Голубев Василий. Крылья крепнут в бою

   Пока они переносят огонь на меня, успеваю дать длинную очередь с дистанции двести метров. Строенная трасса прошила вражеский самолет, но одновременно зенитный разрыв тряхнул и меня. Я рванул ручку на себя, нажал на педаль, и "ишачок" завертелся в восходящей "бочке". Это и спасло меня. Я перевел самолет в пикирование, и зенитчики, видя, что я как будто падаю, прекратили огонь, а мой самолет вышел на горизонталь и выскочил из зоны обстрела.
   После этого боя и до конца пребывания на Ханко вражеских "чаек" мы больше не встречали.
   Кончался октябрь. Начинались частые снегопады. Долгими вечерами мы сидим в бетонном летном общежитии или лежим с открытыми глазами на двухъярусных койках. В памяти как бы заново проходят воздушные бои, штурмовки, видятся лица погибших боевых друзей. Но о чем бы ни думал, мысли неуклонно возвращались к близким и родным, оставшимся в осажденном Ленинграде, где голод, обстрелы и бомбежки косят десятки тысяч людей...
   Да еще вести о нависшей над Москвой опасности отдаются во всем теле холодным ознобом.
   Утром 30 октября политинформация (а они устраивались ежедневно) началась раньше обычного. Она имела огромное значение и превратилась в митинг личного состава. Капитан Бискуп зачитал письмо гангутцев защитникам Москвы, подготовленное политотделом и командованием. полуострова Ханко. Вот его текст:
   "Дорогие москвичи! С передовых позиций полуострова Ханко вам героическим защитникам советской столицы - шлем мы пламенный привет.
   С болью в душе узнали мы об опасности, нависшей над Москвой. Враг рвется к сердцу нашей Родины. Мы восхищены мужеством и упорством воинов Красной Армии, жестоко бьющих фашистов на подступах к Москве. Мы уверены, что у ее стен фашистские орды найдут себе могилу. Ваша борьба еще больше укрепляет наш дух, заставляет нас крепче держать оборону Красного Гангута.
   На суровом скалистом полуострове в устье Финского залива стоит несокрушимая крепость Балтики - Красный Гангут. Пять месяцев мы защищаем ее от фашистских орд, не отступая ни на шаг.
   Враг пытался атаковать нас с воздуха - он потерял сорок восемь "юнкерсов" и "мессершмиттов", сбитых славными летчиками Бринько, Антоненко, Белоусовым и их товарищами.
   Враг штурмовал нас с моря - на подступах к нашей крепости он потерял два миноносца, сторожевой корабль, подводные лодки, торпедные катера и десятки других кораблей, устилая дно залива трупами своих солдат.
   Враг яростно атаковал нас с суши, он и тут потерпел жестокое поражение. Тысячи солдат и офицеров погибли под ударами гангутских пулеметчиков и стрелков. Мы отразили все бешеные атаки отборных немецко-фашистских банд. В кровопролитных боях мы заняли еще семнадцать островов.
   Теперь враг пытается поколебать нашу волю к борьбе круглосуточной канонадой и шквалом минометного огня. За четыре месяца по нашему крохотному полуострову фашисты выпустили больше трехсот пятидесяти тысяч снарядов и мин.
   В гнусных листовках враг то призывает нас сдаться, то умоляет не стрелять, то угрожает изничтожить до единого. Льстит нам, заискивает перед нами гитлеровский холуй барон Маннергейм, уговаривая сложить оружие и сдаться. Он называет нас в своем обращении доблестными и храбрыми защитниками Ханко.
   Напрасны эти потуги. Никогда никому не удастся заставить гангутцев сложить оружие.
   Месяцы осады сроднили нас всех боевой дружбой. Мы научились переносить тяготы и лишения, сохранять бодрость духа в самые тяжелые минуты, находить выход тогда, когда, кажется, нет уже возможности его найти.
   Здесь, на этом маленьком клочке земли, далеко от родных городов и родной столицы, от наших жен и детей, от сестер и матерей, мы чувствуем себя форпостом родной страны. Мы сохраняем жизнь и уклад советского коллектива, живем жизнью Советского государства.
   Много и упорно работаем, сознавая огромную ответственность, возложенную на нас народом, Коммунистической партией, доверившими нам защиту Красного Гангута. Каждый свой шаг, каждое движение мы подчиняем делу обороны советской земли от врага. Мы научились сами изготовлять оружие, снаряжение, строить под вражеским огнем подземные жилища и укрепления, восстанавливать разрушенные, изношенные механизмы, лечить тяжелораненых. В суровой боевой обстановке закалились советские люди.
   Для нас сейчас нет другого чувства, кроме чувства жгучей ненависти к фашизму. Для нас нет другой мысли, кроме мысли о Родине. Для нас нет другого желания, кроме желания победы.
   Среди нас есть много ваших земляков, сынов великого города Москвы. Вам не придется краснеть за них. Они достойны своего славного города, стойко отражающего напор фашистских банд. Они дерутся в первых рядах гангутцев, являются примером бесстрашия, самоотверженности и выдержки.
   Каждый день мы жадно слушаем по радио родную речь, родной голос любимой Москвы, пробивающийся сквозь визг финских радиостанций. "Говорит Москва" доносит до нас эфир, и в холодном окопе нам становится теплее, светлеет темная ночь над нами. Мы забываем про дождь и непогоду. Родина обогревает нас материнским теплом. Крепче сжимает винтовку рука, еще ярче вспыхивает огонь ненависти к фашизму, огонь решимости победить или умереть.
   Родные наши друзья! Затаив дыхание мы слушаем сводки с боевых фронтов. Острой болью отдается в нашей душе каждый шаг гитлеровских орд по дорогам к столице.
   Вместе с вами мы переживаем каждый ваш успех, радуемся каждому сокрушительному удару, который вы наносите кровавым полчищам Гитлера.
   Ваша борьба дает нам много жизненных сил, поднимает нашу уверенность в победе.
   Мы научились презирать опасность и смерть.
   Каждый из нас твердо решил:
   - Я должен или победить, или умереть. Нет мне жизни без победы, без свободной советской земли, без родной Москвы!
   Победа или смерть! - таков наш лозунг. И мы твердо знаем - конечная победа будет за нами".
   Письмо подписали командование авиагруппы и все присутствующие летчики.
   2 ноября рано утром на рейд Ханко из Кронштадта прибыло четырнадцать наших кораблей. Мы не знали цели их прихода, но понимали, что они прибыли неспроста, и стремились не допустить по ним удара с воздуха, а также пролета разведчиков. С рассвета мы начали вести патрулирование парами.
   С КП сообщили: "Цоколаев ведет бой над внешним рейдом с группой "спитфайров".
   Через четверть минуты мы с Татаренко начали взлет. Но впереди поднялись три огромных взрыва. Я на разбеге уклоняюсь метров на двадцать левее, ведомому отвернуть некуда. Гибель его неминуема, если он не прекратит своевременно взлет. И Дмитрий, обладая мгновенной реакцией, успевает убрать газ. Самолет медленно подкатывается к глубокой воронке, чиркнув кончиком винта по поднятому взрывом грунту, останавливается...
   Я, набирая высоту, спешу на выручку друзьям. Как нужна своевременная помощь в тяжелом и неравном бою! Сколько раз я ее ждал сам и сколько раз приходил на выручку другим!
   Издали вижу, как Цоколаев и Творогов на своих тяжелых пушечных "ишачках" ведут воздушный бой на виражах с двумя вражескими самолетами, а в это время сверху на них идут в атаку еще два. Да, положение друзей критическое. Если не заметят угрозу сверху - жизнь их повиснет на волоске.
   Один И-16 делает переворот, уходит вниз - заметил, значит... Второй продолжает карусель. Трасса "спитфайра" сечет его по плоскостям и фюзеляжу, но И-16 не падает, прекращает вираж и идет на аэродром, мне навстречу. За ним строят маневр для атаки два "спитфайра".
   Стрелять из РС-82 на встречном курсе нельзя, могу сбить своего. Спешно даю заградительную очередь с большой дистанции. Но враг бьет вторично по снижающемуся И-16. Делаю резкий правый боевой разворот, от перегрузки темно в глазах, несколько секунд ничего не вижу...
   Теперь я сзади "спитфайров". Один из них резко уходит вверх. Хочет пропустить меня и ударить вдогонку. У меня одна мысль: не допустить третьей атаки на уходящий И-16. Торопливо ловлю "спитфайр" врага в прицел, и очередь проходит по его правой плоскости. Этого достаточно, чтобы он прекратил стрелять по Ивану Творогову, как я успел определить по бортовому номеру самолета.
   Теперь один "спитфайр" выше меня, второй на моей высоте. Оценив ситуацию, решаю дать еще одну очередь по врагу. Цоколаев оттягивается в мою сторону. Молодец; Геннадий, поддержим друг друга. Сближаюсь на сто метров моя любимая дистанция, только выходить на нее тяжело - и даю точную очередь но мотору и кабине "спитфайра". Вижу, как разрывные пули рвут обшивку самолета и остекление фонаря кабины. "Спитфайр" переворачивается и падает рядом с нашим миноносцем.
   Зная, что где-то за мной второй "спитфайр", я пошел круто вверх. И вовремя: трасса мелькнула рядом с левой плоскостью. Оторвавшись от противника, осмотрелся. Я выше всех. Выгодная позиция. Увеличиваю скорость и бросаюсь выручать Геннадия. Он делает головокружительные маневры и уходит от атак двух "спитфайров". Третий, не вступая в бой, уходит в сторону моря. Ну, теперь два на два... Да еще у меня запас высоты - можно повоевать...
   Атакую ближайшего к Цоколаеву преследователя. Он уходит вверх, потом круто вниз. Почти у самой воды выравнивает самолет и тоже уходит в сторону моря.
   Цоколаев дает прицельную очередь из пушек по своему противнику. Тот сразу выходит из боя, удирает на большой скорости...
   Первый бой с четверкой "спитфайров" закончился нашей победой. Один сбит, остальные ушли. А вот как они дошли, я узнаю только спустя три года...
   2 ноября отряд кораблей покинул Ханко и 4 ноября благополучно прибыл в Кронштадт. Он увез, как мы позже узнали, два дивизиона артполка, артиллерию одного из стрелковых полков, много боезапаса, военно-морской госпиталь, продовольствие и 4246 солдат и командиров.
   3 ноября стало известно, что центральный орган нашей партии газета "Правда", приняв по радио письмо ханковцев, опубликовала его. На следующий день "Правда" поместила передовую статью о нашем письме и борьбе героического Гангута.
   Статья была озаглавлена "За Москву, за Родину!".
   Вот строки из этой статьи: "Во вчерашнем номере "Правды" был напечатан документ огромной силы - письмо защитников полуострова Ханко героическим защитникам Москвы.
   Это письмо нельзя читать без волнения. Оно будто бы написано кровью. Сквозь мужественные строки видна беспримерная и неслыханная в истории борьба советских людей, о стойкости которых народ будет слагать легенды".
   В передовой статье "Правда" писала: "Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах и сквозь туманы и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами.
   Этот доблестный героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!"
   ОБРАТНЫЙ ПУТЬ - НЕЛЕГКИЙ
   Летчики первыми увидели и узнали, что защитники Ханко, ведя активную оборону, приступили к эвакуации войск и техники. Ночами по дорогам мимо аэродрома шли части и подразделения в сторону порта. В то же время пехотные части, морские десантники и артиллеристы по мере ухода с передовой ряда подразделений демонстративно усиливали огонь.
   Нам особенно по сердцу были действия артиллеристов: на каждый снаряд противника они теперь отвечали тремя. Огневые налеты врага на аэродром сделались реже и слабее. Нам стало легче взлетать и садиться. Однако облегчение было недолгим: пошли снег с дождем. А это немногим" лучше вражеских снарядов. Огромные лужи, покрытые тонким льдом, расползались все шире, и мы, попадая в них, калечили самолеты иногда больше, чем это делали вражеские пули и осколки. Винтов запасных не было, и техники деревянными молотками, на глазок, выправляли дюралевые лопасти. Освоили они это небывалое в авиации мастерство очень хорошо.
   Мы вновь и вновь прикрывали погрузку отрядов кораблей, которые с наступлением темноты уходили в Кронштадт. А вскоре пять "спитфайров" вызвали нас на бой - такое иногда бывало в годы войны. Вызов мы приняли и, предварительно обговорив план сражения, взлетели двумя парами. Противник ходит двумя группами - три и два, все на одной высоте.
   Я покачал им крыльями, они ответили. Значит, мы правильно догадались им нужен бой-реванш. Наши дне пары разделились, и враги, вероятно, ликовали: считали, что теперь-то нам придет конец. Но просчитались. Все вместе они бросились на нас с Татаренко и начали преследование. Пулеметные трассы "спитфайров" проходят очень близко от нас: на каждом истребителе врага по восемь пулеметов "браунинг".
   Вижу пару Васильева впереди и выше. Мы незаметно для врага тянем его в нужном направлении - под пару Васильева. И тут ловушка захлопывается. Васильев с Байсултановым пикируют и почти в упор расстреливают двух "спитфайров". И, как поется в песне, "пенистые волны моря проглотили их в один миг".
   Остальным трем истребителям уже не до боя: они ищут путь к спасению. Но Татаренко ловит одного из них в прицел. Пулеметная очередь, самолет врага завертелся в нисходящей "бочке". Вот-вот и он упадет. Но над самой водой летчик все же вывел его в горизонтальный полет. Остальные два, шарахаясь из стороны в сторону, уходят к своим островам.
   После посадки Миша Васильев сказал мне:
   - Разве можно так долго подставлять себя под огонь противника? У меня сердце сжалось, когда увидел твой самолет в полосах трасс! Подумал - все...
   - Миша, я ведь подводил их к тебе под удар, потому и шел на риск. А трассы - наплевать! Мы же применяли надежный прием - скольжение, уходили от прицельных выстрелов. Я часто, особенно попав под зенитный огонь, пользуюсь этим приемом. Все нормально!
   Так-то так, но в ожидании обеда я сел на инструментальный ящик и почувствовал мелкую дрожь в коленях. Победы нам все же достаются нелегко..."
   Радостная, улыбающаяся Шурочка всем нам четверым налила по полстакана спирта.
   - Выпейте, милые вы мои, - сказала она. - Вы прилетели, и, значит, все хорошо...
   - Сейчас нам пить нельзя, Шурочка, - сказал Васильев, - оставь на вечер, к ужину.
   - Пейте. Те, с которыми вы бились, сегодня больше не прилетят, убеждала нас Шурочка. И она была права: "спитфайры" ни в этот день, ни вообще до конца нашего пребывания на полуострове на бой нас не вызывали.
   14 ноября ликование охватило весь Гангут: радисты приняли сообщение о том, что газеты опубликовали ответ защитников Москвы защитникам Гангута:
   "Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов - патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава героям Ханко! Ваш подвиг не только восхищает советских людей, он вдохновляет их на новые подвиги, учит, как надо оборонять нашу страну от жестокого врага, зовет к беспощадной борьбе с фашистским бешеным зверем".
   Высокая оценка Родиной ратного подвига поднимала защитников Красного Гангута на еще более упорную оборону маленького клочка земли, крепостью стоящего в устье Финского залива.
   Бешенство Маннергейма превзошло все пределы. В листовках и через мощные громкоговорители, установленные вдоль границы, он то грозил полным уничтожением, то призывал защитников полуострова сложить оружие и сдаться.
   Гангутцы барону Маннергейму дали два ответа: первый - в боях; второй в письме, написанном подобно ответу запорожцев турецкому султану, разбросанном в виде листовок с самолетов и специальными артиллерийскими снарядами...
   24 ноября от Ханко отошел отряд из одиннадцати кораблей. На одном из них отплыл почти весь личный состав авиационной технической базы, вольнонаемные рабочие и служащие. С этого дня больше не привозила нам обед на своей героической лошадке и наша Шурочка. В последний раз уезжала она с аэродрома без слез - печальная и задумчивая. Провожать ее поехал Леша Лазукин. Он был, как говорится, "темнее осенней тучи". Только теперь мы обнаружили, что Алексею тяжело расставаться с Шурочкой, а ей - оставлять его здесь... Любовь, оказывается, может расцвести и на огненной земле. Все мы переживали вместе с Алексеем и думали: дойдет ли отряд до своих?
   А мои дела или, вернее, состояние моего самолета с каждым днем ухудшалось. Наступил момент, когда техник осмотрел мотор и заявил, что больше летать нельзя: мотор переработал на 35 часов больше положенного ресурса. Нужен ремонт. Это произошло в то время, когда на Ханко прибыл самый большой и, как выяснилось, последний отряд кораблей. В его составе был и турбоэлектроход "И. Сталин", который еще 22 июня увез 6000 пассажиров, в том числе и членов семей гангутцев. Прикрытие отряда должно быть надежным на все время пребывания у берегов полуострова и в пути на Большую землю.
   Около 12000 защитников непобежденного Красного Гангута начали готовиться к эвакуации с "огненной земли". Они решили: если противник пойдет на штурм, дать последний смертный бой.
   Мой самолет уже почти отремонтировали. Погода в западной части Финского залива в это время была хорошая, а вот в Ленинграде - низкая облачность, туман и мороз 10-12 градусов. Придется вторую половину маршрута пилотировать по приборам.
   В нашем распоряжении пока семь самолетов И-16 и один учебный Ут-2. Летчиков десять, из которых четверо не летают ночью и трое из них слабо подготовлены даже для полетов по приборам днем.
   Утром 2 декабря генерал Кабанов получил радиограмму от командующего авиацией флота генерала Самохина, потребовавшего немедленно отправить истребителей в Кронштадт.
   Генерал Кабанов, зная обстановку на Ханко, не согласился отправлять самолеты в дневное время. Он правильно посчитал, что самое важное сейчас-это прикрытие с воздуха большого отряда кораблей на рейде.
   Капитан Ильин после короткого совещания с летчиками принял решение послать Васильева и Лазукина на самолете Ут-2 в Кронштадт с сообщением, что в темное время, где-то между 18 и 19 часами, боевые самолеты, прикрывающие отряд кораблей, прилетят в Кронштадт. Он просил подготовить прожекторы и усиленное освещение посадочной полосы.
   В последние дни ноября вражеские летчики вовсе прекратили полеты в район Ханко. Но ослабить бдительность в такой ответственный момент мы не имели права. Поэтому все светлое время держали в воздухе патруль. Одновременно готовили все объекты - жилые и служебные - к уничтожению, а люди и авиационное имущество грузились на суда.
   Техник доложил мне, что самолет готов, мотор опробован. И, помолчав, добавил:
   - Товарищ командир, лучше бы вы уехали с Ханко на корабле, с нами вместе. Мотор и после ремонта не сможет проработать целых полтора часа, большой расход масла. А ведь ночь. Куда в заливе сядешь?
   - Ничего, дорогой друг, моряки говорят, что от острова Сескар до Ленинграда толстый лед. Как-нибудь сяду, - ответил я.
   Техник подошел ко мне ближе и тихонько сказал:
   - Василий, я там за бронеспинку вместе с инструментом привязал немного еды для твоей семьи. В Ленинграде ведь голодно. Ну, и на случай вынужденной посадки, если на лед или... В общем там дней на семь хватит.
   - Спасибо, дружище, постараюсь долететь, не беспокойся. А тебе счастливого плавания!..
   Впервые в жизни я веду группу ночью. Без предварительной тренировки, да еще с четырьмя летчиками, не имевшими опыта ночных полетов... И высота всего полтораста метров. Черта с два я соглашусь когда-либо полететь так еще раз! Оглядываюсь, вижу навигационные огни самолетов. Все летят довольно плотным строем. Вспомнил свои слова, сказанные летчикам перед вылетом: держаться вместе, строй не растягивать, пилотировать плавно. За водной поверхностью следят только ведущие, при потере пространственной ориентации пилотировать по приборам, держать высоту не ниже ста метров. Ведомые, подчеркнул я, пилотируют, наблюдая за положением самолета ведущего.
   Светящиеся стрелки на приборах словно застыли. Это хорошо, ведомым легче держаться в строю. А мне? У меня как-никак опыт: четыре года учился летать по приборам и ночью в аэроклубах Осоавиахима. Я уверен, что долечу и группу доведу. Только бы выдержал мотор...
   35 минут в воздухе. Что это? Ильин удаляется влево. Почему? Спросить нет радио. Качнуть крылом? На земле не договорились о таком сигнале. Ильин уходит с ведомым. Минута, другая, и их огоньки чуть-чуть видны... Я тут же подумал и, как выяснилось потом, не ошибся, что у Ильина развернуло влево подвесной бак.
   Терпеливо продолжаю лететь по курсу. Справа вся группа, идут хорошо. Один самолет приблизился к моему крылу метров на пять. По конфигурации правого подвесного бака определяю, что это Татаренко. У Ильина баки другой формы - сигарообразные. За капитана можно не тревожиться, он летает ночью превосходно. И все-таки найдет ли он Кронштадт, в этом районе никогда не летал.
   Пройдено чуть больше половины пути. Чаще смотрю на прибор температуры масла. Светящаяся стрелочка приближается к знаку "максимум". Сейчас, по расчету времени, мы должны пролететь угловатый, скалистый остров Гогланд, его высота 80 метров, наша - 120. У этого острова делают остановку все корабли, идущие с Ханко.
   И вот темный огромный силуэт острова быстро исчез за хвостом самолета. Расчет мой точен. Немного доворачиваю вправо на остров Лавенсари. Он низкий. За ним остров Сескар - круглый, покрытый густым сосновым лесом. Теперь до Кронштадта - одна вода. Облака прижимают нас к морю. Видимость ухудшается. Но коварную стрелку я вижу отлично. Она переступила красную вертикальную черту. "Эх, масло, масло..." Нужно переводить мотор на другой режим. Скорость упадет до 280 километров. Поймут ли меня ведомые? Сбрасываю подвесные баки, чтобы снизить сопротивление воздуха.
   Пролетаем над Лавенсари, в середине острова вижу бухту, большой песчаный пляж. Это единственное, пожалуй, место в Финском заливе для вынужденной посадки на фюзеляж... Нет, надо лететь, потому что я сейчас не командир, а поводырь у слепых.
   Пролетаем остров Сескар. До Кронштадта 100 километров, 22 минуты полета. Я своим сердцем слушаю сердце самолета-мотор. От него все сильнее несет запахом перегретого масла, но он пока тянет.
   Вдруг исчезла внизу вода. Ушел в высоту? Взгляд на высотомер. Нет, по-прежнему 80 метров. Неужели галлюцинация? Опять смотрю вперед и вниз подо мной все белым-бело. Фу-у, да ведь это же лед! Краем глаза вижу, как справа пошли круто вверх навигационные огни крайнего самолета и скрылись в облаках.
   Это Цоколаев не выдержал, оторвался от самолета ведущего. А что он сможет сделать в облаках в слепом полете? Может быть, все же сумеет взять себя в руки, поднимется за облака, где за ними сегодня луна. А под луной можно по расчетному времени дойти до Ленинграда и покинуть самолет с парашютом. Но думать о Цоколаеве нет времени. Смотрю на остальные пять самолетов - держатся вместе, но с каждой минутой положение становится все сложнее, все напряженнее: облака почти до земли, никакой видимости. Считаю время по секундомеру. Лететь еще минут десять.
   Тяга мотора ослабевает. Открываю до предела жалюзи капота, мотору, как больному, сейчас нужен холодный компресс.
   О себе не беспокоюсь: если мотор заглохнет, приземлюсь на лед. "Приземлюсь" потому, что нет термина "приледнюсь". Я сяду, а вот Старухин, не умеющий летать по приборам ночью, обязательно упадет. Он летит, прижавшись к моему самолету, как ребенок к груди матери. Как же я смогу сесть, оставить его одного, неопытного, в слепом полете? Нет, это не по мне. Но как я поступлю на самом деле через секунду-другую, что предприму - не знаю.
   Наконец под левым крылом в тумане - проблески маяка Толбухин, а впереди маленькое зарево от двух-трех костров.
   Три луча от прожекторов стелются с востока на запад - это направление посадки. Посредине поля во всю длину цепочка огоньков, а по границе аэродрома сквозь дымку тумана светят десятки костров. И в этот момент мотор мой чихнул и остановился. Все, больше никому ничем я помочь не могу. Делаю резкий разворот влево на 90 градусов и с ужасом вижу, что самолет Старухина падает. Почему? Видимо, сразу потерял пространственную ориентировку и сорвался в штопор...
   За счет запаса скорости заканчиваю разворот, выбрасываю своим весом шасси и, не выпуская щитков, делаю парашютирующую посадку, откалывая серию "козлов". Торможу изо всех сил и останавливаюсь в двадцати метрах от укрытия, того самого укрытия, где стоял мой самолет до перелета на Ханко.
   Расстегнув лямки парашюта, я вылез из самолета, встал у хвоста. Гляжу в сторону садящихся самолетов. Приземляется Татаренко, молодец! Потом в плотном строю идут сразу три. Сели. Пять из восьми... Как после тяжелого боя. Но вот над головой шум мотора. Кто?
   Томительные минуты, и шестой садится точно у светового "Т". Это капитан Ильин.
   С помощью техников все летчики подрулили к моему самолету, вылезли из кабин. Первым подошел Татаренко, вытер пот с лица, громко выругался и обнял меня так, словно мы не виделись несколько лет.
   Итак, двоих мы не досчитались. Миша Старухин погиб недалеко от аэродрома. Нет Геннадия Цоколаева. Неужели и храбрейший "кавказец"? Не верится. Мы ждем еще двадцать минут. Но ожидание наше напрасно. А на следующий день мы узнаем, что Цоколаев сел без горючего на торосистый лед, недалеко от берега Ораниенбаумского плацдарма, разбил вдребезги самолет, но сам остался, к счастью, жив.