-----------------

Лучший мой друг вбежал ко мне, в понедельник вечером, с сияющими глазами, с письмом в руке. "Как я устал, утомлен - от мучительного ожидания письма! Знаешь ли, во что превратилась жизнь моя с 18 октября?" - спросил он. "Нет, не знаю". - "В ожидание писем от нее и в отправление писем к ней: промежутки - это праздные, вялые, бесцветные дни. В голове и сердце творится беспокойный процесс расчета, когда она получит письмо, когда ответит, долго ли ему идти сюда. Сегодня меня обдало радостью, я счастлив, что получил письмо, счастлив, что отвечаю на него, послезавтра отправлю, а там опять апатия, зевота, пока наконец не настанет опять пора ждать и мучиться. Что ж из этого выйдет!" - с ужасом прибавил он. "А ничего, равнодушно сказал я, - сначала она ответит тебе двумя-тремя ласковыми письмами, четвертое будет похолоднее, пятое (если будет) придет нескоро, а шестое... вовсе не придет. Ты станешь ее забывать, она уж забывает, потому что "там теперь Мертвецов - она с ним..."". - "Так ты думаешь, она с ним... того...". - "Да, думаю, что того... Ты же заразил меня сомнением. А не он, так другой, притом письма из Малой Азии... помнишь арию из "Риголетто" "...donna mobile..."25" Тут я пропел ему арию. Он задумчиво ходил по комнате, мне стало жалко его, и я опять повторил ему прежний вопрос: "Что тебе за дело до всего этого: ведь ты никаких на ее счет намерений не имеешь?" - "Ни на чей счет, ты знаешь", - сказал он. "Ну так из чего ж ты бьешься? Отвечай мне, любишь ты ее?" - "Нет, не могу, не смею любить. Мне любить? Вдруг сказать ей: "я люблю!", что так хорошо звучит в устах молодости, то в моем голосе задребезжало бы дико. Нет, нет, я не люблю, прочь, прочь эта мысль! Это лукавый искушает меня. Исчезни, исчезни, окаянный! - начал он скороговоркой, бегая по комнате, - чур меня, чур меня, Господи, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!!! Я болен ею, пошли поскорей за лекарем: мне стало как-то тесно на свете жить: то кажется, что я стою в страшной темноте, на краю пропасти, кругом туман, то вдруг озарит меня свет и блеск ее глаз и лица - и я будто поднимусь до облаков..." - "Да это сон, что ли?" - спросил я. "Между тем, - продолжал он, - я часто благословляю судьбу, что встретил ее: я стал лучше, кажется, по крайней мере с тех пор, как знаю ее, я не уличал себя ни в одном промахе против совести, даже ни в одном нечистом чувстве: мне всё чудится, что ее кроткий карий взгляд везде следит за мной, я чувствую над своей совестью и волей постоянный невидимый контроль. Что бы она подумала, что бы она сказала о том или другом, поминутно спрашиваю я себя". - "Ну брат, ты немного спятил, как я вижу", - заметил я, закуривая сигару. "Я как будто встретил ангела, - говорил он, - на грязной тропинке жизни... Что это, кажется, ты куришь манильскую сигару?" - "Да, а что?" - "Дай-ко мне". Он неистово откусил кончик и, кажется, в рассеянности проглотил его, закурил и продолжал: "Да, встретил ангела, он остановил меня, приветливо взглянул на меня, взмахнул крыльями..." - "И пропел "кукареку"", - перебил я. "Ужели ты так шутишь и в свои торжественные или печальные минуты?" - спросил он в негодовании. "Да, всегда, всюду, шутка не стареет никогда, не изменяет, не надоедает, шутка в мучениях вызывает улыбку, шутка... Ну, что ж ангел?" "Ангел сказал мне: "Вон твоя дорога, ты не туда идешь, ты зайдешь в болото", - взял за руку, указал путь и исчез. Я иду робко по этой дороге, но мне скучно без него, зачем он меня оставил? Я бегу вслед ему, кричу: "благодарю", но он уходит в толпу. "И ты не по той дороге идешь, - кричу я ему, - смотри, там ходят демоны..."" - "По-русски - лешие", - заметил я. ""Они, - продолжал он, - приняли на себя человеческий образ, надели мундиры (некоторые сели на коней), они столкнут тебя в бездну, вспомни "Машеньку" (Ап. М<айко>ва), мне жаль тебя, ангел! И так у тебя опалены два-три пера в крыльях, глаза сияют не ангельским блеском..." Ангел умчался. Да ты никак дремлешь? - вдруг спросил он. - Ты спишь?" - повторил он. "Что ты, как можно! - очнувшись, сказал я. - Так ты влюблен что называется - по уши!" "Называй как хочешь это чувство". - "Просвира". - "Только с ядом", прибавил он. "Ну а она что чувствует к тебе?" - спросил я. "Дружбу какую-то, так, чувство вроде самого пресного теста, без всякой закваски, без брожения. Она с любопытством смотрит, как играют лучи ее блеска в тусклом зеркале моей души, как лучи солнца на заглохшем пруду, потом она добра, мягка душой, она тронута моею внимательностию, благодарна, и этою благодарностью кротко и тепло сияет мне. Я, усталый, опустившийся, одряхлевший душой, - счастлив, что могу погреться у этого приветного огонька. Желать и ожидать больше - я не вправе. Но я вправе, однако ж, заметить ей, что сердечные движения ее до того лишены живого, наружного выражения, что иногда похожи на забвение долга. С одной стороны - оно очень хорошо, в отношении леших, например, а с другой не совсем. Начну с пустяков: например, с встречи с тою барынею, которая сказала ей: "M-me, vous avez dйchirй votre robe";26 она даже не позаботилась сказать ей "merci" (как я за ней наблюдал и в мелочах!), и кончу десятидневным молчанием ее, после отъезда, которым она почтила друзей, так радостно встретивших и так грустно проводивших ее". - "Леший приехал и, должно быть, мешал, к тетушке захотелось, если не застанет ее в Москве: какой добрый!" "В чувстве ее к друзьям сомневаться нельзя: она всех их вспомнила и всех любит, но эта привязанность требует иногда выражения поживее, как доказательства, иначе можно подозревать, что нет ничего..." - "Ты преполезный друг, всё ворчишь! - заметил я. - Послушай, вот мой совет, сказал я не шутя, - забыть ее..." - "Ты думаешь, что... это нужно?" - с усилием выговорил он. "Сам посуди: намерений у тебя на ее счет нет никаких, ты влюблен, да это не причина, чтоб волноваться тебе бесплодно самому и заставлять ее думать Бог знает что о тебе. Ведь ничего из этого не выйдет, разве какая-нибудь отдаленная, ненадежная мысль встретиться опять, сблизиться уже не так живо и сонно, чисто дружески подать друг другу руку и пройти как-нибудь остальной путь. Но ведь это всё мечта: ты и сам не знаешь, на чем строишь ее. Между тем пишешь к ней, родные ее заметят и заключат что-нибудь серьезное - рассмотри, хорошо ли, благоразумно ли ты делаешь. А ты опытнее ее..." - "Да она не 18-ти лет: то, что поставилось бы в ошибку, вину девочке, то, в ее положении, не может возбудить никаких предосудительных подозрений на ее счет. Между тем это - большое утешение для меня, может быть, и ей подчас не совсем скучно получить от меня весть... Вот с моей стороны единственная цель этой переписки. Ведь она в ее лета имеет и должна иметь известную степень воли, какой не может и не должна иметь 18-летняя девочка". - "А если она выйдет замуж? а между тем переписка будет замечена, что будущий жених ее скажет..." - "Замуж, она!" сказал он. "Что, видишь: тебе это не по вкусу?" - "Ах нет, дай Бог ей счастья... пусть выйдет, если найдет счастье..." - "Ну так пиши изредка". "Не могу: или совсем не писать, или писать, как пишется теперь". - "Ну так совсем не писать, - решил я, - это последнее письмо?" - "Постой, постой: не нам принадлежит право решать, а ей одной. Ты напиши ей обо всем этом, и как она решит, так пусть и будет. Сам я добровольно не имею сил отказаться от этого, хотя, может быть, для нее оно и следовало бы". - "Хорошо, с этим условием я напишу к ней". - "Стало быть, и портрета моего не нужно посылать к ней, надо подождать, что она скажет?" - "Да". - "А я завтра сниму его с себя..." - "Зачем же?" - "Так, на всякий случай..." - "Нет, ты, я вижу, измучаешься, а не забудешь ее". - "Право, забуду, только не вдруг". - "Но если она решит, что писать не опасно и можно, что родные или не узнают или ничего особенного не подумают, что сама она от этой переписки тоже не переменит доброго мнения обо мне, что посторонние никакого сватовства из этого не выведут, а мы с ней будем смотреть на это как на источник невинного, даже чистого удовольствия, тогда... за что лишиться его, особенно если еще она не выйдет замуж?.." - "Ты - хоть брось! так, дрянь! сказал я. - Она холодна к тебе, покойна вообще и потому решит беспристрастно". - "А если она смотрит на эту переписку по-моему, - заметил он, - как на источник большого утешения и невинного счастья и захочет продолжать, тогда ведь дрянь-то ты будешь! У тебя, я вижу, больше моего сомнений и arriиre pensйe"27.

Е. В. ТОЛСТОЙ

28 октября 1855. Петербург

28 октября 1855.

Я бы ни за что не решился надоедать Вам этим, по счету третьим письмом, если б Евг<ения> П<етровна>, у которой я вчера провел вечер, и бывшие там Екат<ерина> Пав<ловна> (Старушка), Ю<ния> Д<митриевна> и Анна Ив<ановна> не осыпали меня вопросами, отчего от Вас нет ни письма, ни вести? "Не знаю", - отвечал я. "Не получили ли Вы чего-нибудь?" - "Нет, дескать, не получил". Все заключили, что Вы, вероятно, отдаете письма на обыкновенную почту, отчего они и идут несколько дней, почти неделю, тогда как отдаваемые прямо на станцию железной дороги - до половины одиннадцатого - идут в тот же день, а приходят на другие, много на третьи сутки. Я, на основании своего скептического девиза, подумал, или, лучше сказать, не мог не допустить в голове своей другого предположения, и именно, что, может быть, московские друзья, о которых Вы отзывались с таким добрым чувством, изгладили несколько из памяти здешних, а может быть, и бежавший какой-нибудь отсюда друг отвлекает Ваше внимание от этого, недавно еще Вам милого Петербурга. Но всё равно, что бы там ни было, а это печальное обстоятельство, то есть неполучение от Вас писем, дало мне повод вынуть из бюро Ваш портрет, поставить против себя и вот эдак с Вами беседовать. Доведя до сведения Вашего, нежнейший (по цвету лица, по крайней мере) друг наш Е<лизавета> В<асильевна>, об этом участии небольшого кружка Ваших поклонников и поклонниц во всем, что до Вас касается, упомяну между прочим и о том, что последний, заказанный Вами портрет уже готов, но только вчера утром мог быть выдан, за отсутствием солнца, в двух экземплярах, из которых один я, по данному Вами дозволению, взял себе, а другой передал Николаю Ап<оллоновичу>, который, по получении от Вас письма, пришлет его к Вам вместе с отданным мною вчера Евгении П<етровне> браслетом и большою булавкою. Сходства много, но Вы на портрете годами пятью старше - и потом где тут Ваш сияющий умом и добротой взгляд, где мягкость линий, так гармонически сливающихся в волшебных красках румянца, белизны лица и блеска глаз? Этого нет, но всё дополняется памятью сердца, многими неизгладимыми следами Вашего присутствия, словом, Вы живете здесь между друзьями и долго будете жить силою красоты наружной и внутренней. Аминь.

Мы оба с Ник<олаем> Ап<оллоновичем> в одно утро, только часом раньше один другого, заходили за портретами, и обоим нам Лев<ицкий> горько жаловался на "друга Вашего детства", что он заезжал к нему вечером и "этот мальчишка, какой-то корнетик, фат, дрянь" (его выражения)... тут он назвал также его фамилию, как и я называю, "нашумел, накричал, чтоб ему отдали портреты, заносчиво требовал, чтоб прислали ночью, что работают дурно, зачем это не готово, он едет и т. п.". Лев<ицкий> отвечал, что если б портреты и были готовы, то он их не отдаст, потому что, без приказания, женских портретов никому не отдает, что он знает только Майк<ова> да Г<ончарова>, знакомых с нею, и отдаст им, а не ему. "Я не хочу знать ни Майк<ова>, ни Г<ончарова>, - возопил друг детства, - я еду, зачем не готово? Да скажите М<айко>ву, чтоб он прислал мне какой-то салоп. Эти бабы!.." - заключил он с досадой. Это - подлинные слова, переданные Л<евицки>м мне и Ник<олаю> Аполл<оновичу>.

"Напишите, пожалуйста, об этом Лизе, если станете писать прежде нас", - сказала мне вчера Евг<ения> П<етровна>. "Зачем? мне бы не хотелось, лучше Вы сами, если находите нужным". - "Нет, Вы, - настаивала она. - Я сама не скоро соберусь писать". - "Так по крайней мере нельзя ли к этому присовокупить от Вас какой-нибудь совет, чтоб она была осторожнее в выборе поручителей или вообще друзей, что-нибудь такое, а иначе зачем ей знать..." - "Это само собой разумеется". - "Хорошо, я напишу, но прибавлю, что делаю это по Вашему поручению". - "Да". - "Не прибавить ли и того, что в детстве можно шалить вместе, играть, драть друг друга за уши и не иметь ничего общего, выросши?" - "Не мешает". - "Что надо верить не в титул друга, а в личность его, что не надо любви и доверия к друзьям детства обращать в principe, в этом добродетели никакой нет, а удостоивать этих благ достойных, с строгою разборчивостию, что иногда из друга детства, которого лет 10 (минус 10 же) не видишь, мог выйти..." - "Хорошо, хорошо, - говорила она, - что можно быть очень представительным в салоне, на параде, казать себя лицом, как товар, и быть другим в другом месте?" - "Да, да".

Сообщаю Вам об этом единственно по желанию Евгении П<етровны> и еще более потому, что, может быть, по ее предположению, Вы извлечете из этого для себя маленький опыт. Она, как и все здесь друзья Ваши, не только любят Вас, но и уважают: иначе, ни одною любовью, без уважения, ни одним, конечно, и уважением, без любви, такого общего благоприятного впечатления сделать нельзя, какое сделали Вы. Все тронуты Вашей красотой, изяществом, добротой и умом, всем, чем наделил Вас так щедро le hasard,28 но вместе не менее тронуты и достоинством, с каким это всё Вами поддерживается. От этого, вероятно, Евг<ения> П<етровна> и дает Вам эти, по ее мнению, нелишние советы и предостережения.

Исполняя желание Евг<ении> П<етровны>, я излишним считаю присовокуплять, по Вашему уму и такту (Вы однажды за такое предостережение уж рассердились на меня), что обо всем сказанном по поводу "друга детства" не надо рассказывать и писать никому и ничего, потому что Лев<ицкий> передавал это, не подозревая нисколько, что это где-нибудь повторится. Не советую расспрашивать и даже подавать вид и самому "другу", и кузине тоже, а примите это только так, к сведению, а письмо уничтожьте.

Не забудьте же написать Евгении П<етровне>, как и куда нужно прислать портрет: если Вы не знаете их адреса, то вот он: На Большой Садовой, против Юсупова сада, в доме бывшем Адама, ныне - не знаю чей (это всё равно, найдут), вход с Садовой; не забудьте слово черкнуть Юнии Дм<итриевне>, полслова Старушке, поклон Анне Ив<ановне> (это уже мои советы). Всем им это очень будет приятно. Сделаю даже маленькую сплетню, скажу Вам на ушко, что все немного удивились, что расписка в получении салопа прислана, а письма нет. Я успокоил их, сказав, что кондуктор с салопом, вероятно, торопил Вас, что доказывает и расписка, данная на первом попавшемся клочке.

Сделать еще маленькую сплетню? извольте: для Вас чего не сделаю? Одна очень добрая особа заметила: "Зачем это она едет с ним: мне это не нравится?" Я, в оправдание, должен был сказать, что он, кажется, интересуется видеть другую, а потом прибавил, что ведь она ездила иногда здесь с другим домой или из дома... "По городу, 2 версты, а не 100 верст, и потом не с 20-летним мальчишкой, и наконец..." Тут этому другому сказан был комплимент, который скучно повторять. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня за это эхо, как и за все другие эхи: Вы сами сказали: "пишите всё" - и уверили, что я всё-таки буду "приятен". Посмотрю, так ли это. Надеюсь, что если это письмо и не застанет Вас в Москве, то его перешлют Вам в деревню. Прощайте.

Что если вдруг от Вас завтра письмо придет? Это ничего, что на него опять к Вам скоро придет ответ? Вы скажите откровенно, если это Вам не нравится, я тотчас замолчу и как в воду кану.

Семейство архитект<ора> Штакеншн<ейдера>, которое Вы видели, пожелало, чтобы Евг<ения> П<етровна> привезла к ним меня: она дала слово и, Боже мой, как убеждает меня ехать в ту субботу: кажется, я поеду: что сказать от Вас горбунье с умным лицом?

Тепл<яков> никак не может добиться, чтоб кто-нибудь пошел к нему: Майк<овы> нейдут, звал меня с Языковым - нейдем, звал Дуд<ышкина>, Кр<аевского> и меня - нейдут. - У Е<вгении> П<етровны> воскресенья будут через воскресенье: надоедает каждый раз. - Извините, что так пишу, да просто извините, что пишу: вполне надеюсь на Вашу снисходительную "просвиру" ко мне. Сегодня взял перо единственно затем, чтоб предупредить Вас насчет ожидаемых Майковыми писем. А то, право, реже буду писать, может быть, и совсем не стану, чтоб не наскучить.

Господин с птичьим лицом (по Вашему злому замечанию) - был в воскресенье у М<айковых>, конечно, в надежде видеть кого-то, но увы! Что это, все сокрушаются о Вас: только я один - ничего. Я сказал Евгении П<етровне>, что я так и к Вам напишу, то есть что мне одному только не скучно. "Да, поверит она Вам!" - были ее слова.

Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ

28 октября 1855. Петербург

Увы! Обедаю я сегодня у Тургенева, а вечером должен быть у фан дер Флита: две пятницы манкировал. А хотелось бы быть у них, то есть у Майк<овых>, и с Вами в особенности. Теперь не знаю, когда это случится: в воскресенье, кажется, их нет дома. Завтра вечером, только не наверное, постараюсь быть у Вас, если не утащат меня к Языковым. Евг<ения> П<етровна>, кажется, не совсем здорова, то есть так себе. Прощайте, душенька.

И. Г.

Е. В. ТОЛСТОЙ

3 ноября 1855. Петербург

3 ноября 1855

Вы обещали писать к Майк<овым> в субботу, 22-го окт<ября>, а написали ровно через неделю. Письмо получено в воскресенье вечером 30-го окт<ября>. Первую мою записку получили Вы в пятницу 21-го и отвечали на нее через десять дней. "Всё мешали писать", - но поневоле спросишь: кто? А Вы не подумали, сколько мучительных вопросов раздалось здесь о Вас: "Здорова ли, жива ли она? Доходят ли до Вас письма etc. etc.?" В субботу Майк<овы> и я были у Яз<ыковых>. Я, как только мог небрежнее, спросил у Евг<ении> П<етровны>, есть ли письма от Вас. "Нет", - сказала она. - "Что это значит?" - "Loin des yeux, loin du coeur",29 - отвечала она, глядя на меня насмешливо, а я еще насмешливее поглядел на бывшего тут же "лучшего моего друга" (того, о котором Вы догадывались так пытливо, который присвоил портрет, словом, героя романа) и перевел ему ту же поговорку на немецкий язык: "Aus den Augen, aus dem Sinn". Но поговорка с переводом не утешили его: он был так же мрачен до воскресенья вечера. Он накануне не вытерпел и написал Вам еще третье письмо, в пятницу 28-го окт<ября> (по прежнему адресу, в Москву: вытребуйте его оттуда). В воскресенье мы были у Старушки (это было не Евг<ении> П<етровны> день): я, с другом своим, пришел туда же. Леонид выглянул в переднюю: "Е<лизавета> В<асильевна> здесь?" - спросил я его на ухо, как, бывало, при Вас. "Нет,-отвечал он на ухо же, - а письмо от нее есть". У друга отлегло от сердца. Он мгновенно сделался весел. Ему дали прочесть письмо, он читал его вслух, шутил, везде, где сказано было: "целую Ек<атерину> П<авловну>", он вставлял свое имя и, когда прочел, что и по ночам Вам было у М<айковых> хорошо, спросил Евг<ению> П<етровну>ну, что Вы с ней делали по ночам. "Да разве Вы не получили ничего от нее?" - спросила Е<вгения> П<етровна>. "Нет". - "Верно, получите". - "Может быть: она сказала, что ответит, если я напишу ей, а я писал только вчера (разумея то письмо, которое теперь в Москве, а может быть, уже и у Вас), то ответа еще и нет". Я предчувствовал письмо, но оно было еще в департаменте.

Наконец вот оно, вот письмо: сколько ума опять и сколько чувства... Хотел было сказать, да друг мой стоит возле меня и держит наготове сомнение. "Чувства! - говорит он, - разве ты не видишь, что она, получив отсюда большое письмо, вдруг спохватилась, что молчала целую неделю, и разом написала и грустное, и веселое письмо, чтоб показать, что думала о нас целую неделю и что писала будто понемногу, а она всё написала в один вечер. Смотри еще: делает вид, что будто не догадывается, кто присвоил портрет, и только по получении письма узнала, что ты был у Лев<ицкого>! А "друг-то детства", который уехал отсюда 22-го в субб<оту>, разве в воскресенье не сказал ей этого? ведь он тоже, по ее поручению, был у Л<евицкого>, и тот сказал, кому отдал портреты". "Зачем же она это делает?" - спросил я в недоумении. "Как зачем? чтоб не показать, что виделась с ним всю неделю, что он "мешал ей писать", - просто кошачий, архи-кошачий поступок. Да еще сама же говорит: "Вы могли подумать, что я не помнила о Вас целую неделю", это - значит: знает кошка, чье мясо съела. А о нем - ни слова: как будто его там и нет, всё тетушка, да тетушка! И теперь жди от нее ответа скоро, как не так. Она скажет "всё тетушка", а как ты поверишь, что не дядюшка". - "Что тебе за дело? - спросил я с досадой. - Она делает, что ей вздумается". Он ушел от меня прочь и сел в угол, а я продолжал восхищаться Вашим письмом, кроме пословиц, к которым у Вас есть слабость, как я заметил здесь еще, и не к одним пословицам, а вообще к готовым изречениям. В пословицах, конечно, много сжато практической мудрости, но в употреблении их есть какая-то старческая наивность: тут всё, дескать, сказано, а нам лень или мы не умеем сами решать. Оттого их так странно слышать в устах молодости, особенно где так много своего ума и красоты, как... у одной моей знакомой.

Вы упрекаете, зачем я говорю "непрямо", а прибегаю к околичностям: да мне всё снится чей-то посторонний глаз, который заглядывает в мое письмо, может быть, хорошенький глаз Вашей миленькой кузины, - это бы еще ничего, а если - кузины в мужеском роде?.. Я - до некоторой степени прав: вспомните m-me Якуб<инскую> и мои записки. Да притом Вы вон собираетесь умирать: как же после этого без оглядки писать письма, да еще посылать портрет? Ну, если Вы умрете, - виноват - вознесетесь на небо, без завещания? Кому достанется всё это? Не говорите, пожалуйста, при посторонних, что хотите умереть: когда у девицы является тоска, предчувствие смерти, - друзья ее и влюбленные (в том числе и мой друг) бледнеют, а люди положительные тут же вяло замечают: "Ее надо замуж отдать: пора". А если случится тут доктор, тот сейчас приберет такой физиологический ключ к этой тоске, что и слушать не захотите. Я более Вас имею прав и повода на это последнее и неотъемлемое благо - смерть, да и то простудившись жестоко третьего дня и почувствовавши сильный припадок лихорадки, вдруг перепугался возможности умереть - до получения обещанного письма от Вас. А как мило это письмо, как умно, как тепло! Я - не как лучший мой друг - восхищаюсь им без всяких сомнений и думаю: "Боже ее сохрани придумывать фразы и писать эти письма литературно-хорошо. Пусть изливается этот язык ее ума и сердца просто...". Знаю, Вы будете возражать против ума: скажете, что "ничего умного не сказано". Пожалуй, нет ничего нового, глубокого. Да разве умный человек всегда говорит непременно что-нибудь новое и неслыханное? Нет, он говорит обыкновенные вещи, а между тем и они пропитаны умом, и движения, и голос. Ум имеет свою обаятельную прелесть, как и красота, и действует одинаково с нею, с тою только разницею, что та действует на внешние чувства, а тот непосредственно на душу, и, следовательно, действует прочнее. У женщины ум в чувстве: он поглощается последним, у мужчин, напротив, чувство должно, кажется, уступать уму. А у Вас сверх того и в самой красоте есть ум. Да, я смею думать, что без ума красоты не может быть, или она не красота. "Вот у этой, - говорят, - прекрасное лицо, да в глазах выражается простота или даже глупость"; так вот уж никуда и не годится, и не красота. Если иногда струя ума, переливающаяся в глазах, в линиях лица безобразного, придает ему до некоторой степени красоту, то насколько же блеск ума возвышает прекрасное лицо. От этого у Вас - cet air distinguй.30 У Вас (а я всё про Вас: что это такое!) в письме, кроме остроумных, ловких заметок, реплик, самая дружба высказывается так просто, с такою грациею, слова те звучат так мягко, что не знаешь, что лучше у Вас, сердце или Ваш ум, тонкий, нежный, женский? Что если он примется обманывать? беда моему другу: много испортится у него крови.