Голубев Глеб Николаевич. «Вспомни!»

   — Отлично, третья стадия…
   — Одну минуточку! — вдруг раздался голос Ганса. — Прошу вас, профессор, сидите так возле него, не шевелитесь.
   — Что вы задумали? — недовольно повернулся к нему Морис. — Притащили сюда блиц, хотите снимать? Зачем?
   — Для истории. Будут хорошие снимки для нашего маленького музея…
   — Незачем… Да и опыты только начинаются, — поморщился Морис, но махнул рукой: — Ладно, фотографируйте скорее, раз уж нацелились.
   — Минуточку!
   Лампа ослепительно вспыхнула в руках Ганса раз, другой, третий.
   Томас вдруг отчетливо сказал, не открывая глаз:
   — Пить очень хочу…
   — Бросьте аппарат, следите за магнитофоном, — сказал секретарю Морис.
   Помолчав, Томас жадно облизал губы и проговорил:
   — Жарко мне… Немножко хотя бы… Еще полежим немножко на солнышке… Нет, не могу больше лежать. В сердце колет… — Он покачал головой и забормотал: — Я не собираюсь… Хорошо, пойдем. Не могу больше. Нет, газированной я не люблю, лучше простой…
   Полежал спокойно, потом опять завертел головой, словно ему что-то мешало:
   — Солнце светит прямо в глаза. Перейдем на ту сторону…
   Мы поспешили выйти в соседнюю комнату, и Морис разбудил Томаса.
   — Хорошо поспали? — спросил он.
   — Хорошо, — ответил тот, быстро вставая и потягиваясь. — Ноет рука что-то. Наверное, отлежал.
   Морис задумчиво кивнул и спросил:
   — А вообще как себя чувствуете?
   — Прекрасно.
   — Что-нибудь снилось?
   — Мы были на пляже… Большой пляж на Лазурном берегу. Лежу на песке, и очень жарко стало. Масса народу, пить страшно хотелось. Губы сохли. Мне и сейчас хочется пить. Могу я вас попросить?
   — Пожалуйста. — Морис налил ему стакан воды и спросил: — А у кого вы просили пить во сне?
   — У жены.
   — Вы с ней были на пляже?
   — Да. Я не могу долго лежать на солнце. А ей хоть бы что.
   — Это она предлагала вам пить воду?
   — Да.
   — Какую?
   Морис, конечно, не случайно задал этот вопрос, и мы с Гансом переглянулись, услышав ответ Томаса:
   — Газированную. Я ее не люблю. Ею никак не напьешься. Простой водой быстрее напьешься.
   Значит, он в самом деле говорил во сне именно то, что чувствовал!
   — А больше вы ничего не видели? — спросил Морис.
   — Нет, больше ничего.
   — Значит, приятный был сон?
   — Очень приятный.
   — Н-да, — задумчиво произнес Морис, когда Томас ушел и мы собрались в лаборатории. — Для него сон был приятный: повидал жену, которую любит до сих пор и никак не может забыть, а для нас… Опять уперлись в этот барьер. А нам нужно, чтобы ему снилось детство… Ладно, попробуем его направлять, поможем ему.
   — Все-таки решились задавать наводящие вопросы? — поинтересовался Ганс.
   — Нет, опасно. Применим соответствующие раздражители. Вы не поняли, почему ему нынче приснился знойный пляж?
   — Нет, — ответила я.
   Ганс покачал головой.
   — Это сделала вспышка вашего блица. Раздражение ничтожное, но в его сознании оно вызвало ощущение палящего солнца и картину жаркого дня на пляже, ему даже пить захотелось. Вот мы и попробуем направлять его сновидения в нужную сторону такими легкими раздражителями. Это дает неплохие результаты. Начнем с дороги, с вокзала.
   Ночью наконец прогремела гроза, принесенная феном. Стало прохладнее и легче дышать.
   В этот раз, усыпив Томаса и наказав опять рассказывать все, что он увидит во сне, Морис включил приготовленную заранее магнитофонную запись. В полутемной комнате шумно отфыркивался паровоз, раздавались гудки и голоса людей, толпившихся на перроне.
   Томас некоторое время спал спокойно, потом заворочался и пробормотал:
   — Я не хочу, не хочу… Смотри, какая старуха… Я не знаю…
   Он успокоился, довольно долго молчал, потом снова заговорил:
   — Осторожно, отойди подальше, видишь, поезд!
   — Какой это вокзал? — быстро спросил его Морис.
   — Я не знаю.
   Длинная пауза, потом:
   — Нет, не хочу… Когда нас выпустят? Я хочу домой!.. Не буду, больше не буду…
   Он резко дернулся, повернулся на правый бок и затих, негромко посапывая.
   — Как вы чувствуете себя? — спросил с интересом Морис, разбудив Томаса.
   — Ничего.
   — Что-нибудь снилось?
   — Снилось, будто я на вокзале каком-то… Поезд подходит с шумом. Освещено все.
   — Где освещено?
   — Перрон. Женщины, солдаты их не пускают. Нехороший сон.
   — Почему нехороший?
   — Не знаю. Неприятно как-то… И странно: вагоны простые, товарные, а в них дети. Одни мальчики. Озираются испуганно…
   — А что это за вокзал?
   — Не знаю. Кто-то спрашивал: какой вокзал?
   — Во сне спрашивал?
   — Во сне. Меня спрашивали там, на перроне: какой вокзал?
   — И что вы ответили во сне?
   — Что не знаю, какой это вокзал.
   — Опишите его, пожалуйста, подробнее: как выглядел вокзал?
   — Вокзал небольшой… И где-то рядом море, гавань.
   — Опять море? — нахмурился Морис. — Откуда вы знаете?
   Томас растерянно пожал плечами.
   — Вы видели море во сне? — спросил Морис.
   — Нет, но я чувствовал: оно рядом.
   — Странно. Вокзал — и рядом море? Что еще вам снилось? Кто был на вокзале?
   — Людей на перроне мало было. Женщины, солдаты в касках…
   — Вы сказали, солдаты не пускали женщин к поезду?
   — Да, отталкивали их прикладами. У них винтовки такие коротенькие…
   — Автоматы?
   — Да, пожалуй, автоматы.
   — Женщины хотели сесть в поезд?
   — Нет, по-моему, нет.
   — Они встречали детей, которые в нем приехали? Или провожали их? Дети уезжали или приехали откуда-то?
   — Не знаю. Женщины как будто удивлялись. Некоторые плакали.
   — Попытайтесь вспомнить еще что-нибудь, тут важна каждая подробность!
   Томас задумался, уставившись в пол, потом поднял голову и неуверенно сказал:
   — Вот что меня удивило… Одна женщина что-то спросила у другой. Та ответила: «Да», а сама при этом отрицательно покачала головой. Странно…
   — Вот так? — спросил Морис и покачал головой.
   Меня насторожило, что у мужа вдруг стал такой напряженный голос. Почему он разволновался?
   — Да, так, — подтвердил Томас. — Говорит «да», а сама качает головой. Нелепый сон.
   — Любопытно, — задумчиво пробормотал Морис, поспешно записывая что-то в блокнот. — День был жаркий?
   — Да, — оживился Томас. — Очень яркое солнце. У вокзала белая стена, на нее было больно смотреть. А с моря тянуло прохладой.
   — Вы уверены, что рядом с вокзалом море?
   — Да. Слышны даже пароходные гудки.
   — Может быть, это гудят паровозы?
   — Нет, у них гудки другие, мягче, протяжнее.
   — Ну что же, на сегодня хватит. Отдыхайте, — сказал Морис. — До завтра. Извините, я вас не провожаю. Надо кое-что записать.
   Едва Томас скрылся за дверью, мы с Гансом поспешили в лабораторию. Морис быстро писал, пристроившись на краешке стола.
   — Что-нибудь узнал важное из этого сна? — спросила я.
   Морис посмотрел на меня отсутствующим, далеким взглядом и рассеянно ответил:
   — Кажется…
   — А что? — спросил Ганс. — Ведь название вокзала он так и не вспомнил.
   — Неважно. Все равно кое-что, кажется, проясняется.
   — Что же ты все-таки узнал? — допытывалась я.
   — Не будем спешить с выводами, — уклончиво ответил Морис. — А то я сам, боюсь, начну незаметно и бессознательно толкать его на ложную тропу, увлекшись своими предположениями. Пока ничего не скажу. Станем проверять.
   Морис бился с этими снами две недели, устраивая сеансы гипноза почти каждый день. Разобраться в них было нелегко. Чаще всего Томасу снилась всякая будничная чепуха: во сне он ругался со своим, видно, изрядно надоевшим ему злым хозяином, ходил по магазинам, мыл чужие машины, снова встречался с женой. Более ранние воспоминания проскальзывали в его снах лишь изредка и то такими отрывочными и бессвязными, что ничего понять толком не удавалось.
   — Он порядочный фантазер, вроде Ганса, — жаловался мне муж. — Тоже натура впечатлительная, да и жизнь ему нервы крепко потрепала. Боюсь, многое он выдумывает, накручивает. Уж больно запутанные и сумбурные сны.
   Поиски осложнились тем, что вскоре Томас вдруг угрюмо сказал Морису, понурив голову:
   — Пожалуй, ничего у нас не выйдет, герр профессор.
   — Почему?
   — Я не смогу к вам больше ходить. Времени нет. Хозяин ругается, что часто отлучаюсь. Грозится уволить, а где я сейчас найду работу…
   Морис подумал и спросил у него:
   — А ночью ведь вы свободны?
   — Ночью я сплю.
   — Вот и будете спать здесь, в лаборатории.
   Сеансы начали проводить по ночам. Я на них теперь редко присутствовала. Ганс из любопытства согласился на ночные бдения, хотя и ворчал, и потребовал прибавить ему жалованье.
   Но, похоже, что-то начинало проясняться. Иногда Морис веселел и, хотя и не рассказывал мне подробностей, оживленно говорил:
   — Кажется, теплее… теплее. Знаешь, как в детской игре?
   — Когда же ты наконец скажешь: «Горячо»?
   — Надеюсь, скоро. Потерпи немного.
   И вот этот день настал! Мне повезло: Томас был свободен, сеанс проводился днем, и я на нем присутствовала.
   Когда Томас заснул с обычным приказом рассказывать все, что увидит во сне, Морис зажег над его головой довольно яркую лампочку. Одновременно он включил магнитофон, и в лаборатории, сменяя друг друга, негромко зазвучали незнакомые мелодии. Похоже, высокие женские голоса исполняли какие-то народные песни — протяжные, задумчивые, немножко грустные.
   — Какой это язык? — спросила я мужа.
   — Угадай!
   — А вы не знаете, Ганс?
   — Похоже, один из славянских языков. Кажется, польский, но я не уверен. Или сербский.
   — Разве Ганс не помогал тебе готовить эту пленку? — спросила я у мужа.
   — Нет, я все сделал сам…
   Но тут спящий Томас вдруг заговорил:
   — Зачем они это делают? Они сгорят, обожгутся!.. Мне страшно… Давайте уйдем. Сейчас вспыхнет, вспыхнет!
   Он заметался на тахте, пытаясь укрыться от света лампы.
   — Опять ему снится пляж? — недоуменно спросил из своего угла Ганс.
   Я тоже было подумала так. Но нет, не похоже.
   — Ух как здорово! — бормотал спящий Томас. — Почему же им не больно? Ведь они босиком… Они заколдованы? Нет, я боюсь…
   Он опять заворочался.
   — Разбуди же его скорее, а то он еще забудет, что видел, — попросила я мужа. — Или вдруг ему начнет сниться другой сон и перебьет первый.
   — Хорошо, иди к себе в комнату, — согласился он.
   Проснувшись, Томас смущенно рассказал, будто снова видел женщин, пляшущих на раскаленных углях.
   — Горел большой костер, и они ходили вокруг него. А потом стали танцевать на углях… Босыми ногами — и ничего. Опять мне снится какая-то чертовщина.
   — Женщины были старые и молодые? — спросил Морис, быстро записывая что-то в блокнот.
   Зачем? Ведь магнитофон включен, он все запишет на пленку.
   — Всякие женщины, — ответил сумрачно Томас.
   — Эти женщины кивают утвердительно, когда говорят «нет»?
   Помедлив и с недоумением глядя на Мориса, Томас нерешительно ответил:
   — Пожалуй, они так тоже делают. Не помню точно.
   — И опять они были в черных платьях и белых платках?
   — Да. Откуда вы знаете?
   — Вы рассказывали в прошлый раз.
   — Ага, а то уж я подумал…
   — Что вы подумали?
   — Что вы в самом деле чародей: умеете мысли читать и даже чужие сны видеть.
   — Нет, этого я, к сожалению, пока не могу, — засмеялся Морис. — Ну ладно, идите домой отдыхайте, а я подумаю о вашем сне.
   — Странный сон, правда, профессор?
   — Да, любопытный.
   — Может, я болен?
   — Нет, что вы.
   — А почему же мне снится такая чертовщина?
   — Как определил один мудрый ученый, сны — это небывалая комбинация бывалых впечатлений.
   — Как это, не понимаю? Вы хотите сказать, будто я нечто подобное когда-то видел наяву?
   — Возможно. А во сне ваши впечатления причудливо перепутались.
   — Да, нелегко вам со мной разобраться, — сочувственно покачал головой Томас и стал прощаться.
   — По-моему, он морочит вам голову, уважаемый профессор, — сердито сказал Ганс, когда мы, как обычно, собрались в лаборатории. — Все выдумывает. У кого совесть чиста, у того подушка под головой не вертится. Он или жулик, или больной человек, маньяк. Снятся ему женщины, танцующие на раскаленных углях… Не в Индии же он родился, среди факиров и йогов?
   — А может, его детство прошло среди фокусников? — засмеялся Морис. — Не забывайте, что я тоже умею плясать на огне.
   — Слышал и давно мечтаю увидеть этот трюк, — кивнул Ганс. — Ведь это ловкий трюк, верно?
   — Не совсем. Знание законов физики, некоторая тренировка и, главное, самовнушение.
   — Ага, понятно. Вы просто воображаете, будто никаких углей нет, — как я со льдом или с горячей печкой? Надо и мне попробовать проделать фокус с углями, думаю, что получится…
   — Хотите, попробуем сейчас? — предложил лукаво Морис. — Клодина, угли в плите, наверное, разогреть нетрудно?
   — Нет уж, сначала я потренируюсь на чем-нибудь другом, — ответил поспешно Ганс и передернул плечами, видимо живо представив себе, как ступает босыми ногами по раскаленным углям. — У меня даже ноги жжет, — жалобно добавил он, болезненно морщась.
   — А вы не воображайте подобные сцены, — засмеялся Морис.
   — Но я же не виноват, что у меня такая натура…
   — Переключите свою фантазию, — посоветовала я. — Представьте себе, что вы катаетесь на коньках где-нибудь в Антарктиде.
   Ганс недоверчиво посмотрел на меня и обиженно ответил:
   — Вы не верите и смеетесь надо мной… А что? Это идея.
   Он принял сосредоточенный, отрешенный вид, и постепенно по его лицу стало разливаться выражение блаженства.
   — Что вы вообразили? — заинтересовался Морис.
   — Будто я опустил ноги в таз с ванильным мороженым, — хитро прищурившись, ответил Ганс.
   Мы все расхохотались. В нашем милом доме не заскучаешь — и Морис и его феноменальный секретарь стоят друг друга.
   — Вас это сбивает с толку, кажется загадочным и непонятным, а для меня наоборот — все стало ясным. Я нашел его родину, — с гордостью сказал Морис.
   — Где же он родился? — спросила я.
   — Есть только одна страна на свете, где существует забавный обычай: когда люди там говорят «да», то отрицающе качают головой. А когда отрицают что-нибудь, то, наоборот, кивают, как мы бы сделали в знак согласия. Ну, что это за страна?
   Мы с Гансом переглянулись и довольно тупо уставились на Мориса.
   А он, конечно, хотел продлить удовольствие:
   — Такой обычай сбивает поначалу с толку всех туристов и запоминается каждому, посетившему эту страну. Позор! Вы, оказывается, совсем не знаете географии. Секретаря я еще могу за это уволить без выходного пособия. Но как мне поступить с женой?
   — Что это может быть за страна? — растерянно спросила я. — Не мучай нас, скажи!
   — Болгария.
   — Болгария? — недоуменно протянул Ганс. — А пляски на костре? При чем тут Болгария? Значит, он их выдумал? Такое можно увидеть лишь где-нибудь в Индии.
   — И в Болгарии тоже! По описанию этих необычных танцев, которые он не мог выдумать, а несомненно видел когда-то и теперь вспомнил, мы сможем даже установить, в каком именно районе Болгарии родился Томас. Подождите минуточку!
   Морис выскочил за дверь и быстро вернулся с географическим атласом и какой-то книжкой в руках.
   — Вот, пожалуйста: так называемый Странджанский край. Юго-восточный уголок Болгарии, на берегу Черного моря и на границе с Турцией. Вот здесь — города Мичурин, Ахтополь… Жалко, карта очень мелкая. А вот что сказано в путеводителе, — добавил он, раскрывая книжку и отыскивая нужную страницу: — «В селе Былгари можно посмотреть интересные пляски на… раскаленных углях босиком. Это имеющие вековую историю и связанные с религиозными языческими обрядами так называемые „нестинарские игры“. Их можно увидеть и в других селах Странджанского края, где они устраиваются по разным поводам и в различные праздники»… — Морис победно посмотрел на нас и продолжал, помахивая книжкой: — О таком любопытном обычае мало кто знает, так что я вас прощаю. Сам узнал о них не так давно, изучая фокусы всяких современных факиров с пылающими углями. Хотел непременно побывать в Болгарии и посмотреть эти пляски своими глазами, да пока не удавалось. А теперь — судьба.
   — Но почему же Томасу ты ничего не сказал о Болгарии? — спросила я. — Не уверен до конца?
   — Уверен, но на всякий случай хочу еще проверить, — ответил он со своей всегдашней непоследовательностью. — Дело тонкое, деликатное, лучше проверить сто раз. Теперь его можно расспрашивать смелее.
   На следующий день Морис учинил Томасу форменный допрос под гипнозом, пригласив, кроме меня с Гансом, уже как официальных свидетелей, еще знакомого врача, болгарина по национальности, молчаливого старика с седой головой и лохматыми, совершенно черными, словно приклеенными бровями.
   Сеанс проходил необычно. Усыпив Томаса, Морис вдруг сказал ему:
   — Сейчас тысяча девятьсот сорок четвертый год. Сколько тебе лет, мальчик?
   — Не знаю, — нерешительно ответил Томас.
   — Разве ты не умеешь считать?
   — Умею.
   — Сколько тебе лет?
   — Мне девять лет.
   — Так, — пробормотал Морис. — Сейчас ему тридцать два — тридцать три, во всяком случае на вид. Когда он попал в монастырь в сорок пятом, ему было действительно лет десять. А в сорок четвертом — девять лет. Все верно. Он не обманывает и чувствует себя девятилетним.
   Он снова склонился над спящим Томасом:
   — Ты уже учишься в школе?
   — Да.
   — Тебе нравится учиться в школе?
   — Нет, — так искренне и поспешно ответил спящий, что мы все рассмеялись, не зная тогда, какие переживания оживают в этот миг в душе бедного Томаса, вновь превратившегося во сне в девятилетнего мальчонку…
   — Ты умеешь писать? — спросил Морис.
   — Умею.
   — Ты спишь теперь так крепко, что ничто не в состоянии внезапно тебя разбудить. Ты слышишь только то, что я тебе говорю. Я теперь открою твои глаза, и ты будешь продолжать спать с открытыми глазами. Я считаю до пяти. Пока я буду считать, твои глаза начнут медленно открываться. Раз… Два…
   На счете «пять» Томас открыл глаза.
   — Сядь! Вот тебе листок бумаги и карандаш, напиши, сколько тебе лет.
   Томас послушно сел, взял у Мориса карандаш и начал писать. Но он спал при этом по-прежнему крепко!
   «Мне девять лет», — вывел он на листке бумаги неуверенным детским почерком.
   — Теперь напиши, как тебя зовут, — сказал Морис.
   «Томас», — подписался спящий.
   — Нет, тебя зовут не Томас. Как тебя зовут?
   — Томас, — упрямо ответил тот и нахмурился.
   — А как твоя фамилия?
   — У меня нет фамилии, — прозвучал неожиданный ответ.
   — Ложись опять на тахту, так тебе будет удобнее, — нахмурился Морис. — Закрой глаза, спи спокойно, крепко. Ты слышишь только мой голос. Слушай меня внимательно и отвечай правду.
   Заглянув в блокнот, Морис вдруг спросил, видимо по-болгарски:
   — Как е вашето име? — и посмотрел на врача-болгарина.
   Томас нахмурился, покачал головой и неуверенно ответил:
   — Томас.
   Он понимает по-болгарски!
   — Как е името на вашия баща?
   — Не разбирай.
   — Как зовут твоего отца? — повторил Морис тот же вопрос по-немецки.
   — Не знаю.
   — Как зовут твою мать?
   — Не знаю.
   — Къде живеят те?
   — Не зная.
   — Где они живут? — переспросил Морис по-немецки.
   Но Томас ответил то же:
   — Я не знаю.
   — Какъв е вашият адрес? — слегка запинаясь, прочитал Морис по бумажке.
   Томас молчал.
   — Защо мълчите? Отговорете! — вмешался болгарин, забыв или не зная, что спящий Томас сейчас слышит лишь голос гипнотизера.
   Конечно, Томас ему не ответил.
   Морис начал перечислять по бумажке названия разных болгарских городов и селений, все время вопрошающе поглядывая на Томаса. Тот внимательно слушал, наморщив лоб и шевеля губами, и вдруг сказал:
   — Не разбирай. Говорете по-бавно.
   Морис повернулся к врачу-болгарину.
   — Он сказал: «Не понимаю, говорите медленнее»! — возбужденно воскликнул тот. — Вы не ошиблись, коллега, он знает болгарский.
   Какой это был волнующий момент!
   Морис продолжал задавать вопросы то по-немецки, то по-болгарски, советуясь с консультантом.
   — Где твой дом? Как зовут твоих родителей?
   Но Томас отвечал все то же:
   — Не зная.
   — Далеко ли твой дом от школы?
   — Не разбирам.
   — Где ты родился? — перешел Морис снова на немецкий.
   — Не знаю.
   — Ты родился в Швейцарии?
   — Нет. Где это?
   — Ты не знаешь, где Швейцария?
   — Нет. Мы еще не учили.
   Мы опять все переглянулись. А Морис настойчиво продолжал:
   — Ты жил в городе?
   — Нет.
   — Значит, ты жил в деревне?
   — Да.
   — Где?
   — Не знаю.
   — Есть ли у тебя братья?
   — Нет.
   — А сестры есть?
   — Нет, — тихо ответил Томас после долгой паузы.
   — Надо кончать, — сказал Морис, осторожно вытирая пот, выступивший на лбу и щеках Томаса. — Он устал.
   — Поразительный эксперимент! — воскликнул болгарин, пожимая ему руку. — Поздравляю вас, коллега. Никаких сомнений: он родился в Болгарии! Вы нашли ему родину.
   — Спасибо. Но почему он помнит так мало болгарских слов? — задумчиво проговорил Морис, вглядываясь в лицо спящего Томаса. — То и дело твердит: «Не понимаю»…
   — Не удивительно, коллега, ведь столько лет прошло.
   — Все-таки непонятно, — покачал головой Морис. — И почему упрямо уверяет, будто его зовут Томасом? Совершенно не болгарское имя. — Он посмотрел на врача и спросил: — А не скрывает ли он что-то? Вам не кажется? Словно не хочет отвечать по-болгарски? У вас нет такого ощущения? — повернулся он к нам с Гансом.
   — Пожалуй, — задумчиво ответила я. — На все твои вопросы о родителях и об их адресе он упорно твердит: «Не знаю».
   — Молчание тоже ответ, — многозначительно вставил Ганс.
   — Не мог же он забыть, как зовут родную мать и отца? — продолжала я. — И так быстро: ведь он воображает себя сейчас во сне девятилетним ребенком. Он теперь далек от нас, на двадцать три года моложе, — так ты ему внушил.
   — Да, непонятно, чего-то он боится, — пробормотал Морис. — Тут еще много темного. Но главное мы узнали. Ну что же, буду его будить и порадую новостью.

4

   Узнав о том, что его родина Болгария, Томас не выразил особой радости, так что я даже слегка обиделась за Мориса. Столько он старался, затевает теперь поездку в Болгарию, а Томас довольно равнодушен.
   Похоже, он был скорее обескуражен и растерян, чем обрадован. Я не удержалась и прямо спросила его об этом. И он ответил мне с такой же очаровательной прямотой:
   — А чего мне особенно радоваться? Ведь в Болгарии никаких родственников-миллионеров не найдешь. Да и вообще, как пишут в газетах, страна эта небогатая, в основном земледельческая…
   — Но ведь это же ваша родина! — не удержалась я. — Нельзя же жить по циничной пословице: «Ubi bene, ibi patria».
   — «Где хорошо, там и отечество», — перевел он, явно радуясь возможности показать, что не забыл монастырскую латынь, и поспешно добавил не очень искренним тоном: — Да, конечно, вы правы, фрау Клодина. Пусть бедная, но это родина. А родина священна для каждого человека. Я с удовольствием поеду в Болгарию.
   — Кто надеется башмаки в наследство получить, всю жизнь босиком ходит, — назидательно произнес Ганс, когда я рассказала за обедом об этом разговоре с обескураженным Томасом.
   Но муж меня успокоил:
   — Ничего, в Болгарии у него проснутся родственные чувства.
   Устроить эту поездку было Морису не так-то просто. Хлопоты о визах требовали времени. И работа не позволяла ему отрываться надолго. Но главное, конечно, как всегда, не хватало денег.
   А их требовалось немало. Кроме всех дорожных расходов, надо было обеспечить Томаса. Хозяин отказался дать ему платный отпуск, заявив:
   — Я не знаю, сколько ты будешь кататься по чужим странам. Придется найти кого-нибудь на это время тебе взамен, а он ведь не станет работать бесплатно.
   Томас так боялся потерять работу — видно, совсем утратив надежду на богатое наследство, — что даже начал отказываться от поездки:
   — А если временный мой заместитель больше понравится хозяину? Тогда я вернусь, а место занято, он рассчитает меня.
   Чтобы успокоить его, Морис добился специального контракта, по которому место закреплялось за Томасом. Хозяин не решился отказать профессору философии.
   — Ничего, как-нибудь выкрутимся, — беззаботно решил Морис. — В Болгарии обо мне слыхали, там у меня есть друзья среди фокусников, в крайнем случае устроят мне несколько выступлений. Это даже неплохо, а то я давно не выступал, теряю форму.
   Его «лекции с фокусами» всегда пользовались большим успехом и давали хорошие сборы. Все деньги шли на его научную работу и лабораторное оборудование. Без них Морис не смог бы вести свои исследования.
   Решили, что поедем втроем: Томас, Морис и я. Ганс был огорчен, что его не берут, но утешал себя:
   — Будет много новых впечатлений, а для меня это всегда мучительно. Слишком впечатлительная у меня натура.
   — Вот именно, — насмешливо поддержал Морис. — Учитесь ее обуздывать, дрессируйте себя. Вам это полезно.
   Накануне они с Гансом поссорились. Открыв утром за кофе газету, Морис вдруг сердито швырнул ее на пол.
   — Ты с ума сошел! — возмутилась я.
   — С такими помощниками недолго и рехнуться. Вот полюбуйся, — буркнул он, протягивая мне газету. — Где этот проклятый Всепомнящий Ганс? Это его штучки! Недаром он и к завтраку не явился: знает сорока, где зимовать…