- Полно тебе, - отмахнулась Зоя. - Чего кривляешься?
   - Нет, ты скажи! - настаивал Пряхин. - Скажи: хочу артиста. Я мигом! - дернувшись, он подбросил вверх плечи и тряско охлопал себя ладонями, будто в цыганском танце. - Ап! - Пряхин застыл, вздернув голову и раскинув руки: просторный пиджак висел на нем, как на жерди. - Похож я на артиста?
   - Ерник ты, Миша, - грустно покачала головой Зоя. - Пустозвон. Ломаешься все... Вроде куклы тряпичной.
   - Какой есть! - ощерился Пряхин. - А ежели я вам не по нраву, так это поправить можно!
   - Ну что ты завелся? - устало спросила Зоя. - Я спать хочу.
   - Спать, спать... Только и знаешь, - с досадой попенял Пряхин. Курица.
   - Это я курица?! - глаза у подруги стали большими и круглыми. - Ах ты... - от возмущения она потеряла слова. - Да ты сам-то кто?! Или у тебя деньги есть?! Или ты мужик какой-то особенный?! Принц заморский?
   - Ну ты чего? Чего? - оторопел Пряхин. - Вожжа, что ли, под хвост попала?
   - Да я с тобой на безрыбье только! - клокотала Зоя. - Я б тебя в упор не видала. Тоже мне хахаль! Гляди, как бы ветром не сдуло!
   - Ах, ветром?! - медленно и как бы зловеще спросил Пряхин и пошарил глазами по сторонам. - Где мой чемодан?
   - Испугал! Ой, не могу, испугал!
   - Где мой чемодан? - оцепенело, с железной решительностью повторил Пряхин.
   - Да катись ты со своим чемоданом! Вот ты где у меня! - Зоя ладонью провела по горлу.
   - Разберемся... - пообещал Пряхин, привычно побросал в чемодан белье и рубахи, снял с вешалки пальто и начальственно, вроде бы с трибуны, помахал рукой. - Привет! Пишите письма!
   До утра он дремал в зале ожидания на вокзале. Иногда удавалось уснуть, но даже во сне он понимал, что у него нет крыши над головой, и прежняя мысль о бездомности мучила его во сне и наяву. Вокруг слонялись и, скорчившись, спали люди, вскрикивали во сне дети и, сидя на узлах, бессонно бдели немощные старухи.
   "Сколько людей в дороге, мать честная", - думал Пряхин, разглядывая солдат, хныкающих младенцев, деревенских девушек, мужиков в ватниках и прочих людей, которые спали и бродили вокруг или просто сидели, думая о своем.
   На свете пруд пруди было неприкаянных и бездомных, как он, у каждого имелась своя причина, но он-то, он чем виноват - острая жалость к себе сквозила в душе навылет, и не было с ней сладу.
   Жалость чуть не до слез травила и ела сердце, в пору было завыть или вырваться в крик. Пряхин сидел молчком, сжался, будто на холодном ветру, застыл и окаменел.
   К утру он знал, что делать. Пропади она пропадом, такая жизнь, к черту, пора кончать. Значит, так: всех баб побоку, завербуется куда подальше, с первых денег вставит зубы, потом на курорт, а после купит дом. Хоть какой, лишь бы свой... Сам поправит, ежели будет изъян.
   Он не трогался с места, сидел неподвижно, твердея в своей решимости, и уже не было человека на свете, который мог бы его отговорить или отвадить, - ни человека, ни другой силы. Впрочем, никто и не собирался.
   Пряхин едва дотерпел до утра. За час до открытия он уже топтался у конторы оргнабора и первым сел к столу уполномоченного.
   Поезд неделю шел через всю страну. Пряхин часами глазел на глухие леса, поезд то возносился над широкими реками, то пробивал горы: земли вокруг было невпроворот.
   Это ж сколько людей надо, чтобы ее обжить, думал Пряхин, вспоминая тесные города, их мельтешение и толчею, и среди прочих мыслей твердил себе настырно: "Сперва зубы, потом курорт, а после - дом".
   Во Владивостоке поезд остановился у самой воды: вокзал располагался на берегу бухты Золотой Рог по соседству с причалами, бок о бок с вагонами поднимались борта судов.
   Пряхин вышел и обомлел: в бухте царило безостановочное движение буксиры, лихтеры, баркасы, какие-то мелкие посудины, у причалов грузились огромные корабли, теснились палубные надстройки, мачты, антенны, трубы, а над головой, над берегами плыла шумная разноголосица - сдавленные низкие гудки пароходов, лязг вагонных сцепок, перестук колес, звонки портальных кранов, гулкие голоса станционных и портовых динамиков, свистки маневровых тепловозов, гудение тросов, треск лебедок, вопли буксирных сирен; по всему было видно, что живут здесь в беспокойстве и суете.
   А вокруг, по склонам высоких сопок, поднимался в поднебесье город, тысячи крыш и окон росли друг над другом на сколько хватало глаз.
   "Ничего себе! - задрав голову, озирался по сторонам Пряхин. - Ну и занесло меня..."
   Ему казалось - здесь край земли, но вышло, что и это еще не конец: на автобусе Пряхин поехал в Находку.
   Океан его оглушил. Конца края не было воде, Пряхин растерялся на таком просторе и присмирел, смешался: по всему неоглядному пространству один за другим катились могучие валы и тяжело, с гулом рушились на каменистый берег. Пряхин явственно ощутил свою малость - песчинка под небесами.
   Но как ни странно, за спиной он почувствовал безоглядную свободу стоит лишь захотеть, и пойдешь, пойдешь, вроде бы оборвал путы и теперь все зависит от тебя самого, - живи без оглядки. Он не мог этого понять и думал как умел: "Воля - охренеть можно!"
   Ветер с моря обдавал влагой и путал мысли. Океан наполнял грудь беспокойством. "С чего бы это?" - гадал Пряхин и не знал, что и думать. Ветер и океан смущали покой и тревожили кровь. "Уж теперь мне никто не указ, - бесшабашно думал Пряхин, стоя на ветру. - Как захочу, так и будет".
   Он как пьяный бродил по берегу, подставляя лицо мелким брызгам, вдыхал запах моря и думал, что вот ведь столько лет жил на свете, а и знать не знал, не ведал такой воли.
   А в глубине души скреблась и неотвязно ныла одна мысль: "Сперва зубы, потом курорт, а после - дом!"
   Екатериновка смутила его многолюдьем и сумятицей. В пересыльном городке среди бараков в ожидании пароходов толклись и томились тысячи людей. К щитам, на которых вешали объявления, было не подступиться.
   "Ах ты, бляха-муха, - озадаченно поозирался Пряхин, так и прозевать недолго". Он заработал локтями, но народ здесь собрался тертый, нахрапом его было не взять.
   - Ты куда прешь, щербатый? - спросили его и кинули назад, даже не старались особенно: Пряхин глазом не успел моргнуть, как оказался позади всех.
   Он постоял в раздумьях, затих и вроде бы угомонился, но вдруг засвистел пронзительно, принялся бешено плясать - с треском охлопывая себя ладонями, так что все оглянулись в недоумении: толпа воззрилась на нелепого плясуна.
   В пляске он двинулся вперед, перед ним расступались, давали дорогу, он оказался под самым щитом. Тут он остановился и с деланным вниманием принялся разглядывать объявления; за ним висела мертвая тишина.
   Пряхин обернулся.
   - Ну, что пялитесь? Зенки повылазят, - сказал он зрителям.
   - Ай да плясун! Ловкач! - засмеялись в толпе и не тронули, снизошли.
   Пересылка была веселым местом. Это было скопище всякого люда, у Пряхина разбежались глаза: вокруг сновал разноликий сброд со всей земли, пестрая мешанина, от которой голова шла кругом. Приходил пароход, забирал партию, места тут же занимали другие.
   Сезонники маялись от безделья, слонялись в ожидании отправки, а днем, когда была открыта контора, выколачивали авансы, которые тут же пропивали или проигрывали в карты: игра шла день и ночь.
   Постояльцы в бараках менялись круглые сутки. Многие спали, не раздеваясь, тут же ели, пили, в комнатах время от времени вспыхивали драки, и тогда по замызганным, черным от грязи, заплеванным полам катались клубки тел, а иногда раздавался дикий вопль, и опытные люди догадывались, что без ножа не обошлось: поножовщина случалась.
   День и ночь шла немыслимая круговерть, люди появлялись, исчезали, уступая место другим, прибывали новые - изо дня в день, из ночи в ночь многоликая пестрая масса томилась и колобродила, точно на медленном огне, вскипала иногда, чтобы выпустить пар и вновь ждать и томиться.
   Между тем среди безделья и скуки, день и ночь напролет в лагере цвела любовь. Ее крутили без оглядки, напропалую, одурев от существования, в ознобе, в лихорадке, точно всех их, мужчин и женщин, вскоре ждали чума, мор, конец света.
   Паровались с налета и в открытую, без утайки, да и что тянуть, если времени в обрез, день-два-три - весь отпущенный срок: один пароход на Курилы, другой на Сахалин...
   При таком распорядке всех одолевала спешка, тут не то что ухаживать, познакомиться недосуг. Да и скрыться в лагере было негде, всяк устраивался как мог. Хорошо, конечно, если с соседями повезло, уступят комнату на часок - долг платежом красен. А другому и это роскошь, исхитрится при всех, только бы советами не мешали. Так что тут тебе привычная жизнь едят, пьют, дуются в карты, тренькают на гитарах, и здесь же рядом, на койке, непонятная возня под одеялом.
   "Ну и жизнь!" - думал Пряхин, ошалев от пестроты и разнообразия. Но и здесь, среди толчеи и сутолоки, неотвязно сверлила мысль: "Сперва зубы, потом курорт, а после - дом!".
   По приезде на другой день Тимка, сосед по комнате, получил аванс и устроил праздник. Надо сказать, общество в комнате подобралось на славу, впрочем, как в других комнатах, в бараке и вообще в городке.
   Тимка был тугой крепкий парень, строивший из себя блатного. Пуще всего он боялся, что его не сочтут отпетым, и потому украсил себя татуировками сверх меры и держался так, вроде он вор в законе, хотя на деле был шпаной; целый день он матерился, бренчал на гитаре и утробным жестяным голосом напевал лагерные песни.
   Был в комнате еще бродяга без роду, без племени - Проша, и был один брюнет-ученый, то ли физик, то ли химик - Пряхин не разобрал. Ну и сам Пряхин, конечно. Комната на четверых - жильцы-соседи...
   Проша был известной личностью, местная знаменитость: он вербовался каждый год, после сезона подавался на зиму в теплые края - в Среднюю Азию, на Кавказ, где обретался без дела до нового сезона. Он был толст, сонлив, жмурился благодушно, но маленькие цепкие глаза на заплывшем лице смотрели колко, как у зверя.
   Физик-химик был странной фигурой, хотя здесь видели всяких: часами он стучал руками по дереву, набивал мозоли для каратэ. Он носил бороду, в разговоры не вступал и ни во что не вмешивался; почти все время он лежал на постели и читал маленькие иностранные книжки в ярких глянцевых обложках. Ко всему он не пил и не играл в карты. Но задирать его было нельзя, даром что худ и бледен и по виду книжный червь; двое здоровенных жлобов полезли к нему в туалете и сами были не рады: через секунду оба валялись на полу, никто даже глазом не успел моргнуть. Все называли его академиком.
   "Сколько народу всякого!" - думал Пряхин, озираясь. После пляски у доски объявлений его определили весельчаком. Пряхин не возражал: веселых любили. И уже сам он для прочности время от времени подогревал общее мнение: то споет не своим голосом, то взбрыкнет потешно, охлопает себя по-цыгански ладонями или пустится в пляс, дурачась и ломая коленца.
   Итак, Тимка получил аванс и устроил праздник.
   - Академик, ты будешь? - спросил он у физика-химика, но тот не ответил, молча покачал головой, не отрываясь от книги.
   - Хозяин - барин, - покивал на него бродяга Проша.
   - А ты? - мрачно повернулся Тимка к Пряхину.
   - Я завсегда с народом, - мелко хохотнул Пряхин и на месте отбил чечетку.
   Проша зазвал Толика, приятеля из соседнего барака, тот привел четверых женщин, живущих в комнате по соседству. Все уселись на койках вокруг стола, лишь физик-химик лежал безучастно и, казалось, был поглощен чтением.
   - Мужчина, а вы что же? - обратилась к нему одна из женщин, но тот не ответил, продолжал читать.
   За столом все переглянулись.
   - Подруливай к нам, академик, - предложил Пряхин, чтобы развеять зреющую обиду.
   - Я не пью, - ответил физик-химик.
   - Брезгует, - заметил приглашенный Толик. - Еще надо проверить, что он там читает. Не по-нашему написано.
   - Проверяй, - физик-химик протянул ему книгу в яркой обложке.
   - А мне ни к чему. Кому надо, те проверят.
   - Ну так сбегай, скажи, - предложил физик-химик и уткнулся в книгу.
   - Отдыхай, мужики! Отдыхай!.. - встрял бодро Пряхин с одним умыслом: не дай Бог испортят праздник.
   - Подумаешь, строит из себя, - обиженно проворчал Толик. - Все мы здесь сезонники.
   - Не скажи, - заметил Проша. - Я среди сезонников всяких встречал. И кандидатов, и докторов... Мало ли что кому надо, у каждого свое...
   - Мужики, мы это... не по делу... - снова вмешался Пряхин. - Пущай себе читает. Он нам не мешает, мы ему. Поехали...
   Они выпили, посидели и снова выпили, стало легко, уютно, накатилось блаженное тепло, и голоса загалдели сбивчиво, вразнобой, как и положено в застолье.
   - Хорошо сидим, - радовался Пряхин и улыбался радушно всем, соглашался с каждым - кто бы что ни сказал.
   Женщины раскраснелись, громко, жеманно смеялись, кокетничали, но не все, правда, одна сидела спокойно, улыбалась слегка и не хохотала, как прочие. Потому Пряхин и заметил ее.
   Волосы темные, лицо живое, но проглядывала в нем давняя усталость, точно жила весело, безоглядно, а потом притомилась, и горести одолели. Конечно, она прошла огонь и воду, Пряхин сразу определил, как говорится, невооруженным глазом: жила - не скучала и хлебнула сполна.
   Пряхин заметил, как отбрила она Тимку, когда тот приобнял ее, усмехнулась спокойно:
   - Тимофей, ручки у вас шаловливые...
   Тимка мотнул головой, словно боднул кого-то, но руки отнял. Позже его развезло, он смотрел на всех пристально, не мигая, и однажды в общем гомоне обратился к соседке:
   - Я на тебя глаз положил...
   - Очень тронута, - отозвалась она насмешливо.
   - Не ломайся, - он положил руку ей на колено, она встала.
   - Подвиньтесь, я пересяду, - обратилась она к сидящим напротив; за столом все притихли.
   - А ну, сядь! - с угрозой сказал Тимка, беря ее руку.
   - Ну что ты, Рая, подумаешь... - укорила ее одна из женщин. - Что особенного?
   - Сядь, кому сказал?! - злобно повторил Тимка.
   Все видели: он не угомонится, пока она не сядет, но она не садилась, нашла коса на камень. Все молчали и не двигались.
   - Хорошо сидим, братцы! - вскинулся в тишине Пряхин, выскочил из-за стола, бойко охлопал себя ладонями:
   С неба звездочка упала
   Прямо к милому в штаны.
   Пусть бы все там оторвало,
   Лишь бы не было войны!
   Все засмеялись, облегченно задвигались, под шумок Рая обошла стол; когда Пряхин сел, они оказались рядом. Вокруг снова поднялся сбивчивый галдеж, смех, возня.
   - Гуляем! - весело сказал ей Пряхин. - Вас Раиса зовут?
   - Рая, - ответила она.
   - Очень приятно. А меня Михаил. Вы здесь бывали?
   - Впервые...
   - А ну отвали, щербатый! - неожиданно предложил Тимка.
   - Куда? - удивился Пряхин.
   - Отвали, я сяду.
   - Это почему?!
   - Миша, уважь его, - вмешался Проша. - Охота ему здесь сидеть.
   - Ну, ежели просит... - неопределенно помялся Пряхин и пересел.
   Он заметил, как глянула на него Рая, и отвел глаза.
   - А теперь спляши, - приказал Тимка.
   - Я?! - оторопел Пряхин.
   - Ты! Давай...
   - Щас? - Пряхин был в замешательстве, не знал, что делать. Он не прочь был сплясать, но не так, а так было обидно.
   Все смотрели на него и ждали, и Рая смотрела, он видел. Пряхин нерешительно встал, отказаться не было сил. Он видел, что все смотрят, и Рая смотрела - невесело, с сожалением, смотрела и ждала, он все еще медлил.
   - Тебе что, жалко? - спросил у него Толик. - Гуляем же...
   Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.
   - Давай, давай... - подзадорил его Тимка. - Давай, щербатый!
   - Жги! - крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.
   - Ну ладно, будет вам, - неожиданно вмешалась Рая. - Хватит.
   - А чего? - лениво спросил Тимка. - Пусть пляшет...
   - Ладно тебе! - прикрикнула на него Рая. - Чего куражишься?! - она повернулась к Пряхину. - А ты садись, - и добавила едко. - Плясун!
   Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на глазах. Он понурился, сам себе стал противен - хоть беги.
   "Всяк и каждый ноги об меня вытирает, - думал он, горечь драла и щипала горло. - Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я терплю".
   Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы, не будь здесь чужих.
   Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.
   Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.
   В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.
   - Что загрустил, плясун? - засмеялась она и толкнула его плечом.
   - С чего вы взяли? - он старался не смотреть на нее.
   - Да уж вижу. Что, тошно?
   Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.
   - А зачем терпел? - спросила она. - Не хотел, не плясал бы.
   - Неудобно... У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь...
   - Эх ты... - попеняла она с жалостью. - Ведь измывались над тобой.
   Его стала разбирать злость, он почувствовал в крови зуд - всего проняло.
   - А тебе-то что?! - неожиданно спросил он. - Тебе что за дело?! Ты-то чего лезешь?! На жалость берешь?!
   - Хорош... - с усмешкой покачала она головой.
   - Мое дело! Чего вяжешься?!
   - Вон как заговорил...
   - Видали мы таких! - расходился Пряхин. - В душу лезешь?!
   - Угомонись! - нахмурилась она. - Сам не знаешь, что говоришь.
   - Знаю! Плясал - значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка! - Пряхин вскочил и пустился в пляс.
   Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет - и конец, больше незачем жить.
   - Перестань, - сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил, задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти падал.
   - Оставьте его, - с тревогой сказала Рая.
   - Пусть пляшет, - отозвался Тимка. - Давай, щербатый...
   За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна, прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся, хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как загнанная лошадь.
   - Остановите его! - кинулась Рая к физику-химику, который по-прежнему невозмутимо лежал, читая.
   Физик-химик на мгновение отвел книгу в сторону, глядя ясными трезвыми глазами и отвернулся без единого слова, вновь уставился в книгу.
   - Ах, ты!.. - кинула ему Рая и повисла на Пряхине, толкнула его на койку и придавила, навалившись. Он замер, обессиленно дыша всей грудью. Рая дала ему воды, он выпил, откинулся на подушку и затих.
   - Жалеешь? - насмешливо спросил у нее Толик.
   - Жалею, - отозвалась она.
   Веселье в комнате пошло на убыль. Вяло переговаривались, томились, но никто не решался встать и уйти. Да и куда идти, если некуда, уж лучше коротать время здесь, чем разбрестись по своим углам: сообща худо, а в одиночку и вовсе невмоготу.
   На дворе был поздний вечер, горели окна бараков, и казалось, огни врезаны в кромешную темень, горят, не давая света.
   Пряхин отдышался и сел.
   - Ну как, оклемался? - спросил Проша.
   - Вроде ничего, - усмехнулся Пряхин. - Можно сызнова.
   Он сел к столу, но сидел тихо, оцепенело, точно его оглушили, и он никак не может прийти в себя. Тимку потянуло на песни, он запел ненатуральным жестяным голосом про нары и охрану и вскоре навел на всех скуку.
   Пряхин слушал, подперев рукой щеку; невнятное смущение испытывал он смущение, которого не знал раньше. Ему было неловко перед этой женщиной, хотя, казалось бы, что особенного, а тем более - здесь. Ведь и впрямь ничего не стряслось - мало ли бывает, но сидишь, как пришибленный, глаз не поднять.
   Его мучил стыд и не слабел, нет, а чем дальше, тем больше рос и взбухал. Пряхина тянуло поговорить с ней, потолковать о том о сем, но, странное дело, - не знал как.
   Никогда он не задумывался о таких пустяках, выходило само собой, а сейчас - на тебе, не знает, как подступиться, извелся весь.
   - Щас бы чаю, - пробормотал Пряхин едва слышно.
   - У меня в бараке заварка есть, - ответила Рая так же тихо. - Кипяток нужен.
   - У соседей кипятильник имеется...
   - Поздно уже, спят, наверное.
   - Тогда перебьемся, - усмехнулся Пряхин.
   Тимка внезапно бросил петь - звякнула и заныла тонко струна - и неожиданно предложил:
   - А ну выйдем, щербатый!
   - Ты чего? - опешил Пряхин.
   - Поговорить надо! Выходи!
   Идти Пряхин не хотел. Он чувствовал, как ослабли ноги, противный холодок тронул сердце. Пряхин знал, что с Тимкой ему не сладить, козырей нет; он вообще избегал потасовок, обходил стороной и, если пахло дракой, уступал.
   - Выходи! - бешено повторил Тимка.
   Пряхин не знал, что делать. Ему стало неуютно и зябко, он всегда робел и сникал перед таким напором, чувствовал себя раздетым на морозе.
   - Тимофей! Миша! - закудахтали женщины, но Рая молчала, рта не раскрыла.
   - Ты, щербатый, не возникай! А то я враз рога обломаю! - с яростью надвинулся Тимка. - Клинья подбиваешь?!
   Пряхин растерянно молчал. Он знал, что она смотрит на него, но поделать с собой ничего не мог, страх был сильнее.
   - Здесь я пахать буду, понял?! - напирал Тимка. - Понял, щербатый?
   - Понял, - тихо ответил Пряхин.
   Все решили, что на этом конец, но неожиданно вмешалась Рая.
   - Пахарь, значит? - спросила она Тимку. - Пахарь, да? А ты меня спросил?! Мое согласие?!
   - Ничего, разберемся, - ответил Тимка.
   - Да хоть разбирайся, хоть нет - погань ты! Мразь! - она обратилась к Пряхину. - А ты что молчишь?! Мужик называется! Тошно мне на тебя глядеть. Хоть бы голос подал...
   - Я ему подам, - пригрозил Тимка.
   - Не бузи, - ответила она. - Стоящий мужик тебя по стене размажет, падаль! - Рая вышла из комнаты.
   Все сидели в молчании. Стало так тихо, что слышно было, как за окном посвистывает ветер.
   Это был сырой весенний ветер Японского моря, гнавший волну в бухте Находки; он насквозь продувал Внутреннюю Гавань и летел дальше, на север, в Сучанскую долину, за которой слабел, угасал и терялся в глухих распадках Сихотэ-Алиня.
   Ветер нес влагу и запах моря и вызывал смятение, потому что внятно помнилось открытое неоглядное пространство - там, откуда он прилетел.
   Пряхин поникше сидел за столом. В комнате происходило какое-то движение, разговоры, кто-то входил, выходил - Пряхин не замечал. Было тошно и муторно, едкая горечь скреблась и саднила в груди, на плечи давила каменная тяжесть - пальцем не шевельнуть, чернота в глазах. Но самое главное - никого не хотелось видеть, до одури, до рвоты, а тем более встречаться взглядом или говорить.
   Гости ушли, но Толик вскоре вернулся, и они допили остатки; Пряхин пить не стал - такого с ним не бывало.
   - Совсем мужик скис, - заметил Проша. - А бабенка ничего...
   - Я б не прочь с ней сразиться, - вставил Толик.
   - Кишка тонка, - засмеялся Проша.
   Они посидели, вяло покидались словами, и Проша объявил:
   - Мужики, пора ночевать... Надо сговориться, кто с кем.
   - Я не в счет, к своей пойду, - отозвался Толик.
   - Понятно... Хорошо устроился, - Проша глянул на остальных. - Как народ? Давайте заявки...
   - Как это? - непонимающе поднял голову Пряхин.
   - О, сразу очнулся, - показал на него Проша. - Не прикидывайся. Нас трое, их трое, надо решить.
   - А они знают? - Пряхин пребывал в растерянности.
   - Узнают, - развеселился Проша. - Телеграмму пошлем.
   - Закройся, щербатый, - предложил Пряхину Тимка.
   - А вы их спросили? - не унимался Пряхин.
   - Спросим, спросим... - пообещал Проша. - Собрание устроим.
   - Малохольный, - Толик показал на Пряхина и покрутил пальцем у виска.
   - Ну ты, хмырь!.. - мрачно глянул на Пряхина Тимка. - Не хочешь, ходи голодный.
   - Силком, что ли? - вертел на всех головой Пряхин.
   - Зачем? - усмехнулся Проша. - Большинством голосов.
   - Да он тронутый! - пятился на Михаила Толик.
   - А ежели они против? - спросил Пряхин.
   - Уговорим, - добродушно объяснил Проша. - Слушали-постановили...
   Они стали переговариваться, Пряхин сидел неподвижно, погруженный в раздумья.
   - Дерьмо, - неожиданно сказал он без адреса. Помолчал и скованно повторил:
   - Дерьмо.
   - Ты чего? - прищурился Проша. - Нехорошо, кореш...
   - Дерьмо, - в лицо ему сказал Пряхин.
   - Слушай, придурок... - начал было Толик, но Пряхин его перебил:
   - Дерьмо.
   - Ах, ты, падло! - взвился Тимка. - Да я тебе...
   - Дерьмо, - повернулся к нему Пряхин.
   Он знал, что ему несдобровать, хотя мог еще унести ноги, кинуться в дверь и сбежать, но рано или поздно нужно держать ответ: беги не беги, а платить придется. Он обернулся к лежащему на кровати физику-химику и сказал:
   - И ты дерьмо.
   Пряхин наперед знал, что пощады не будет, свое он получит, но не жалел ни о чем, лишь повторил снова:
   - Все вы тут дерьмо.
   Они избили его, Пряхин не сопротивлялся. Позже он с трудом поднялся с грязного, заплеванного пола и медленно побрел прочь.
   На дворе темнота была не такой кромешной, какой казалась из комнаты, в селе тускло светились редкие огни.
   Дул сырой ветер, погода была промозглая, но - странное дело! - в душу снизошел покой. Вот ведь как оказалось - места живого нет, лицо вспухло, а испытываешь облегчение, будто повезло.
   Он чувствовал непонятную свободу, даром что еле двигался, но стало легко, словно отдал все долги и уладил дела: никому ничего не должен.
   Пряхин побрел за бараки, он еще днем приметил укромное место, где лежали на земле ящики, отыскал их и сел, в комок сжался. Откуда ни возьмись, появилась стайка собак, они послонялись вокруг и легли рядом, видно, приняли за своего.
   Он подумал, что они правы, он один из них - ни кола, ни двора, ни будки своей, ни миски.
   Неожиданно собаки чутко подняли уши, заворчали глухо, потом вскинулись в звонком лае; Пряхин их усмирил - цыкнул, и они умолкли, словно признали в нем хозяина.