прав: "Все немного сумасшедшие!" Все живут в "доме принудительных работ", созданном войной! Она так глубоко уткнулась лицом в подушку, что чуть было не задохнулась; голова, щеки, уши горели, как в огне. Если бы этот Лодер просто проявил отвращение, сказал бы что-нибудь, что могло вызвать в ней гнев, справедливое негодование, ощущение, что судьба была слишком жестока к ней; но он просто стоял - весь воплощение растерянности, как будто расставался с самыми заветными иллюзиями. Это было ужасно! Она не может больше жить здесь, должна куда-то уйти, бежать, спасаться от этого ощущения собственного предательства и измены. Ноэль вскочила. Внизу все было тихо, она прокралась по лестнице и вышла на улицу. Она быстро шагала вперед, не думая о том, куда идет. Инстинктивно она пошла по дороге, по которой ежедневно ходила в госпиталь.
Был конец апреля, деревья и кусты, одетые молодой листвой, уже стояли в цвету и благоухали; весело пробегали собаки; в ярком солнечном свете лица людей казались счастливыми. "Если бы я могла уйти от самой себя, мне все стало бы безразличным", - подумала она. Легко уйти от людей, от Лондона, даже уехать из Англии; а от себя самой - невозможно! Она прошла мимо госпиталя, посмотрела затуманенным взглядом на флаг с красным крестом, поднятый над оштукатуренной стеной, на солдата в синем комбинезоне с красным галстуком, выходившего из дверей. Много горьких часов провела она здесь, но не было у нее часа более горького, чем этот! Она миновала церковь и очутилась напротив того дома, где жила Лила; тут она вдруг столкнулась с высоким человеком, заворачивавшим за угол. Это был Форт. Она опустила голову и попыталась было незаметно улизнуть. Но он уже протянул руку, и ей ничего не оставалось, как поздороваться с ним. Холодно глядя на него, она спросила:
Солдат снова невесело усмехнулся и продолжал разглядывать пол.
- Генриетта, - сказал Лавенди, - сядь рядом с Никой, зачем ты стоишь? Садитесь, mademoiselle, прошу вас.
- Я очень сожалею, что вы нездоровы, - сказала Ноэль и снова опустилась на стул.
Художник стоял, прислонившись к стене, а жена смотрела на его высокую худую фигуру глазами, в которых были гнев и какое-то лукавство.
- Мой муж великий художник, не правда ли? - сказала она, обращаясь к Ноэль. - Вы даже не можете себе представить, что способен сделать этот человек. И как он пишет - весь день! И всю ночь это не выходит у него из головы. Значит, вы не позволите ему писать себя?
- Voyons, Henriette, - нетерпеливо сказал художник. - Causez d'autre chose {Послушай, Генриетта, поговори о другом (франц.).}.
Его жена нервно затеребила складку на красном халате и посмотрела на него так, как смотрит на хозяина собака, которую только что оттрепали за уши.
- Я здесь как пленница, mademoiselle. Я никогда не выхожу из дома. Так и живу день за днем - мой муж ведь все время пишет. Да и как я могу ходить одна под этим вашим серым небом, окруженная всей этой ненавистью, которую война запечатлела на каждом лице? Я предпочитаю сидеть в своей комнате. Мой муж уходит рисовать, его интересует каждое лицо, которое он видит, но только не то, что он видит каждый день. Да, я пленница. Monsieur Барра первый гость у нас за долгое время.
Солдат поднял голову.
- Prisonniere, madame? {Пленница, сударыня? (франц.).} A что сказали бы вы, если бы побывали там? - Он снова тяжело усмехнулся. - Мы пленники, вот кто! Что бы вы сказали, если бы побывали в другом плену - в окопах, где кругом рвутся снаряды, день и ночь ни минуты отдыха! Бум! Бум! Бум! О, эти окопы! Нет, там не так свободно, как вы думаете.
- Всякий из нас в каком-то плену, - сказал с горечью Лавенди. - Даже mademoiselle, и маленькая Чика, и даже ее кукла. У всякого своя тюрьма, Барра. Monsieur Барра - тоже художник, mademoiselle.
- Moi? {Я? (франц.).} - сказал Барра, подымая тяжелую волосатую руку. Я рисую грязь, осветительные ракеты, остовы лошадей... Я рисую ямы, воронки и воронки, проволоку, проволоку и проволоку, и воду - бесконечную мутную отвратительную воду. Я рисую осколки и обнаженные людские души, и мертвые людские тела, и кошмары, кошмары - целые дни и целые ночи я рисую их мысленно, в голове! - Он вдруг замолчал и снова уставился на ковер, подперев щетинистые щеки кулаками. - У них души белы как снег, у les camarades {Товарищей (франц.).}, - добавил он вдруг очень громко. - Миллионы бельгийцев, англичан, французов, даже немцев - у всех белые души. Я рисую эти души!
Ноэль бросило в дрожь, и она умоляюще посмотрела на Лавенди.
- Барра - большой художник, - сказал он так, словно солдата здесь и не было", - но он был на фронте, и это подействовало ему на голову. То, что он говорит, - правда. Там нет ненависти. Ненависть - здесь, и все мы в плену у нее, mademoiselle; остерегайтесь ненавистников - это яд!
Его жена протянула руку и коснулась плеча девочки.
- А почему бы нам не ненавидеть? - спросила она. - Кто убил отца Чики? Кто разнес ее дом в куски? Кто выгнал ее в эту страшную Англию? Pardon, mademoiselle {Извините, барышня (франц.).}, но она действительно страшна. Ah, les Boches! {Ах, эти немцы! (франц.).} Если бы моя ненависть могла их уничтожить, их не осталось бы ни одного. Даже муж не сходил так с ума по своей живописи, когда мы жили дома. А здесь... - Она снова метнула взгляд на мужа, потом испуганно отвела глаза. Ноэль видела, что губы художника дрогнули. Больная женщина затрепетала.
- Это мания, твоя живопись! - Она посмотрела на Ноэль с улыбкой. - Не хотите ли чаю, mademoiselle? Monsieur Барра, чашку чая?
Солдат сказал хрипло:
- Нет, madame; в траншеях у нас достаточно чая. Это нас утешает. Но когда мы выбираемся из траншей - давайте нам вина! Le bon vin, le bon petit vin! {Хорошего вина, хорошего доброго вина! (франц.).}
- Принеси нам вина, Пьер.
Ноэль видела по лицу художника, что вина нет, и скорее всего, нет и денег, чтобы купить его; но он быстро вышел. Она поднялась и сказала:
- Мне пора уходить, madame.
Мадам Лавенди подалась вперед и обняла ее за талию.
- Погодите немного, mademoiselle. Мы выпьем вина, а потом Пьер вас проводит. Вам ведь нельзя идти одной - вы такая красивая. Правда, она красивая, monsieur Барра?
- Что бы вы сказали, - заговорил солдат, подняв голову, - что бы вы сказали о бутылках вина, которые взрываются в воздухе? Взрываются красным и белым, весь день, всю ночь? Огромные стальные бутылки величиной с Чику; и осколки этих бутылок сносят людям головы? Бзум! Трах-тарарах! - и нет дома, и человек разлетелся на мелкие кусочки; и эти кусочки, такие мелкие, такие крохотные, взлетают в воздух и рассеиваются по земле. Там большие души, madame! Но я открою вам тайну, - он снова с натугой усмехнулся. - Там все немножко спятили! Самую малость, чуть-чуть, но спятили. Как часы, знаете ли, у которых лопнула пружина, и вы можете заводить их без конца. Вот это и есть открытие, которое принесла война, mademoiselle, - сказал он, впервые обращаясь к Ноэль. - Нельзя быть человеком большой души, пока малость не спятишь. - Он вдруг опустил свои маленькие серые свиные глазки и принял прежнюю позу.
- Вот это безумие я когда-нибудь и нарисую! - объявил он, обращаясь к ковру. - Нарисую, как оно прокрадывается в каждый крохотный уголок души каждого из этих миллионов людей; это безумие ползет отовсюду и отовсюду проглядывает, такое неожиданное, такое маленькое - когда вам кажется, что его давно уложили спать; а оно снова тут, именно тогда, когда вы меньше всего о нем думаете. Бегает взад и вперед как мышь с горящими глазами. Миллионы людей с белыми душами - все чуточку сумасшедшие. Великая тема, мне кажется, - веско добавил он.
Ноэль невольно приложила руку к сердцу, оно учащенно билось. Она чувствовала себя совсем больной.
- Долго ли вы пробыли на фронте, monsieur?
- Два года, mademoiselle. Пора возвращаться домой, писать картины, не правда ли? Но искусство... - Он пожал могучими плечами и содрогнулся всем своим медвежьим телом. - Все немного спятили, - пробормотал он еще раз. - Я расскажу вам одну историю. Однажды зимой, после двухнедельного отпуска, я вернулся в траншеи ночью, и мне понадобилось немного земли, чтобы засыпать яму в том месте, где я спал. После того, как человек поспит в кровати, ему везде неудобно. Так вот я стал снимать лопатой землю с бруствера окопа и нашел там довольно забавную вещь. Я чиркнул зажигалку и увидел: это была голова боша, совершенно замерзшая, землистая и мертвая, бело-зеленая при свете зажигалки.
- О, не может быть!
- Увы, да, mademoiselle; это правда, как то, что я сижу здесь. Это весьма полезно - мертвый бош в бруствере. Когда-то он был такой же человек, как я сам. Но когда наступило утро, я не мог на него смотреть; мы его вырыли и похоронили, а яму забросали всяким мусором. До этого я стоял ночью на посту, и его лицо было совсем близко от меня, - вот так! - Он протянул пухлую руку. - Мы разговаривали о наших семьях; у него была душа, у этого человека. Il me disait des choses {Он мне рассказывал (франц.).} о том, как он страдал; и я тоже рассказывал ему о своих страданиях... Господи боже, мы все познали! Мы больше никогда не узнаем ничего сверх того, что познали там, потому что мы сошли с ума - самую малость. Все мы чуточку сумасшедшие. Когда вы встречаете нас на улицах, mademoiselle, помните об этом. - И он снова опустил голову и подпер щеки кулаками.
В комнате воцарилась тишина - какая-то странная, всепоглощающая. Маленькая девочка баюкала куклу, солдат смотрел в пол, у жены художника судорожно подергивался рот, а Ноэль думала только о том, как бы уйти отсюда: "Разве я не могу встать и сбежать по лестнице?" Но она продолжала сидеть, загипнотизированная этой тишиной, пока не появился Лавенди с бутылкой и четырьмя стаканами.
- Выпьем за наше здоровье и пожелаем себе счастья, mademoiselle, сказал он.
Ноэль подняла стакан, который он ей подал.
- Я всем вам желаю счастья.
- И вам, mademoiselle, - пробормотали мужчины. Она отпила немного и встала с места.
- А теперь, mademoiselle, - сказал Лавенди, - если вам надо идти, я провожу вас до дому.
Ноэль протянула руку мадам Лавенди; рука была холодная и не ответила на ее пожатие; как и в прошлый раз, у женщины были остекленевшие глаза. Солдат поставил пустой стакан на пол и разглядывал его, забыв о Ноэль. Она поспешно направилась к двери; последнее, что она увидела, была девочка, баюкавшая куклу.
На улице художник сразу же торопливо заговорил по-французски:
- Мне не следовало приглашать вас, mademoiselle, я не знал, что наш друг Барра у нас в гостях. Кроме того, моя жена не умеет принимать леди; vous voyez, qu'il y a de la manie dans cette pauvre tete {Вы понимаете, что в ее бедной голове не все в порядке (франц.).}. Не надо было вас звать; но я так несчастен.
- О! - прошептала Ноэль. - Я понимаю.
- На родине у нее были свои интересы, а в этом огромном городе она только тем и занята, что настраивает себя против меня. Ах, эта война! Мне кажется, что все мы как будто в желудке огромного удава. Мы лежим там и нас переваривают. Даже в окопах чувствуешь себя лучше в каком-то отношении; там люди выше ненависти: они достигли высоты, до которой нам далеко. Просто удивительно, как они все еще стоят за то, чтобы война продолжалась до полной победы над бошами; это забавно, и это очень значительно. Говорил вам Барра, что, когда они вернутся домой - все эти вояки, они возьмут власть в свои руки и устроят по-другому будущее мира? Только этого не будет. Они растворятся в жизни, их разъединят, распылят, и в конце концов ими будут править те, кто и не видел войны. Язык и перо будут управлять ими.
- О! - воскликнула Ноэль. - Но ведь они тогда будут самыми храбрыми и самыми сильными!
Художник улыбнулся.
- В войну люди становятся проще, - сказал он, - элементарнее; а мирная жизнь не проста, не элементарна, она тонка, полна сложных перемен, и человек должен к ней приспосабливаться; хитрец, ловкач, умеющий приспособиться, вот кто всегда будет править в мирное время. Вера этих храбрых солдат в то, что будущее за ними, конечно, очень трогательна.
- Он сказал странную вещь, - пробормотала Ноэль. - Он сказал, что все они немного сумасшедшие.
- Барра - человек гениальный, но странный; вы бы видели его ранние картины. Сумасшедшие - это не совсем то слово, но что-то действительно сломалось в них и что-то действительно как бы тарахтит; они потеряли ощущение соразмерности вещей, их все время толкают в одном направлении. Я говорю вам, mademoiselle, эта война - гигантский дом принудительных работ; каждое живое растение заставляют расти слишком быстро, каждое качество, каждую страсть - ненависть и любовь, нетерпимость и похоть, скупость, храбрость и энергию, да, конечно, и самопожертвование - все ускоряют, и это ускорение выходит за пределы человеческих сил, за пределы естественного течения соков, ускоряют до того, что вырастает роскошный дикий плод, а потом - трах! Presto! {Быстро! (итал.).} Наступает перемена, и эти растения вянут, гниют и издают зловоние. Те, кто видит жизнь в формах искусства, единственные, кто понимает это; а нас так мало. Утеряны естественные очертания вещей, кровавый туман стоит перед глазами каждого. Люди боятся быть справедливыми. Посмотрите, как мы ненавидим не только наших врагов, но и любого, кто отличается чем-нибудь от нас! Посмотрите на эти улицы, видите, как стремятся куда-то мужчины и женщины, как Венера царит в этом доме принудительных работ. Так разве не естественно, что молодежь жаждет наслаждения, любви, брака перед тем, как пойти на смерть?
Ноэль уставилась на него. "Верно, - подумала она, - ведь и я... тоже".
- Да, - сказала она, - я знаю, это правда, потому что и сама тоже поторопилась. Мне хочется, чтобы вы это знали. Мы не могли пожениться: у нас не было времени. А его убили. Но сын его жив. Вот почему я и уезжала отсюда надолго. Я хочу, чтобы это знали все. - Она говорила очень спокойно, но щеки ее горели.
Художник как-то странно вскинул руки, словно в них ударил электрический ток, но потом сдержанно сказал:
- Я глубоко уважаю вас, mademoiselle, и весьма вам сочувствую. А как отнесся к этому ваш отец?
- Для него это ужасный удар.
- Ах, mademoiselle, - мягко сказал художник, - я в этом не уверен. Возможно, ваш отец не так уж страдает. Может быть, ваша беда не так уж и огорчает его. Он живет в каком-то особом мире. В этом, я думаю, и заключается его подлинная трагедия: он живет, но не так, чтобы по-настоящему чувствовать жизнь. Вы знаете, что говорил Анатоль Франс об одной старой женщине: "Elle vivait, mais si peu" {"Она жила, но так мало" (франц.).}. Разве это не подходит к церкви нашего времени: "Elle vivait, mais si peu"? Мистер Пирсон такой, каким вы видите красивый темный шпиль в ночном небе, но не видите, как и чем этот шпиль связан с землей. Он не знает и никогда не захочет знать Жизнь.
Ноэль смотрела на него во все глаза.
- А что вы понимаете под Жизнью, monsieur? Я много читаю о Жизни, и люди говорят, что они знают Жизнь, а что она такое? Где она? Я никогда не видела ничего, что можно назвать Жизнью.
Художник усмехнулся.
- "Знают Жизнь"! - сказал он. - О, "знать жизнь" это совсем не то; наслаждаться жизнью - вот о чем идет речь! Мой собственный опыт учит меня: когда люди говорят, что "знают жизнь", они ей не рады. Понимаете, вот так бывает с человеком, у которого большая жажда, - он пьет и пьет и все равно не может утолить жажду. Есть места, где люди могут "узнать жизнь", как они это называют; но пользоваться радостями жизни могут в таких местах лишь болтуны, вроде меня, когда они собираются побеседовать за чашкой кофе. Возможно, в вашем возрасте это бывает иначе.
Ноэль сжала руки, и глаза ее, казалось, сияли в ночном мраке.
- Я хочу музыки, хочу танцев и света, красивых вещей и красивых лиц! Но ничего этого у меня никогда не было.
- Но этого нет в Лондоне да и в любом другом городе - нет вообще такого места, которое давало бы вам все это. Фокстроты и регтаймы, румяна и пудра, яркие огни, развязные полупьяные юноши, женщины с накрашенными губами этого вдоволь. Но подлинного ритма, красоты и очарования нет нигде! Когда я был моложе, в Брюсселе, я повидал эту так называемую "жизнь"; все прекрасное, что только есть, было испорчено. От всего пахло тленом. Вы, конечно, можете улыбаться. Но я знаю, о чем говорю, mademoiselle. Счастье никогда не приходит, когда его ищут. Красота - в природе и в подлинном искусстве, а не в этом фальшивом глупом притворстве... Но вот мы дошли с вами до того дома, где собираемся мы, бельгийцы; может быть, вы хотите убедиться в том, что я сказал вам правду?
- О, да!
- Tres bien! {Отлично! (франц.).} Тогда войдем?
Они прошли через вращающуюся дверь с маленькими стеклянными секторами, и она вытолкнула их в ярко освещенный коридор. Пройдя его, художник взглянул на Ноэль и как будто заколебался. Потом повернул назад от зала, в который хотел было войти, и подошел к другому, справа. Зал был небольшой, всюду позолота и бархат, мраморные столики, за которыми сидели пары: молодые люди в хаки и пожилые мужчины в штатском с молодыми женщинами. Ноэль разглядывала этих женщин, одну за другой, пока они с художником пробирались к свободному столику. Она заметила, что некоторые были красивы, а некоторые только старались казаться красивыми; все были густо напудрены, с подведенными глазами и накрашенными губами; ей даже почудилось, что ее собственное лицо какое-то голое. Наверху, на галерее играл маленький оркестр; звучала мелодия незатейливой песенки; гул разговоров и взрывы смеха просто оглушали.
- Что вам предложить, mademoiselle? - спросил художник. - Сейчас как раз девять часов, надо поскорее заказать.
- Можно мне вон тот зеленый напиток?
- Два коктейля-крем с мятой, - сказал Лавенди официанту. Ноэль слишком была погружена в себя, чтобы заметить горькую усмешку, пробежавшую по его лицу. Она все еще внимательно изучала лица женщин, взгляды которых, уклончивые, холодные, любопытствующие, были прикованы к ней; она смотрела и на лица мужчин - у них глаза бегали, были воспалены и словно от чего-то прятались.
- Интересно, бывал ли папа когда-либо в таких местах? - проговорила Ноэль, поднося бокал с зеленой жидкостью к губам. - Это вкусно? Пахнет мятой.
- Красивый цвет. За ваше счастье, mademoiselle! - И он чокнулся с ней.
Ноэль выпила немного, отставила бокал, потом еще выпила.
- Очень вкусное, но страшно липкое. У вас нет сигареты?
- Des cigarettes! - сказал Лавенди официанту. - Et deux cafes noirs {Сигареты! И два черных кофе (франц.).}. Так вот, mademoiselle, - продолжал он, когда принесли кофе. - Представим себе, что мы выпили каждый по бутылке вина - и вот мы уже на подступах к тому, что именуется Пороком. Забавно, не правда ли? - Он пожал плечами.
Его лицо поразило Ноэль: внезапно оно стало тусклым и угрюмым.
- Не сердитесь, monsieur, это все так ново для меня, понимаете?
Художник улыбнулся своей ясной, рассеянной улыбкой.
- Простите, я забылся. Но мне больно видеть красоту в подобном месте. Она ведь не вяжется и с этой музыкой, и с голосами, и с лицами. Развлекайтесь, mademoiselle, впивайте все это. Взгляните, как эти люди смотрят друг на друга; сколько любви сияет в их глазах! Жалко, что мы не можем слышать, о чем они говорят. Поверьте мне, их речи невероятно утончены и tres spirituels! {Возвышенны! (франц.).} Эти молодые женщины "вносят свою лепту", как принято говорить; они доставляют le plaisir {Удовольствие (франц.).} тем, кто служит родине. Есть, пить, любить, ибо завтра мы умрем! Кому дело до того, как прост и прекрасен мир! Храм духа пуст.
Он украдкой посмотрел на нее, словно хотел заглянуть в ее душу. Ноэль встала.
- Мне пора идти, monsieur.
Он помог ей надеть шубку, расплатился, и они снова, медленно пробираясь среди маленьких столиков, пошли к выходу, оставляя позади гул голосов, смех и табачный дым; оркестр заиграл еще какую-то пустую и звонкую мелодию.
- А вон там, - проговорил художник, показывая на дверь другого зала, они танцуют. Так оно и идет. Лондон военного времени! Впрочем, в любом большом городе вы увидите то же самое. Вы довольны, что повидали "жизнь", mademoiselle?
- Я думаю, что надо танцевать, быть счастливой... Это сюда ходят ваши друзья?
- О, нет! Они собираются в более простом зале, играют в домино, пьют кофе и беседуют. Они не могут сорить деньгами.
- А почему вы мне их не показали?
- Mademoiselle, в том зале вы, возможно, увидели бы кого-нибудь, с кем вам пришлось бы встретиться снова; а там, где мы побывали, вы были в безопасности, по крайней мере я надеюсь, что так.
Ноэль пожала плечами. - Я думаю, теперь уж все равно, что я делаю.
И вдруг на нее нахлынула волна воспоминаний: лунная ночь, темное старое Аббатство, лес, река, - и у нее перехватило дыхание. Две слезинки скатились по ее щекам.
- Я вспомнила кое о чем, - сказала она глухо. - Это ничего.
- Дорогая mademoiselle! - пробормотал Лавенди.
Всю дорогу до ее дома он был молчалив и печален.
Пожимая ему руку у двери, она прошептала:
- Простите, что я вела себя глупо; и спасибо вам большое, monsieur. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, самых лучших снов. Скоро наступит хорошее время время Мира и Счастья. Оно снова придет на землю. Не вечно же будет существовать этот дом принудительных работ! Спокойной ночи, дорогая mademoiselle!
Ноэль поднялась наверх и осторожно заглянула в детскую. Горел ночник, нянька и ребенок крепко спали. Она на цыпочках прошла в свою комнату. Только теперь она поняла, как устала - так устала, что едва смогла раздеться. И в то же время она чувствовала себя какой-то необычно отдохнувшей, может быть, от такого неожиданного наплыва переживаний; Сирил и все прошлое навсегда уходили из ее жизни.
ГЛАВА III
Первая встреча Ноэль с Общественным Мнением произошла на следующий день. Ребенка только что принесли с прогулки. Он спокойно спал, и Ноэль стала спускаться по лестнице. Вдруг чей-то голос донесся из передней.
- Как поживаете?
Она увидела одетого в хаки Адриана Лодера, помощника ее отца. Поколебавшись только секунду, она спустилась вниз и пожала ему руку. Это был довольно грузный молодой человек лет тридцати, с бледным лицом; ему не шла его форма цвета хаки с большим круглым белым воротником, застегнутым сзади; но одухотворенный взгляд смягчал впечатление от всей его фигуры: глаза его говорили о самых лучших в мире намерениях и о том, что он способен восхищаться красотой.
- Я не видал вас целую вечность, - сказал он, как-то неуверенно, следуя за ней в кабинет ее отца.
- Да, - ответила Ноэль. - А как там, на фронте?
- Ах, - сказал он. - Солдаты наши просто великолепны. - Глаза его засияли. - Но как приятно видеть вас снова!
- Разве?
Он, казалось, был озадачен этим вопросом; запинаясь, он проговорил:
- А я и не знал, что у вашей сестры родился ребенок. Прелестное дитя.
- У нее нет ребенка.
Лодер разинул рот. "Какой у него глупый вид!" - подумала она.
- О! - сказал он. - Значит, это приемыш - бельгиец или какой-либо другой?
- Нет, это мой, мой собственный. - Отвернувшись, она сняла кольцо с пальца.
Когда она взглянула на него снова, он все еще выглядел до крайности растерянным. Он смотрел на нее взглядом человека, в жизни которого подобные вещи не могут случиться.
- Что вы так на меня уставились? - сказала Ноэль. - Разве вы не понимаете? Это мой ребенок, мой. - Она вытянула левую руку. - Смотрите, кольца нет.
Он, заикаясь, выговорил:
- Послушайте... вы ведь не... вы ведь не можете...
- Что... не могу?
- Шутить... таким образом... Ведь правда же?
- Какие там шутки, если у тебя ребенок и ты не замужем!
Лодер вдруг весь съежился, словно рядом разорвался снаряд. Но затем, как и полагается в таких случаях, он сделал над собой усилие, выпрямился и сказал странным тоном - одновременно высокомерным и мягким:
- Я не пойму... Ведь не может же быть... Это ведь не...
- Это так и есть, - сказала Ноэль. - Если не верите мне, спросите у папы.
Он поднес руку к своему круглому воротнику; Ноэль пришла дикая мысль, что он собирается сорвать его, - она крикнула:
- Не надо!
- Вы? - пробормотал он. - Вы! Но...
Ноэль отвернулась от него и стала смотреть в окно, ничего не видя.
- Я не хочу этого скрывать, - сказала она, не оборачиваясь. - Я хочу, чтобы все знали. Это так глупо, так глупо! - Она топнула ногой. - Разве вы не видите, как это глупо, - каждый разевает рот от удивления! Он вздохнул, и в этом вздохе было страдание. И вдруг она почувствовала настоящую боль раскаяния. Он ухватился за спинку стула; лицо его утратило торжественное выражение и слегка покраснело. У Ноэль было такое ощущение, словно ее уличили в предательстве. В его молчании, странном взгляде и каком-то безличном огорчении, которого не выразишь словами, было нечто более глубокое, чем просто неодобрение, - что-то, находившее отклик в ней самой. Она быстро прошла мимо него, поднялась к себе наверх и бросилась на кровать. Лодер ничего не значил для нее, суть была не в нем. Вся суть в ней самой, в этом впервые возникшем, остром и горьком ощущении, что она предала свою касту, утратила право считаться порядочной женщиной, изменила свойственной ей сдержанности и утонченности, заплатила черной неблагодарностью за всю любовь, которая была вложена в ее воспитание, вела себя как простая, выросшая без присмотра девчонка. Раньше она этого не понимала - даже тогда, когда Грэтиана впервые узнала обо всем, и они, стоя по обе стороны камина, не могли говорить друг с другом. Тогда она еще вся была во власти глубокой скорби о погибшем, но это прошло, словно ничего никогда и не было. Она теперь беззащитна, ничто не ограждает ее от этого обрушившегося на нее унижения и горя. Да, она тогда сошла с ума! Наверное, сошла с ума! Этот бельгиец Барра прав: "Все немного сумасшедшие!" Все живут в "доме принудительных работ", созданном войной! Она так глубоко уткнулась лицом в подушку, что чуть было не задохнулась; голова, щеки, уши горели, как в огне. Если бы этот Лодер просто проявил отвращение, сказал бы что-нибудь, что могло вызвать в ней гнев, справедливое негодование, ощущение, что судьба была слишком жестока к ней; но он просто стоял - весь воплощение растерянности, как будто расставался с самыми заветными иллюзиями. Это было ужасно! Она не может больше жить здесь, должна куда-то уйти, бежать, спасаться от этого ощущения собственного предательства и измены. Ноэль вскочила. Внизу все было тихо, она прокралась по лестнице и вышла на улицу. Она быстро шагала вперед, не думая о том, куда идет. Инстинктивно она пошла по дороге, по которой ежедневно ходила в госпиталь.
Был конец апреля, деревья и кусты, одетые молодой листвой, уже стояли в цвету и благоухали; весело пробегали собаки; в ярком солнечном свете лица людей казались счастливыми. "Если бы я могла уйти от самой себя, мне все стало бы безразличным", - подумала она. Легко уйти от людей, от Лондона, даже уехать из Англии; а от себя самой - невозможно! Она прошла мимо госпиталя, посмотрела затуманенным взглядом на флаг с красным крестом, поднятый над оштукатуренной стеной, на солдата в синем комбинезоне с красным галстуком, выходившего из дверей. Много горьких часов провела она здесь, но не было у нее часа более горького, чем этот! Она миновала церковь и очутилась напротив того дома, где жила Лила; тут она вдруг столкнулась с высоким человеком, заворачивавшим за угол. Это был Форт. Она опустила голову и попыталась было незаметно улизнуть. Но он уже протянул руку, и ей ничего не оставалось, как поздороваться с ним. Холодно глядя на него, она спросила: