Страница:
Также товарищам всем Одиссея, с ним вместе прибывшим,
Светлого дал я вина и муки, их собравши с народа,
Как и говяжьего мяса, чтоб было чем дух им наполнить.
Целых двенадцать там дней богоравные ждали ахейцы.
Яростный северный ветер держал их. Стоять и на суше
Было нельзя. Божеством он каким-то был послан враждебным.
Лишь на тринадцатый день он утих, и ахейцы отплыли".
Много в рассказе он лжи громоздил, походившей на правду.
Слушала та, и лились ее слезы, и таяли щеки,
Так же, как снег на скалистых вершинах возвышенных тает,
Евром согретый и раньше туда нанесенный Зефиром;
Реки быстрее текут, вздуваясь от таянья снега.
Таяли так под слезами ее прекрасные щеки
В плаче о муже своем, сидевшем пред ней. Одиссей же
В сердце глубоко жалел рыдавшую горько супругу,
Но, как рога иль железо, глаза неподвижно стояли
В веках. И воли слезам, осторожность храня, не давал он.
После того как она многослезным насытилась плачем,
С речью такой к Одиссею опять она обратилась.
"Мне теперь хочется, странник, тебя испытанью подвергнуть.
Если вправду товарищей ты угощал Одиссея
И самого его там у себя, как меня уверяешь,
То расскажи мне, какую на теле носил он одежду,
Как он выглядел сам и кто его спутники были".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Женщина, трудно о тех говорить, кто так долго далеко
Пробыл. Теперь ведь двадцатый уж год с той поры протекает,
Как он уехал оттуда и родину нашу покинул.
Все же тебе расскажу я, что память моя сохранила.
Плащ двойной шерстяной имел Одиссей богоравный —
Пурпурный. В этом плаще золотая застежка входила
В парную трубку, а сверху они прикрывалися бляхой:
Пестрый олень молодой под зубами собаки в передних
Лапах ее извивался. Смотреть удивительно было,
Как – из золота оба – собака душила оленя,
Он же ногами отчаянно бил, убежать порываясь.
Также блестящий хитон на теле его я заметил.
Ткань – как пленка была с головки сушеного лука, —
Так нежна была ткань, и сияла она, словно солнце.
Многие женщины, глядя на этот хитон, изумлялись.
Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово.
Знать не могу я, носил ли уж дома он эту одежду,
Иль из друзей ему кто подарил, как он в путь отправлялся,
Иль получил ее в дар уж в дороге. Любили повсюду
Сына Лаэртова: мало ведь было ахейцев подобных.
Также и я ему меч подарил и двойной, превосходный
Пурпурнокрасный хитон с красивой каймой и с почтеньем
Гостя в его корабле крепкопалубном дальше отправил.
Был и вестник при нем, лишь немного моложе, чем сам он.
Также о том я тебе расскажу, как выглядел вестник;
Был он спиною сутул, смуглокож, с головою кудрявой
Звали его Еврибат. Одиссей с ним всего наиболе
Был из товарищей дружен и в мыслях всех ближе сходился".
Больше еще у нее появилось желание плакать, —
Так подробно и точно все признаки ей описал он.
После того как она многослезным насытилась плачем,
С речью такой к Одиссею опять она обратилась:
"Раньше ты, странник, во мне возбудил состраданье, теперь же
Будешь ты в доме моем мне мил и достоин почтенья.
Эту одежду, сложив ее в складки, сама принесла я
Из кладовой и блестящую к ней приложила застежку,
Чтоб украшеньем служила. Теперь никогда уж его мне
Больше не встретить входящего в дом свой в Итаке родимой!
Злою, как видно, подвигнут судьбой, в корабле своем полом
В злой Илион поехал супруг мой, в тот город ужасный!"
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"О достойная чести супруга царя Одиссея!
Больше не порти своей красоты, не мертви себе духа
Скорбью о муже. Тебя порицать я за это не мог бы:
Всякая будет скорбеть о гибели мужа, с которым
В браке счастливом детей прижила, хоть будь он и хуже,
Чем Одиссей; говорят ведь, что был он бессмертным подобен.
Но прекрати свои слезы, подумай о том, что скажу я.
Полную правду скажу я тебе, ничего не скрывая.
О возвращеньи домой Одиссея уж слышать пришлось мне.
Близко от нас Одиссей, в краю плодородном феспротов,
Жив и много домой сокровищ везет богатейших,
Собранных им у различных народов. Но спутников верных,
Полный корабль свой в волнах потерял он, едва лишь покинул
Остров Тринакрию. Гневались Зевс на него с Гелиосом
Из-за коров Гелиоса, убитых людьми Одиссея.
В буйно плещущем море товарищи все потонули,
Сам же на киле судна был выброшен он им на сушу
В край, где родные бессмертным богам обитают феаки.
Эти феаки, как бога, его почитали всем сердцем,
Много даров подарили и сами желали отправить
В целости полной домой. И был бы давно он уж дома.
Много, однакоже, выгодней счел Одиссей хитроумный
Раньше побольше объехать земель, собирая богатства.
Он в понимании выгод своих выдавался меж всеми.
В этом бы с ним состязаться не мог ни единый из смертных.
Все это так мне Федон рассказал, повелитель феспротов.
Мне самому поклялся он, свершив возлияние в доме,
Что и корабль уже спущен и люди совсем уж готовы,
Чтоб отвезти Одиссея в желанную землю родную.
Раньше, однако, меня он отправил. Случайно в то время
Ехал феспротский корабль в Дулихий, богатый пшеницей.
Мне и богатства, какие собрал Одиссей, показал он.
Десять могли бы они поколений кормить у иного, —
Столько в доме его лежало сокровищ владыки.
Про Одиссея ж сказал, что сам он в Додону поехал,
Чтоб из священного дуба услышать вещание Зевса:
Как вернуться ему на тучные земли Итаки, —
Явно ли, тайно ли, раз он так долго на родине не был?
Значит, как видишь, он жив. На Итаку он скоро вернется.
Он уже близко! Поверь мне, вдали от друзей и отчизны
Будет он очень недолго. Готов тебе в этом поклясться.
Будь мне свидетелем, Зевс, из богов высочайший и лучший,
Этот очаг Одиссея, к которому здесь я приехал, —
Все совершится воистину так, как тебе говорю я.
В этом году еще к вам Одиссей, ты увидишь, вернется,
Только что на небе месяц исчезнет и сменится новым".
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"О, если б слово твое, чужеземец, свершилось на деле!
Много б тогда от меня получил ты любви и подарков,
Так что всякий тебя, повстречавши, назвал бы счастливцем!
Как, однако, ни будет, – я сердцем предчувствую вот что:
Ни Одиссей не вернется домой, ни тебя не отправим
В путь мы отсюда: хозяев уж нет здесь, каким до отъезда
Был Одиссей в этом доме, – да! был таким он когда-то! —
Странников всех принимавший и в путь отправлявший с почетом.
Вот что, служанки: обмойте его и постель приготовьте —
Все: кровать, одеяло, подушки блестящие, – так, чтоб
Мог он в полном тепле дожидаться Зари златотронной.
Завтра же рано обмойте его и маслом натрите,
Чтобы внутри здесь, в столовой самой, вблизи Телемаха,
Мог он сесть за обед. И тому самому будет хуже,
Кто его больно обидит: тогда ничего уже больше
Он от меня не добьется, хотя бы сердился ужасно.
Как же, странник, ты сможешь узнать обо мне, превышаю ль
Женщин я остальных умом и разумною сметкой,
Если я грязным тебя и в платье плохое одетым
Сесть к нам за стол допущу? Краткожизненны люди на свете.
Кто и сам бессердечен и мысли его бессердечны,
Все того проклинают живого и всяких желают
Горьких скорбей для него, а над мертвым жестоко глумятся.
Кто же и сам безупречен и мысли его безупречны, —
Славу широкую всюду о нем между смертных разносят
Странники, много людей называет его благородным".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"О достойная чести супруга царя Одиссея!
Мне одеяла, подушки блестящие стали противны
С самой поры, как впервые я критские снежные горы,
В длинновесельном плывя корабле, за собою оставил.
Лягу я так, как давно уж без сна провожу свои ночи.
Много ночей проворочался я на убогих постелях,
Так дожидаясь прихода на небо Зари пышнотронной.
И омовение ног сейчас мне совсем не желанно.
Нет, никогда наших ног ни одна не коснется из женщин,
Тех, которые здесь несут свою службу при доме,
Если женщины нет у тебя престарелой и умной,
Столько же в жизни своей, как я, перенесшей страданий.
Если бы ноги она мне помыла, я не был бы против".
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"Милый странник! Милее в мой дом никогда не являлся
Муж – разумный такой – из странников стран чужедальних.
Все, что ты здесь говоришь, – так обдуманно, все так понятно!
Старая женщина есть у меня, разумная сердцем.
Ею и выкормлен был и выхожен тот несчастливец,
Ею он на руки был в минуту рождения принят.
Очень она уж слаба, но все ж тебе ноги помоет.
Ну-ка, моя Евриклея разумная, встань-ка и вымой
Ноги ему. Твоему господину он сверстник. Наверно,
И Одиссей и ногами уж стал и руками такой же.
Очень старятся быстро в страданиях смертные люди".
Так говорила. Лицо старуха закрыла руками,
Жаркие слезы из глаз проливая, и грустно сказала:
"Горе! Дитя мое! Что я поделать могу! Как жестоко
Зевс ненавидит тебя! А как ведь его почитал ты!
Кто из смертных такие сжигал молневержцу Крониду
Жирные бедра, такие давал гекатомбы, какие
Ты приносил ему, жарко молясь, чтобы старости светлой
Ты для себя дождался и блестящего выкормил сына?
Лишь у тебя одного он день возвращения отнял.
Может быть, где-нибудь так же над ним, чужеземным скитальцем,
В чьем-нибудь доме богатом служанки бесстыдно глумились,
Как издеваются здесь над тобою все эти собаки!
Их постоянных обид и насмешек желая избегнуть,
Не разрешаешь себя ты обмыть им. Но я-то готова
Очень охотно исполнить приказ Пенелопы разумной.
Ради не только самой Пенелопы тебе я помою
Ноги, но так же и ради тебя. Глубокой печалью
Дух мой взволнован внутри. Послушай-ка то, что скажу я.
Много странников к нам несчастливых сюда приходило,
Но никогда никого столь похожего я не видала,
Как с Одиссеем ты голосом схож, и ногами, и видом".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Все, старушка, кому приходилось обоих нас видеть,
Все утверждают, что очень один на другого похожи
Мы с Одиссеем, как ты и сама справедливо сказала".
Ярко сияющий таз достала старуха, в котором
Ноги мыла всегда, налила в него раньше холодной
Много воды и горячей потом подлила. Одиссей же
От очага отодвинулся прочь в темноту поскорее:
Тотчас на ум опасенье пришло, чтобы, за ногу взявшись,
Не увидала старуха рубца, и все б не открылось.
Ближе она подошла, чтоб помыть своего господина.
Вдруг узнала рубец, кабаном нанесенный когда-то.
Ездил тогда Одиссей на Парнас, к Автолику с сынами.
Дедом его он по матери был. И был он великий
Клятвопреступник и вор. Гермес даровал ему это.
Бедра ягнят и козлят, приятные богу, сжигал он,
И Автолику Гермес был и спутник в делах и помощник.
В край плодородный Итаки приехав, застал Автолик там
Только что дочерью милой рожденного сына-младенца.
После того как он ужинать кончил, ему на колени
Внука его положив, Евриклея промолвила слово:
"Сам ты теперь, Автолик, найди ему имя, какое
Внуку хотел бы ты дать: ведь его ты вымаливал жарко".
Ей отвечая на это, сказал Автолик и воскликнул:
"Зять мой и дочь, назовите дитя это так, как скажу я.
Из дому к вам я приехал сюда, на земле многодарной
Многим мужчинам, а также и женам весьма ненавистный.
Пусть же прозвище будет ему Одиссей. А когда подрастет он,
Если в дом материнский большой на Парнасе приедет,
Где я богатства свои сохраняю, – из этих сокровищ
Дам я подарки ему, и домой он уедет довольный".
Этого ради, чтоб их получить, Одиссей и поехал.
Приняли очень радушно его Автолик с сыновьями.
Руки ему пожимали, приветливо с ним говорили.
Бабка ж его Амфитея, обняв Одиссея руками,
Голову внука, глаза целовать его ясные стала.
Славных своих сыновей позвал Автолик, приказавши
Им приготовить обед. Охотно они подчинились.
Тотчас на двор привели быка пятилетнего с поля,
Кожу содрали с быка и его на куски разрубили,
Ловко на мелкие части рассекли, наткнули на прутья
И, осторожно изжарив, на порции все поделили.
Так тогда целый день напролет, до зашествия солнца,
Все пировали, и не было в равном пиру обделенных.
Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю.
Спать все тогда улеглись и сна насладились дарами.
Только успела подняться из тьмы розоперстая Эос,
Вышли уже на охоту собаки, с собаками также
И сыновья Автолика, а с ними отправился вместе
И Одиссей. Поднялись на высокую гору Парнаса,
Лесом заросшую. Вскоре достигли тенистых ущелий.
Только что новыми солнце лучами поля осветило,
Выйдя из тихо текущих, глубоких зыбей Океана,
Вниз в ущелье спустились охотники; мчались пред ними,
Нюхая жадно следы, собаки, за ними спешили
Сзади сыны Автолика, средь них же, всех ближе к собакам,
Равный богам Одиссей, потрясая копьем длиннотенным.
Там огромный кабан залег меж кустов густолистых.
Не продувала их сила сырая бушующих ветров,
Не пробивало лучами палящими жаркое солнце,
Не проникал даже до низу дождь, до того они густы
Были; под ними же листьев огромная куча лежала.
Шум приближался охоты. Вокруг кабана раздавались
Лай и топот шагов. Он медленно вышел из чащи
И, ощетинив хребет, с горящими ярко глазами,
Близко встал перед ними. Взмахнув мускулистой рукою,
Первый нацелился длинным копьем Одиссей, порываясь
Насмерть сразить кабана. Но кабан, упредив Одиссея,
Выше колена ударил его и выхватил много
Мяса, ударивши сбоку клыком. Но кость уцелела.
В правое вепрю плечо копьем угодил он, метнувши,
И пронизало насквозь копье медноострое зверя.
С хрипом в пыль повалился кабан и с духом расстался.
Тотчас тем кабаном занялись сыновья Автолика,
Рану потом Одиссею отважному, схожему с богом,
Перевязали искусно и черную кровь заговором
Остановили. И в дом поспешили отцовский вернуться.
Выходив гостя от раны, кабаньим клыком нанесенной,
Много ценных даров подарив, Автолик с сыновьями
Быстро его на Итаку отправили. Радостны были
Сам Одиссей и они. И радостно приняли дома
Сына отец и почтенная мать и расспрашивать стали,
Как он рубец получил. И все рассказал он подробно,
Как его белым клыком ударил кабан на Парнасе,
Где ему быть на охоте с сынами пришлось Автолика.
Только рукой провела по ноге Одиссея старуха,
Только коснулась рубца – и ногу из рук уронила.
В таз упала нога Одиссея, и медь зазвенела.
Набок таз наклонился, вода полилася на землю.
Сердце ей охватили и радость и скорбь. Оборвался
Голос громкий. Глаза налилися мгновенно слезами.
За подбородок она ухватила его и сказала:
"Это же ты, Одиссей, дитя мое! Как же я раньше
Не догадалась и, только ощупавши ногу, узнала!"
На Пенелопу при этом она поглядела глазами,
Ей указать собираясь, что здесь он, супруг ее милый.
Но не взглянула в ответ, ничего не видала царица:
В сторону мысль отвела ей Афина. За горло старуху
Быстро правой рукою схватил Одиссей, а другою
Ближе к себе притянул и шепотом стал говорить ей:
"Иль погубить меня хочешь? Сама ведь меня ты вскормила
Грудью своею! Трудов испытав и страданий без счета,
Я на двадцатом году воротился в родимую землю.
Раз внушил тебе бог и ты обо всем догадалась,
То уж молчи! И чтоб дома никто обо мне не проведал!
Вот что тебе я скажу, и это исполнено будет:
Если моею рукой божество женихов одолеет,
Не пощажу я тебя, хоть меня ты вскормила, когда я
В доме начну убивать других моих женщин-прислужниц".
Тут ему Евриклея разумная так возразила:
"Что за слова у тебя сквозь ограду зубов излетели!
Знаешь и сам ты, мой сын, как тверда и упорна я духом.
Выдержу все, что ты мне повелишь, как железо иль камень.
Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово:
Если твоею рукой божество женихов одолеет,
Комнатных женщин тогда перечислю я всех пред тобою,
Кто между ними бесчестит тебя и какая невинна".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Мать, зачем ты о них говоришь? Это вовсе не нужно.
Мне самому разгадать и узнать их нисколько не трудно.
Главное только – молчи и богам предоставь остальное".
Так сказал Одиссей. Старуха из комнаты вышла,
Новой воды принесла, так как прежняя вся пролилася.
Вымыла ноги ему и душистым натерла их маслом.
Ближе к огню Одиссей свою табуретку подвинул,
Чтобы согреться, рубец же тотчас под лохмотьями спрятал.
Снова его Пенелопа разумная спрашивать стала:
"Странник, немножко сама у тебя я спрошу еще вот что.
Час приятный приходит ночного покоя, в который
Сладкий спускается сон на всех, даже самых печальных,
Мне же бог и печаль посылает чрез всякую меру.
Днем еще плачем, стенаньем себе облегчаю я сердце,
В доме за всеми делами слежу, за работой служанок.
Ночью ж, когда все утихнет и всеми покой овладеет,
Я на постели лежу, и стесненное сердце все время
Острые мне угнетают заботы, печаль вызывая.
Как Пандареева дочь, соловей бледножелтый Аэда,
С новым приходом весны заливается песнью прекрасной,
Сидя в листве непроглядной вершин густолистых деревьев,
И постоянно меняет свой голос, далеко звучащий,
Плача о сыне Итиле, рожденном от Зефа-владыки,
Ею самою убитом нечаянно острою медью, —
Так же туда и сюда колеблется надвое дух мой:
С сыном ли вместе остаться, следя за рабынями зорко,
И за именьем моим, и за домом с высокою кровлей,
Ложе супруга храня и людскую молву уважая, —
Иль, наконец, за ахейцем последовать, кто наиболе
Знатен среди женихов и щедрей остальных на подарки.
Сын мой, покамест он мал еще был и наивен, мешал мне
Дом супруга оставить и замуж пойти за другого.
Нынче ж, как стал он большим и в полном находится цвете,
Сам он просит меня, чтоб из этого дома ушла я:
Он негодует, смотря, как ахейцы имущество грабят.
Выслушай, странник, однако, мой сон и его растолкуй мне.
Двадцать гусей у меня из воды выбирают пшеницу
В доме моем, и при взгляде на них веселюся я духом.
Вдруг с горы прилетел огромный орел кривокогтый,
Шеи всем им свернул и убил. Валялися кучей
По двору гуси, орел же в эфир поднялся светоносный.
Горько во сне я рыдала и голосом громким вопила.
Быстро сбежались ко мне ахеянки в косах красивых,
Вместе со мною скорбя, что орлом мои гуси убиты.
Вдруг он явился, и сел на выступе кровельной балки,
И, утешая меня, человеческим голосом молвил:
– Духом, Икария славного дочь, малодушно не падай!
Это не сон, а прекрасная явь, это все так и будет.
Гуси – твои женихи, а я был орел, но теперь уж
Я не орел, а супруг твой! Домой наконец я вернулся
И женихам обнаглевшим готовлю позорную гибель. —
Так сказал он. И сон покинул меня медосладкий.
Я очнулась, поспешно во двор поглядела и вижу:
Гуси мои, как всегда, пшеницу клюют из кормушки".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Женщина, этот твой сон толковать невозможно иначе:
Ведь Одиссей самолично тебе сообщил, что случится.
Без исключения всех женихов ожидает погибель;
Кер и смерти меж них ни один избежать уж не сможет!"
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"Странник, бывают, однако, и темные сны, из которых
Смысла нельзя нам извлечь. И не всякий сбывается сон наш.
Двое разных ворот для безжизненных снов существует.
Все из рога одни, другие – из кости слоновой.
Те, что летят из ворот полированной кости слоновой,
Истину лишь заслоняют и сердце людское морочат;
Те, что из гладких ворот роговых вылетают наружу,
Те роковыми бывают, и все в них свершается точно.
Но не из этих ворот, полагаю я, сон тот ужасный
Вылетел, как бы того ни желалось самой мне и сыну.
Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово.
Утро приходит теперь злоимянное, дом Одиссея
С ним мне придется покинуть. Хочу состязанье назначить.
В зале своем Одиссей топоры расставлял друг за другом,
Как корабельные ребра, двенадцать числом. Отступивши
Очень далеко назад, он простреливал все их стрелою.
Нынче хочу предложить женихам состязание это.
Тот, кто на лук тетиву с наименьшим наденет усильем
И топоров все двенадцать своею стрелою прострелит,
Следом за тем я пойду, этот дом за спиною оставив, —
Мужа милого дом, прекрасный такой и богатый!
Думаю, будет он мне хоть во сне иногда вспоминаться!"
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"О достойная чести супруга сына Лаэрта!
Не отлагай ни за что состязания этого в доме!
В доме своем Одиссей многоумный появится прежде,
Нежели эти коснутся рукою до гладкого лука
И, натянув тетиву, седое прострелят железо".
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"Если б ты, странник, меня пожелал тут своею беседой
Радовать, сон никогда бы на веки мои не спустился.
Людям, однако, всегда оставаться без сна невозможно.
Это – воля богов. Во всем на земле многодарной
Меру свою положили для смертных бессмертные боги.
Наверх к себе поднимусь я в спальню отсюда. И там я
Лягу в постель, для меня источником ставшую стонов.
Я непрерывно ее орошаю слезами с тех пор, как
В злой Илион поехал супруг мой, в тот город ужасный!
Там я легла бы. А ты в нашем доме устройся. Себе ты
Иль на земле постели, иль кровать тебе можно поставить".
Кончивши, наверх в покой свой блестящий пошла Пенелопа,
Но не одна. За нею прислужницы шли остальные.
Наверх поднявшись к себе со служанками, долго царица
Об Одиссее, любимом супруге, рыдала, покуда
Век ей сладостным сном не покрыла богиня Афина.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ
Светлого дал я вина и муки, их собравши с народа,
Как и говяжьего мяса, чтоб было чем дух им наполнить.
Целых двенадцать там дней богоравные ждали ахейцы.
Яростный северный ветер держал их. Стоять и на суше
Было нельзя. Божеством он каким-то был послан враждебным.
Лишь на тринадцатый день он утих, и ахейцы отплыли".
Много в рассказе он лжи громоздил, походившей на правду.
Слушала та, и лились ее слезы, и таяли щеки,
Так же, как снег на скалистых вершинах возвышенных тает,
Евром согретый и раньше туда нанесенный Зефиром;
Реки быстрее текут, вздуваясь от таянья снега.
Таяли так под слезами ее прекрасные щеки
В плаче о муже своем, сидевшем пред ней. Одиссей же
В сердце глубоко жалел рыдавшую горько супругу,
Но, как рога иль железо, глаза неподвижно стояли
В веках. И воли слезам, осторожность храня, не давал он.
После того как она многослезным насытилась плачем,
С речью такой к Одиссею опять она обратилась.
"Мне теперь хочется, странник, тебя испытанью подвергнуть.
Если вправду товарищей ты угощал Одиссея
И самого его там у себя, как меня уверяешь,
То расскажи мне, какую на теле носил он одежду,
Как он выглядел сам и кто его спутники были".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Женщина, трудно о тех говорить, кто так долго далеко
Пробыл. Теперь ведь двадцатый уж год с той поры протекает,
Как он уехал оттуда и родину нашу покинул.
Все же тебе расскажу я, что память моя сохранила.
Плащ двойной шерстяной имел Одиссей богоравный —
Пурпурный. В этом плаще золотая застежка входила
В парную трубку, а сверху они прикрывалися бляхой:
Пестрый олень молодой под зубами собаки в передних
Лапах ее извивался. Смотреть удивительно было,
Как – из золота оба – собака душила оленя,
Он же ногами отчаянно бил, убежать порываясь.
Также блестящий хитон на теле его я заметил.
Ткань – как пленка была с головки сушеного лука, —
Так нежна была ткань, и сияла она, словно солнце.
Многие женщины, глядя на этот хитон, изумлялись.
Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово.
Знать не могу я, носил ли уж дома он эту одежду,
Иль из друзей ему кто подарил, как он в путь отправлялся,
Иль получил ее в дар уж в дороге. Любили повсюду
Сына Лаэртова: мало ведь было ахейцев подобных.
Также и я ему меч подарил и двойной, превосходный
Пурпурнокрасный хитон с красивой каймой и с почтеньем
Гостя в его корабле крепкопалубном дальше отправил.
Был и вестник при нем, лишь немного моложе, чем сам он.
Также о том я тебе расскажу, как выглядел вестник;
Был он спиною сутул, смуглокож, с головою кудрявой
Звали его Еврибат. Одиссей с ним всего наиболе
Был из товарищей дружен и в мыслях всех ближе сходился".
Больше еще у нее появилось желание плакать, —
Так подробно и точно все признаки ей описал он.
После того как она многослезным насытилась плачем,
С речью такой к Одиссею опять она обратилась:
"Раньше ты, странник, во мне возбудил состраданье, теперь же
Будешь ты в доме моем мне мил и достоин почтенья.
Эту одежду, сложив ее в складки, сама принесла я
Из кладовой и блестящую к ней приложила застежку,
Чтоб украшеньем служила. Теперь никогда уж его мне
Больше не встретить входящего в дом свой в Итаке родимой!
Злою, как видно, подвигнут судьбой, в корабле своем полом
В злой Илион поехал супруг мой, в тот город ужасный!"
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"О достойная чести супруга царя Одиссея!
Больше не порти своей красоты, не мертви себе духа
Скорбью о муже. Тебя порицать я за это не мог бы:
Всякая будет скорбеть о гибели мужа, с которым
В браке счастливом детей прижила, хоть будь он и хуже,
Чем Одиссей; говорят ведь, что был он бессмертным подобен.
Но прекрати свои слезы, подумай о том, что скажу я.
Полную правду скажу я тебе, ничего не скрывая.
О возвращеньи домой Одиссея уж слышать пришлось мне.
Близко от нас Одиссей, в краю плодородном феспротов,
Жив и много домой сокровищ везет богатейших,
Собранных им у различных народов. Но спутников верных,
Полный корабль свой в волнах потерял он, едва лишь покинул
Остров Тринакрию. Гневались Зевс на него с Гелиосом
Из-за коров Гелиоса, убитых людьми Одиссея.
В буйно плещущем море товарищи все потонули,
Сам же на киле судна был выброшен он им на сушу
В край, где родные бессмертным богам обитают феаки.
Эти феаки, как бога, его почитали всем сердцем,
Много даров подарили и сами желали отправить
В целости полной домой. И был бы давно он уж дома.
Много, однакоже, выгодней счел Одиссей хитроумный
Раньше побольше объехать земель, собирая богатства.
Он в понимании выгод своих выдавался меж всеми.
В этом бы с ним состязаться не мог ни единый из смертных.
Все это так мне Федон рассказал, повелитель феспротов.
Мне самому поклялся он, свершив возлияние в доме,
Что и корабль уже спущен и люди совсем уж готовы,
Чтоб отвезти Одиссея в желанную землю родную.
Раньше, однако, меня он отправил. Случайно в то время
Ехал феспротский корабль в Дулихий, богатый пшеницей.
Мне и богатства, какие собрал Одиссей, показал он.
Десять могли бы они поколений кормить у иного, —
Столько в доме его лежало сокровищ владыки.
Про Одиссея ж сказал, что сам он в Додону поехал,
Чтоб из священного дуба услышать вещание Зевса:
Как вернуться ему на тучные земли Итаки, —
Явно ли, тайно ли, раз он так долго на родине не был?
Значит, как видишь, он жив. На Итаку он скоро вернется.
Он уже близко! Поверь мне, вдали от друзей и отчизны
Будет он очень недолго. Готов тебе в этом поклясться.
Будь мне свидетелем, Зевс, из богов высочайший и лучший,
Этот очаг Одиссея, к которому здесь я приехал, —
Все совершится воистину так, как тебе говорю я.
В этом году еще к вам Одиссей, ты увидишь, вернется,
Только что на небе месяц исчезнет и сменится новым".
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"О, если б слово твое, чужеземец, свершилось на деле!
Много б тогда от меня получил ты любви и подарков,
Так что всякий тебя, повстречавши, назвал бы счастливцем!
Как, однако, ни будет, – я сердцем предчувствую вот что:
Ни Одиссей не вернется домой, ни тебя не отправим
В путь мы отсюда: хозяев уж нет здесь, каким до отъезда
Был Одиссей в этом доме, – да! был таким он когда-то! —
Странников всех принимавший и в путь отправлявший с почетом.
Вот что, служанки: обмойте его и постель приготовьте —
Все: кровать, одеяло, подушки блестящие, – так, чтоб
Мог он в полном тепле дожидаться Зари златотронной.
Завтра же рано обмойте его и маслом натрите,
Чтобы внутри здесь, в столовой самой, вблизи Телемаха,
Мог он сесть за обед. И тому самому будет хуже,
Кто его больно обидит: тогда ничего уже больше
Он от меня не добьется, хотя бы сердился ужасно.
Как же, странник, ты сможешь узнать обо мне, превышаю ль
Женщин я остальных умом и разумною сметкой,
Если я грязным тебя и в платье плохое одетым
Сесть к нам за стол допущу? Краткожизненны люди на свете.
Кто и сам бессердечен и мысли его бессердечны,
Все того проклинают живого и всяких желают
Горьких скорбей для него, а над мертвым жестоко глумятся.
Кто же и сам безупречен и мысли его безупречны, —
Славу широкую всюду о нем между смертных разносят
Странники, много людей называет его благородным".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"О достойная чести супруга царя Одиссея!
Мне одеяла, подушки блестящие стали противны
С самой поры, как впервые я критские снежные горы,
В длинновесельном плывя корабле, за собою оставил.
Лягу я так, как давно уж без сна провожу свои ночи.
Много ночей проворочался я на убогих постелях,
Так дожидаясь прихода на небо Зари пышнотронной.
И омовение ног сейчас мне совсем не желанно.
Нет, никогда наших ног ни одна не коснется из женщин,
Тех, которые здесь несут свою службу при доме,
Если женщины нет у тебя престарелой и умной,
Столько же в жизни своей, как я, перенесшей страданий.
Если бы ноги она мне помыла, я не был бы против".
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"Милый странник! Милее в мой дом никогда не являлся
Муж – разумный такой – из странников стран чужедальних.
Все, что ты здесь говоришь, – так обдуманно, все так понятно!
Старая женщина есть у меня, разумная сердцем.
Ею и выкормлен был и выхожен тот несчастливец,
Ею он на руки был в минуту рождения принят.
Очень она уж слаба, но все ж тебе ноги помоет.
Ну-ка, моя Евриклея разумная, встань-ка и вымой
Ноги ему. Твоему господину он сверстник. Наверно,
И Одиссей и ногами уж стал и руками такой же.
Очень старятся быстро в страданиях смертные люди".
Так говорила. Лицо старуха закрыла руками,
Жаркие слезы из глаз проливая, и грустно сказала:
"Горе! Дитя мое! Что я поделать могу! Как жестоко
Зевс ненавидит тебя! А как ведь его почитал ты!
Кто из смертных такие сжигал молневержцу Крониду
Жирные бедра, такие давал гекатомбы, какие
Ты приносил ему, жарко молясь, чтобы старости светлой
Ты для себя дождался и блестящего выкормил сына?
Лишь у тебя одного он день возвращения отнял.
Может быть, где-нибудь так же над ним, чужеземным скитальцем,
В чьем-нибудь доме богатом служанки бесстыдно глумились,
Как издеваются здесь над тобою все эти собаки!
Их постоянных обид и насмешек желая избегнуть,
Не разрешаешь себя ты обмыть им. Но я-то готова
Очень охотно исполнить приказ Пенелопы разумной.
Ради не только самой Пенелопы тебе я помою
Ноги, но так же и ради тебя. Глубокой печалью
Дух мой взволнован внутри. Послушай-ка то, что скажу я.
Много странников к нам несчастливых сюда приходило,
Но никогда никого столь похожего я не видала,
Как с Одиссеем ты голосом схож, и ногами, и видом".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Все, старушка, кому приходилось обоих нас видеть,
Все утверждают, что очень один на другого похожи
Мы с Одиссеем, как ты и сама справедливо сказала".
Ярко сияющий таз достала старуха, в котором
Ноги мыла всегда, налила в него раньше холодной
Много воды и горячей потом подлила. Одиссей же
От очага отодвинулся прочь в темноту поскорее:
Тотчас на ум опасенье пришло, чтобы, за ногу взявшись,
Не увидала старуха рубца, и все б не открылось.
Ближе она подошла, чтоб помыть своего господина.
Вдруг узнала рубец, кабаном нанесенный когда-то.
Ездил тогда Одиссей на Парнас, к Автолику с сынами.
Дедом его он по матери был. И был он великий
Клятвопреступник и вор. Гермес даровал ему это.
Бедра ягнят и козлят, приятные богу, сжигал он,
И Автолику Гермес был и спутник в делах и помощник.
В край плодородный Итаки приехав, застал Автолик там
Только что дочерью милой рожденного сына-младенца.
После того как он ужинать кончил, ему на колени
Внука его положив, Евриклея промолвила слово:
"Сам ты теперь, Автолик, найди ему имя, какое
Внуку хотел бы ты дать: ведь его ты вымаливал жарко".
Ей отвечая на это, сказал Автолик и воскликнул:
"Зять мой и дочь, назовите дитя это так, как скажу я.
Из дому к вам я приехал сюда, на земле многодарной
Многим мужчинам, а также и женам весьма ненавистный.
Пусть же прозвище будет ему Одиссей. А когда подрастет он,
Если в дом материнский большой на Парнасе приедет,
Где я богатства свои сохраняю, – из этих сокровищ
Дам я подарки ему, и домой он уедет довольный".
Этого ради, чтоб их получить, Одиссей и поехал.
Приняли очень радушно его Автолик с сыновьями.
Руки ему пожимали, приветливо с ним говорили.
Бабка ж его Амфитея, обняв Одиссея руками,
Голову внука, глаза целовать его ясные стала.
Славных своих сыновей позвал Автолик, приказавши
Им приготовить обед. Охотно они подчинились.
Тотчас на двор привели быка пятилетнего с поля,
Кожу содрали с быка и его на куски разрубили,
Ловко на мелкие части рассекли, наткнули на прутья
И, осторожно изжарив, на порции все поделили.
Так тогда целый день напролет, до зашествия солнца,
Все пировали, и не было в равном пиру обделенных.
Солнце меж тем закатилось, и сумрак спустился на землю.
Спать все тогда улеглись и сна насладились дарами.
Только успела подняться из тьмы розоперстая Эос,
Вышли уже на охоту собаки, с собаками также
И сыновья Автолика, а с ними отправился вместе
И Одиссей. Поднялись на высокую гору Парнаса,
Лесом заросшую. Вскоре достигли тенистых ущелий.
Только что новыми солнце лучами поля осветило,
Выйдя из тихо текущих, глубоких зыбей Океана,
Вниз в ущелье спустились охотники; мчались пред ними,
Нюхая жадно следы, собаки, за ними спешили
Сзади сыны Автолика, средь них же, всех ближе к собакам,
Равный богам Одиссей, потрясая копьем длиннотенным.
Там огромный кабан залег меж кустов густолистых.
Не продувала их сила сырая бушующих ветров,
Не пробивало лучами палящими жаркое солнце,
Не проникал даже до низу дождь, до того они густы
Были; под ними же листьев огромная куча лежала.
Шум приближался охоты. Вокруг кабана раздавались
Лай и топот шагов. Он медленно вышел из чащи
И, ощетинив хребет, с горящими ярко глазами,
Близко встал перед ними. Взмахнув мускулистой рукою,
Первый нацелился длинным копьем Одиссей, порываясь
Насмерть сразить кабана. Но кабан, упредив Одиссея,
Выше колена ударил его и выхватил много
Мяса, ударивши сбоку клыком. Но кость уцелела.
В правое вепрю плечо копьем угодил он, метнувши,
И пронизало насквозь копье медноострое зверя.
С хрипом в пыль повалился кабан и с духом расстался.
Тотчас тем кабаном занялись сыновья Автолика,
Рану потом Одиссею отважному, схожему с богом,
Перевязали искусно и черную кровь заговором
Остановили. И в дом поспешили отцовский вернуться.
Выходив гостя от раны, кабаньим клыком нанесенной,
Много ценных даров подарив, Автолик с сыновьями
Быстро его на Итаку отправили. Радостны были
Сам Одиссей и они. И радостно приняли дома
Сына отец и почтенная мать и расспрашивать стали,
Как он рубец получил. И все рассказал он подробно,
Как его белым клыком ударил кабан на Парнасе,
Где ему быть на охоте с сынами пришлось Автолика.
Только рукой провела по ноге Одиссея старуха,
Только коснулась рубца – и ногу из рук уронила.
В таз упала нога Одиссея, и медь зазвенела.
Набок таз наклонился, вода полилася на землю.
Сердце ей охватили и радость и скорбь. Оборвался
Голос громкий. Глаза налилися мгновенно слезами.
За подбородок она ухватила его и сказала:
"Это же ты, Одиссей, дитя мое! Как же я раньше
Не догадалась и, только ощупавши ногу, узнала!"
На Пенелопу при этом она поглядела глазами,
Ей указать собираясь, что здесь он, супруг ее милый.
Но не взглянула в ответ, ничего не видала царица:
В сторону мысль отвела ей Афина. За горло старуху
Быстро правой рукою схватил Одиссей, а другою
Ближе к себе притянул и шепотом стал говорить ей:
"Иль погубить меня хочешь? Сама ведь меня ты вскормила
Грудью своею! Трудов испытав и страданий без счета,
Я на двадцатом году воротился в родимую землю.
Раз внушил тебе бог и ты обо всем догадалась,
То уж молчи! И чтоб дома никто обо мне не проведал!
Вот что тебе я скажу, и это исполнено будет:
Если моею рукой божество женихов одолеет,
Не пощажу я тебя, хоть меня ты вскормила, когда я
В доме начну убивать других моих женщин-прислужниц".
Тут ему Евриклея разумная так возразила:
"Что за слова у тебя сквозь ограду зубов излетели!
Знаешь и сам ты, мой сын, как тверда и упорна я духом.
Выдержу все, что ты мне повелишь, как железо иль камень.
Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово:
Если твоею рукой божество женихов одолеет,
Комнатных женщин тогда перечислю я всех пред тобою,
Кто между ними бесчестит тебя и какая невинна".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Мать, зачем ты о них говоришь? Это вовсе не нужно.
Мне самому разгадать и узнать их нисколько не трудно.
Главное только – молчи и богам предоставь остальное".
Так сказал Одиссей. Старуха из комнаты вышла,
Новой воды принесла, так как прежняя вся пролилася.
Вымыла ноги ему и душистым натерла их маслом.
Ближе к огню Одиссей свою табуретку подвинул,
Чтобы согреться, рубец же тотчас под лохмотьями спрятал.
Снова его Пенелопа разумная спрашивать стала:
"Странник, немножко сама у тебя я спрошу еще вот что.
Час приятный приходит ночного покоя, в который
Сладкий спускается сон на всех, даже самых печальных,
Мне же бог и печаль посылает чрез всякую меру.
Днем еще плачем, стенаньем себе облегчаю я сердце,
В доме за всеми делами слежу, за работой служанок.
Ночью ж, когда все утихнет и всеми покой овладеет,
Я на постели лежу, и стесненное сердце все время
Острые мне угнетают заботы, печаль вызывая.
Как Пандареева дочь, соловей бледножелтый Аэда,
С новым приходом весны заливается песнью прекрасной,
Сидя в листве непроглядной вершин густолистых деревьев,
И постоянно меняет свой голос, далеко звучащий,
Плача о сыне Итиле, рожденном от Зефа-владыки,
Ею самою убитом нечаянно острою медью, —
Так же туда и сюда колеблется надвое дух мой:
С сыном ли вместе остаться, следя за рабынями зорко,
И за именьем моим, и за домом с высокою кровлей,
Ложе супруга храня и людскую молву уважая, —
Иль, наконец, за ахейцем последовать, кто наиболе
Знатен среди женихов и щедрей остальных на подарки.
Сын мой, покамест он мал еще был и наивен, мешал мне
Дом супруга оставить и замуж пойти за другого.
Нынче ж, как стал он большим и в полном находится цвете,
Сам он просит меня, чтоб из этого дома ушла я:
Он негодует, смотря, как ахейцы имущество грабят.
Выслушай, странник, однако, мой сон и его растолкуй мне.
Двадцать гусей у меня из воды выбирают пшеницу
В доме моем, и при взгляде на них веселюся я духом.
Вдруг с горы прилетел огромный орел кривокогтый,
Шеи всем им свернул и убил. Валялися кучей
По двору гуси, орел же в эфир поднялся светоносный.
Горько во сне я рыдала и голосом громким вопила.
Быстро сбежались ко мне ахеянки в косах красивых,
Вместе со мною скорбя, что орлом мои гуси убиты.
Вдруг он явился, и сел на выступе кровельной балки,
И, утешая меня, человеческим голосом молвил:
– Духом, Икария славного дочь, малодушно не падай!
Это не сон, а прекрасная явь, это все так и будет.
Гуси – твои женихи, а я был орел, но теперь уж
Я не орел, а супруг твой! Домой наконец я вернулся
И женихам обнаглевшим готовлю позорную гибель. —
Так сказал он. И сон покинул меня медосладкий.
Я очнулась, поспешно во двор поглядела и вижу:
Гуси мои, как всегда, пшеницу клюют из кормушки".
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"Женщина, этот твой сон толковать невозможно иначе:
Ведь Одиссей самолично тебе сообщил, что случится.
Без исключения всех женихов ожидает погибель;
Кер и смерти меж них ни один избежать уж не сможет!"
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"Странник, бывают, однако, и темные сны, из которых
Смысла нельзя нам извлечь. И не всякий сбывается сон наш.
Двое разных ворот для безжизненных снов существует.
Все из рога одни, другие – из кости слоновой.
Те, что летят из ворот полированной кости слоновой,
Истину лишь заслоняют и сердце людское морочат;
Те, что из гладких ворот роговых вылетают наружу,
Те роковыми бывают, и все в них свершается точно.
Но не из этих ворот, полагаю я, сон тот ужасный
Вылетел, как бы того ни желалось самой мне и сыну.
Слово другое скажу, и к сердцу прими это слово.
Утро приходит теперь злоимянное, дом Одиссея
С ним мне придется покинуть. Хочу состязанье назначить.
В зале своем Одиссей топоры расставлял друг за другом,
Как корабельные ребра, двенадцать числом. Отступивши
Очень далеко назад, он простреливал все их стрелою.
Нынче хочу предложить женихам состязание это.
Тот, кто на лук тетиву с наименьшим наденет усильем
И топоров все двенадцать своею стрелою прострелит,
Следом за тем я пойду, этот дом за спиною оставив, —
Мужа милого дом, прекрасный такой и богатый!
Думаю, будет он мне хоть во сне иногда вспоминаться!"
Ей отвечая на это, сказал Одиссей многоумный:
"О достойная чести супруга сына Лаэрта!
Не отлагай ни за что состязания этого в доме!
В доме своем Одиссей многоумный появится прежде,
Нежели эти коснутся рукою до гладкого лука
И, натянув тетиву, седое прострелят железо".
Мудрая так Пенелопа на это ему отвечала:
"Если б ты, странник, меня пожелал тут своею беседой
Радовать, сон никогда бы на веки мои не спустился.
Людям, однако, всегда оставаться без сна невозможно.
Это – воля богов. Во всем на земле многодарной
Меру свою положили для смертных бессмертные боги.
Наверх к себе поднимусь я в спальню отсюда. И там я
Лягу в постель, для меня источником ставшую стонов.
Я непрерывно ее орошаю слезами с тех пор, как
В злой Илион поехал супруг мой, в тот город ужасный!
Там я легла бы. А ты в нашем доме устройся. Себе ты
Иль на земле постели, иль кровать тебе можно поставить".
Кончивши, наверх в покой свой блестящий пошла Пенелопа,
Но не одна. За нею прислужницы шли остальные.
Наверх поднявшись к себе со служанками, долго царица
Об Одиссее, любимом супруге, рыдала, покуда
Век ей сладостным сном не покрыла богиня Афина.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ
Стал себе ложе готовить в сенях Одиссей богоравный.
Вниз воловью постлал недубленую шкуру, а сверху
Много овчин набросал от овец, женихами убитых.
А Евриклея, как лег он, его одеялом покрыла.
Там Одиссей, женихам истребление в мыслях готовя,
Глаз не смыкая, лежал. Из зала в то время служанки,
Бывшие также и раньше в любовной связи с женихами,
Весело вон выбегали, смеясь меж собой и болтая.
Дух Одиссеев в груди у него глубоко возмутился.
Долго он в духе и в сердце своем колебался, не зная,
Броситься ль прямо на них и всех перебить беспощадно
Или позволить и эту им ночь провести с женихами —
В самый последний уж раз. Внутри его сердце рычало.
Как над щенятами стоя бессильными, грозно собака
На человека чужого рычит и готова кусаться,
Так его сердце внутри на их непотребства рычало.
В грудь он ударил себя и сердцу промолвил сердито:
"Сердце, терпи! Ты другое еще погнуснее стерпело
В день тот, когда пожирал могучих товарищей наших
Неодолимый циклоп. Ты терпело, пока из пещеры
Хитрость тебя не спасла, уже к верной готовое смерти".
Так говорил Одиссей, браня в груди свое сердце.
И подчинилось приказу оно и сносить продолжало
Все, что тут делалось. Сам же он с боку ворочался на бок
Так же, как если желудок, наполненный жиром и кровью,
Жарит на сильном огне человек и его непрерывно
С боку ворочает на бок, чтоб был он готов поскорее, —
Так Одиссей на постели покоя не знал, размышляя,
Как на лишенных стыда женихов – одному против многих —
Руки ему наложить. Подошла к нему близко Афина,
С неба сошедши на землю, принявшая женщины образ.
Стала в его головах и к нему обратилася с речью:
"Что ты не спишь, наиболе несчастный меж всеми мужами?
Что тебе надобно? Вот он, твой дом, вот жена твоя в доме,
Вот он и сын твой, какого иметь пожелал бы и всякий".
Ей на это в ответ сказал Одиссей многоумный:
"Все это ты говоришь, богиня, вполне справедливо.
Вот чего я, однако, никак разрешить не умею:
Как на лишенных стыда женихов, одному против многих,
Руки мне наложить? Их всегда здесь толпится так много!
Соображенье еще и важнее мне сердце смущает:
Если я даже, по воле твоей и Кронида, убью их, —
Как я последствий смогу избежать? Подумай об этом".
Так отвечала ему совоокая дева Афина:
"Тот же всегда! Доверяют и другу, похуже который
Смертным родился на свет и ума не имеет такого.
Я же, богиня, давно охраняю тебя непрестанно
Во всевозможных трудах и ясно скажу тебе вот что:
Если бы воинов сильных хотя бы и двадцать отрядов
Нас окружило, убить собираясь в Аресовой схватке,
То и тогда и коров и овец мы у них бы угнали!
Пусть же возьмет тебя сон. Большое мученье на страже
Бодрствовать ночь напролет. Из несчастий ты вынырнешь скоро".
Так сказала и сон ему пролила на ресницы.
После того на Олимп богиня богинь удалилась.
Сон, разрешающий скорбь у людей, расслабляющий члены,
Им овладел. В это время как раз Пенелопа проснулась,
Села на мягкой постели своей и заплакала горько.
Горестным плачем когда Пенелопа насытила дух свой,
Прежде всего начала Артемиде богине молиться:
"Зевсова дочь Артемида, богиня владычица, если б
В грудь поразивши стрелой, ты дух мой исторгла из тела
Тотчас, теперь! Или позже меня подхватила бы буря
И унесла бы далеко дорогой, окутанной мраком,
В устье швырнув Океана-реки, круговратно текущей!
Ведь унесла ж дочерей Пандареевых некогда буря.
Боги родителей их истребили, они сиротами
В доме остались. Вскормила детей Афродита богиня
Сыром, сладостным красным вином и медом сладчайшим.
Гера дев одарила умом, красотой, Артемида
Чистая – стройностью стана, богиня Паллада Афина
Их обучила искусству во всяческих женских работах.
Раз на великий Олимп поднялась Афродита богиня
С просьбой к отцу, чтобы девам свершенье цветущего брака
Дал веселящийся молнией Зевс, который все знает,
Что предназначено в жизни судьбою, что нет человеку.
Гарпии девушек прочь в это время умчали из дома
И предоставили их попеченью ужасных эринний.
О, если б так и меня олимпийские боги сгубили
Или б сразила стрелой Артемида, чтоб я Одиссея
Снова увидеть могла, хоть сошедши под страшную землю,
Чтобы мне быть не пришлось утехою худшего мужа!
Переносимы, однако, бывают несчастья, когда кто
Плачет все дни напролет, жестоко печалуясь сердцем,
Ночи же сон им владеет. Про все человек забывает —
И про печаль и про радость, лишь сон ему веки покроет.
Мне же и самые сны лишь зловещие бог посылает.
Кто-то, на мужа похожий, меня обнимал этой ночью,