Голубев Глеб Николаевич. «Вспомни!»

   — А что же? — удивилась я.
   — Ты же видела, как нередко, чтобы погрузить кого-нибудь в гипнотический сон, я заставляю его смотреть на блестящий металлический шарик или просто на свой докторский молоточек. Видела?
   — Видела.
   — Так вот зеркало попросту играет роль такого же блестящего предмета. Оно притягивает к себе взгляд и помогает погрузиться в легкий гипнотический сон. Происходит как бы самоусыпление. Конечно, это сон относительный, поверхностный, неглубокий. Человек, смотрящий в зеркало, не теряет контакта с окружающей обстановкой. Но даже такого слабого гипнотического состояния оказывается для некоторых впечатлительных людей вполне достаточно, чтобы какие-то зрительные впечатления, хранившиеся неосознанно для них где-то в глубинах мозга, перешли в сознательную сферу. Они всплывают в сознании, будто смутные видения, якобы возникающие в зеркале. Конечно, на самом деле в зеркале ничего не появляется. Все происходит где-то в мозгу. А зеркало, как я уже, по-моему, достаточно популярно объяснил, лишь помогает этому переходу вспоминаемых зрительных впечатлений из подсознания в сознание, помогает пробуждению памяти…
   Он открыл книжку на заложенной странице:
   — Подробное и весьма точное описание таких «гаданий» сделал еще в средние века арабский ученый Ибн-Халдун и дал им совершенно правильное объяснение. Вот, пожалуйста, выдержка из его трудов, чтобы вы, наконец, поверили: «Сосредоточивая свой взгляд на предметах с гладкой поверхностью, они внимательно созерцают их, пока не увидят того, что им нужно возвестить…» — очень тонко подмечено: именно «что им нужно возвестить»!
   «Некоторые полагают, что видимый при этом образ вырисовывается на поверхности зеркала, но это неверно, — продолжал он читать, назидательно подняв палец. — Прорицатель пристально глядит на поверхность зеркала, пока она не исчезнет и пока между ним и зеркалом не явится как бы завеса из тумана. На этой завесе выступают образы, которые он желает видеть… Прорицатели в этом состоянии не видят того, что можно действительно видеть в зеркале, у них является совершенно особый род восприятия…»
   Очень верно и точно все объяснено, — сказал Морис, закрывая книжку. — Именно так: «совершенно особый род восприятия» — воспоминания в самогипнозе. Молодец Ибн-Халдун!
   Ганс, не отрывавшийся от потайного окна, вдруг вскрикнул приглушенно:
   — Он заглядывает в зеркало. Он в самом деле в нем что-то видит!
   Томас действительно, вцепившись в подлокотники кресла, весь подался к зеркалу, словно пытаясь что-то рассмотреть в нем получше.
   — Отлично! — потирая руки, сказал Морис. — Кажется, получается. И без всяких моих расспросов, которые могли бы его толкнуть на путь ложных воспоминаний. Он видит лишь то, что в самом деле таится где-то в глубинах его памяти.
   Я слушала Мориса, а сама не отрывалась от окна: что видит Томас в «магическом» зеркале? Не терпелось узнать…
   Вскоре Томас начал вертеть головой, поводить плечами, ерзать в кресле.
   — Устал. Надо кончать, — сказал Морис и пошел к нему в лабораторию. — Ну, видели что-нибудь? — спросил он у Томаса.
   — Видел, профессор, видел, — радостно ответил тот. — Жалко, не очень отчетливо…
   — А что вы видели?
   — Жену, — услышали мы с Гансом и переглянулись. — Она была в той самой голубой кофточке, что я ей подарил на рождество.
   — Да? — несколько обескураженно сказал Морис и покосился на потайное окно, зная, что мы все слышим и видим. — А больше ничего не видели?
   — Больше — нет.
   — Хорошо, на сегодня хватит. Вы и так устали, взволнованы. Приходите завтра…
   — Завтра я не смогу, профессор. Заболел мой сменщик, приходится работать и за него. Если можно, послезавтра? Хозяин обещал отпустить меня.
   — Пожалуйста.
   Проводив Томаса, Морис, затягиваясь сигареткой, вошел к нам в комнату.
   — Успехи невелики, но я и не ждал большего, — с довольно наигранной бодростью сказал он, опережая наши насмешки. — Он, видно, так любил сбежавшую жену, что она до сих пор заслоняет от него все прежние воспоминания. Ничего, мне гораздо важнее психологический выигрыш.
   — Какой? — спросил Ганс.
   — Я затеял этот фокус с зеркалом больше для Томаса. Он довольно склонен к суевериям, хотя и стыдится признаться: бережет татуировку как талисман, верит в предчувствия и приметы. Вот я и подумал, что «гадание» по зеркалу должно поразить его, вызвать суеверное почтение ко мне. И кажется, не ошибся. Благодаря такому «гаданию» мне удалось завоевать его доверие.
   Но больше колдовать с зеркалом Морис все-таки не стал, небрежно заметив на следующий день за завтраком:
   — Метод слишком древний, кустарный, малопроизводительный. Надо расшатать психологический барьер в его памяти более сильными средствами. Попробуем пробиться к воспоминаниям о детстве с помощью химии.
   — Все-таки «таблетки памяти»?
   — Не только. Есть немало новейших средств, позволяющих провести так называемый наркоанализ.
   — А в чем он заключается?
   — Ну, пациент начинает как бы бредить, испытывая склонность к откровенности. Надо только умело задавать вопросы. Правда, он станет произносить довольно бессвязные фразы. Включим магнитофон, а Ганс для контроля станет все запоминать и потом запишет: таким образом я убью сразу двух зайцев — и память Ганса лишний раз проверю, и постараюсь пробудить давние детские воспоминания у Томаса.
   — А поговорку о двух зайцах ты не забыл? — спросила я.
   Но муж сделал вид, будто погрузился в свои ученые думы и меня уже не слышит…
   — Ну, каковы успехи? — спросила я его вечером.
   Морис поморщился:
   — Опять пока не блестяще. Почему-то он отнесся к таблеткам весьма настороженно и даже испуганно. Я стал успокаивать, что они совершенно безвредны. Спрашиваю: «Вам какие-нибудь таблетки давали раньше?» — «Нет, — отвечает. — Не помню. По-моему, не давали». — «Так почему же вы их боитесь?» — «Вообще не люблю принимать лекарства», — отвечает, но, по-моему, он что-то скрывает, кривит душой. Совершенно непонятно, почему его так напугали эти таблетки? Все-таки я его уговорил, и он принял их. Стал расспрашивать, когда уснул. Он говорил много, но разобраться в этом «потоке сознания» нелегко. Воспоминания сравнительно недавние, связанные все больше с тем, как его обманула и бросила жена…
   — Представляю, что он наговорил. Хорошо, что меня не было.
   — Да, мы с Гансом чувствовали себя довольно неловко, слушая его признания. Я даже не решился дать ему прослушать запись. Видно, уход жены оставил в его памяти очень прочный и болезненный след…
   — Еще бы!
   — Получился своего рода шоковый барьер, и, как через него теперь пробиться к его детским воспоминаниям, просто не знаю.
   Нечасто приходится слышать от Мориса такие признания.
   Значит, орешек ему попался действительно крепкий.
   — Понимаешь, — продолжал он, — получается стрельба вслепую, наугад. Даже повторений воспоминаний не получаем, хотя бы как в опытах Пенфилда…
   — А что это за опыты?
   — Разве ты не знаешь? Стыдно.
   — Но ведь я недавно замужем за психологом.
   — Неважно. Это одно из важнейших открытий последнего времени. Профессор Пенфилд — известный канадский нейрохирург, пожалуй, даже крупнейший сейчас в мире. Несколько лет назад, делая операции на мозге, он натолкнулся на очень важные и интересные явления. При таких операциях исследователи стараются воспользоваться представившейся редкой возможностью и, разумеется с согласия пациента, проводят некоторые исследования, скажем, вживляют в кору головного мозга тончайшие электроды и…
   — Ну уж я бы не разрешила, чтобы копались в моих мозгах.
   — Напрасно. Это совершенно безопасно и безболезненно. Мозговая ткань — единственная в нашем организме, полностью лишенная болевой чувствительности. Вскрыв черепную коробку под местным наркозом, можно потом вести операцию и при этом беседовать с пациентом на любые темы — он ничего не чувствует.
   — Ты думаешь, меня успокоил, рисуя такую идиллию? Ужас!
   — Просто у тебя слишком живое воображение. Но зато такие операции дают бесценную возможность изучать живой мозг. Пенфилд воспользовался ею и попробовал раздражать височные доли мозга своих пациентов слабым электрическим током. Результаты оказались поразительными. При раздражении некоторых извилин люди явственно, во всех деталях и красках, вспоминали картины давно пережитого. Один из пациентов услышал, как его знакомая играет на пианино старую, забытую мелодию, слышал ее шутки и смеялся вместе с нею. Другой вдруг увидел грабителей с ружьями, словно иллюстрацию к детективному роману…
   — А может, он в самом деле просто вообразил эту сценку, а вовсе не вспомнил? Как Ганс.
   — Нет, ему действительно довелось пережить такую встречу с грабителями в юности. Несомненно, ожившее воспоминание. И его удавалось воскрешать снова и снова во всех подробностях, раздражая тот же участок мозга. Пациенты рассказывали, что воспоминания развертывались перед ними в строгой временной последовательности, словно кинофильм. И длились они, по наблюдениям Пенфилда, столько же времени, сколько заняли бы реально совершающиеся события. Значит, все увиденное и пережитое словно действительно где-то записано в памяти.
   — Очень интересно! Значит, все наши воспоминания хранятся здесь? — спросила я, приложив ладони к вискам.
   — Если б так просто… К сожалению, все гораздо сложнее. У некоторых людей приходилось удалять поврежденные височные доли мозга, и они не теряли памяти. Значит, эти доли вовсе не являются хранилищем воспоминаний.
   — Как же так, не понимаю.
   — Видимо, механика памяти гораздо сложнее. Височные доли как бы играют роль «двери» к воспоминаниям, вот почему при их удалении память все-таки сохраняется.
   — Но где же тогда она хранится?
   — Если бы я мог ответить, то стал бы наверняка лауреатом Нобелевской премии, — засмеялся Морис — Этого пока никто не знает. Может, в нервных клетках, запрятанных во всей толще головного мозга. Возможно, даже в глии — так называют особые клетки, составляющие до девяноста процентов всей массы мозга. До недавнего времени считали, будто они играют второстепенную, вспомогательную роль по сравнению с нервными клетками, лишь питают нейроны энергией. Но последние исследования Галамбоса и других ученых заставляют задуматься о том, не играет ли именно глия основную роль в хранении информации. А теперь уже очевидно, что тайники памяти надо искать еще глубже — в молекулах и нуклеиновых кислотах. Но это уже ведомство биохимиков.
   — Так что ты «стреляешь» таблетками совершенно вслепую, наугад, не имея даже смутного представления, где находится цель? — покачала я головой.
   — Н-да, как справедливо изрекла сегодня народная мудрость устами Ганса Всепомнящего: «Мало целиться — надо попасть…»
   — Ну, при таком методе бедный Томас успеет состариться, так и не вспомнив, где родился и провел детство.
   — Ты рано падаешь духом. Попробуем гипноз.
   — А в нем ты уверен? Вдруг получится так же мало проку. Жалко, очень хочется помочь бедному Томасу. Он такой одинокий и неухоженный.
   Похоже, неудачи подействовали даже на Мориса, потому что он ответил без привычной самоуверенности:
   — Конечно, полной гарантии нет. Но удавалось делать любопытные вещи — гипнозом я владею неплохо.
   Он посмотрел на меня с тем внимательно-отсутствующим взглядом, который всегда мне не нравится, потому что я начинаю сразу чувствовать себя каким-то подопытным кроликом, и вдруг спросил:
   — Ты сегодня пешком ходила на рынок, не на машине ездила?
   — Пешком. А что такое?
   — Сколько столбов с уличными фонарями попалось тебе по дороге?
   — Вот уж не считала.
   — Знаешь! — настаивал он. — Ты все их пересчитала, только не можешь вспомнить. А хочешь, я тебе помогу?
   — Каким образом?
   — Усыплю тебя, и ты прекрасно вспомнишь, сколько именно столбов насчитала.
   — Морис! Ведь мы договорились! — Я отодвинулась от него подальше и даже закрылась ладонью. — Ты же обещал, что никогда не станешь меня гипнотизировать и вообще не будешь проделывать надо мной никаких опытов. Только с таким условием я вышла за тебя замуж, забыл!
   — Не беспокойся, твои прежние увлечения меня не интересуют, я хочу жить спокойно, — засмеялся Морис. — А поскольку вся информация, какую мы воспринимаем, оставляет в нас неизгладимый след, то лучший способ сохранить покой — это неведение.
   — Кто ничего не слушает и не видит, тому нечего и вспоминать?
   — Вот именно. Просто я хочу тебя убедить в силе гипноза.
   — Твои способности мне хорошо известны, потому и не хочу служить подопытным кроликом. Демонстрируй их лучше на бедном Томасе. Может, они ему помогут вспомнить и отыскать богатых родичей.

3

   Через два дня Морис провел первый сеанс гипноза.
   — Кажется, обстановка подходящая, — озабоченно сказал он мне утром. — Атмосферное давление быстро падает, похоже, погода переменится, приближается фен.
   — Ну и что?
   — Это поможет пробиться к глубинам его памяти. Надеюсь, он увидит сны, которые нам нужны.
   — А при чем тут погода? Морис, мне иногда кажется, что ты сам становишься суеверным. Веришь, будто к дурной погоде приснятся давно умершие родители?
   — А в этом народном поверье нет никакой мистики, — ответил муж. — Просто точные наблюдения. Перед плохой погодой обыкновенно наступает состояние глубокой сонливости, и тогда чаще всего всплывают во сне из глубин памяти самые давние образы и сценки. На это я и надеюсь.
   Когда Томас пришел, в лаборатории было уже все готово. Шторы задернуты, горит неяркая голубоватая лампа. Молчаливый Ганс пристроился в углу возле магнитофона.
   Морис расспросил Томаса, как он себя чувствует, предложил снять пиджак, галстук, расстегнуть ворот рубашки и прилечь на тахту.
   Я наблюдала за всем через потайное окно из соседней комнаты. Правда, это было примерно то же, что смотреть театральный спектакль по телевизору: впечатление слабее.
   — Почему вы опять так насторожены и волнуетесь? — спросил Морис. — Вас когда-нибудь гипнотизировали?
   — Нет, никогда.
   — Это совершенно безобидная штука, после нее вы будете чувствовать себя лучше, спокойнее, свежим и отдохнувшим.
   Делая вид, будто что-то поправляет, Морис повернулся к зеркалу — потайному окну, подмигнул мне и неожиданно спросил у Томаса:
   — Вы шли ко мне пешком?
   — Нет, ехал на автобусе.
   — Ага, значит, поднимались по лесенке от Нижней площади?
   — Да.
   — Скажите: сколько у этой лестницы ступенек?
   — Двенадцать.
   «Вот это память!» — удивилась я.
   Морис тоже опешил.
   — У вас удивительная наблюдательность, — сказал он. — Как вам удалось это запомнить?
   — Я их нарочно считал, — смущенно пробормотал Томас.
   — Зачем?
   — Загадал, четное будет число или нет.
   — А, счастливая примета! — с облегчением воскликнул Морис и рассмеялся. — Ну, а сколько столбов с фонарями вам попалось на пути от остановки автобуса до нашего дома?
   — Столбы я не считал.
   — Не считали? И не знаете сколько?
   — Нет.
   — Очень хорошо. Ну, устраивайтесь поудобнее и смотрите вот на этот блестящий молоточек, который я буду держать перед вашими глазами. И прислушивайтесь к стуку метронома.
   Метроном начал размеренно и неторопливо отстукивать.
   — Смотрите пристально на блестящую точку. Постепенно ваши глаза начнут утомляться, веки будут тяжелеть. Вас охватывает приятная усталость. Все тише, все спокойнее, все темнее становится вокруг. В голове возникает легкий туман… Он нарастает, усиливается… Вас охватывает сонливость. Веки отяжелели, словно налились свинцом. Вам хочется спать… становится все труднее различать предметы…
   Морис говорил негромко, монотонно, слегка «в нос». От его голоса у меня тоже начинали слипаться веки, и я поспешила выключить на время динамик, чтобы самой не уснуть. Наконец Морис подал знак, что я могу зайти в лабораторию.
   Томас спокойно и глубоко спал. Я видела подобное не однажды и уже знала, что ничто не может вывести его из этого сна, кроме приказания Мориса. Но все-таки никак не могла привыкнуть, старалась двигаться осторожно и разговаривать шепотом.
   — Начнем? — нетерпеливо спросил Ганс, сидевший возле магнитофона.
   — Минуточку, пока не включайте, — ответил Морис и, кивнув мне, громко спросил у спящего Томаса: — Слушайте меня внимательно, Томас. Вы шли ко мне пешком от автобусной остановки?
   — Да, — ответил тот, не открывая глаз.
   Никак не могу привыкнуть! Все кажется, будто они притворяются, эти гипнотики, а вовсе не спят. Хотя Морис заставляет их порой выполнять такие поразительные вещи, какие без гипноза никто бы ни за что не сделал…
   — Сколько столбов с фонарями вам попалось по дороге на улице?
   Спящий Томас помедлил лишь мгновение и уверенно ответил:
   — Шестнадцать столбов.
   — Повторите: сколько?
   — Шестнадцать столбов.
   Морис повернулся ко мне и сказал уже другим, обычным тоном:
   — Можешь завтра проверить.
   Я, конечно, не удержалась, так и сделала! И что вы думаете? Столбов оказалось шестнадцать! Неужели мы действительно замечаем и запоминаем все до мелочей, только бессознательно, даже не ощущая этого, и можем вспомнить лишь под гипнозом?
   Теперь я начала верить, что гипноз поможет Томасу вспомнить детство, хотя первый сеанс и не принес особых результатов. Морис просто дал Томасу возможность крепко поспать часок и посмотреть сны, властно приказав:
   — Вам снится сон. Вы запомните его содержание во всех подробностях и расскажете мне, когда я вас разбужу.
   Томас спал спокойно и крепко, изредка смешно причмокивая. Два раза он улыбнулся.
   — Приятный сон видит, — сказал Грюнер. — Интересно, что он расскажет.
   В полутемной комнате с занавешенными окнами было душно. В самом деле, чувствовалось приближение фена. У меня начинало ломить виски.
   Я всегда его плохо переношу, этот ветер, прилетающий через Альпы откуда-то из африканских знойных пустынь. Он резко меняет погоду, приносит какое-то беспокойство и раздражительность. Морис говорит, что статистика показывает, как с наступлением фена возрастает сразу число инфарктов, преступлений и самоубийств.
   Но, может, Томасу фен действительно поможет вспомнить детство?
   Через час Морис сказал, чтобы мы с Гансом ушли в соседнюю комнату, и подошел к спящему Томасу. Он проверил у него пульс и громко сказал:
   — Вы чувствуете себя прекрасно. Вы хорошо выспались и отдохнули. Теперь проснетесь, когда я сосчитаю до пяти. Все, что вам снилось, вы припомните во всех подробностях и все расскажете мне…
   После небольшой паузы он начал размеренно считать:
   — Раз… Два… Три… Четыре… Пять!
   Томас тут же открыл глаза, сладко потянулся и смущенно начал приподниматься, с некоторым недоумением озираясь по сторонам.
   — Лежите, лежите, — приветливо сказал ему Морис. — Как себя чувствуете?
   — Хорошо, — с улыбкой ответил Томас.
   — Не снилось ли вам что-нибудь?
   — Снилось. Хороший сон… Я был в саду возле моря.
   — Где?
   — Не знаю, — виновато ответил Томас. — Большой сад. Я там собирал яблоки. Только все время пчелы вокруг летали.
   — Вы были один?
   — Нет, там были еще какие-то мальчики. Я их не видел, но слышал голоса в кустах.
   — На каком языке они говорили?
   Томас ответил с некоторым недоумением:
   — На обыкновенном.
   — На немецком языке?
   — Конечно, я все понимал.
   Он задумался, потом неуверенно добавил:
   — А может, это был какой-то другой язык. Но я все понимал!
   — А откуда вы знаете, что неподалеку было море?
   Томас пожал плечами и смущенно ответил:
   — Просто знаю, и все.
   — Вы были на море?
   — Во сне? В этот раз — нет. А вообще оно мне иногда снится.
   — А на самом деле вы действительно ни разу не бывали на море?
   — Нет, когда же.
   — Может, вам все-таки снится не море, а большое озеро? Ведь на Женевском озере, на нашем Лазурном берегу, вы наверняка когда-нибудь бывали?
   — Бывал, с женой. Но это другое. Мне снится море, там такие большие волны. — Томас взмахнул рукой.
   — Что еще вы видели сейчас во сне?
   — Больше ничего, только собирал яблоки в саду… Хотя нет. Впечатление было, будто я оторвался на миг от земли и полетел… Приятное такое ощущение, и немножко страшно. Давно так не летал, пожалуй, с детства.
   — В том же саду летали?
   — Над садом.
   — А море при этом видели?
   — Нет.
   — И никаких домов, строений не видели?
   — Нет, только сад.
   Через некоторое время Морис усыпил его снова, опять внушив рассказать при пробуждении все, что увидит во сне.
   Когда Томас заснул и мы вошли в лабораторию, Морис сказал:
   — Он летал во сне. Хороший признак!
   — Почему ты считаешь это хорошим признаком? — спросила я.
   — Летают во сне обычно в детстве, пока человек растет. Похоже, удалось его настроить на детские сновидения. И сад этот… Наверняка какие-то детские воспоминания пробуждаются. В монастыре у них не было никакого сада.
   — И детские голоса слышит — видимо, сам тоже был во сне ребенком. Вы правы, профессор, — вставил оживленно Ганс и тут же испуганно посмотрел на Томаса.
   Тот вдруг негромко застонал.
   Мы замерли.
   Томас дернулся и повернулся на правый бок.
   — Просыпается? — испуганно прошептала я, пятясь к двери.
   — Без моего приказа? Что ты, — успокоил меня Морис.
   Томас громко вздохнул и закинул левую руку за голову.
   — Кажется, теперь ему снится что-то не слишком приятное, — озабоченно проговорил Морис.
   Мы помолчали, глядя на спящего.
   — А на каком же языке они разговаривали, мальчики в саду? — спросил Мориса секретарь. — Он ведь никакого языка, кроме немецкого, не знает, но почему-то заколебался, отвечая на ваш вопрос. Или в детстве он говорил на каком-то другом языке и понимал его во сне?
   — Вполне возможно. Одна француженка в глубоком гипнозе вдруг заговорила на языке, который никто из окружающих не мог понять. Оказалось, она говорит на одном из наречий, которое слышала, когда жила маленькой девочкой с родителями в Индии. А проснувшись, разумеется, ничего не понимала на этом наречии и не могла даже поверить, что знает его.
   — Может, она притворилась? — недоверчиво сказал Ганс.
   — Зачем? И любопытно, что самые давние воспоминания вдруг оживают, когда человек становится старше. В нью-йоркской больнице долго лежал один тяжелобольной старик. Родился он и провел детство в Италии, юность — во Франции, а последние годы жил в Америке. В начале болезни он говорил только по-английски. Потом вдруг забыл этот язык и стал говорить по-французски. А перед смертью он говорил и понимал лишь по-итальянски, на языке далекого детства. Не случайно и Томасу «странные сны» начали видеться лишь теперь, а раньше, пока он был помоложе, детство ему не снилось.
   — А море? Он же уверяет, будто никуда не выезжал из Швейцарии, никогда не был на море. Как же он видит его во сне? — спросила я.
   — Ну, с морем дело темное, — покачал головой Морис. — Оно может присниться, даже если он и никогда не был на море. В кино-то он его наверняка видел. Мы, современные люди, смотрим слишком много кинофильмов и телевизионных передач. Мир для нас так знаком, что порой начинаем путать, что видели в кино, а где были на самом деле.
   — Опять он стонет, — сказала я. — Мне его жалко, Морис. Может, лучше его разбудить?
   — Пожалуй, пора.
   Мы с Гансом вышли, и Морис начал будить Томаса, предварительно внушив ему, что, проснувшись, он будет чувствовать себя здоровым, свежим и бодрым, все его опасения и тревоги пройдут.
   На счете «пять» Томас открыл глаза.
   — Ну, как поспали?
   — Хорошо. Только неприятный сон видел.
   — Какой?
   — Будто я с какими-то мальчиками заперт в комнате. В сад не пускают… Душно, неприятно.
   — В какой сад? В тот же, который снился вам раньше?
   — Да.
   — Откуда вы знаете, будто это тот же сад? Вы видели его из окна?
   — Нет. Окно маленькое, высоко, под самым потолком. И на нем решетка. Но за стеной сад, я чувствую.
   — Что же это тогда за комната? Тюрьма?
   — Не знаю. Нет, не похоже. Но мы чем-то напуганы. Стучим, а дверь не открывают. Страшно.
   — А обычно, в естественном сне, вы видите неприятные вещи?
   — Последнее время часто, — хмуро ответил Томас. — Этот сон сейчас был очень неприятный?
   — Неприятный… страшный…
   — Ну ладно, больше вас мучать сегодня не буду. До завтра!
   — До свидания, доктор!
   Просматривая вечером стенограмму своих разговоров с Томасом, Морис откинулся на спинку стула и недовольно сказал:
   — Мало он рассказывает подробностей о своих снах. Наверное, стесняется, смущает непривычная обстановка. Попробуем изменить методику и разговорить его.
   Усыпляя Томаса на следующем сеансе, Морис дал ему такой приказ:
   — Вам снится сон… Вам снится приятный сон. Все, что вы видите и переживаете в этом сне, говорите громко, вслух, не пробуждаясь!
   «Неужели и это возможно?» — подумала я.
   Морис взял Томаса за руку, высоко поднял ее и отпустил. Рука безвольно упала.