Гор Геннадий Самойлович. Мальчик

   Когда я возвращался домой, позади меня застучали каблуки, и я догадался, что кто-то меня догоняет. Я оглянулся. Это был новый учитель.
   Он нагнал меня и некоторое время шел со мной рядом. Мы оба молчали. Потом учитель спросил:
   – Что вы думаете о Громове?
   – Громов переезжает в Новосибирск, – сказал я. – Он будет жить в Академическом городке. Там есть школа для талантливых математиков и физиков. Он, наверное, туда поступит.
   – А вы думаете, ему нужна эта школа?
   – Туда все стремятся попасть, – ответил я, – но не всех принимают. Только талантливых. Уж кого-кого, а Громова примут сразу.
   – Я тоже не сомневаюсь, что его примут, – сказал учитель. – Но я сомневаюсь, нужна ли ему средняя школа. Он слишком много знает.
   – Да, – согласился я. – Он знает много, слишком много даже для самого хорошего ученика.
   Лицо учителя оживилось. И он наклонился и доверительным тоном спросил меня:
   – А откуда он все это знает?
   – Очень просто, – ответил я, – у его отца хорошая библиотека.
   – Вы думаете? – сказал учитель. По его голосу я догадался, что он остался не совсем доволен моим ответом. Но что он думал, когда задавал этот вопрос? Может, он думал, что я выложу ему все, что знаю и предполагаю про мальчика? Слишком уж он многого хочет.
   Учитель сделал еще несколько неровных шагов, потом сказал:
   – Всего хорошего.
   И свернул на Пятую линию.
   Я мысленно похвалил себя за то, что не ответил на его вопрос. Потом подумал: а что я мог, собственно говоря, ему ответить? Ведь я тоже не знал, откуда Громов черпает свои познания.
   Придя домой, я взял с полки подаренную мне на день рождения книжку и стал читать. Книжка называлась
   . Название мне понравилось, хотя и показалось немножко неточным. Разве можно знать все? Нет, все, наверное, знать нельзя. А так в общем книжка была ничего. Познавательная. Вроде тех карточек, которые заполнял Староверцев.
   Прочитал я немножко, потом скучно стало. Я подошел к окну и посмотрел. Падал снег. От снега улица стала новенькой, свежей, словно только что возникла. И неизвестно почему мне стало вдруг хорошо, хотя я жил не в летящем куда-то космическом корабле, а в самом обыкновенном, давно не ремонтированном доме. И дому ничего не угрожало. Ни случайная встреча с метеоритом, ни другие опасности такого рода. Он не мог сбиться с трассы и заблудиться в бесконечной вселенной. Все было очень обыкновенно. Внизу на той стороне я видел булочную со старинной вывеской, на которой нарисован вкусный крендель, и пошивочную мастерскую с восковым гражданином в мешковато сшитом костюме в витрине, и телефонную будку, ту самую, где Дроводелов отрезал трубку. Мне стало как-то уютно и радостно, словно завтра начинается праздник и будет длиться долго-долго. Но затем мой взгляд упал на подъезд того дома, где жил Громов. Радость и уют сдуло как ветром. И хотя это было обычное парадное в обычном жактовском доме, мне казалось, что за дверью начинается другой мир, мир, полный неожиданностей и тайн. Я и стоял у окна и думал, какой из этих миров лучше: этот, с булочной и пошивочной мастерской и телефонной будкой, или тот, где вместо пошивочной и телефона-автомата летают метеориты?
   И тут я вспомнил мальчика. Ведь он был лишен выбора. За него все выбрала судьба. Он родился на корабле в пути. А потом все летел и летел. А за стеной того отсека, где спал мальчик, была не пошивочная мастерская, а ничто, именуемое вакуумом.
   Мне стало как-то неловко, словно я поделился своими мыслями с целым залом слушателей. Затем я стал надевать пальто. И ровно через минуту я стоял уже у тех самых дверей.
   Я стоял, все не решаясь поднести палец к кнопке звонка. В тот момент, когда я решился, дверь сама отворилась. Вышел отец Громова. Он куда-то уходил и был в пальто.
   – Дома, – сказал он мне. – Заходите.
   И я сделал шаг. В то мгновение, когда я делал этот шаг, я не подозревал о последствиях.
   Громов мне как будто даже обрадовался.
   – Заходи, – сказал он. – Раздевайся. У нас уже и вещи связаны.
   Зачем он добавил о вещах, которые были действительно связаны, не знаю.
   Когда мы проходили через столовую, я взглянул на стену. Но божка там уже не было. Он лежал на полу рядом с чемоданом, поджав свои узкие деревянные ножки.
   Тогда я вдруг осознал, что Громовы переезжают. До того момента, когда я увидел божка на полу рядом с чемоданом, я еще сомневался.
   Когда мы пришли в детскую и сели, Громов спросил:
   – Ты так или по делу?
   – По делу, – сказал я.
   Громов сразу же замолчал. Я тоже не решался сказать, по какому делу пришел.
   – И черепа тоже везете? – спросил я.
   – Везем.
   – И божка?
   – Божка тоже.
   – А мальчика?
   Это слово само вырвалось у меня почти невзначай. Я бы много дал, чтобы вернуть его назад. Лицо у Громова сразу изменилось. Его словно что-то отодвинуло от меня. И казалось, я его вижу не в комнате перед собой, а на экране телевизора.
   – А зачем тебе мальчик? – тихо спросил Громов.
   – Я ему вопрос хочу задать.
   – Так задавай, – так же тихо сказал Громов. – Я отвечу.
   – Я хочу, чтобы сам мальчик ответил.
   – Я и есть мальчик.
   – Ты?
   – Да, я. Разве ты об этом не догадался?
   Я ничего не сказал. Меня бросало то в озноб, то в жар. На лбу выступил пот.
   – Ну, что же ты не задаешь вопросы?
   – Я лучше потом, – сказал я.
   – Когда же потом?
   – В следующий раз.
   – Мы завтра уезжаем в Новосибирск.
   – Когда?
   – В девять вечера.
   – Тогда я после обеда забегу, можно?
   – Забегай.
   Но я, конечно, не забежал к нему после обеда. Почему? Я сам не знаю. Может быть, потому, что я не знал, о чем его спрашивать. Не мог же я спрашивать про динозавра с хватательной функцией в передних ногах, который воровал яйца у своих соседей. Это было бы слишком мелко. А более крупных вопросов у меня в сознании, к сожалению, не возникло. Слишком уж я волновался.

12

   Я долго переживал и волновался. Дней пять или шесть. А потом перестал переживать и больше ужо не волновался. И как только перестал волноваться, в моей голове появилось множество вопросов, которые следовало бы задать мальчику, то есть Громову. Но Громов был уже далеко, в Академическом городке под Новосибирском. А в их квартиру въехала какая-то чужая семья. Я видел, как подъехала трехтонка с вещами. Но то были обыкновенные вещи, столы, кровати, стулья, диваны. И конечно, среди этих вещей но могло быть деревянного божка с поджатыми ножками и нумерованных черепов. Я смотрел, как носили эти вещи, и сердце мое сжималось от тоски. И я думал: вот была в доме напротив необыкновенная квартира, и в ней жил Громов, а сейчас туда въехала незнакомая семья, и это уже необратимый процесс, как любит говорить наш учитель физики Дмитрий Спиридонович.
   Вообще настроение у меня было плохое в эти дни, и ребята это заметили сразу.
   – Что нос-то повесил? – спросили меня.
   – Громов уехал, – сказал я.
   – Ну и что? Подумаешь! Вместо него другой уже сидит ученик. Новый. Он тоже, кажется, много знает. Приехал из Горького. Говорит на трех языках.
   И действительно, на том месте у окна сидел новичок, издали он даже был чем-то похож на Громова. Такое же задумчивое выражение лица. И волосы жесткие, прямые, ежиком.
   И как Громов, он то и дело смотрел в окно. Потом сделал кому-то гримасу и показал язык. И я подумал, что он это, наверное, старухе в доме напротив, которая ела яблоки или щелкала утюгом орехи. Громов этого себе никогда не позволял. Он ко всем относился с уважением, и к этой старухе тоже.
   Да, неважное было у меня настроение. А тут еще стали тревожить меня вопросы, которые я не успел задать Громову.
   Уроки тянулись долго. А когда я возвращался домой, я увидел рядом с собой того, новенького, который сидел на месте Громова.
   – Ты далеко живешь? – спросил он меня.
   Я назвал улицу и номер дома. Он удивился.
   – Значит, ты живешь напротив, – сказал он.
   И я догадался, что это он поселился в квартире Громова. Это их вещи привезла трехтонка. Я смотрел на него и никак не мог сообразить, как к нему отношусь: хорошо или плохо? Два голоса спорили во мне. Один голос говорил: он же не виноват, что сел на место Громова у окна и поселился в его квартире. И Громов все равно уехал бы в Академический городок под Новосибирском, раз его отца выбрали в члены-корреспонденты. А другой голос возражал: разумеется, он не виноват. Но все равно что-то в нем есть. И наверное, задается.
   И я решил задать ему, этому новичку, вопрос, один из тех, которые хотел задать Громову.
   – Почему, – спросил я его, – существует мир?
   – Потому, что существует, – ответил он.
   – А что было бы, – спросил я, – если бы мира не было?
   – Не было бы и нас, – ответил он.
   – Ну, это не ответ, – сказал я.
   – А почему ты об этом спрашиваешь? – спросил он.
   – Потому, что хочу знать.
   – Мало ли что ты хочешь!
   – А почему я должен хотеть мало? Я хочу много.
   – Но ты задаешь глупые вопросы.
   – Вовсе они не глупые. Ты ничего не понимаешь.
   – Глупые. А главное, неконкретные. Разве можно спрашивать о том, почему существует мир?
   – Можно.
   – Нет, нельзя.
   – Громов так бы не сказал.
   – Громов? Этот тот, что жил в нашей квартире?
   – Не он в вашей, а вы живете в его квартире.
   – Мы въехали по ордеру. А он выбыл.
   – Не выбыл, а уехал в Новосибирск.
   – Ну, уехал. Это все равно. А ты в пинг-понг играешь?
   – Играю.
   – Так заходи. После обеда заходи. У нас есть. Сыграем.
   – Может, и приду, – сказал я. – А как тебя зовут?
   – Игорь, – ответил он важно. – Игорь Динаев.
   Два голоса спорили во мне: идти или не идти? И все-таки я пошел. Больше из любопытства.
   В столовой вместо божка с поджатыми ножками уже висела картина. Квартиру я не узнал. Везде мебель, вся новенькая, как в мебельном магазине. А ведь когда Громовы там жили, квартира походила чем-то на отсек космического корабля. Вещей почти не было. А сейчас от мебели и от картины, на которой была изображена купальщица, трогающая воду в реке длинной ногой, мне как-то стало не по себе. И даже в пинг-понг расхотелось играть. Почему-то захотелось пить. Но я вспомнил про пустыни и как там люди мужественно превозмогают жажду. И я тоже превозмог.
   – Что ты молчишь? – спросил Игорь.
   – Думаю, – ответил я.
   – А о чем ты думаешь?
   – Мало ли о чем я могу думать!
   – Ну, а все-таки? – спросил он.
   – Я думаю о пустыне Гоби.
   – А ты там бывал?
   – Нет, не бывал.
   – А почему же ты тогда о ней думаешь?
   – Я всегда думаю о тех местах, где не бывал.
   – Значит, ты псих. У вас все в классе какие-то не такие. Я сразу заметил. А кто тот парень, про которого у вас все так много говорят?
   – Громов.
   – А что в нем особенного? Почему про него так много говорят?
   Я взглянул на картину, на которой была изображена купальщица, и на новую мебель. Потом сказал:
   – У них не было столько мебели.
   – У кого?
   – У Громовых.
   – Что ты хочешь этим сказать?
   – Ничего.
   Я нарочно заговорил о другом. Не хотелось мне говорить с ним о Громове да еще в этой самой квартире.
   Потом я встал.
   – Ну, пока. Уроки учить надо. Сегодня много задано.
   А задано было совсем немного.
   Что еще осталось мне сказать? Почти ничего. Без Громова в классе все стало очень обыкновенным. Все к этому скоро привыкли. И постепенно стали забывать о Громове. И даже я редко о нем думал. Слишком задавать стали много. Свободного времени совсем мало оставалось. Но я все-таки старался пополнять свои знания. Читал разные книжки, в том числе ту, которая называется
   .
   И голос (один из двух спорящих во мне голосов) говорил, что всего знать нельзя. А второй возражал, напоминая о Громове, и утверждал, что можно.
   Из Академического городка под Новосибирском но было никаких известий. Я уже стал думать, что Громов просто шутил, когда сказал мне перед отъездом, что он и есть тот самый мальчик.
   Но вот что случилось в субботу после занятий. Я ехал в трамвае с матерью. Ехали мы на Черную Речку к знакомым поздравить их с новосельем. И у матери на коленях в белом футляре лежал огромный торт, купленный в кондитерской
   . Вес было как обычно бывает в трамвае. Одни люди стояли, держась за ремни, другие сидели. И один из них читал газету. Я заглянул ему через плечо и посмотрел на третью полосу, и буквы стали прыгать, словно я глядел на них через отцовские очки. Но я успел прочесть:
   Слова прыгали. И мне стало холодно, и сразу же жарко, и снова холодно.
   – Что с тобой? – спросила мать.
   Я не успел ответить и бросился бежать за гражданином, который встал с места и быстро пошел к дверям.
   – Газету! – кричал я на весь трамвай. – Дайте, пожалуйста, газету!